Аз буки ведал

      Светлана сидела за столом, крепко оперевшись на него локтями, и смотрела на лежащего Глеба, на лениво растекающуюся от него по серому, грубо отесанному дощатому полу лужицу. Вода быстро впитывалась в некрашеное дерево... Маленький, расплавившийся прямо на столе стеариновый огарок с прыгающим желтым с розовым кончиком пламенем. Запах воска и мяты. Шорох капель по крыше... "Никола" со стены чуть мерцал стертой позолотой нимба... Были слова или нет: "Ты пришел..." - "Я пришел..." - "А я уже почти не надеялась... Когда началась гроза, я сильно испугалась. И перестала тебя ждать..." - "Я бы все равно пришел..." - "Это хорошо. Хорошо".... Она придвинулась к нему, присела на колени около: "Сними рубашку. Мокрый же весь. Замерз". Он со стоном приподнялся, протянул вверх руки. Прилипшая рубаха никак не хотела стягиваться. Она рванула, отлетела пуговица, больно резануло кисти. "Что у тебя с пальцами?.. Садись сюда...". Они теперь оба сидели за столом друг напротив друга. Светлана осторожно снимала мокрую черную марлю. Он только поскуливал, сжав зубы, чтобы потерпеть, да никак не удавалось - челюсть тряслась от выходящего наружу озноба. Она встала, из угла достала большой коричневый шерстяной платок. Накинула Глебу на плечи, пропустив под руки крест-накрест, завязала на спине: "Вот так лучше. Да?" "Д-да. Д-да",- простучал ответ... Вид его кистей был просто ужасен. Они распухли, порезы и ссадины разошлись, обнажив живое мясо, с которого сочилась кровь и сукровица. От этого зрелища ему стало очень себя жалко. Даже озноб стал проходить... Светлана, очевидно, неплохо ориентируясь в избушке, достала откуда-то маленькую чеплашку с темной, почти черной, густой жидкостью: "Это мумие. Только сегодня развела... Терпи!" А он опять заскулил, когда эта темно-коричневая жижа огненно протекла в ранки, затопал ногами. "Потерпи, пожалуйста, потерпи". Она поцеловала его в лоб. Как маленького... Потом откуда-то еще появилась белая чистая марля. Светлана смочила ее в мумие и принялась заматывать кисти заново...
      Миленький ты мой,
      Возьми меня с собой.
      Там, в краю далеком,
      Я буду тебе женой...
      Почему она зашептала именно эту песню? Глеб окончательно раскис. А она продолжала чуть громче:
      Там, в краю далеком,
      Буду тебе сестрой...
      "А! Вот откуда: моя Валькирия - жена и сестра".
      - Ты долго шел. Я тебя с утра ждала. Ждала и ждала.
      - Я спешил.
      Светлана завязала узелочек на запястье второй руки. Вот и все...
      - Посиди, потерпи. Это тебя не Юля задержала?.. Если очень болит, я сейчас самогона достану. Да? Будешь?
      - Буду.
      Светлана достала уже знакомую бутыль. Помаленьку плеснула по чашкам. Глеб:
      - Чашки-то староверские. Нам, пожалуй, нельзя?
      - Они теперь ничьи. А что ты видел?
      - Свет.
      - Смешно: я - Светлана.
      После двух глотков он опять почувствовал, что взлетает.
      - Ты куда? Сиди. Это у нее самогон на чем-то таком настоян.
      Глеба сносило куда-то на сторону. Он вцепился в краешек стола, уронил голову и снизу посмотрел на Светлану. Она засмеялась. Потом достала гребень и начала расчесывать ему волосы.
      Там, в краю далеком,
      Есть у меня раба...
      Глеба как ударило:
      - Постой! Постой! Перестань: ты же сейчас уйдешь!
      - Уйду.
      - Не надо! Прошу тебя... я прошу тебя.
      - Миленький ты мой... Да я же умру. Умру скоро! У меня же рак... Рак... А это - боль и смерть. Тьма. Ничто. И боль.
      Она бросила гребень и теперь гладила голову Глеба ладонями:
      - А я не хочу умирать. Не хочу. Ты слышишь? Я очень хочу жить. Хоть нищенкой на вокзале, но хочу. Я хочу ласкать своих детей. Мыть им головки. Целовать на ночь... Ведь я - мать. А мне даже грудью малыша кормить запретили... А я хочу! Как все... Ведь все имеют право - жить. И кормить грудью. О-а-а! Жить хочу! Жить!
      Они уже стояли. И Светлана горько-горько рыдала у него на груди, царапая через платок плечи и мотая головой. А он, крепко обняв, раскачивал в объятьях и тоже тихонечко выл, выл.
      - Ты слышишь меня? Слышишь? Я так люблю жизнь. Я даже родила, чтобы жить... Врачи обещали. Обещали... Он - я его не любила никогда... Но не могла отказать. Ты мне веришь? Я такая маленькая деревенская дурочка... Он страшный человек, ты его бойся! Он все про всех знает. Страшный... Ты мне веришь? Я ведь всегда любила только своих детей... И вот - тебя... А сейчас я умираю. Мне очень больно... Ты веришь? Ты - мой единственно любимый, мой самый добрый! О-а-а! Как же я хочу жить!..
      Свеча догорела, фитиль завалился, и огонек утонул в расплавленной жиже. В темноте она вдруг оттолкнула его:
      - Стой там... Я сама. Сама.
      Светлана рванулась к двери, распахнула. Там, за порогом, уже не было и следа от прошедшей грозы. Сверху - качались звезды... Снизу - сильно и свежо пахло зеленью... Ручей шумел, но уже без той злой напористости. Изломанная лиственница, склонясь над избушкой, поскрипывала под падающими со звезд порывами ветра. Он подошел, стал вплотную сзади.
      - Ты мне веришь? - она откинулась, прижалась спиной, закачав головой, вспенила волосы о его пересохшие губы. - Так веришь?
      Глеб опять обнял ее. Что сказать? Что? Лучше бы он умер сам...
      - Я тебя люблю.
      Светлана опять тихо заплакала. Сдавленно зашептала:
      - Я так тебя ждала... Так ждала... Почему ты опоздал?..
      - Я спешил!
      - Нет. Я тебя ждала целых десять лет. Где же ты был? Милый, где был?.. Если бы ты успел... Милый, почему? Почему? О-а-а! Я не хочу, не хочу умирать!.. Мне только тридцать два... Почему? Ну почему - я?! О-а-а! Милый, мой ты милый!..
      Глеб целовал ее затылок, шею, плечи... Он повернул ее к себе лицом, опустился на колени и целовал руки, ноги. Землю возле ее ног... Да, да! Он опоздал! Он опоздал!..
      - Нет, милый, нет! Встань. Слушай: я сейчас уйду... За мной придут. Они уже где-то рядом. Где-то совсем рядом... Не плачь! Ты же не обрекал своих детей не знать счастья? Так и я: я не хочу, чтобы меня видели мертвой, свою мать мертвой... Дети простят меня. И ты простишь - да?.. Тихо! Они давно меня звали. Каждый раз, как я приходила сюда... Но тогда я еще могла терпеть, а сейчас уже очень, очень больно. Сейчас уже постоянно нужны наркотики... Больно...
      Она оттолкнула Глеба, оглянулась. Долго всматривалась в темноту. Он приподнялся, потянул за руку, и Светлана поцеловала его. Первый раз понастоящему. Как мужчину.
      - Какие у тебя губы...
      - Какие? Соленые? - Она вдруг засмеялась. - Я дура. И славно. Славно!..
      Глеб продолжал стоять в проеме, а Светлана вышла в ночь....
      - Они уже здесь...
      Светлана все дальше отходила вверх по-над ручьем. Она отдалялась, а ее шепот звучал рядом, совсем рядом:
      - Ты только не ходи за мной. Только не ходи: они заберут меня одну. Но все равно, я и там буду теперь навсегда счастлива: ты любишь меня... Я останусь счастлива, ибо тут у меня были мои дети и ты... Дети и ты... милый...
      Неведомая сила плотно прижала плечи, уперлась в грудь, лоб. Страшная, твердая сила... Он только смотрел, как тоненькая фигурка отходила в темноту... Махнула ему рукой, махнула и - исчезла... Света...
      Упор пропал. Но бег был как во сне: медленно-медленно нога отрывалась от земли, и колено поднималось вверх, чтобы распрямить, выбросить голень... Потом Глеб видел, как носок шел вперед и приближался к земле... "Боже мой, я не смогу, не смогу ее так догнать". Это же бег во сне... Через сон... Сон... Он спал, а она стояла перед ним: маленькая, совсем беззащитная. Любимая... Она протягивала ладонь с тонкой серебряной змейкой браслета: "Верни Котову. Я думала - он знает, что дарит. А он не знал. Прости его. Я ждала тебя".
      ...И сразу стало темно. Абсолютно. Вход в пещеру был где-то рядом, где-то в этих вот огромных валунах. Огромных мокрых валунах с разлапистым, жестким и мокрым папоротником в промежутках... Глеб осторожно пробирался между ними, на ощупь ища этот вход. Где-то здесь, здесь... Один круг- нет! второй побольше. Опять нет! Третий... Да где же вход, где? Он, кажется, заблудился. Нужно взобраться на камень. И осмотреться. Хоп! На скользкой вершине валуна его ударило и чуть не сбило порывом ветра, Глеб так и застыл на четвереньках. А когда распрямился - с противоположного камня на него в упор смотрели два красных горящих глаза. Секунду они поупирались, и в голове у Глеба все высохло. Словно от сильного вдоха нашатыря, мозг его разом отдал всю воду и сухим шершавым порошком осел на внутренних стенках черепа... Осталось только зрение. Совсем бездумное, совсем безучастное: Глеб просто видел, как кто-то огромным телом легко и без шума спрыгнул с камня вниз. Выпрямился во весь свой гигантский - не меньше трех метров - рост. Еще раз оглянулся на него своими излучающими красный свет глазами. И, сгорбясь, ушел в темноту...
      Способность двигаться пришла с первым разрядом. Молния как сетью обвязала все видимое из ущелья небо. Треск! Основной удар приняла скалаотлетели камни. И еще где-то под ногами глухо загудело. Ага! Это отозвалась пещера. Этот "кто-то" был наверняка из нее. Это же где-то здесь, здесь! Значит, скорей туда - за ним... Еще разряд! Еще! Дождь снова захлестал сплошными жесткими струями. Развязал и сбил с Глеба платок. Он едва успел подхватил его, накинул на голову. Спрыгнул неудачно - голой спиной по камню... Но теперь плевать, вперед! Главное - вперед!.. Не уйдете. Эй! Красноглазые, не уйдете... Без меня не уйдете... "Света-а!" Глеб точно вышел на то место, куда скрылся "неизвестный". Но никакого входа там не было. Вспышка! Треск! Совсем ослепнув и оглохнув, он кружил и кружил между валунами, ощупывая каждый провал, каждую ямку, каждую щелочку... Нет. И здесь нет... И здесь... "Света-а! Где ты... где?.. Света-а!" Глеб уже сто раз обошел, обежал, ополз, ощупал этот проклятый пятачок. Каждую его пядь, каждый куст... Стоп! Нужно вернуться. И начать снова. Все снова.
      Черная туча уплывала вниз, открывая зеленовато светлеющее от восточного края, но пока ярко-синее в зените небо. Она отползала, и растрепанные деревья освобождались, осторожно выпутываясь из ее косм. Еще немного... Последний, прощальный удар молнии - и там, в расщелине под ней, ярко вспыхнуло, загорелось! Почему Глеб понял, что это избушка? Почему? Неважно, но побежал к огню... Ручей стихал на глазах, там, где десять минут назад бурлило яростное месиво из воды, камней, песка и веток, теперь уже просто пузырилась почти мирная, нервно переваливающая мусор речушка. Перепрыгивая выброшенную былым потоком грязь, он выбежал на площадку: да, молния ударила в крышу, и та наполовину рухнула. Горела дальняя от реки стена. От мокрого дерева валил сильный, смешанный с паром белесый дым. Огонь удержался за счет внутренней сухой стены - окошко уютно светилось. "Сгорит, все теперь сгорит!" Глеб с ходу перепрыгнул на тот берег и открыл дверь. По глазам ударило жаром и едким дымом. И вылетел, пугающе метнулся под ноги и отрикошетил в темноту черный воющий комок - кошка! Беги, тварь, живи. Всем хочется... Так, а ему-то что теперь делать? Уже не загасить... Бросить все?.. Икона! Он намотал промокший платок на голову, шагнул внутрь.
      Горел как раз тот дальний угол за столом. По всей нижней части стены мелкой рябью бежали сплошные синие потоки огней и дыма. Дым собирался под потолком, зависая рыхлым качающимся войлоком, и, заполнив собой весь верх комнатенки до притолоки, вытекал в отворенную дверь волнами. Горело до самого угла, но там, где висела икона, огня не было! Даже дым расходился по сторонам... Глеб протянул руки, аккуратно снял ее с полочки... И в это время вспыхнула трава, сушившаяся под потолком. Вспыхнула сразу по всей избе. И все превратилось в ожившую картину Босха: Глеб метался в огне, бился об стены, не находя выхода. Запнулся о топчан, упал - и, лежа, увидел дверь! В два кувырка выкатился наружу и ухнул в воду... Аж зашипело... Это затлевший платок бабы Тани.
      Обняв икону, Глеб опять упорно пошел ко входу в пещеру. Вот именно пошел, даже очень тихо пошел, так как сил на большее не было. Было светло и от пожара, и от приближающейся зари. Вода убыла окончательно... Качаясь, он добрался только до поворота. И там как-то совершенно неправдоподобно упал: нога у него вдруг подвернулась, а так как обе руки были заняты, то пришлось растянуться. И вроде падал-то он правильно - боком. Как учили. Но только одна загвоздка - камень попал под висок...
      Маленькая малиновка прыгала по плечу, по груди, заглядывала в лицо и что-то спрашивала у бледного, закопченного и не дышащего человека с плотно закрытыми глазами. Человек лежал на спине, вытянувшись по длине тропы, неловко подвернув ногу. Скрещенными руками он крепко прижимал к сердцу старую, черную доску с двумя поперечными врезками... Рассвет уже залил розовым светом верхушки ближних гор. А внизу все чуть парило голубым туманом возвращающейся в небо влаги ночного дождя. Птичка еще раз пискнула и улетела. Глеб сначала открыл глаза. Потом вздохнул. Долго-долго смотрел в небо. Попытался распрямить ногу. Жив? А что? Да ничего. Он уже все потерял. Все... Зачем вставать? К кому спешить?.. На фиг, все... Всех... Вся... Навсегда. ...С него хватит. Хватит...
      Он снова забылся.
      "Встать! Встать, сука! Встать!"
      Глеб рывком сел. Не сметь сдаваться! Встать и идти. Идти, чтобы жить. Жить всегда есть для чего. И для кого.
      Он осмотрел икону, поцеловал в краешек. Поставил на камень, обернулся, чтобы умыться. А умываться было и негде: ручей исчез. Исчез. Осталось русло из серого крупного песка и камней. Мусор, не донесенный в долину. Несколько мелких блестящих лужиц... Родничок нашел себе другой выход... Ладно, можно и из лужи. Глеб наклонился - из-под песка чуть торчала узкая металлическая полоска. Он осторожно потянул: браслет, тот самый браслет. "Передать Котову. Простить и передать". Все так и будет. Так и будет... Ему окончательно пора покидать этот удивительный край. Пора...
      "Алтай. Ах, ты хан Алтай, ось трех миров, дыра в небо и подземелье..."
      Глава девятнадцатая
      Глеб, Анюшкин и отец Владимир, настоятель местного прихода Михаила Архангела, тихо сидели на уже знакомом берегу бурливой рыжеватой речушки и через ее шум прислушивались, а точнее, принюхивались к тому, что происходило около семеновского дома. Их, как почетных гостей, отправили "погулять", пока всё не будет готово. "Всё" - это праздничный обед в честь дня рождения Вальки. Десять лет, первый юбилей все-таки... Глеб был в своей собственной рубашке, собственных брюках и даже туфлях. Только вот носки чужие. Все равно - блаженство...
      Блаженство не нарушали перелетающие через его голову вопросы и ответы маленького пожилого гномика и крупного зевсообразного иерея. Так как Анюшкин и отец Владимир были вполне равными по силам фехтовальщиками истиной и, судя по всему, упражнялись в этом не первый год, препирались уже безо всякого азарта и даже слабой надежды на победу. Священник запускал любую тему, Анюшкин доводил ее до абсурда, и потом они оба искали момент "схода с рельс" логики... Отец Владимир, высокий, лет под пятьдесят, еще достаточно стройный для своей профессии, белокурый и голубоглазый "истинный ариец" с уже приметной лысинкой над косичкой, с кудрявящейся округлой бородкой, сидел на камне возле Глеба в летнем светло-сером подряснике. Он, продолжая бесконечное перетягивание слов и понятий, не просто выражал собственное мнение по какому-либо вопросу, а с хитроватой улыбочкой все отсылался на какое-то возможное виденье Глеба, прощупывая его "на каноничность". Но Глеб в ответ, тоже не без затаенной улыбки, лишь пожимал плечами, морщил лоб и чесал затылок, всем видом извиняясь за свое молчание: ему ли говорить сегодня о мироздании, а тем более спорить! Пусть уж как-нибудь сами, без новеньких... Та ночная гроза еще где-то бродит... Он рассказал Анюшкину утром все самое необходимое, что помешало бы тому дальше допытываться до происшедшего возле избушки, и на этом решился молчать. Молчать - по возможности. И так Анюшкин был поражен. Глеб даже испугался, что он опять впадет в свой сон. Но тот только побродил где-то около речки и вернулся: "Глеб, я не буду ни о чем более расспрашивать... Расскажете, когда сами пожелаете". Нет, все-таки Анюшкин действительно человек... Гномик - его кожурка.
      Он молчал... А когда они его уж очень донимали, выходил на самое безобидное: вот мумие, - Глеб рассматривал свои руки, - мумие в одни сутки затянуло раны, сняло опухоль. Вот тебе и мышиное... Чего? Фекалии.
      - Нет, не только это. Самое важное - останки. - Анюшкин ловился очень легко. - Знаете ли вы, что самая сильная армия своего времени - армия Древнего Египта, отправляясь в очередной поход, на каждого воина имела отдельный мешочек мумия? А так как в те далекие времена, исходя из техники боя и вооружения, солдаты в основном погибали от множества полученных именно резаных, а не колотых ран, то фараоновское войско через день после любого сражения почти в полном составе могло продолжать поход. Это при том, что гор вокруг кот наплакал и летучих мышей много не было. А вот мумия хватало. Почему? А мумие у египтян делалось искусственно! Да! Методом возгонки, самой примитивной, термической, из яиц крокодила! Я думаю, что еще можно было бы и печень попробовать.
      - Жаль только, что у тебя крокодила тут нет. - Отец Владимир подмигнул.
      Глеб с недоверием отнял свою ладонь, которую Анюшкин, схватив, попытался для убедительности поковырять ногтем.
      - А зря смеешься! - Они были на "ты", значит, не верили в возможность между собой серьезных конфликтов. - Зря! Я уже делал мумие из куриного желтка. По китайской методике. Вонь непереносимая! Но это реально. И подозреваю, что желток вполне заменим печенью или икрой. Тут же важен именно концентрат жизненной энергии. И чем древнее существо- крокодил, акула, черепаха или... жаба, тем должно быть эффектнее... Между прочим, в твоем любимом Средневековье как раз из печени летучих мышей и икры лягушек колдуны делали великолепные лекарственные препараты!
      - Отцы родные! Ты это брось! Не подменяй так грубо: я в Средневековье не колдунов люблю, а как раз способы борьбы с ними. Попрошу как-нибудь различать!
      К ним на берег из солнечного сосняка донесся призыв. Потом появился и сам именинник - в новой цветной рубашке и белых шортах. Валька, с утра умытый и расчесанный, просто не знал, куда деться от свалившегося на него внимания. А держать руки в карманах отец запретил настрого. И куда их теперь?
      - Пойдемте! Вас зовут.
      Они даже очень поспешно встали, заговорщицки переглянулись и, сглатывая слюнки, гуськом отправились по каменной тропке к дому. По ранжиру: впереди отец Владимир, потом Глеб, потом Анюшкин, и замыкал Валька. Отец Владимир стал подначивать малого:
      - Вальк, а ты чего сегодня такой важный? И одет... как лорд. Есть такой в Великобритании министр, не помню чего-то. У нас, славян, он бы выше прапорщика не поднялся - из-за своей фамилии. А у них - министр. Слышь, Валька? Лорд Джопельсон.
      Именинник сник и приотстал.
      Стол - вернее, его символ - расположился на поляне. Прямо по траве были расстелены несколько брезентов, покрывала, скатерти и одеяла. Вместо блюд листья лопуха, фанера и досточки. Посуда в стиль - от огромного черного чугунка до тонких фарфоровых японских блюдец. И, соответственно, кому ложки-вилки, а кому - деревянные и костяные палочки. Широко по кругу седалища из плоских камней. Главное украшение - привезенный с собой отцом Владимиром самый настоящий старинный самовар: угольный, сияющий начищенными завитушками и парижскими медалями... Гостей уже ждали сам шеф-повар Семенов, главный его оппонент-помощник и кладовщик Тая, вернувшиеся из ситуации выживания девушки-спортсменки, две близкие Вальке по возрасту девочки отца Владимира, и приехавшая старшая дочь Семенова Алевтина. Строгая такая, правильная на вид шестнадцатилетняя барышня.
      - Да! Слышь, раз никак равновесия между женским полом и мужским не получается, то давайте, гости дорогие, проходите и садитесь по симпатиям и вкусам: туда - мясоеды, сюда - вегетарианцы. Поста сейчас нет?
      - Нет. Но давай помолимся. Кого не корячит. - Отец Владимир весело оглядел присутствующих. - Иконы нет?
      - Есть. - Глеб кивнул головой в сторону дома. - Там.
      - Кто вперед? Живо несите!
      Валька и старшая дочка отца Владимира побежали на веранду. Глеб вдогонку:
      - У меня на постели! В головах.
      Все как-то смутились, стоя вокруг "стола", молчаливо ждали. Анюшкин, чтобы разрядить:
      - А какая? Икона-то?
      - Святой Николай Можайский. - Глеба аж дернуло.
      - Это... Бабы Тани? С мечом? - отец Владимир просто пронзил его взглядом.
      - Да. Я ее вам в храм отдать хочу.
      Все с любопытством уставились на него. Пришлось чуток раскрыться:
      - Удивительно: горело вокруг, а икону не трогало.
      - Как раз наоборот! Самый стандартный случай! - начал было Анюшкин.
      Но гонцы уже возвращались. Валька нес доску над головой, и только теперь его новый, чистый наряд не вызывал сомнения соответствием торжеству момента. Это и отца Владимира задело:
      - Семенов, а как твой сын хорошо с ней смотрится. Ты когда его ко мне в служки отдашь? В алтаре помогать?
      Семенов покосился на учениц:
      - Ты хоть при девушках не нарывайся.
      - Ну-ну. Не нервничай.
      Пока отец Владимир читал "молитвы перед вкушением", Глеб, стоявший у него за спиной, краем глаза забавлялся на то, кто как крестился: Анюшкин и дети - серьезно, барышня Аля - легко, привычно, Тая перекрестилась только раз в начале, а потом все прятала глаза и "терпела". А Семенов словно проводил сам с собой кумитэ в полконтакта: после каждого раза - как после глупо пропущенного удара - опуская свою огромную руку, обиженно морщился. Его девушки повторяли движения учителя с отставанием в полсекунды... Интересно, а как смотрелся со стороны сам Глеб?
      Салаты салатами, пусть и с обязательными в этих местах соленым папоротником и холодной олениной, а вот шурпа... Шурпа - о! - из вчера утром зарезанного соседом молоденького барашка, специально для этого случая целые сутки без соли и воды томившаяся в русской печи. Пока сладкое, жирное мясо не стало нежнейшим студнем. Оно мгновенно заполняло всю полость рта, слегка застывая корочкой на небе, и требовало: еще! Еще, еще... А бедные девчонки, которым после пяти дней голодания и холодания разрешили тоже "попробовать это", просто пьянели на глазах. Хотя спиртного и не было. Выяснили: никто в принципе не отказывал себе, но и не жаждал. Первые минут десять насыщались под междометия. Потом пошли подобия коротких тостов, но без точек. Потом... Был один интересный нюанс застолья: Семенов уступил свое право главного голоса отцу Владимиру. То есть он иногда все же дергался, пытаясь что-то начать утверждать, но тут же сникал. А если и обращался, то только полушепотом, и то лишь к сидящему рядом справа Глебу. А отец Владимир вовсю глагольно царствовал, поставив Анюшкина на социальную роль своего придворного "шута"-правдоруба.
      -...Во-первых, любая совместная трапеза, отцы родные, это трапеза любви. Все равно, что там на столе. Здесь вот любовь - самый главный закон застолья. Его оправдание. И тут тайна: не ритуал, не табу на единую пищу с чужаком или чужеверцем или, наоборот, терпение гостя, даже если он враг. Стол - это дары земли, дары мира, поэтому делится он не законом, а любовью. Главное в угощении - причина!.. Так вот, Валентин, ты сегодня и есть тот самый столп любви, на коем и стоит весь окружающий нас мир. Понял, рядовой?
      - Так точно!
      - Молодец. Кстати, Анюшкин, ты почему не ешь? Не любишь кого-то из нас?
      - Вот вы с Семеновым - большие люди. Вам и положено много любить. Быть лидерами. А я так, вечный аутсайдер.
      - Ого, ты уже иностранными словами раскидываешься! А почему тогда все лидеры маленького роста: Наполеон, Ленин, Сталин?
      - Ельцин, Буш?
      - Ладно, поймал. Но героическое начало все же в маленьких. Как в Суворове.
      - В Петре Первом?
      - Ну... Девочки, положите ему чего-нибудь. Надоел он мне.
      Анюшкин откуда-то из-за спины достал газетный сверток, а из него старую книгу. Встал, торжественно протянул Вальке:
      - Это "Азбука".
      Тот не понял:
      - А я же умею читать... С пяти лет.
      - Не умеешь! Ну-ка, напомни мне алфавит!
      Валька недоуменно оглянулся на взрослых - в чем подвох?
      - А, бэ, вэ, гэ, дэ...
      - Все! Все! Достаточно! Папа и мама - вам двойки! Вы чему детей своих учите? Каким глупостям?
      Отец Владимир засмеялся первым:
      - Давай, давай им, Анюшкин! Всыпь предателям нации!
      - Валька, ну ты-то в семье человек разумный. Не спортсмен еще. Читай: "Аз буки веди. Глагол добро есть". Понял? Нет. Объясняю, а вы, милые девушки, пока не жуйте, как вам сей иерей повелел, а вот послушайте тоже: "Я - буквы - знаю. Слово - добро - суть!" Поняли? Нет в нашем языке просто букв и звуков: "бъ", "въ" или там "бе" и "ме"! А есть живые понятия, образы, если хотите. А образ в русском языке опять-таки не символ или метафора, а лик. Лик, как у иконы. Эйдос. И суть, и имя одновременно. Что, по-вашему, значит: "буквы ведаю"? А сие означает "образованный": знающий и имеющий "образ". Образ - опять Лик! И не просто "образ", а образ человека в подобие Божие!.. "Ведаю" - какое значение в себе несет? Ну? Уже сами прародительские Веды из подсознания поднимаются, когда мы только один звук произносим, одну только букву видим - "В"... А ты вот говоришь "умею"! Учись! Может, когда-нибудь и посмеешь сказать: "Аз буки ведал!"
      Анюшкин вырвался далеко за пределы своей роли. Страшно блестя очками, сползающими на красный нос, он почти перевалился через стол на молчаливых каратисток и просвещал их, просвещал... Глеб поманил пальцем Вальку. Молча завязал на нем подаренный бабой Таней поясок. Они оба разом посмотрели на Семенова.
      Семенов покачивался, закрыв глаза и улыбаясь. Уже счастливый Гаутама. И животик соответствует, и сытое выражение лица. А еще не просветленный до всепрощения и всеприятия Анюшкин лил вокруг из своего изобильного рога:
      -...нет, нет, я даже близко не маг! Поэтому я постоянно вынужден к внешним признакам присматриваться. Если их недостаточно, то во мне просто что-то не срабатывает. Как бы не включается механизм плетения логической цепочки. А озарений у меня не бывает. Чистое ремесло, а не талант.
      Отец Владимир постарался громко перебить его заумь:
      - Глеб, а вас золото мыть не отправляли?
      - Н-нет... Показали, где оно. Но не настаивали.
      - Он испытание прошел. - Семенов засмеялся на недоумение Глеба.
      - Редкая птица долетит, редкий человек устоит... Тут это золото кто как только не мыл. И карманами - от нас втихушку, и откровенно коробками.
      - А что? Это то, которое в роднике играет?
      - Вот-вот. Пирит - золото дураков.
      - А это вы сами прокололись: у меня отец - доктор геологии.
      - А-а-а!!! - это уже хором.
      ...Катька, эх, Катюшка... Если бы и ты сейчас бежала за щенком по яркозеленой траве, и тебе горы веяли лавандой и хвоей, а солнце смеялось среди сияющих белизной облачков... Он опять поймал на себе очень внимательный, вопрошающий взгляд отца Владимира... А этот-то точно маг. Ему внешние признаки и не особо нужны, как вот Анюшкину. Исповедаться, что ли?.. Подождем пока.
      Семенов неожиданно выпрямился. Привычно скомандовал:
      - Все хорошо. Теперь - чай. Ямэ, убрали лишнее.
      И милые девичьи руки, способные бить, как лошадь копытом, так и замелькали, быстро-быстро убирая все и выставляя пряники, мед и варенье. Заварка - с золотым корнем и с лепестками шиповника... Подоткнув полы подрясника в джинсы, отец Владимир заново раздул самовар, а Семенов вдруг сам принес из дома огромный пирог. Но детей вернуть не удалось. Поэтому темы пошли позанятней.
      - У меня тоже педагогический профиль. Между прочим. И моя паства за мной не менее строго следит... Ладно, вот как я это понимаю: вот не можешь ты быть только чукчей или хохлом. Это при том, что понятно, что надо гордиться и знать своих предков до седьмого колена, не меньше. Но вот ты личность, и этим ты уже выше только крови. Тут, как только ты понял, что ты лидер, так сразу включается совершенно особая система законов и требований. Лидер - значит впереди. За пределами. И нации в том числе. Вождь, по крайней мере, по силам равен всему племени. В любом деле - хоть пой, хоть пляши... И в моем тоже... Но дается-то не всем. Конечно, это ловушка, если "учителя" всем обещают: "делай как я, и будешь как я". Это йога для домохозяек. Не всем... Можно ли лидерство натренировать? Явно нет - это судьба... Ведь основа всех сверхусилий - сила входящая. В тебя входящая: боевой дух, или дух поэзии, или врачевания. Он входит! Но не во всех. И что еще важно: здесь и родовые традиции роли особой не играют. Возьми способного мальчика из, например, Швеции и помести его в Шаолинь. И через десять лет ты получишь мастера, хоть разрез глаз будет не как у всех. Значит: не работает кровь! Если в него эта сверхсила входит, то пусть он негр или тунгус. Кровь для лидера - второстепенное.
      Отец Владимир по ходу речи стал потихоньку раскачиваться. Видимо, хотелось перебить, сразу разъяснить заблуждение, исправить логику. Но, увидев жадно наблюдающего за собой Анюшкина, терпел. Терпел до последнего. Только один вопросик себе и позволил:
      - А об имени этой "сверхсилы" не задумывался?
      Семенов среагировал болезненно. Видимо, ему самому было тошно. От чего?
      - А что тут думать? По-вашему, по-православному, - бес. Бес - и все. Так вам, слышь, удобнее. Только вы так и своих старцев гнобили. За чудеса. За пророчества. Удобно: раз сам не могу, слышь, - не дам и другому.
      - Ты не финти. Отвечай: как имя твоей "сверхсилы"? Только не говори, что это Святой Дух. Прошу тебя.
      - Хорошо. Не буду, батюшка, "кощунствовать". И потом я, слышь, уверен, что под этими разными именами скрываются и разные... силы, да? Но проблема не в этом. А в том, кто тот, кого можно сделать сверхчеловеком.