Глеб робко присел на твердую, самодельную, из едва отесанных досок и чурбаков кровать и огляделся: нештукатуренные деревянные стены, большая, чисто выбеленная русская печь посредине, легкая ситцевая перегородка, отделяющая кухню от единственной, в три (на все стороны) оконца комнаты. Низкий, выкрашенный бледно-голубой краской потолок с расколотой матовой люстрой. У противоположной стены такой же топчан, застеленный заплатковым покрывалом. Под средним окном огромный, заваленный бумажным мусором настоящий письменный стол с настоящей пишущей машинкой, пара стульев с квадратными спинками. В углу старинное латунное распятие, рядом репродукция шишкинского "Утра в лесу"... И книги, книги, книги! Везде: на тройных полках по стенам, в закосившихся стопках по углам, на подоконниках, на и под стульями, даже на кухне вместо табуретов были связанные проволокой стопы толстых журналов. Темные кожаные переплеты антиквара, истертые полные собрания разноцветных советских изданий, нахально новенькие в своей пошлой блескучести тома свежеизданных религиозно-филосовских изысков. Справочники, словари и альбомы живописи. Да, это все Глебу определенно нравилось.
      - Вы сказали "священное пристанище". И Семенов так говорил. Как это понимать?
      - Просто. Так и есть. Здесь же лучшая охота в республике начинается. На кабана, марала, осенью на волка, зимой на медведя. Тут такие люди иной раз заезжают, что я плюю и ухожу куда подальше. Пусть Степан ими занимается. Он егерь, хозяин. А я простой обходчик. Так вот, здесь эдакое узкое место для власти и денег, в котором воевать нельзя - лодка перевернется. Время-то ныне какое? Сегодня ты министр здравоохранения, завтра юстиции, послезавтра в тюрьме. Потом, возможно, опять какой-нибудь комитет дадут. Республика Горный Алтай, одним словом. Поэтому вот и получилось, что здесь как бы место переговоров, как бы Швейцария в Швейцарии, тут часто власть с оппозицией по скользким вопросам договаривается. Я вначале осуждал, а потом понял: так это же хорошо! Ведь без оружия, значит, без крови мир делят.
      - А как же это держится?
      - На авторитетах. Как раньше на воровских законах.
      - И что, никто не нарушал?
      - А зачем? Нет, при мне один раз было. В прошлом году. Но то особый случай, безумный. Такой безумный, что этого человека даже не наказали, а, знаете ли, как белую ворону серые из своей стаи - выкинули. Живи, мол, но без права возвращения. Старший следователь своего начальника и замминистра на дуэль вызвал. На дуэль! Так вот, выкинули. Он сейчас где-то в России. Это по-нашему значит - не в Республике. И не представляю, кем он там. Сумасшедший человек, тихий, но сумасшедший. Эта тишина порой еще хуже. Представляете, дуэль на ружьях! А вот, взгляните-ка!
      Анюшкин подал Глебу небольшой, но тяжелый, черный, пористый словно губка, камень. От него пахнуло чем-то очень волнующе знакомым, чем-то когда-то известным, связанным с какими-то определенными переживаниями, но... Он так и не смог вспомнить...
      - Вот метеорит. Пока самый крупный. Тут недалеко, чуть выше, хорошее каменное плато, я на нем собираю. Рамочками, знаете? Это два проволочных уголка, берешь их в неплотно зажатые кулаки строго вертикально, чтобы не мешать им свободно вращаться. Параллельно друг другу выравниваются они обычно сами, за счет нашего естественного магнитного поля. Вот так. Потом настраиваешь свою диафрагму на ощущение того, что ищешь: воду, металл, пустоты. Вы, наверное, знаете это ощущение "животом", "нутром", как еще говорится. И идешь. Идешь и идешь. Смотрите, как только это найдется - они сразу притягиваются друг к другу и перекрещиваются!
      Анюшкин вынес с кухни две согнутые под прямым углом толстые алюминиевые проволочки, бросил на пол ножницы и медленно, задерживая дыхание и от этого сбиваясь на полушепот, ходил по комнате. Действительно, когда он перешагивал свои ножницы, проволочки в руках оживали, тянулись навстречу друг другу. Глебу Анюшкин нравился больше и больше. Почему же он не почувствовал его сразу? Издалека не ощутил от маленького чудака это его так явно исходящее, нет, истекающее желание немедленно делиться переизбытком своего восторга жизнью. Это же было небольшое, но незаходящее солнышко. Его говорливость, в сравнении с тем же Семеновым, не давила, не заставляла закрываться от жесткого, ультрафиолетового излучения чужих мыслей. Мягкий ток слов был не жгуч, бормотание его и возбуждало, и убаюкивало одновременно. Как щекотка.
      - Я эти камушки по два часа в день собираю. Но отсутствую шесть. Пока дойду, еще два часа, возвращаюсь - тоже. Поэтому я вас на день в лагерь отводить буду. Вам там понравится. Представляете, человек триста людей съехалось отовсюду. И какие же это люди! Я, честно говоря, хожу туда за впечатлениями жизни, за остротой. Так, наверное, табак нюхают. Здесь-то у меня лишь книги да те люди, которые мне близки, созвучны внутренне. Если, простите за такое громкое выражение, соразмерны душевно. Поэтому немного не хватает свежести, разности потенциалов. Иначе как два сосуда с одним уровнем сообщаются - обмен мыслями, идеями идет, конечно, а вот эмоционально пусто. А нужно, обязательно нужно на какое-то время в чужую среду нырять! Даже иногда в очень чуждую. Долго, конечно, нельзя там пребывать - парализует, не даст работать, но в малых дозах - жизнь! Вот этот лагерь пять дней уже стоит, и для меня одно наслаждение. И вам, я уверен, там очень интересно будет. Столько людей, столько типов. Оно, конечно, и сюда люди приезжают поохотиться. Но все очень, очень определенного характера: чиновники. Они ведь предварительно фильтрацию проходят, и успешную карьеру у них только специфический типаж может успешно сделать, только чистый исполнитель. Даже не льстец. Вот где забава: со временем на должность руководителя садится исполнитель! Без комплексов самости. То есть эта самость и становится комплексом, но тайным, подавленным. Отсюда все эти их дежурные оргии: нужно кого-то унизить, осквернить. Или охота: им важно не найти зверя, не выследить, а только убить. Степан терпит. Я тоже первое время наблюдал за ними, но очень быстро наскучило. Я даже грубить начал. Так, я понимаю, официант в ресторане хамеет: приходят важные, уважающие себя люди, при деньгах, его Ванькой кличут. А он прогибается и уже усмехается втайне: ну-ну, через пару часиков посмотрим, в каких свиней вы у меня превращаться начнете. Цирцея! Вечная Цирцея. Вот я и стал уходить, чтобы не получать этакого удовольствия.
      Анюшкин, пока говорил, ловко развел керогаз, замесил в старенькой эмалированной кастрюльке тесто, промазал салом сковороду и стал великолепно отработанными движениями разливать, броском переворачивать и сбрасывать на тарелку полублинчики-полуоладьи. Аромат пропекаемого теста вновь вернул Глеба в утро: Тая пекла точно такие. И Семенов вез его сюда, явно зная, как его примут. А не могли они с Анюшкиным где-то договориться? Но зачем?
      - Чье это у вас за блюдечко у входа? Кошкино?
      - Была у меня кошечка. Хорошенькая, абсолютно черная, только с белым кончиком хвоста. Так собаки ее, злодеи, съели. Лайки, ну что с них возьмешь. А оно стояло, стояло, и вдруг стал ужик приползать. Я ему теперь тоже на ночь молочка оставляю. Тварь полезная - мышей ловит. Но неласковый.
      На столе появились творог и сметана. "Теперь мед", - вздрогнул Глеб.
      - А это с наших медоносов. Попробуйте - алтайский, во всем мире знаменит. Удивительно, как нервы укрепляет.
      - Вы про лагерь начали...
      - Да-да-да. Хорошо, что напомнили. Лагерь, лагерь. Люди-то там собрались! Над воротами лозунг: "За духовное возрождение России!" И рядом, как суть смешения мыслей, вьются флаги - красный с серпом и молотом, белый с косым Андреевским крестом, рериховский с тремя кружочками и черно-золото-белый с орлом. А дальше живут те, кто под этими флагами возрождаются, а главное, как я понял, возрождают Россию. Вавилон, новый Вавилон! Я первые два дня от них просто отойти не мог, все пытался понять, как же они друг друга не убивают! Ведь все меж собой уже не первый год знаются и - живы!
      - Простите, но я сам "профессиональный" патриот с восемьдесят пятого.
      - Вы? Не может быть... Вы же не обиделись.
      - Правда, правда. Я даже в "Память" на первые собрания ходил.
      - Нет. Не может быть...
      Анюшкин как-то утих, съежился, стал еще меньше. Он только жалко теребил в пальцах с плохо остриженными ногтями какую-то ниточку, поднимал ее к свету, внимательно рассматривал своими толстенными линзами и никак не решался выбросить.
      - Вот я поддался внутреннему позыву. Нехорошо. Вас все же наверняка обидел. Мое ли это дело - живых людей диагностировать? Мое дело препарировать. Я ведь, в принципе, отвлеченный мыслитель, миров воздушных наблюдатель. Больше десяти лет здесь безвыездно живу. И как бес дернул...
      - Перестаньте! Вы, если вам так будет легче, то меня скорее позабавили. Я и сам уже некоторое отчуждение к своему прошлому испытываю. Просто не вполне осознанное. Так вот, вы, возможно, и поможете разобраться.
      - Я не помогу разобраться, это не мое. Я только заразить разве что смогу своим оппортунизмом. Понимаете, я всегда и везде по жизни оппортунист, вопрошатель и сомнитель. Всегда этим был всем неудобен - в семье, школе, институте, церкви. Даже в сектантстве у нечаевцев сумел общину развалить. Эдакий червяк-древоточец. Дайте мне время, я любой дворец, любую крепость разрушу. А ведь такая высокая тема дана была! Я ведь совсем молодым был, когда в первый раз со своей Софией вживую соприкоснулся. Мне ведь Любовь свой лик показала... Вот бы, казалось, и работай, ищи дорогу туда, куда твоя жар-птица пролетела. А я начинаю писать о жертвенности, а заканчиваю жадностью, рассуждаю о благодати, а прихожу к смешению духов, говорю о причинах зарождении жизни, а получается трактат о половых извращениях... Суть моя - ковырять... И даже сам себя обмануть не могу...
      Глебу стало не по себе от вдруг мелькнувших перед ним весов: вот одна чаша - он, со своими, чуть ли не каждодневными феерическими приключениями, мировыми встрясками и безумящими погонями, а другая - этот вот человечек, уже десять лет не выезжавший дальше райцентра. Один в полете, второй в статике, но оба ищут, что-то ищут... И в результате весы-то уравновешены, в конце концов они сходятся в почти одинаковом ощущении событий и лиц! Так стоило ли тебе, любимец Паллады, поломать столько чужих - нет, не то слово! - столько родных, сердечно близких, бесценных судеб в поисках только своего эгоистичного итога в прописных истинах о человеческой бренности и людской пошлости? По крайней мере, Анюшкин хотя бы не родил ребенка, который не будет знать своего отца!..
      - Я должен сейчас отлучиться ненадолго. Вы все же не серчайте. Я просто вот как дурак обрадовался новому человеку, наболтал чего не следует. Но почему-то все же уверен, что мы с вами еще найдем много тем, приятных обоим. Я корову должен привести, она никак сама домой не возвращается. Тоже ведь характер, шесть лет изо дня в день воюем. А вы располагайтесь. Книги посмотрите. Здесь тихо все, только... как бы вам объяснить? Домовой немного балует. Но вы его не обижайте, и он вам пакостить не будет. Ну, я пошел?
      Про домового - это понятно, так, чтобы атмосферу разрядить. Очень уж горелым запахло. Но не от разницы потенциалов, нет, это только у Глеба одного проводка подплавилась, но и плавилась она уже давно. Разве таким зацепишь?
      И домовой, что с ним? Пусть себе живет. У себя-то дома.
      Глава шестая
      Поваляться всласть со столь долгожданной за эти дни книжкой не пришлось. Словно кто-то подкарауливал, чтобы Анюшкин отошел подальше и не смог услышать застрекотавший по полевой дороге, подходящей к кордону из расположенного километрах в двадцати районного центра, мотоцикл. Глеб пригнулся к окошку: кто? Опять за ним? Ага, поспал два дня, в баньке попарился, хватит! Пора опять по горам бегать. Но теперь-то, в кроссовках, будет попроще. Все-то умница Семенов предусмотрел. Опыт, опыт солдата. Глеб тихо приоткрыл дверь в абсолютно темные сени и, вытянув вперед руки, пошел по направлению предполагаемого выхода. Домовой подкарауливал его на скамье с целым подбором самых звучных народных инструментов: столько ведер, кастрюль и банок разом один Глеб свалить не мог! Потеряв от звона и грохота ориентацию, он потерял и всякую волю к побегу. Присев в этой проклятой темноте на опустевшую скамью, он просто слушал, как мотоцикл дострекотал до Анюшкиного дома и заглох. Кто-то с него слез, звучно высморкался и пошел к сеням, сопровождаемый злобным, заливистым собачьим лаем. На крылечке немного потоптался, словно приводя себя в порядок, но дверь дернул без предупреждающего стука. Со свету входящий сразу запнулся за жестяной звонкий подойник, который, отлетев, углом точно разбил очень дефицитную в сельском хозяйстве трехлитровую банку. Мат был соответствующим случаю.
      - Здравствуйте, - приподнимаясь, тихо поприветствовал входящего Глеб, увидевший в контровом свете пилотку и маленькие милицейские погоны.
      - Кто здесь? - вверх поползла рука с большой резиновой дубинкой.
      - Это я, - запнулся Глеб, только теперь сообразив, что до этого момента уже давно разные люди передавали его из рук в руки, сопровождая хоть какими-то рекомендациями, и он, кажется, забыл свою московскую, на дорогу, легенду. - Давайте войдем, я потом здесь подберу.
      - Так ты... А хозяин где? Анюшкин?
      Примиряюще Глеб открыл дверь в избу, но милиционер первым не вошел. "Привычки, однако, профессиональные". В комнате же сразу прошагал к столу, грузно сел на скрипнувший стульчик, положил прямо на анюшкинские бумаги дубинку и новенькую полевую офицерскую сумку. Не глядя на Глеба, расстегнул ее, достал общую тетрадку, дешевенькую ручку, опробовал и начал что-то писать. Глеб, постояв, присел на вроде как свою кровать и стал ждать.
      - Я участковый, старший лейтенант Джумалиев. Ваша фамилия, имя, отчество. Год, место рождения. Прописка.
      - Что-то случилось?
      - Не тяни время! Ты документы терял?
      - У меня их украли.
      - Это мы еще выясним. Имя!
      - Муссалиев Максуд...
      Протокольные вопросы были на "вы", но комментировались на "ты". Перед Глебом сидел очень плотный, не то чтобы жирный, а именно какой-то очень тяжелый, словно залитый до верха холодной черной водой, сорокалетний, среднего роста мужчина с сальными редеющими черными волосами, прилипшими к потному лбу. Темно-медное, с расширенными грязными порами лицо и с отечными мешками под узкими, без блеска, светло-карими глазами, мокрая шея, окатистые плечи - все излучало глухую, тупую неприязнь. Глеб испуганно смотрел на его короткие безволосые руки с закатанными по локоть рукавами гимнастерки, на толстые, обтянутые синими форменными брюками ляжки, на тугую дубинку и ясно ощущал, как из него утекала сила земного притяжения. Словно кто-то подошел сзади, приставил к затылку тоненький хоботок и стал высасывать. Наступала не легкость, а именно обессиленность, опустошенность. Из каких-то запасников выжимались последние капли самосохранения, затвердевавшие на воздухе через зазубренную легенду.
      - Значит, вы наняли автомобиль на автовокзале? А фамилию шофера, его номер запомнил? Почему нет? Не хочешь выдавать? Врешь, гад!
      - Вы не должны разговаривать в таком тоне...
      - Кому не должен? Убийство висит, тут бригада работает. Тебя ищет.
      - Я повторяю: шофер довез меня до мостика на Элекмонарку. Я расплатился, и он вернулся назад в Бийск.
      - А где встретился убитый?
      - Я не понимаю, о чем вы...
      - Врешь. Врешь, москвичок сраный.
      - Вы не должны разговаривать со мной в таком тоне...
      - Мы все равно твоего шофера найдем. Он расскажет, все расскажет.
      - Ищите, я здесь при чем?
      - Я тебя сейчас в "нулевку" заберу. До выяснения личности. Мне твоя бумажка о потере документов - только подтереться! Я ее сейчас порву, и никто не узнает. Понял? Москвичок! Я на вас, столичных штучек, посмотрел вдосталь. Твари, вы думаете тут вам все можно? Да, так? Все?!
      - О чем вы?..
      - О любви к ближнему. Что ты христосиком прикидываешься? Терпишь? Ну, терпи, терпи. Я тебя все равно до дна достану!
      Джумалиев уже не писал. Он стоял в напряженной вытянутости перед тоже привставшим Глебом и брызгал ему в лицо слюной:
      - Ты меня что, испытываешь? Проверить хочешь? Но я тебя все равно с этим убийством завяжу! Завяжу, гад! Ты у меня вшей на нарах покормишь! Тебя там сразу бакланы-то помнут! Не смотри так! Не смотри! Вниз глаза!
      Молчать в ответ было нетрудно, наступившая обессиленность пропускала волны агрессии насквозь, не позволяя возмутиться, поддаться на провокацию гнева. Даже если бы Джумалиев его сейчас ударил, ответить он бы ничем не смог. Впереди теперь было только два варианта развития сюжета: либо уже не могущий прекратить истерику участковый действительно увозит Глеба в кутузку и тогда смерть. Либо мента нужно куда-то разрядить... Этот второй вариант и разыграл домовой.
      Лежавшая на столе резиновая дубинка вдруг повернулась и покатилась к краю. Джумалиев обернулся вслед за удивленным взглядом Глеба. Дубинка почти без звука упала на пол и исчезла под лежанкой Анюшкина. Как бы предупредив ненавидящими глазами слишком покорного Глеба, Джумалиев повернулся к нему напряженной спиной, широко шагнул к топчанчику, еще раз оглянулся, присел боком и протянул руку под свисающее покрывало. Пошарил и вдруг, тонко взвизгнув, выдернул руку и вскочил:
      - Да что там? Змея?
      - У Анюшкина ужик ручной живет.
      - Ужик? Все равно укусил. Может заражение быть, надо водки срочно выпить, она яд в крови разрушает. У тебя есть?
      - Я тут два часа всего.
      - Черт! И Анюшкин не пьет. Надо домой ехать. Ты что, змей не боишься?
      - Не знаю. Я их близко только в зоопарке видел. Давайте я вам дубинку достану.
      Пока Джумалиев внимательно разглядывал свою ладонь у окна, Глеб наклонился, приподнял ткань, присмотрелся: там возле пыльной кучи старой обуви и разобранной бензопилы лежала дубинка. Змеи вроде не было. Он опасливо потянулся и быстро выдернул "демократизатор". Встал с увесистым куском литой черной резины и почувствовал, как разом в комнате изменились полюса силовой атмосферы. Посеревшее лицо мента, его дрожащая ладошка, его опустившееся страхом брюхо, и - Глеб, через вес оружия, вдруг снова обретший и свои собственные семьдесят шесть килограмм.
      Джумалиев перевел дух, взял левой рукой протянутую дубинку:
      - Кажется, насквозь не прокусила, мозоль спасла. Жизнь-то деревенская огород, дрова. Когда зарплаты по два-три месяца нет, иначе не проживешь. Ты пойми, то, что я на тебя понадавил, это не по злобе, это так надо. Это прием. Не выведешь человека из себя, он и не расколется. Пойдем-ка выйдем-ка. Что-то тут затхло.
      Он собрал свою сумку, очень аккуратно уложив тетрадку и ручку по строго определенным местам, перебросил ремешок через плечо. Вскинул на другое дубинку и покосился под кровать:
      - Пойдем, пойдем. На воздухе поговорим. Без протокола.
      Они осторожно пробрались через темный тамбур с разбросанными ведрами и банками, вышли на крыльцо. Сразу же подскочили собаки и залились высоким, подвывающим лаем.
      - Слышишь, это они так только на человека. Лайки. Они на каждую дичь свой голос подают. В лесу всегда знаешь, кого собака нашла. Люблю я их, в них волк еще не умер. А ну, пошли вон! Пошли отсюда!
      Собаки разом отстали, ворча, понемногу отошли и расселись возле зарослей пышной крапивы. Однако, навострив уши, продолжали напряженно смотреть в сторону чужих людей. Джумалиев повернул мимо мотоцикла по полевой дороге. Его страх проходил, нужно было готовиться к новой атаке. Короткие толстые ноги в форменных брюках с лампасами, сандалии с красными носками. "Когда же красные носки в моде были? Точно - в семьдесят шестом. Тогда все блатные в них ходили, это у них называлось "ментов топтать". А теперь вот и менты их носят". На солнце круглое лицо участкового выглядело еще болезненней: под узкими, опущенными уголками вниз глазами мешки резкими морщинами отделялись от одутловатых, изъязвленных щек, широкие губы были синюшными. Явно не работали почки. А ну, попей, поди-ка, с его.
      - Значит, ты к Семенову в гости приехал? Подлечиться травками? А шрам такой на лбу откуда?
      - После аварии. Под "Камаз" залетел.
      - Пьяный, что ли?
      - Нет, просто заснул за рулем.
      - Значит, черепно-мозговая травма. Да, лечиться надо.
      Кузнечики вокруг просто балдели. В короткой яркой траве они почти сидели друг на друге и, чеша тонкими крепкими голенями о крылышки, яростно призывали к любви своих невидимых и неслышимых подружек. "Ко мне же, же, же, же!" - в несколько голосов звучало с каждого квадратного дециметра этой жилой, очень жилой площади. Над головами стремительно кружили, зависали и резко ныряли к земле мелкие зеленые и синие стрекозки, а через дорогу, справа налево по ветру в долину, торопливо дергая крыльями, летели белые бабочки.
      - Это вот правильно, что ты сюда приехал. Здесь, на Алтае, самая у земли сила. Отсюда все начиналось, это я про человечество! Отсюда и арии, и тюрки. Тут, умные люди говорят, оно и кончится. Здесь всякая трава полезна. Всякая. Только знать надо, какая от чего... Я Семенова уважаю - сильный человек. Сумел себя поставить. Только вот тебя не пойму: почему ты от его цветничка отказался? А?
      Джумалиев положил руку Глебу на левое плечо, больно сжал сустав пальцами и заглянул в лицо:
      - Или ты девочек не любишь?
      Из щелей его глаз опять шло сильное давление, но и Глеб уже чувствовал собственную силу. Сам сощурился. От глаз до глаз - двадцать сантиметров плазмы.
      - Я бы на твоем месте там бы и лечился.
      Рука Джумалиева поползла вниз, прощупала бицепс, спустилась к запястью:
      - Там такие пышечки. Сильные. Крепкие.
      Глеб свободной правой отвел ему большой палец и слегка вывернул кисть. Джумалиев поморщился, спрятал руку за спину.
      - А я всегда от молоденьких тащусь. Люблю-с! И всегда чтобы силой. Чтоб чуток поборолась, побарахталась. Я тогда сам молодею. Лет двадцать назад мы с матерью в Казахстане жили, а там сосланные немцы рядом. Так я всех этих немочек перепортил. Один! Ха-ха! Здоровье, браток, это самое главное. Ничего, не горюй, подлечит тебя Семенов, поставит на ноги, так сказать. Тоже сможешь. Ох, меня тогда, по молодости, и били ж пару раз! Смотри - половины зубов теперь нету.
      Он задрал пальцем верхнюю губу: оба ряда зубов были закрыты сбоку сверкающими коронками из нержавейки. Вдруг Джумалиев повернул назад к кордону. Резко, крутанув от плеча, выбросил вперед дубинку и сбил высокий, уже сухой, с поблекшими фиолетовыми цветками репейник.
      - Ты-то сам вроде не каратист. Откуда Семенова знаешь?
      - У меня брат президент Ассоциации.
      - Ох ты! Я и смотрю, что ты парень не прост. И здесь не зря сидишь. На священном-то месте. Только учти: вот - начало тайги, вот - начало дороги. И чтобы у меня на участке больше трупов не было, не ходи за речку. Чтобы течением ко мне в Чемал не принесло. Там у нас плотина красоты необыкновенной. И все тела там всплывают.
      Джумалиев внимательно прислушался, даже потянулся, всматриваясь в поросшую соснячком и березками долинку. Глеб тоже услышал гудящую где-то легковушку. Участковый подобрался, лицо перестало быть наигранно-радушным. Из-за леска лихо выскочила и запрыгала, обильно пыля, белая "Нива". Глаза Джумалиева еще больше напряглись, заиграли желваки, пальцы нервно перебирали пуговицы на груди гимнастерки. Глеб боковым зрением внимательно следил за ним. Ему-то вообще каждый новый человек мог принести последнюю новость. Надеяться, что "моя милиция меня бережет", уже отучили с детства. У мента ничего, кроме дубинки, с собой не было. Да даже если бы и "макаров" был, то стал бы он пулять из него в "систему". "Нива", проскочив открытую долинку, сбросила скорость и, уже почти не пыля, потихоньку катилась к ним. В машине сидел только шофер. Глеб вытер о брюки взмокшие ладони и снова покосился на участкового. Тот, тоже разглядев в кабине лишь одного человека, обмяк. Сдвинув на затылок свою офицерскую, обшитую кантиком пилотку с огромным блестящим орлом, он оправил брюки и подбоченился. Значит, можно было не бояться - по крайней мере, быстрой и красивой кончины на фоне бесстрастных гор. "Нива" медленно проехала мимо - за рулем сидела молодая женщина в красной бейсболке. Она даже не посмотрела на стоящих на обочине, а сразу провела машину к навесу-веранде. Собаки окружили ее со всех сторон и бешено лаяли, знать, эта гостья здесь была не так уж и часто. Джумалиев ухмыльнулся и, демонстративно по-морскому раскачиваясь, пошел к машине. За ним, не отставая, Глеб.
      Шагов за десять Джумалиев пару раз рявкнул на лаек, и они, огрызаясь, отступили к крапиве у забора. После этого дверца открылась и на землю спрыгнула невысокая худенькая блондинка в светлом джинсовом костюме. Между участковым и приехавшей несколько секунд шла молчаливая дуэль. Первым все же поздоровался Глеб. Молодая женщина усмехнулась ему:
      - Да, да. Здравствуйте! - И снова холодно уставилась на Джумалиева.
      Тот не выдержал, запаясничал:
      - Какие люди! И без охраны! Сегодня просто день свиданий! Но я первый.
      - Джума. Ну что ты перед посторонним стараешься? Он же не знает, что ты только так, языком, а на самом деле баб боишься.
      - Ты бы только попробовала, - притворно терпеливо вздохнул он.
      - Ладно, давай закончим. Ты здесь что делаешь?
      - Работу. Свою нудную ментовскую работу.
      - И много еще?
      - Ты меня до дому подвезешь?
      - Пешочком. Или ты на колесах?
      - Светочка! Да ради такого все выброшу!
      - Заканчивай. Работу тоже заканчивай. Я сейчас этого молодого человека с собой забираю. Так что прости!
      Глеб никак не мог определить, что это за барышня. Уж очень она бойкая. Тоненькая фигурка, лицо без грима. И за рулем. Кольца нет, на запястье серебряная витая змейка. Куда это она его забирать собралась? Лет тридцать с небольшим, а волосы не настоящие, отбелены. Бейсболка по-дурацки красная, и козырек как нос пингвина.
      - Так ты его что же, допрашивать будешь? - Джумалиев вдруг стал строг.
      - Побеседуем.
      - Учти, он у меня на заметке. Пока шофера не найдем, с него спрос! Он и бумагу подписал о невыезде.
      Джумалиев, забывший закончить протокол, соврал. Это сразу же напрягло: чтобы мент да так лопухнулся? Или он и не собирался оформлять документы, или по ходу беседы сделал какие-то новые для себя выводы. Глеб быстро прикинул, но это оказалось бесполезно: он ведь не знал, от чего отталкиваться, чтобы оценить, к чему они пришли.
      - Вы что-то забыли? Я вас жду. - Светлана смотрела в упор.
      - Извините, конечно. Но это вы забыли представиться.
      - Ну, Джума, как мне теперь после твоей фамильярности себя назвать?
      Джумалиев с трудом выдавил из себя полуулыбку. Судя по всему, он по рангу стоял ниже этой женщины, и эта "шуточная" дуэль его здорово злила.
      - Поезжай. Это прокурор нашего района.
      Так-так. Это было началом новых приключений. От старых прошло только двое суток. Если так будет продолжаться еще с неделю, способность выделять адреналин у него кончится раньше, чем способность размышлять над своей такой бренной судьбой, и он станет Буддой. Или боттхисаттвой, на худой-то конец.
      - Но мне нужно было бы дождаться хозяина.
      - Анюшкина? Он все поймет. - Светлана широким жестом сняла свою кепку, встряхнула остриженными по плечи волосами с темными корнями у пробора, подошла к веранде и повесила ее на ухо идола с Пасхи. О, как эффектно! Местная примадонна.
      Едва Глеб захлопнул дверь, "Нива" рывком пошла на разворот. От неожиданности он навалился на ее плечо. Краем глаза поймал таким же краем выраженное задиристое удовольствие. Ну-ну. Сильнее на всякий случай вжался в спинку. Светлана вела машину не то чтобы неумело, нет, как-то не щадя. Не сбавляя газа, она слетала в ямки, заставляла выпрыгивать на гребнях подъемов. Слишком резво взяли вброд крохотную речушку: брызги высокими веерами раскрылись по сторонам. Жаль, что не залили двигатель. Очень жаль...
      Полевая дорога слилась с более наезженной. Они с полчаса ехали по мелкому плотному леску, как по тоннелю, как вдруг внизу открылась глубокая ступенчатая пропасть. Светлана, не сбрасывая газ, заложила резкий поворот. Узкое темно-заросшее частым лесом ущелье над довольно крупной рекой, расплескавшейся там, в сумрачной глубине. Красота-то! Сколько он уже видел, а тут все новое и новое. Острые тонкие ели с плотно усыпанными шишками верхушками - синие, словно из детской книжки, а по всему краю дороги граненые обломки зелено-голубых базальтовых скал изукрашены разноцветными мхами. По противоположному склону - цепь таинственно чернеющих пещер... Чуть помедленней бы, кони! Но кони были привередливые. Планы и панорамы сменялись быстро, едва успевая резануть по сердцу пронзительными сочетаниями линий и красок. Это мешало сосредоточиться, мешало переключить сознание на приуготовление к приближающемуся неизвестному. Глеб усилием заставил себя не смотреть в окна. Внутри салона все было как-то по-женски: пластмассовые цветочки вокруг зеркала, шторочки на задних окнах, блестящая наклейка "не курим!", чистые белые подголовники. Машина была не казенной. Он покосился на худую загорелую руку с длинными пальцами - ногти острижены. Светлана всю дорогу молчала. Играла? Чтобы он первым вопросил о пророчестве: а что там? Да, ему было тревожно. И конечно же, он очень бы хотел расспросить эту провинциальную сивиллу о неизбежном, но... Но он уже поддался условиям ее игры. Он же москвич, между прочим. Это же почти титул, а не кот чихнул, милочка...
      Короткобазовая "Нива" заскакала по кочкам. Глеб выразительно поморщился. Светлана ударила по тормозам, машину занесло, развернуло поперек дороги. Движок заглох, и их успело стянуть за крутую обочину. Ну-ну! Теперь уже он открыто наслаждался ее беспомощностью. Ну-ну!.. Она рывком включила пониженную, ударила по педали. Машина медленно, ревя, выбралась из кювета и выехала на середину.
      - Если вам страшно, можете сесть за руль.
      Это был уже не вызов, это было откровенное отчаянье - надо же, столько красивых лихих километров просто рассыпались на каких-то кочках! Стоило ли ей столько рисковать, чтобы потом так просто растерять свое превосходство.