Ну, такие вот тут дела обязательные! Батя сразу озверел. Клавдии на цельный день только по хате указал работы, а на ночь еще псальтирь задал читать. И обеды ему в шахту, мы же не можем с никонианами вместе есть, теперича только я носила. Ну, мне-то, понятно, в радость лишний-то разок на людей посмотреть, себя показать. А тем паче и я сама как Николая-то впервой увидала - а это его, ну ты понял, Николаем звали! - так и все во мне как кипятком обварилось. Не жизнь стала, а одна боль. Ничего больше на свете не осталось. Куда ни взгляну, на что ни посмотрю - в глазах только он стоит... Один раз вот отнесла бате обед, домой вертаюсь, а он меня в проулке остановил. Там, меж огородами, проход и так узок, да грязь коровы растоптали, идти приходилось по самому краю, за забор придерживаться. Тут он меня и прижал к этому самому забору. В лицо заглянул, я и помертвела. "Ты Клавдии сестра?" - спрашивает. "Да, Николай Матвеевич". А сама токмо имя его промолвила, так радостью в себе вся закипела: "Это же он, он! Сам со мной разговаривает!" А он попросил, да нет, он не просил, он всегда, всю жизнь только приказывал. Сказал мне: "Пусть твоя сестра к ночи за огородку выйдет. К лесу". И так легонько по носу щелкнул. Этот щелчок меня и отрезвил. "Ах, думаю, Клавка! Опять ты меня обходишь! Ничего не скажу!" И не сказала, конечно... Сама извожусь, кажную ночь не сплю, ее стерегу. Она же по батиной воле до полуночи читает, потом свечу задует и нырк ко мне под одеяло. А сама холодная, просто лед- почитай-ка в одной рубахе на плетеном коврике! Я ее грею, обнимаю, а сама думаю: нет, я тебя никому не отдам. Лучше убью. А тем паче этому. И тогда сама убьюсь... Только чему быть, тому не миновать... Как, где Николай Клавдию подловил? Только оне скоро сами сговорились. Вот однажды батя с работы пришел чернее тучи. Сел, не разувшись, посреди кухни и молчит. Мы с матушкой рядом стоим. Молимся Богородице об умягчении сердец. Он и резанул: "Клавка, там этот жеребец ко мне посмел подойтить. Тебя просил. Так вот завтра ж отвожу тя к дедам, там за кого оне укажут, за того и пойдешь". Клавдия молчит, а матушка запричитала. Батя встал, схватил Клавку за косу, согнул и шепчет ей в глаза: "Это ж что, он мне правду побаил, что ты с ним уже согласная?" А Клавдия: "Правду, батюшка!" Батя и озверел. Кабы не мы с мамой, он бы ее прибил до смерти. Токмо и он тогда понимал, что все это зазря: коли девке вожжа куда попала, ее никто не остановит. Потому тут же Сивка запряг и по грязи грязи-то! - на санях Клавдию в тайгу на заимку к дедам увез...
      Баба Таня, замолчав, некоторое время смотрела на солнце немигающими глазами, потом, согнувшись, вошла в избушку. Глеб пошевелил пальцами, всей стопой: нога как бы онемела, не чувствовала ни боли, ни щипков. Он тоже привстал, осторожно наступая, походил перед дверью туда-сюда. И вспомнил про серую змейку: его-то она не будет ласкать! Осторожно вернулся на место.
      - Ты, мил человек, не боись, ходи, ходи! Ногу нужно поразмять теперь.
      - А обуться можно?
      - Поди помой да и обувайся.
      Он спустился к воде, заранее сморщившись, окунул ногу. И вдруг ощутил, что вода-то теплая. Очень теплая - явно выше температуры тела! Он до дна погрузил в ручеек обе ладони. Омыл лицо. Вот это да, это он впервые после бани умывался теплой водой. Так вот, оказывается, отчего здесь все цветет и благоухает. Здесь и зимой, поди-ка, как на земле Санникова. А он-то, лопух, почти час вдоль этого ручейка шел и не догадался в него руку сунуть. Да, жизнь отучает помаленьку от лишних экспериментов. От смелых поисков необыкновенного. Необычайного и таинственного. На собственный зад... "А бабулька-то ничего. Молодец. Покормила-полечила. Помыться дала. Теперь либо в печь, либо волшебный клубочек на проход в Кощеево царство подарит".
      Баба Таня сидела в прежней позе с новой порцией ягоды в решете. И она опять так же всепонимающе улыбалась. Ее большие, изработанные до бесчувствия руки с толстыми, явно негнущимися тремя пальцами левой кисти привычно ворошили и сбрасывали из ягоды мусор.
      - Смотришь? Да, пальцы мне муж-покойничек сломал. Николай.
      Крошка-малиновка вновь с писком выпорхнула из листвы и присела на край решета. Заглянула под руку, прыгнула, опять загадочно снизу и сбоку поглядела на Глеба и улетела. Она точно что-то хотела сказать ему, но откладывала.
      - Это она тебе на Мурку мою нажаловаться хочет. Кошку. Я-то здесь только летом живу. Зимую в Чемале. Но и Мурку с собой беру. Вот у них постоянные тут ссоры... Да. А Николай тогда побегал, поискал сестру да вроде как и затих... Батю токмо при всякой возможности давил, позорил, за Христа гонял. Как евоный бригадир власть показывал. А батя: "За все слава Богу!" И не мог начальник свово рабочего ничем обидеть. А осенью я в тайге по грибы ходила. Ходила. Дак он меня там поймал. И силой взял. Что мне было делать? Брюхо-то все росло. Пришлось дома открыться... Батя только плакал и молился. Кажую ночь псальмы пел и хлестался, в кровь хлестался плетью - себя усмирял. Понимал, что это ему за гордость расплата. А мы с мамой не очень-то верили в его покаяние, все боялись, как бы Николая где-нибудь в тайге не порешил. Тогда все соседи этого ждали... А тот взял и по зиме меня к себе увел. В чем была на улице. "Либо, говорит, так идем, либо передумаю". Я и пошла - куда ж мне было?.. Вот и прожили мы двадцать семь лет без моих. Так решено в самый первый день было. Муж не хотел ничего про кержаков слышать. Он потом инженером стал. В Змеегорск перевелся. Может, чо все же слыхал? Там еще сопка есть Караульная? Ну как? Она вся внутри пустая, в ее середке озеро тайное. Там еще, бают, Ермаково золото в струге плавает. А с вершины той ключ бьет. Али не слыхал? Темнота... Вот там мы и жили. Трое сынов вырастили. А Николай всегда меня на чужих-то стеснялся. И бил, когда напивался. На работе его ценили, даже орден дали. И грамот не счесть. А дома словно подменивали... Вот и руку в двух местах ломал, и голову пробил. Голова с тех пор сильно болит... Но я его всю жизнь любила. Очень он был красивый, высокий. Как идем с ним из клуба али с собрания какого, так и чую, бывало, как все бабы вокруг млеют... А чо уж дома, то мое горе было.
      Потом они вместе с Глебом пошли в лес за заготовленными заранее бабой Таней дровами: он же должен был пройти "испытания героя" по Проппу. Поэтому, очень осторожно приложив к стене пару сухих сучковатых еловых стволов, он лихо забрался по ним на крышу и "отровнял" закосившуюся трубу. Потревоженная его ерзаньем, из темноты "чердака" на свет вылетела маленькая лохматая совка. И бесшумно, как гигантская ночная бабочка, вопреки всем книжным ожиданиям совершенно точно ориентируясь при дневном свете, она улетела в мелкий густой ельник. Потом они еще ходили выкапывать корень шиповника. Потом, потом... готовили вдвоем ужин из необыкновенно вкусной перловки со сладкими луковицами саранок прямо на "улице", на выложенном из дикого камня очаге. К вечеру окончательно стало ясно, что в избушку его впускать даже и не собираются. Но при этом только и говорят, что со старообрядчеством все отношения давно прерваны... Что там у нее такого тайного? Аж интересно... Баба Таня каждый раз аккуратно закрывала дверь, пряча при этом глаза. И еще насчет ее глаз - у Глеба возникло подозрение, что они вроде как меняли цвет. Она посмотрит раз - они почти белые, так выцвел ее когда-то ясно-голубой. Она смотрит другой - и они черные-черные, только белки и огромные зрачки, без роговицы... И все как-то так улыбается... Как будто в нем, внутри, около сердца, тихо-тихо перебирает что-то своими, такими ласковыми, негнущимися пальцами... А он и не сопротивляется - приятно, тепло...
      - Вот поглянь-ка, багульник... Растет и растет себе... А коли у кого в груди кашель не отходит, так им сразу поможешь. И при желтухе, и при костяных болях в плечах или в коленах... А сами веточки - яд... Вот если силу к еде потерял, то лучше корня ревеня ничего нету... Крапивой надо кровь останавливать, ранки затягивать, а сок ее при параличе помогает... Голубика - она сердце человеку крепит... Змееголовник - от головы... А главное, все с молитвой надобно...
      Когда совсем стемнело, она вынесла ему набитый сеном короткий тюфячок. Потом и одеяльце из заплаток, "как у Анюшкина". Постелила рядом с ручейком, крупно - во всю длину и ширину - перекрестила:
      - Вода-то теплая, вот здеся ночевать и хорошо будет.
      - Хорошо так хорошо. А змея?
      - А накоть поясок - опояшься. Ни одна тварь не тронет.
      Поясок был тяжелый, ручного тканья, желтый с синими и красными свастиками. Да-да - свастиками. Это что ж такое, и здесь политика? Баба Таня все понимала с полувзгляда.
      - Это скобарь. Четырехклюшный.
      - Скобарь?
      - Замок. Он мир замыкает.
      - Как это?
      Баба Таня подошла к очагу, тряхнула широкой, грубой ткани юбкой, сбросив с колен невидимые крошки. Огонь пыхнул навстречу ей искрами. Она вдруг показалась Глебу намного выше, чем днем. И когда она подняла вверх руки - освещенная пламенем, - это была уже не бабка, а Жена-Макошь с северных вышивок. Она опустила ладони, подошла к Глебу, кивнула. Он послушно прилег, укрылся. Баба Таня присела в ногах.
      - Ну, слушай. Тебе это надо. В тебе уже семя зреет... Мы пришли сюда от севера. Когда Белый царь Алексий Михалыч отступился и упал, за ним на трон сел антихрист. Никон-то его предтечею был. Вот стал он нашу правую веру на латинску менять, стал русских людей в отступники из Книги Живых выписывать. Бесы как вихри по дорогам кружили, навии по домам шастали. Стон от края до края... Православные люди в бега подались. И достигли того места, где нет ни дня, ни ночи. Тут и погоня отстала - Господь их ужаснул фараоновым знаменьем... Там, на Океан-море, уже и деревья не росли - один мох да трава. Да камни. Вот наши деды и остались на тех камнях жить. Жили очень трудно, но молились без страха, трудились без отдыха, и Господь не оставлял. Сто лет прошло. И родился в одной вдовьей избе сын, Иоанном крещенный. Вот пошел раз на охоту и на грани земли и моря нашел большой Бел-горюч-камень. А на том камени и был один такой вот скобарь вверху, а другой внизу вырезан, один верх миру, другой низ означили. А промеж была карта-путешественник: как вся земля и где лежит. И как людям святую страну - Беловодье найти... К тому времени народ-то наш сильно разросся, зачастую еды всем не хватало. Великим постом старики один мох ели... А на Руси антихрист только и поджидал. Вот деды молились, молились сорок дней и ночей по-соборному, и открылось им, чтоб отправить трех молодых тот путь проведать... Жребий пал на Иоанна сотоварищи... А на дорогу им наткали в оберег таких вот поясков с клюшниками... Проводили и встали неусыпаемо псальтырь без передыху в очередь читать... Через три года один Иоанн вернулся. Был он страшно худ, и кровь изо рта шла... И принес с собой токмо малый камешек, на котором четырехклюшник, как и на Бел-горюч-камени был... Стали его скорей расспрашивать, так как боялись, что помрет. Долго Иоанн сказывал. Как первого друга слуги антихристовы схватили и в Москве-городе пытали-мучили. Язык вырвали, руки обрубили, чтобы не мог он боле ни Христа славить, ни двумя перстами креститися... С другим оне через Каменный пояс перешли. Да там уже дикие черемисы поймали, второго друга живьем свому божку пожрали: в зашитом мешке в воду кинули... Одному-то долга и горька показалась земля Сибирь. Но дошел Иоанн до страны, где в горах чудь жила.
      - Да какая же тут чудь? Это же в Финляндии?
      - Какая-никая. Чудь белоглазая. Здешняя. Она на Алтае до нас жила. Это маленькие таки были людишки. Все в пещерках жили. Копали тут руды да золото мыли. Злые, всех чужаков убивали. А еще у их токмо один глаз посреди лба был. А домины их змеи хранили. Оне у каждой пещерки и поныне кубом лежат... Когда Иоанн к им подошел, а змеи-то их на него кинулись! Он сперва не знал, куда убежать, а потом решил взобраться на скалу, а она с таким вот скобарем поверху оказалась. Глядь, а змеи-то вокруг аж в комья сбились, но на эту горку за ним не лезут. Вот он и понял тогда, что это четырехклюшник оберегает... А потом Иоанн и Катунь увидал - белую реку. Это, подумал, совсем уже близко Беловодье. Но только не смог он ее перейти: лег на пути Царский полоз... Ты, мил человек, и про его не слыхал? У-у! Темнота. Как ударил его Полоз в грудь хвостом, с той минуты он и заболел. Стал кровью харкать... Пошел вспять домой. И всю-то дорогу замками за собой запирал. Как? Запирал, как письмо подписывают. Сначала на всяком видном камне высекал по обрывам... И до сих пор, сказывают, в Сибири инородцы, кода о чем с кем сговорятся, клюшник сей для крепости друг другу дают. От нашенного то повелось... А когда болезнь ево совсем одолела, силы рубить кончились, он стал просто пояс свой обережный рвать и раздавать на сохранение всем православным странноприимцам... Иоанн кончил сказ, перекрестился, лег и отдал душу Богу Небесному...
      Меж черных заслонов гор узкая полоска сиреневого неба над ущельем прорезалась редкими лучистыми звездами. В раскаленном, наполненном пеплом очаге с потрескиванием дотлевали рубиновые под золотыми перебежками головешки. Баба Таня совсем растворилась в темноте, только белый, под горло платок да красные руки над очагом, перебирающие кожаную "лестовку". "Это у нас, как у никониан четки, молитовки считать". Из ельника бесшумной тенью вылетела совка, сделала широкий круг над ними и вновь исчезла. Глебу давно не было так уютно: теплый ручеек, избушка на курьих ножках, добрая баба Таня с ручными змейками и птичками, да еще такие вот сказки.
      - Вот тогда наши и пошли искать Беловодье. Шли долго, все ночами да лесами. Дорог-то боялись, служек-то царских. А в болотах-то много не насидишь: гнус кровь высасывал, дети от тумана хворали, старики мерли. Токмо везде единоверов своих находили с кусочками Ваниной опояски, с клюшниками-то, и те указывали путь далее... Долго ли, нет ли, но все ж дошли до Каменного пояса. Уральские казаки, что из истинной веры и давно Сибирь знали, присоветовали, чтоб взяли деды с собой росточков молодой березы. Зачем? А вот когда они в Алтай пришли, тут-то березоньки и сгодилась: везде, где она прорастала, у чуди враз шаманы мерли. Да, мерли. Очень уж их белый цвет пугал.
      - А нашли Беловодье-то?
      - Беловодье-то страна чудная. Святая. Туда нечистый не внидет. Потому всем туда прохода нет. Только по одному... По одному... Мой батя ушел...
      - Когда? Как?
      - Тебе побаю. Ты сам того сможешь. Только когда покрестисся.
      - Я же крещеный!
      - Обливанец ты. Оставь пока... Кода мама умерла, батя один остался. Ну и ушел... Идти надо не здесь было. Катунь - тоже белая река, но только летом. И еще в ей Полоз живет. Он огромный, мы в детстве с мамой след видели - ровно как бревно через дорогу кто протащил... А к истинному Беловодью змеи не приблизятся, там же святые живут. Раскаявшиеся... Змеи-то только золото хранят, то, что злая чудь накопала, но не Беловодье... Ближний вход - там, за перевалом. Потом еще один через две горы с белками. Да ты опять, чай, скажешь "не знаю!" Дионисьевы пещеры? Опять нет? Темнота... Река там не из горы, а обратно в гору - в яму течет... Вот по ей идти надо. Сначала ледники будут, что от Адама не таяли. Потом река подземная побелеет, из нее пить нельзя - вода мертвая! Потом свет пойдет, голоса там разные, стоны - но ты не оглядывайся! И выйдешь к озеру. На нем остров плавает. А на ем уже и Новый Ерусалим... Красивый!.. Кресты золотые горят... Колокола звенят, псальмы поют. А людей будет не видно! Никого не видно... Пока ты не покаешься в последнем самом своем грехе, ты их не увидишь... Понял? Не увидишь... Понял?.. Не увидишь...
      Первый раз Глеб проснулся ночью. Звезды разрослись до наводящей ужас величины. Баба Таня заперлась в своей избушке. Тихо-тихо журчал теплый ручеек, да по ельнику иногда сверху прокатывалось легкое дыхание. Матрасец был малость жестковат, и в бок упирался камень. Глеб поискал удобного положения, потрогал поясок. "Вот тебе и свастика. Из Срединоземноморья - до Алтая. А откуда же свастика на Тибете? Нет, что-то не так: каким образом на Алтае встретились арийская руна и тибетцы? Которые ведут свои корни от ведьмы и обезьяны? Старообрядцы же не могут ничего общего иметь с туземцами, а тем более с такими. В принципе. Может, им тут другой, противоположный полюс встретился? В смысле духовной полярности?" Спать надо. Надо спать. Утро вечера мудренее.
      Из-за домика, мягко ступая, вышла черная, как сама ночь, кошка. Худая, с провисшей спиной, она шла медленно и уверенно, чуть нервно подергивая своим тощим, с белым кончиком хвостом. Глеб не то чтобы сразу увидел, а скорее предугадал ее. И поэтому, когда вдруг совсем рядом слепыми фосфорными огнями сверкнули два жутких глаза, они не застали его врасплох: "Брысь, стерва!" Она приостановилась, еще раз сверкнула. И, раскрыв такой алый на черном рот, зло зашипела. "Так это же ты, тварь? Ты уже здесь!" Вот для чего был он, этот камень, под боком.
      Второй раз он проснулся от потрескивания разжигаемого костра, но ничего не увидел. Туман был как бинты на глазах. Даже его собственная протянутая рука по локоть уже терялась. Откуда-то из белизны доходил голос бабы Тани:
      - Вставай, мил человек, вставай. Глянь: пора умываться. Сейчас и чаек поспеет. Лоб крести да за стол. Айдать... А то тебе в дорожку пора... Теперича не так блудливо будет. Теперь ты знаешь, куда и когда идти. Самое главное - к себе возвертайся. К себе. Через самосуд. Как поймешь, где, да когда, да кого предал, - считай, полпути. А там и покаяние. Только не оглядывайся. Слышь? Не верь своей слабости. Это чужое. С этим в Ерусалим не входят. Не входят... входят... Да ты, чай ли, опять заснул? Ну давай, давай! Тебе много сёдня идти.
      Малиновка села ему на грудь. "Спасибо!" Поклонилась и улетела. Ага, это за кошку. Глеб вскочил, наплескал в лицо воды. Скрутил постельку, вслепую отнес к порогу. У огня чуть виднелось. Стал развязывать пояс.
      - Не надоть, оставь себе.
      - Спасибо!
      - Нет. Нужно бы так баить: "Спаси Христос!" Это вот ужо по-нашенски, по истинно христиански будет.
      - Спаси тебя Христос, баба Таня!
      - Ангела-хранителя в дорогу! А чаю-то? Чаю?
      Спаси Христос! До свидания!.. А он все же крещеный! И борода уже растет...
      ...Отец Михаил постоял, прислушиваясь к шуму за дверями. В пустой, без мебели огромной комнате было холодно и сумрачно - свет отключили позавчера. Потом подошел вплотную, положил руки им на плечи. Теперь, в облачении, он казался недоступным, совсем не тем подслеповатым и оттого неубедительным, толстым человеком - это был уже отец Михаил, взявшийся идти впереди своих чад до конца.
      - Ребята, поймите меня правильно, я счастлив, что вы решили именно здесь в такое святое и страшное время креститься. Принять присягу добру и свету. Счастлив по-христиански, именно как пастырь. Но я должен быть уверен в осознанности вашего желания. Крещение есть акт и доброй человеческой воли, и величайшее таинство Церкви. Я... в восторге от вашего решения...
      Отец Михаил, только что отслуживший вечерю, был несколько сбит с толку, хотя не хотел этого показывать: к нему должны были подойти совсем другие люди с совсем другими проблемами. И вдруг - крестины! Но действительно, днем-то им некогда. В чем только? Даже тазика не было... Он положил руки братьям на плечи. Помолчал, полуприкрыв глаза. Вдруг заговорил ровно, будто не от себя:
      - Сам Господь Бог привел вас сюда в этот час. Я, Его иерей, покрещу вас так, как этого требует наша вера. Помните: вы сами шагнули в мир, коего воинами теперь будете до смерти. Земной смерти. Крещение - это та клятва, которой нельзя преступить назад, нельзя отрешиться без понимания смерти уже не этой, а вечной. Но и вы сами пожелали вступить в новую жизнь, которой не знали и еще не скоро узнаете... Она, эта жизнь, пока ищет вас. И она вас найдет - живых или мертвых... Христос, Бог наш, есть любовь, и я люблю вас, братья. Братья - Борис и Глеб...
      Его расстреляли из пулемета, когда он вышел навстречу штурмующим с поднятым крестом и криком: "Остановитесь! Там же русские люди!" Потом уже мертвое его тело раздавили треки танка... Вместе с крестом...
      Глава двенадцатая
      Несмотря на густейший, осязаемыми липкими каплями клубящийся над теплым ручьем туман, возвращался Глеб быстро. Нужно было успеть в лагерь как можно раньше, чтобы не объясняться с охраной, откуда и зачем. Затем!.. Ну и баба Таня! Задала же тему к размышлению. И Мурка у нее хороша. "Мурка, Мурка, в кожаной тужурке". Птичку вот зачем обижает? Та, бедная, жалуется, жалуется, а ее никто не понимает. Ну кто за такую заступится, за такую маленькую? Вот если бы за индейку или, на худой конец, бройлерную курицу.
      Он-то разок заступился. За такую же маленькую. Давно, очень давно, в- о ужас! - в тысяча девятьсот восемьдесят первом! Четырнадцать лет. А он и не успел понять - за что же, гражданин начальник?.. Тогда ее, маленькую, жутко третировали в комитете комсомола за "демонстративный отказ от общественных работ по оказанию помощи в уборке урожая подшефному совхозу". Ну и Глеб, как член бюро... А потом ему вдруг стало противно: за какую-то там картошку, с которой он и сам на третий день сбежал, правда, не выделываясь, как она, а под каким-то весьма благовидным предлогом, теперь делать страшно грозный вид над крохотной, пухленькой, отчаянно насупленной, с золотыми косичками, почти девчонкой. Ну высказала она вслух проректору все то, о чем все остальные только лишь думали... В общем, Глеб поддался настроению защитника слабых. И постарался вопрос замять. Она даже спасибо не сказала... А потом было Первое мая. Гм... Да, именно Первое мая.
      Отмечать славный праздник единения всех трудящихся они начали по стойкой партийной традиции, еще тогда ничего не зная про Вальпургиеву ночь, с вечера тридцатого апреля. Пили в общаге на Ломоносова. В комнате было накурено, как в аду. Совсем к ночи остались только самые закаленные. Каждый третий тост не чокались - в память о расстреле рабочей демонстрации в Чикаго. Каждый второй - за отсутствующих дам. Каждый первый - за что попало: за весну, за вовкину удачу, за победу глебова брата, за гения Тарковского... и Ломоносова тоже. Потом, совсем ночью, пошли, как настоящие каратисты, бегать по деревьям. Потом долго что-то кричали на четвертый этаж в комнаты девчонкам. Но войти не могли, так как после этого самого бега по деревьям и демонстраций растяжек у троих брюки разошлись от ширинки до пояса... Потом потеряли Вовку, искали- искали и вернулись спать под самый рассвет праздничного дня... Утром же, как лучшие из лучших на потоке, они, вместе с праздничным оформлением колонны, были доставлены к площади Восстания для прохождения по Красной площади в этой самой оформленной колонне Московского государственного университета им. Ломоносова.
      Погода уже с утра испортилась. Солнце затянули беспросветные, серые облака, в промежутки между домами чувствительно продувало. Потом и вовсе мелко-мелко и гадко-гадко заморосило. Они, зябко невыспавшиеся, кутались плечами, ушами и затылками в свои болоньевые куртки, коченеющими руками придерживая сырые, тяжелые древки знамен и портретов "членов" Политбюро. Настроение было далеко не то, что с вечера... И тут наконец-то нашелся пропащий Володька. Он был очень даже заметно весел. Заметно. Пришлось грудью прикрывать его от пытливых взоров преподавателей, а Володька в благодарность откинул полы своего серого полупальто: там таились две чудные капроновые головки. Передав древки первокурсникам, они, дружно рассеявшись, так же дружно собрались у крайнего подъезда ближней арки. Пустили по три буля. Старые дрожжи возбудились, и потеплело. Когда вернулись в славные ряды комсомола, уже хотелось немного петь, можно даже и про вихри враждебные. Дождь усилился, а выступление колонны все оттягивалось и оттягивалось. Народу в накопителе Ленинского района все прибывало. Рядом с ними расположился чей-то духовой оркестр. Музыканты не спеша расчехлили свои блестящие на фоне общей серости инструменты, стали продувать их, прокашливаясь и отплевываясь. Мельчайшие капли через брови перетекали уже в глаза, по древку от кумача за рукава расползалась жидкая краска, ботинки только что еще не хлюпали... Но тут оркестр на секунду разом замер и зазвучал, запел, грянул и вспыхнул огненными протуберанцами вальс! Это был тот самый вальс Овчинникова из "Войны и мира", столь любимый мамой, звучавший у них дома с пластинки почти каждое воскресенье. И Глеб не мог не срефлексировать - звуки, знакомые с детства звуки выносили душу на воздух, нужно было кружиться, кружиться. Он сунул кому-то свой надоевший флаг и шагнул к девчонкам, вытирая красные ладони о штаны сзади...
      Маленькая стояла... ну, она просто стояла с краю. Он и не видел ее до этого момента. Золотые, но теперь уже остриженные и выбивающиеся из-под шелкового платочка, чуть вьющиеся волосы. Пухлые блестящие губки. Ресницы длинные, живые, в мельчайших капельках дождя. Глеб подтянулся, щелкнул каблуками, тряхнул мокрой "кукушкой". Она, о чем-то очень по-девчоночьи смеявшаяся с подружками, недоумевающе повернулась. Их глаза встретились, уперлись в противостоянии. И она уступила. Оглянулась на оркестр, на смотрящих вслед Глебу парням, чуть скосилась на притихших девчонок. И, тоже подтянувшись, полуприсела, раздвинув воображаемые фижмы, и положила руку ему на плечо... Вокруг сразу стали расступаться, освобождая им круг. Оркестр набирал силу. Его трубы мягко сверкали и отражались во множестве мелких, дрожащих под падающими каплями лужицах. Вальс вкрадчиво обнял, отделив размытостью всех, кто не попал в замкнутый круг их рук и плеч. И понес по набирающей восторг спирали, все быстрее и все выше вознося от этой черной блестящей мостовой, от мокрого, озябшего в сыром ветре оркестра, от подозрительно внюхивающихся преподавателей и от восхищенных подружек. И даже от чикагских рабочих... Глаза в глаза, дыхание в дыхание... Да как же он раньше ее не видел? Где же она пряталась? Она очень даже неплохо вальсирует - откуда? Это же вам не диско?.. А, собственно, плевать. Такой восторг, восторг, полет...
      Они поженились ровно через два месяца, то есть через два месяца обязательной очереди в загсе. А заявление подали четвертого мая... Маленькая была младше на курс. Поэтому они ждали ее диплома... Затем ждали его возможных заработков после окончания аспирантуры... Затем... Наконец родилась Катька. И с ее приходом в этот мир из этого мира что-то словно ушло. Словно некто развел тайно хранимый от всех мостик из их глаз, упершихся противостоянием в то самое первое заветное мгновение. Теперь у них была реальная девочка, реальный плод их любви. А сама любовь - любовь только для двоих - стала вдруг чем-то вчерашним... Они теперь вместе умилялись, вместе обожали и заботились об этом крохотном писклявом чуде, ревнуя к навязчиво опытным бабкам и такому вдруг обмякшему деду. Но за этим видимым для всех любованием не было уже той строго закрытой от всех страны, в которую они уходили из густо заселенной Москвы... Теперь, вслед за ребенком, между ними уже могли встраиваться и другие: сначала ее мать, потом его, потом... Пока, кроме ребенка, ничего и не осталось...
      С Еленой они встретились на вернисаже "молодых", то бишь "левых", фотографов в Доме архитектора на Щусева. Чего он там не видел? Технические выкрутасы? И так каждый дурак знает, что может дорогая немецкая оптика и классная японская электроника. А насчет сюжетов Глеб даже не надеялся: обязательная восторженность лизания "западных" задниц со времен воцарения Михася Меченого откровенно утомляла. Все эти пупы с кирпичами и груди с экскаваторами теперь, после просмотра даже небольшой кипы старых американских и польских журналов, уже никого не восхищали. Может, где-нибудь в заснеженной провинции это бы и прошло за нечто "решительное", но ты-то, матушка-Москва! Тебе-то какого... наполеона в ермолке?.. Все различия выставленных работ заключались в том, использовал ли автор зерно или соляризацию. И еще какие-нибудь мелочи... А самая скука таилась в том, что посещали эти "тусовки" только очень, ну очень заинтересованные люди: сами авторы и их подружки или "педружки", в зависимости от ориентации... Для любого случайного посетителя была только одна опасность: когда несколько притертых кланом членов "союза" окружали незнакомое лицо и все разом начинали - от долгого единоварения даже предварительно не сговариваясь набивать неофита соломой с иголками и булавками, чтобы затем короновать его как лучшего в мире - и в крестьянской России тем более! - почитателя и знатока "нонконформизма", дабы посадить его затем на трон Изумрудного города... Почему Изумрудного? Да потому, что этот камень - знак Гермеса Трисмегиста, покровителя тайного... И будет новичок там править по закону и совести, пока один раз не спадут с него зеленые - любимый цвет шизофреников - очки и не увидит он вокруг вместо драгоценностей одни битые стекляшки...
      Никита возвышался в снующей, целующейся в щечки и тут же шипящей в спины толпе несколько отделенно: в среде "левых" он был самым "правым". Вообще-то они с Глебом полудружили уже больше пяти лет, обязательно встречаясь два раза в год за именинным столом у брата и жены брата и еще пару раз где придется. Да, так было и позавчера: на спуске на "Краснопресненскую" Глеб буквально воткнулся в подымающегося Никиту. И как тут было отказаться? Тем паче на фирме были вынужденные каникулы из-за ремонта "конторы", а дома сидела одна теща - жена с Катькой отдыхала у его дедов на даче в Клину. Ну что тут делать бедному и бестолковому зятю? Да. Идти на выставку.
      Работы Никиты на общем фоне несколько выделялись: кроме обычного "джентльменского" набора из урбанизированной обнаженки, он выставил шесть сюжетных портретов балетного закулисья. И именно эти работы задерживали внимание: прекрасный психологизм репетиционных моментов, неизъяснимая, изысканная красота отдыхающих танцовщиц, контраст наваленной на краю сцены кучи чугунных "чушек" и опершейся на них пуанты... Сам автор взирал на всех как победитель, прячась в контровом свете у окна... Глеб и не собирался обходить залы. Он сразу прилепился к Никите и выслушивал его заздравия и злословия в адрес фланирующей вокруг богемной публики. Они уже даже начали соревноваться в шаржировании этого собрания избранных, когда вошла она... она - с портрета.
      - Будь милостив, попридержи язычок. И познакомься: Елена.
      - Елена? Та самая?
      Она смутилась. Длинная лебяжья шея чуть склонилась к покатому плечику. Она же не слышала их разговора с раздачей кличек любимых народом литературных персонажей. И явно приняла на счет чего-то их личного с Никитой. Пришлось оправдываться: