Бернард Шоу
      Карьера одного борца
      Пер. - В.Малахиева-Мирович.
      ПРОЛОГ
      Монкриф Хауз в общине Панлей. Учебное заведение для сыновей джентльменов и т.д.
      Из задних окон Монкриф Хауза открывается просторный вид на Панлейскую общину. Она тянется на запад, насколько хватает глаз, широкими полосами лугов, с островками лилового вереска и зеленой осоки.
      Был теплый весенний полдень; по небу быстро неслись стаи разорванных облаков, по лугам огромными пятнами скользили их тени, между которыми, как желтые и зеленые лоскутья, сверкали на солнце обмытые дождем поросли.
      На холмах, обрамлявших пейзаж с севера, еще темнели следы туч, только что разразившихся ливнем над черепичной кровлей школы - четырехугольного белого здания, бывшего когда-то помещичьей усадьбой. Перед школой расстилалась красивая лужайка, украшенная подстриженными кустами, а за домом виднелось огороженное пространство приблизительно в четверть акра, назначенное для игр воспитанников. Лица, совершавшие прогулку в пределах общины в рекреационные часы школы, слышали из-за высокой ограды оживленные крики и топот детских ног. Если среди прогуливающихся мимо школьной ограды лиц находились сверстники резвившихся школьников, они нередко взбирались на забор, и тогда им удавалось увидеть небольшую, совершенно голую площадку в несколько квадратных ярдов величиной, до такой степени утоптанную ногами детей, что на ней образовались целые колеи и ложбины, и она вряд ли могла бы служить своему первоначальному назначению - быть местом для игры в мяч. Взобравшийся на забор видел еще длинный навес, под ним пожарный насос, дверь, всю испещренную вырезанными на ней надписями, задний фасад дома, гораздо менее привлекательный, чем передний, и около пятидесяти мальчиков в коротких куртках с слишком широкими воротниками. Лишь только школьники замечали незнакомца на заборе, они всей гурьбой, с дикими криками кидались к нему, осыпая насмешками и бранью, и всячески старались согнать его с забора, забрасывая комьями земли, камнями, хлебными корками, - словом, всем, что было годного для этой цели у них под руками.
      В этот теплый дождливый весенний полдень у дверей Монкриф Хауза стояла запряженная коляска. Кучер в белом плаще, с некоторым беспокойством следил за вновь набегавшими с юга тучами. А внутри дома в приемном зале Монкриф беседовал с изящно одетой стройной дамой, которой можно было бы дать на вид лет тридцать пять. Манеры ее были грациозные, и в общем только недостаточная свежесть лица и фигуры мешали признать ее вполне красивой.
      - Все еще не заметно никаких успехов; мне очень грустно сообщать вам это, - говорил доктор Монкриф.
      - Это глубоко огорчает меня, - отвечала дама, нахмурив брови.
      - Ваше огорчение вполне понятно. Я бы серьезно советовал вам попробовать перевести его в другую... - Доктор замолчал. Лицо дамы осветилось прелестной улыбкой, и рука поднялась с очаровательным протестующим жестом.
      - Нет, нет, доктор Монкриф, - проговорила она. - Вами и вашей школой я глубоко удовлетворена; но меня тем более огорчает Кэшель. Ведь если он не делает никаких успехов у вас, несомненно, это только его вина. Не может быть речи о том, чтобы я взяла его отсюда. У меня не было бы ни минуты душевного покоя, если бы он остался без вашего попечения и влияния. Я поговорю с ним перед отъездом о его поведении, а вы, надеюсь, также не откажетесь серьезно поговорить с ним. Неправда ли?
      - Конечно, с величайшим удовольствием, - смущенно ответил доктор, чувствуя себя неловко перед изящной собеседницей. - Пусть он остается здесь до тех пор, пока вам будет угодно. Но (тут к доктору вернулось его обычное самообладание) вам следует с особенной настойчивостью внушить ему, как важно для него серьезно заниматься в настоящее время, которое является в известной степени поворотным пунктом в его судьбе. Ему уже почти семнадцать лет, а у него так мало склонности к учению, что я сильно сомневаюсь, в состоянии ли он будет выдержать нужные для поступления в университет экзамены. Вы ведь, вероятно, хотели бы, чтобы он получил высшее образование, прежде чем избрать себе определенную профессию в жизни?
      - Да, конечно, - нерешительно ответила дама, очевидно, только механически подтверждая слова доктора. - Какую профессию вы посоветовали бы для него? - спросила она. - Вы гораздо больше меня понимаете в этих делах.
      - Как вам сказать... - пробормотал доктор Монкриф в затруднении. - Это будет зависеть от его собственных желаний и склонностей...
      - Нет, нет, что вы! - с живостью перебила она. - Разве он понимает что-нибудь в жизни, бедный мальчик? Его желания будут, наверное, нелепы и вздорны. Вероятно, он захочет, подобно мне, пойти на сцену.
      - А разве вы стали бы противиться этому?
      - Самым решительным образом. Надеюсь, что эта мысль еще не приходила ему в голову.
      - Да, он, по крайней мере, никогда не говорит об этом. В нем до сих пор проявляется так мало склонности к какой-нибудь определенной профессии, что, мне думается, его выбор будет определен волей или влиянием родителей. Я, конечно, не знаю, насколько сильно это влияние. Но воздействие родных вообще важнее всего, особенно в тех случаях, когда дети, как ваш сын, например, не обнаруживают с своей стороны никаких определенных склонностей.
      - Я единственный близкий и родной человек для моего сына. Кроме меня, у него никогда никого не было, - с задумчивой улыбкой проговорила дама и, заметив на лице доктора выражение удивления, быстро добавила: - Все родные его давно умерли.
      - Бедный мальчик!
      - Я надеюсь, - продолжала она, - что все же смогу кое-что для него сделать. Но в нынешние времена трудно добиться какого-нибудь положения без хорошего образования. Поэтому он непременно должен как можно прилежнее учиться. Если он ленив, надо прибегать к наказаниям.
      Доктор несколько удивленно посмотрел на нее.
      - Вы должны привыкнуть к тому, что ваш сын вышел уже из детских лет, сказал он. - Правда, по своему поведению и мыслям он еще мальчик, но физически он быстро превращается в юношу. И это заставляет меня просить вас серьезно поговорить с ним вот по какому поводу. В известных границах я не мешаю спортивным упражнениям моих воспитанников: это очень важный элемент нашей педагогической системы. Но я, к своему огорчению, замечаю, что Кэшель злоупотребляет ими и становится несколько грубоват. В этом отчасти повинны необычные в его возрасте сила и ловкость. Несколько месяцев назад он жестоко подрался, как мне передавали, с каким-то деревенским мальчиком на главной улице Ланлея. К сожалению, я не сразу узнал об этом. Несколько позже он провинился гораздо серьезнее. Я разрешил ему пойти вдвоем с одним из его товарищей на прогулку, но потом я узнал, что вместо этого они пошли на какое-то состязание по борьбе, которое конечно, тайно от полиции - должно было состояться в нашей общине. Кроме обмана, который они совершили, мне сильно не понравилась цель их устремлений. Общество, в которое они там попали, несомненно, опасно для них. Я счел себя вынужденным применить к ним суровое наказание и запретил им на шесть недель отлучаться из школы. Но, в общем должен вам сказать, я очень мало значения придаю наказанию. Гораздо важнее для смягчения природной грубости мальчиков в летах вашего сына доброе влияние матери.
      - По-видимому, он не обратил никакого внимания на то, что я говорила ему последний раз. Но, конечно, я еще раз поговорю с ним об этом. Нельзя допускать, чтобы он дрался на улице с деревенскими мальчишками.
      - Будьте так добры. Вот самые насущные вопросы, которые вы должны затронуть: необходимость большего, гораздо большего прилежания, неудовлетворительность поведения и, наконец, вопрос о его будущности. Я согласен с вами, что не следует придавать излишнего значения его теперешним намерениям. Хотя не надо также забывать, что детские мечтания часто оказывают влияние на направление жизненной энергии юноши.
      - Я совершенно согласна с вами, - подтвердила дама. - Я постараюсь, чтобы мое наставление не пропало даром и послужило ему уроком.
      Доктор с оттенком недоверия посмотрел на нее, вероятно полагая, что и ей пригодился бы урок в ее обязанностях матери. Но он не осмелился высказать этого; к тому же, полагая, что у актрисы естественное чувство материнства должно быть заглушено, он не верил в целесообразность какой-либо попытки в этом направлении. Он даже думал, что сын становился для нее бременем в жизни. Да и, несмотря на свой титул доктора богословия, ему, как и всякому мужчине, не хотелось казаться нелюбезным по отношению к красивой женщине. Он позвонил и попросил явившегося слугу пригласить в залу Кэшеля Байрона. Вскоре послышалось, как отворилась в нижнем этаже дверь и сквозь нее донесся гул отдаленных голосов. Доктор хотел было из приличия возобновить разговор, но воображение не подсказало ему подходящей темы. Молчание в зале продолжалось, и только слышно было, как смутный шум внизу вырос в громкое: "Бай-рон! Кэш!" - причем последнее восклицание явно подражало манере приказчиков больших универсальных магазинов, призывающих заведующего кассой. Наконец, поднялся много раз повторяемый протяжный крик: "Ма-а-ма-а!" - очевидно, в объяснение приглашения Байрона в залу. Доктор смутился. Госпожа Байрон улыбнулась. Вдруг затворившаяся дверь внизу заглушила доносившиеся крики, и на лестнице послышались шаги.
      - Войдите сюда, - сказал доктор, чтобы ободрить мальчика.
      Кэшель Байрон вошел в комнату; он, краснея, с нерешительным видом направился к матери и поцеловал ее, Как всякий мальчик его лет, он не умел еще целовать и лишь неловко ткнул в щеку матери своими сжатыми губами. Сознавая свои провинности, он сейчас же отошел в сторону, где задался целью спрятать не совсем чистые руки в складках своей куртки. Он был высокого роста, с сильными плечами и шеей; его короткие, каштановые волосы мелкими завитками плотно прилегали к голове. Голубые глаза и все лицо выражали мальчишеское добродушие, которое, однако, не давало уверенности в его добром нраве.
      - Здравствуй, Кэшель! Как поживаешь? - с почти царственной покровительностью проговорила, наконец, госпожа Байрон после безмолвного взгляда, показавшегося мальчику невыносимо долгим.
      - Спасибо, мама, очень хорошо, - ответил он, стараясь не глядеть на мать.
      - Садитесь, Байрон, - сказал доктор.
      Кэшель вдруг забыл, как это делается, и беспомощно перебегал глазами от одного стула к другому. Доктор извинился и покинул залу, к большому облегчению своего воспитанника.
      - Ты очень вырос, Кэшель; но я огорчена, что ты стал так неловок.
      Кэшель вновь покраснел и смутился.
      - Не знаю, как мне быть с тобой, - продолжала госпожа Байрон. - Монкриф говорил мне, что ты очень ленив и дурно ведешь себя.
      - Вовсе нет, - хмуро ответил Кэшель. - Это не...
      - Пожалуйста, не отвечай мне таким образом, - строго перебила его госпожа Байрон. - Я уверена, что все, сказанное мне доктором Монкрифом, совершенная правда.
      - Он всегда худо говорит обо мне, - жалобно проговорил Кэшель. - Я не могу учить латынь и греческий; я не понимаю, что в них хорошего. Я учусь так же прилежно, как все остальные. А мое поведение он бранит лишь потому, что один раз я гулял с Джулли Молесвортом, и мы увидели толпу за деревней; а когда подошли, оказалось, что это дерутся два человека. Ведь это же не наша вина, что они там дрались.
      - Да, я не сомневаюсь, что ты можешь привести еще с полсотни таких же оправданий, Кэшель. Но я не желаю никаких драк, и ты должен действительно лучше учиться. Думал ли ты когда-нибудь о том, сколько я должна работать, чтобы платить за тебя доктору Монкрифу сто двадцать фунтов в год?
      - Я учусь и работаю как могу. Старый Монкриф думает, что с самого утра и до вечера мы должны только и делать, что переписывать латинские стихи. Татэм, которого доктор считает таким гением, сдирает все свои письменные работы с подстрочников. Если бы у меня были подстрочники, я бы также хорошо, даже лучше, сумел бы списывать с них.
      - Ты страшно ленив, Кэшель, я это прекрасно знаю. Слишком досадно выбрасывать столько денег каждый год без всякой пользы. Притом тебе вскоре придется подумать о выборе профессии.
      - Я пойду на военную службу, - сказал неожиданно Кэшель. - Это единственное занятие, достойное джентльмена.
      Госпожа Байрон посмотрела на него, пораженная. Но, быстро овладев собой, она сказала только:
      - Боюсь, что тебе придется избрать менее разорительное занятие. Кроме того, ведь для поступления в военную службу надо сдать экзамен. А как ты выдержишь его, если ты не хочешь учиться?
      - Ну, когда придет время, я сдам все экзамены.
      - Милый мой! Ты стал говорить за последнее время очень грубо. И это большее из всех огорчений, которые ты мне приносишь, Кэшель!
      - Я говорю так, как и все, - раздраженно ответил мальчик. - Не понимаю, почему надо обращать столько внимания на всякое слово. Я не привык, чтобы мне делали замечания по поводу каждого слова, какое я скажу. А мальчики у нас знают все о вас, мама.
      - Все обо мне? - повторила госпожа Байрон, с любопытством смотря на сына.
      - Что вы служите на сцене, - пояснил Кэшель. - Вы сердитесь, что я становлюсь грубым, а мне приходилось бы очень худо, если бы я не умел грубо поговорить кое с кем из наших учеников.
      Госпожа Байрон грустно усмехнулась, по-видимому, своим мыслям и с минуту молчала. Затем она поднялась и, смотря в окно, обратилась к сыну:
      - Мне пора. Находят новые тучи. А ты без меня молись усердно, старайся чему-нибудь научиться и поскорее исправь свое поведение. Ведь скоро тебе предстоит перевод в Кембридж.
      - В Кембридж! - радостно воскликнул Кэшель. - Когда, мама, когда?
      - Еще не знаю. Во всяком случае, не очень скоро, как только доктор Монкриф сочтет тебя достаточно подготовленным.
      - Ну этого, действительно, не скоро дождешься, - разочарованно заметил Кэшель. - Он не легко откажется от 120 фунтов в год. Толстого Генглиса он держал у себя до двадцати лет. Мама, смогу ли я уйти отсюда в конце этого полугодия? Я чувствую, что в Кембридже буду лучше учиться, чем здесь.
      - Глупости, - решительно сказала госпожа Байрон. - Я не думаю взять тебя от доктора Монкрифа раньше, чем через полтора года. И, во всяком случае, не раньше, чем ты станешь хорошо учиться. Не ворчи, Кэшель: ты меня раздражаешь этим. Жалею, что сообщила тебе о Кембридже.
      - Тогда, мама, переведите меня лучше пока в другую школу, - жалобно проговорил Кэшель. - Мне так нехорошо у старого Монкрифа.
      - Тебе нехорошо здесь только потому, что доктор Монкриф требует, чтоб ты много занимался, а я именно потому и хочу, чтобы ты оставался у него.
      Кэшель ничего не ответил, но сильно омрачился.
      - Прежде, чем уехать, мне надо сказать еще несколько слов доктору, добавила она, вновь усаживаясь. - Иди, поиграй с товарищами. До свидания, Кэшель, - и она подставила щеку для поцелуя.
      - До свидания, мама, - сухо ответил Кэшель, повернувшись к двери и делая вид, будто не заметил ее движения.
      - Кэшель! - проговорила она ему вслед с удивлением. - Ты сердишься?
      - Нет, - печально ответил мальчик, - мне нечего больше сказать. Я вижу, что мои манеры недостаточно изящны. Мне это очень грустно, но что же делать?
      - Отлично, - строго сказала госпожа Байрон. - Можешь идти, но знай, что я очень недовольна тобой.
      Кэшель вышел из комнаты и притворил за собою дверь. Внизу, у лестницы, его ожидал мальчик, на год моложе его, который быстро подошел к нему.
      - Сколько она дала тебе? - прошептал он.
      - Ни одного пенни, - ответил Кэшель, стиснув зубы.
      - Видишь, говорил я тебе! - воскликнул тот, сильно разочарованный. Это гадко с ее стороны.
      - Еще бы не гадко! Это все проделки старого Монка. Он наговорил ей с три короба обо мне. Но она тоже хороша. Говорю тебе, Джулли, что я ненавижу свою мать.
      - Ну, ну, - пробормотал Джулли, несколько озадаченный. - Это ты хватил чересчур, дружище. Но во всяком случае, ей следовало бы что-нибудь оставить тебе.
      - Не знаю, что ты намерен делать, Джулли, а я думаю удрать отсюда. Если она полагает, что я стану торчать здесь еще два года, то она сильно ошибается.
      - Это была бы премилая штучка, - усмехнулся Джулли. - И если ты вправду задумал это, - добавил он с важностью, - то, ей-Богу, я убегу с тобой! Уильсон как раз задал мне тысячу строк, - пусть меня повесят, если я напишу их.
      - Послушай, Джулли, - сказал Кэшель, с серьезностью нахмурив брови и сморщив лоб. - Мне нужно было повидаться с кем-нибудь из деревенских парней, знаешь, их тех, которых мы давеча встретили.
      - Знаю, знаю, - обрадовался Джулли, - вероятно, тебе особенно нужен тот, которого зовут Фиббером. Пойдем на площадку для игр: мне попадет, если меня застанут здесь.
      Ночь обратила Панлейскую общину в черное пятно, мрачный тон которого мог бы соперничать своей чернотой с эбеновым деревом. Ни одной души не было на целую милю вокруг Монкриф Хауза. Дымовые трубы темной громады его жутко белели с той стороны, которая была озарена пробивающейся сквозь тучи луной. На серебристой серой черепице кровли от труб тянулись длинные тени. Молчание ночи только что было нарушено ударом колокола с отдаленной колокольни, оповестившего окрестность, что настала четверть первого, когда из слухового окна вынырнула чья-то голова, и вслед за ней показалась целая человеческая фигурка, очевидно принадлежавшая мальчику. Высунувшись до плеч наружу, он поднял голову кверху и ухватился за перекладину, поддерживавшую флюгер, спрыгнул на крышу и стал осторожно красться вдоль ее ската. За ним тотчас же последовал другой мальчик.
      Входные двери Монкриф Хауза находились на левом срезанном углу фасада. Они были построены в виде высокого портала с плоским карнизом, который служил балконом верхнего этажа. Стена одинаковой с порталом высоты непосредственно примыкала к фасаду дома и соприкасалась с другой стеной, которая окружала фруктовый сад, находившийся с левой стороны школы, между лужайкой и площадкой для игр. Добравшись по балюстраде крыши до края, примыкавшего к самому порталу, оба мальчика остановились и по длинной веревке спустили две пары башмаков на балкон. Благополучно пристроив башмаки, их владельцы кинули им вслед веревку, а сами вернулись в дом через слуховое окно. Спустя минуту, они вновь появились на балконе, обулись и поползли по стене в сторону фруктового сада. Добравшись до середины стены, мальчик, бывший сзади, громко шепнул товарищу:
      - Послушай, Кэш!
      - Молчи! - гневным шепотом ответил тот.
      - Что случилось?
      - Ничего. Я рад, что мы еще раз заберемся под грушу Монкрифовой матери. Вот и все.
      - Дурак, ведь на ней теперь нет плодов.
      - Знаю. Но все же мы теперь в последний раз проберемся туда. Разве это не славная штучка?
      - Если ты не замолчишь, то это будет, наверное, последний раз, потому что нас накроют. Ползи!
      Кэшель тем временем достиг противоположного края стены и спрыгнул на землю за пределы Монкрифовых владений. Джулли затаил дыхание, встревоженный шумом, произведенным прыжком товарища. Успокоившись, он шепотом спросил, все ли обошлось благополучно.
      - Да, - нетерпеливо ответил Кэшель. - Спускайся же попроворней и не шуми.
      Джулли повиновался. Но, занятый одной мыслью не нашуметь и не разбудить доктора, он не поискал подходящей опоры для ноги и повис в самом беспомощном положении.
      - Эх, - виновато произнес он, оглядываясь на Кэшеля, - тут совсем не за что зацепиться.
      - Прыгай, говорят тебе. Что за медведь! Живей, а то я не стану ждать тебя.
      - Скажите пожалуйста, - обиженно возразил Джулли. - Бьюсь об заклад, что раньше тебя буду на перекрестке. Пойди, дерни за звонок у дверей. Они все равно не догонят нас.
      - Да, - иронически произнес Кэшель. - Это было бы действительно умно дернуть за звонок. А теперь бежим.
      Через несколько минут они, задыхаясь, добежали до перекрестка на большой дороге. Тут по их плану им следовало бы разойтись. Джулли пустится на север, в Шотландию, где его дядя, лесничий, наверное, даст ему убежище. А Кэшель направится к морю и, может быть, сделается пиратом, причем, несомненно, облагородит это отважное ремесло отважными подвигами.
      Кэшель, дав товарищу время отдышаться, сказал:
      - Теперь, дружище, пришло время расстаться.
      План бегства, казавшийся таким привлекательным в мечтах, пришелся вдруг не по душе Джулли. Помолчав минуту, он робко предложил:
      - Я лучше пойду с тобой, Кэшель. Ну ее совсем, Шотландию!
      Но Кэшель не согласился.
      - Нет, это не годится. Я пойду слишком скоро, тебе не поспеть за мной. Да ты и не достаточно силен, чтобы стать моряком. Матросы, милый мой, крепки, как железо, и то им приходится туго на море.
      - Ну, тогда пойди ты со мной, - жалобно попросил Джулли. - Мой дядя ничего не будет иметь против этого. Он славный малый. И, знаешь, там пропасть дичи.
      - Это все хорошо для тебя, Джулли. Но я не знаю твоего дяди и не хочу зависеть от его милостей. Кроме того, нас легче могут накрыть, если мы пойдем вдвоем. Мне, конечно, было бы приятнее не разлучаться с тобою. Но это невозможно: я уверен, что нас накроют. Прощай!
      - Подожди минутку, - в последний раз попытался Джулли изменить предначертания друга. - Предположи, что им удастся отыскать нас. Нам будет легче бороться с ними, если мы будем вдвоем.
      - Пустяки, - решительно возразил Кэшель, - это все мальчишеские глупости. Они пошлют за нами не меньше шести полисменов. Даже в лучшем случае я не могу победить больше двух, если они нападут вместе, а тебе не справиться и с одним. Отправляйся и не подходи близко к железнодорожным станциям. Тогда ты благополучно доберешься до Шотландии. Мы только даром теряем тут время. Я ухожу. Прощай!
      Джулли больше не настаивал.
      - Прощай, - сказал он, нерешительно протягивая товарищу руку. - Желаю тебе успеха.
      - Счастливого пути, - важно ответил Кэшель, крепко пожимая его руку.
      Ему стало вдруг жалко оставлять Джулли одного.
      - Я напишу тебе, как только будет что сообщить. Мне, знаешь, вряд ли удастся устроиться раньше, чем через несколько месяцев.
      Напоследок он обнял Джулли и бодро зашагал по дороге, ведущей в селение Панлей. Джулли, грустно посмотрев ему вслед, пошел в сторону Шотландии.
      Селение Панлей стоит на большой дороге и представляет собой единственную довольно широкую улицу, на одном конце которой старинный постоялый двор, на другом - современного стиля железнодорожная станция и мост, а между ними колодезь и скотный двор. Кэшель постоял некоторое время под тенью моста, прежде чем отважился вступить на освещенную луной улицу. Убедившись, что никого кругом не видно, он смело пошел вперед бодрым, но не очень быстрым шагом, так как сообразил, что все-равно невозможно бежать до самой Испании. На беду Кэшеля по деревне проходил в это время еще кто-то. Это был мистер Уилсон, преподаватель математики в школе д-ра Монкрифа, возвращавшийся в этот вечер из театра. Мистер Уилсон полагал, что театр - сомнительное учреждение, куда порядочные и уважающие себя люди должны ходить лишь изредка и не слишком явно для всех. Только когда давали Шекспира, он решался посещать театр открыто. Любимой вещью его была "Как вам это понравится": Розалинда в трико неизменно прельщала его гораздо сильнее, чем леди Макбет в ночном уборе. На этот раз он видел в этой роли известную актрису, приехавшую на гастроли в соседний город. После театра он заехал в Панлей, чтобы поужинать с приятелями, и теперь шел в Монкриф Хауз. Он был в расположении духа самом благоприятном для поимки удравшего школьника. Обычное горделивое сознание, что он слишком умен для своих учеников, проявлявшееся в том, что он резал их на экзаменах, усугублялось теперь воспоминанием ужина и проведенного в театре вечера.
      Он заметил Кэшеля, когда тот подходил к колодцу, и сразу узнал его. Быстро поняв, в чем дело, он скрылся в тени изгороди и дождался там, пока мальчик не прошел мимо, почти касаясь его плечом. Он тогда выскочил из своей засады и схватил беглеца сзади за воротник куртки.
      - Прекрасно, сэр, - произнес он. - Что вы поделываете здесь в такой поздний час? А?
      Кэшель, краснея и бледнея поочередно, смотрел на него с ужасом и не мог произнести ни одного звука.
      - Идите за мной! - сказал Уилсон строго.
      Кэшель позволил вести себя за рукав шагов двадцать, но потом остановился и заплакал.
      - Мне незачем идти назад, - сказал он. - Я никогда не делал ничего хорошего в вашей школе.
      - Не могу этого опровергать, - с величественным сарказмом ответил Уилсон. - Но мы постараемся, чтобы в будущем вы поступали лучше. С этими словами он снова потащил за собой мальчика.
      Кэшель, полный горечью унижения и стыда за свои мечты, пытался упираться.
      - Пожалуйста, не тащите меня, - с ненавистью в голосе сказал он. - Я могу идти и без этого. Но учитель только крепче сжал руку и толкнул юношу вперед.
      - Я не убегу, сэр, - уже миролюбиво сказал Кэшель, сдерживая новые слезы. - Отпустите меня, - опять попросил он дрожащим голосом, стараясь повернуться лицом к своему врагу.
      Но Уилсон не переставал толкать Кэшеля перед собой, не выпуская его рукава из своей крепко сжатой руки.
      - Отпустите же меня, наконец! - вспылил мальчик.
      - Пожалуйста, без глупостей. Байрон, - с оскорбительным спокойствием ответил учитель. - Извольте идти вперед, сэр.
      Кэшель вдруг быстрым движением сбросил с себя куртку, освободившись таким образом от своего мучителя, и с лицом, искаженным ненавистью и обидой, бросился на него со сжатыми кулаками. Уилсон получил ловкий удар снизу в подбородок, от которого он потерял сознание и, зашатавшись, упал ничком. Кэшель испугался, думая, что убил учителя, и стал тормошить его. Но Уилсон задвигался, чем успокоил Кэшеля и снова пробудил в нем ненависть. С подчеркнутой резкостью юноша вырвал из рук врага свою куртку и, процедив:
      - Можешь теперь хвастаться, что видел, как я плачу, - побежал прочь.
      Мистер Уилсон вскоре очнулся и почувствовал себя в состоянии встать, но ему не хотелось двигаться. Преувеличивая степень своей слабости, он начал стонать, надеясь, что к нему прибегут на помощь из деревни. Но прошло довольно много времени, и вместо участия и помощи, подошли холод и скука. Ему пришло в голову, что, если полиция найдет его в таком положении, она примет его за пьяного. К тому же долг повелевал ему поднять тревогу для поимки беглеца. Он поднялся, но, почувствовав головокружение и озноб, решил, что его первейший долг - лечь в постель и предоставить д-ру Монкрифу ловить своего непокорного воспитанника, как ему заблагорассудится.
      В половине второго доктор Монкриф проснулся от стука в дверь своей спальни, за которой он нашел почтенного преподавателя математики избитого, растерзанного и, как д-ру показалось, нетрезвого. Такое предположение длилось у доктора до тех пор, пока Уилсон, оправившись от волнения, не связал в толковый рассказ всех перипетий своего ночного приключения. Наконец доктор понял его и велел, разбудив воспитанников, произвести перекличку. Оказалось, что Байрон и Молесворт отсутствуют. Никто не видел, как они скрылись, никто ничего не знал о том, как им удалось выйти из дома. Один из младших мальчиков сделал робкое предположение, что они выбрались через каминную трубу. Но, заметив угрожающие намеки некоторых старших воспитанников, очевидно тайных любителей докторских фруктов, не решился настаивать и принужден был выслушать от доктора наставление за легкомысленность и нелепость своих суждений. Было уже около трех часов ночи, когда тревога дошла до деревни, но власти заявили, что не обеспокоят себя до утра. Доктор, убежденный, что Кэшель убежал к матери, решил, что розыски его излишни, и ограничился тем, что написал госпоже Байрон письмо, в котором сообщал о дерзком поступке ее сына по отношению к мистеру Уилсону и выражал сожаление о невозможности дальнейшего пребывания мистера Байрона в его учебном заведении.
      Все старания были направлены к розыску Молесворта, так как из рассказа мистера Уилсона явствовало, что он расстался с Кэшелем, еще не доходя до деревни. Сведения о Джулли были вскоре получены. Крестьяне со всех концов сообщали, что видели малого, "который, наверное, был он самый". Поиски прекратились к пяти часам вечера, когда сам Джулли возвратился в школу, пристыженный и раскаявшийся. Расставшись с Кэшелем и пройдя две мили, он испугался и решил вернуться. Но на полпути устыдился своей трусости и стал вновь-удаляться от Панлея. В восьми милях от Монкриф Хауза, чтобы сократить путь, он пошел по проселку и заблудился. Проплутав до утра, он встретил наконец какую-то женщину, работавшую в поле, спросил у нее кратчайший путь в Шотландию. Но она не знала даже, что такое Шотландия. Когда же он просил указать ему дорогу в Панлей, она отнеслась к нему в высшей степени подозрительно и натравила на него свою собаку. Это так испугало Молесворта, что он уже не решался больше обращаться к встречным. Держа путь по солнцу, он шел то в Шотландию, то опять в сторону Панлея, смотря по степени бодрости своего духа. Наконец, обессилев от голода, усталости и отчаяния, он решил из последних сил, не меняя уже направления, добраться до Монкриф Хауза. Кое-как дотащился он до Панлея и явился с повинной к доктору, который пригрозил ему немедленным исключением из школы. Джулли был страшно огорчен перспективой принудительного расставания с тем местом, откуда несколько часов назад бежал по своей воле. Он смиренно попросил доктора наложить на него другое наказание. Начальство снизошло к его просьбе. После длинной и торжественной речи в присутствии остальных школьников, в которой указывалось, что Джулли был совращен дурным примером, но выказал искреннее раскаяние, вернувшись назад, а главное - не участвовал в дерзком нападении на многоуважаемого мистера Уилсона, которому грозят теперь все гибельные последствия сотрясения мозга, доктор согласился поверить Джулли в его желание исправиться и простил его. Джулли решил на первое время, для улучшения своего положения, представиться прилежным и послушным учеником; но похвалы, доверие старших и самоудовлетворение так прельстили его, что он остался таковым до самого конца своего учения. Он сумел при этом не лишиться любви своих товарищей, так как при всяком удобном случае убеждал их, что его видимое исправление - только ловкий обман против общего врага - старого Монка.