Действующие лица:

Дима

Валентина

Баба Маня

Петр

Наташа

Раиса

На скамейке сидят четверо:

Петр – мужчина лет пятидесяти, в кепке, пиджаке, курит папиросу.

Раиса – его жена.

Валентина – их знакомая с другой улицы, лет сорока пяти.

Баба Маня – мать Валентины, парализованная.

Летний вечер. 19. 45

Валентина. А че Петь, Колька на каникулы собирается?

Петр. А хто его знает, можа и собирается.

Валентина. Че, и не пишет?

Раиса. О то тоже писатель, последнее на Пасху прислал.

Петр. Да че, ему там и так хорошо. Потом, эта у него? как там, Рай?

Раиса. Практика.

Петр. Во, во.

Валентина. Щас вси грамотные стали. Как матка с батькой в навозе ковыряться не хочут.

Раиса. Да нехай, Валь, учится. Пока желание есть.

Валентина. Да, конечно, Рай. Че хоть щас изучает-то?

Петр. Говно изучает.

Валентина. И?

Раиса. Да слушай ты его, Валь, больше, землю Колька изучает, почву нашу.

Валентина. А че ее изучать, землю-то? Вот вся тут видна.

Петр. Так-то оно так. Однакож, чтоб помидора с картохами выросла получче, надо землю знать. Ну не дураки ж там, Валь, сидят.

Валентина. А с этой жистью, Петь, уже и не понять. Вон, вчера по телевизору певца показали, на жабышка похож, растрепанный такой, под себя гадит, а молодежи нравиться. Потом секс этот?

Петр. А че, Валь, дело-то хорошее. Давай как-нибудь, а?

Раиса. Я те дам щас, пень лысый.

Петр. И-эх, куды моя сила-молодость подевались?

Раиса. Самогонку меньше жрать надо.

Валентина. Ты бы, правда, Петь, не пил бы?

Петр. Да рази я пью-то, вон Сашка?

Баба Маня. Ананас.

Петр. Че?

Валентина. Ананас, говорит.

Петр. А…

Раиса. А че она, Валь, еще говорит?

Валентина. «Сирожа» говорит, потом, «заберут вас комоды» говорит.

Раиса. Да, старость не радость.

Валентина. Да не говори Рай, намучилась с ней уже.

Петр. Все такие будем.

Валентина. Это у кого так музыка громко играет?

Раиса. Да эт к Убивакиным родня городская седня утром приехала, невестка ейная с детьми.

Валентина. Эт близняшки-то?

Раиса. Да, Валь, только папа ихний че-то второй год нос не кажет.

Валентина. Я уже и забыла-то, как Игорек выглядит-то.

Раиса. Да как был ханыга, так и остался. Помнишь, Петь, как в десятом классе напилси и на глобус наблевал.

Петр. Игорь-то? Помню, его забудешь? Кольке нашему глаз подбил?

Из калитки, держась за руки, выходят близнецы: Наташа и Дима. Им по восемь лет. 20.00

Наташа и Дима. Здраствуйте.

Раиса. Здравствуйте.

Валентина. Здравствуйте.

Петр. Привет, ребята!

Раиса. Присаживайтесь, ребятки, посидите с нами.

Валентина. Как доехали? Не устали?

Наташа. Не устали.

Дима. Немного устали.

Раиса. А папа ваш почему не приехал?

Наташа. Он работает.

Валентина. А, ну да, конечно.

Дима. Инженером.

Петр. А вы нас-то помните? Как кого зовут?

Дима. Плохо помним.

Петр. Меня дядя Петр, эт тетя Рая, эт тетя Валя, а эт баба Маня.

Наташа. А мы Наташа и Дима.

Дима. Близнецы.

Раиса. Да мы это, ребятки, помним. Подсолнух вам принести?

Наташа. Спасибо, мы сытые.

Дима. Деда свинью заколол.

Валентина. Ай да дед, любит-то внуков своих.

Дима. Любит.

Петр. Ну, расскажите, ребятки, где учитесь, чем занимаетесь?

Наташа. В школе учимся.

Валентина. И стихи знаете, и песни, да?

Дима. Да.

Петр. Ну, почитайте стишок какой-нибудь.

Дима. Какой?

Петр. Да любой. Какой захочется.

Наташа. Сейчас Дима почитает.

Дима. Почему я?

Наташа. Ты хорошо читаешь. С выражением.

Дима. А у тебя интонация четкая.

Наташа. Ну ладно, уговорил.

Раиса. Почитай, девонька, а мы послушаем.

Наташа. Стихотворение:

Наташа. Вот такое стихотворение.

Раиса. Это про что же, деточка?

Дима. Это про предчувствия.

Валентина. А я ничего не поняла. Видать, совсем дурой стала.

Дима. А тут ничего понимать не надо, тут почувствовать надо.

Петр. А че почувствовать-то?

Дима. Страх, тревогу, необъяснимое.

Раиса. А необъяснимое, это че?

Наташа. Копче.

Петр. А то давайте, ребятки, правда, подсолнух принесу?

Наташа. Дядя Петя, мы ведь уже отказались.

Дима. Дядя Петя, а почему у вас тень без кепки?

Петр. А… как это, бог с вами, ребятки, вон она, кепка-то, на тениной голове.

Дима. Я пошутил.

Валентина. Вы, ребяты, над дядей Петей не смейтесь, он хоть и неграмотный, а всю войну прошел и ордена имеет.

Наташа. Мы не смеемся, мы ему помочь хотим.

Раиса. Это как же?

Дима. А вот так. Дядя Петя…

Петр. А?

Дима. Расскажи им про это?

Петр. А ты откуда про это?

Дима. Оттуда.

Наташа. Тебе сразу легче станет. Вот увидишь. Ну, не будь трусишкой?

Петр встает, подходит к краю сцены. Он растерян и подавлен. Освещение гаснет, Петр стоит в кругу света.

Петр. В 72-ом я почувствовал, что больше не могу жить. Я ничем не болел, хозяйство было налажено, родился Колька, все было хорошо и надежно. Но жить я уже не мог. Тогда-то я и решил поехать к святым местам, мне было уже за тридцать, то есть время, когда понимаешь, что святые места ничем не отличаются от несвятых, те же щелястые заборы, те же крики ребятишек, купающихся в местной полувысохшой речонке со смешным названием. Святое место – это место, где тебя окончательно отпускает и ты можешь подставить лицо ветру и присесть на поросший конским щавелем пригорок, и за этим ничего не последует. Я исколесил свою и соседнюю области и ничего подобного не встретил, везде меня сопровождало ощущение, что свою жизнь я уже прожил и мои руки обвязаны цветными полотенцами, а рот наполнен стеклярусом. Я не мог разговаривать с людьми, им еще предстояло жить, подставляя рот под капли дождя, который казался мне кислотным. На автовокзале в райцентре я встретил человека, похожего на моего отца, которого я помнил смутно, но которого не забуду. Он купил мне билет на автобус и подарил свою кепку. Когда автобус остановился, я пошел по какой-то кривой улице, которая вывела меня к небольшой площади, на которой находились собор XVIII века, универмаг, библиотека и кинотеатр. Я стоял и рассматривал трещины на плавящемся от жары асфальте, вдруг все завертелось у меня перед глазами и я упал. Очнулся я в тенистом городском парке на детских качелях. Какое-то время я не мог видеть, предметы расплывались, но самые таинственные перемены произошли со звуками, они как будто слились в один мультипликационный звукоряд, словно сотни Чебурашек разом жаловались на свою судьбу. В голове проносились картины, какие-то чернильные пятна, похожие на фигуры животных и людей, трава и осколки бутылок перед заброшенным кинотеатром, солнце, которое никак не может закатиться, упруго отталкиваясь от горизонта. Я стал чувствовать свои руки, они казались мне слабыми, что-то забывшими, но легкими, словно в суставах жил весенний ветер, впервые за тридцать с чем-то лет я попытался вздохнуть и это у меня получилось.

– Ну покатался и хватит, – сказал отец и подхватил меня за подмышки.

Потом мы ели мороженое, стреляли в тире, после этого пошли домой. Я вырос, закончил школу, встретил Раису, у нас родился Колька. Иногда по ночам мне чудился во рту привкус стекляруса, но это быстро проходило. Вечером, возвращаясь с работы и проходя между огородами, я вижу странные тени, похожие на чернильные кляксы, похожие, в свою очередь, на фигурки животных и людей. Они пугаются меня и исчезают.

Свет зажигается, Петр садится обратно на скамейку, вытирая лицо кепкой.

Наташа. Вот такое стихотворение.

Раиса. Это про что же, деточка?

Дима. Это про предчувствия.

Валентина. А я ничего не поняла. Видать, совсем дурой стала.

Дима. А тут ничего понимать не надо. Тут почувствовать надо.

Валентина. А че почувствовать-то надо?

Дима. Страх, тревогу, необъяснимое.

Раиса. А необъяснимое, это че?

Наташа. Копче.

Валентина. Вы, ребятки, над теть Раей не смейтесь. Она всю войну в поле проработала.

Дима. А мы и не смеемся. Мы помочь хотим.

Валентина. Это как же?

Наташа. Тетя Рая?

Раиса. Ась?

Наташа. Тетя Рая, расскажите про это?

Раиса. А ты откуда?

Наташа. Оттуда.

Раиса подходит к краю сцены. Она растеряна и подавлена. Свет гаснет.

Раиса. Это случилось, когда родился Колька. К нам приехала погостить сестра с детьми. Младшая Оля не ходила ни на речку, ни на улицу играть с местными ребятишками, бледная несмотря на июльское солнце она сидела у телевизора, карауля мультфильмы. Утром я пошла в магазин и купила кило шоколадных конфет, дети набросились на них и съели за десять минут. Оля не стала их есть, подошла и собрала оставшиеся золотые обертки. В тот же вечер я вешала белье и заметила на заднем дворе фигурку девочки, она сидела на корточках утрамбовывая руками землю, потом сорвалась с места и убежала в дом. Я подошла и увидела небольшой холмик с воткнутой в него щепкой, осторожно я разгребла холмик и ойкнула порезавшись об кусок оконного стекла, вытерев палец об фартук, я подняла стекло – под ним лежал скрученный из конфетных золотушек человечек, рядом с ним лежали стеклянные шарики и бумажный цветок. Я положила стекло на место и засыпала землей, стараясь, оставить все как было. В тот вечер Оля была еще тише чем обычно, но перед сном заплакала, мы с сестрой не могли понять в чем дело, потом она заснула. Ночью был ливень, мне не спалось– болела голова, я вышла на веранду, прислонилась к окну и стала слушать как ветер треплет старую грушу.

Вдруг кто-то с улицы внезапно тоже прислонился к стеклу, от неожиданности меня парализовало, сверкнуло молния и я увидела большого человека скрученного из конфетных золотушек, я не помню сколько стояли мы с ним разделенные оконным стеклом, потом он исчез. Утром я побежала на задний двор и сделала то, что забыла в прошлый раз – воткнула щепку в холмик. Оля стала поправляться, лучше есть, стала гораздо общительнее, со всеми, кроме меня. Мы как-то сторонились друг друга, словно между нами было нечто такое, что бывает иногда между взрослыми женщинами, выросшими вместе и пожелавшими никогда не видеться. Потом сестра уехала. Когда ночью идет ливень, я закрываю уши ладонями.

Утром в дубовой бочке наполненной дождевой водой, я всегда нахожу маленького человечка скрученного из конфетных бумажек. Я хороню их на заднем дворе.

Наташа. Вот такое стихотворение.

Валентина. Это про что же, деточка?

Дима. Это про предчувствия.

Валентина. А я ничего не поняла, видать, совсем дурой стала. А че это за предчувствия?

Наташа. Это то, что волнует кровь.

Валентина. А это как?

Дима. Каком кверху.

Валентина. Э? и не стыдно над бабушкой-то смеяться?

Наташа. Мы не смеемся, мы помочь хотим. Расскажи им про это?

Валентина. А откуда вы про это знаете?

Дима. Оттуда.

Валентина подходит к краю сцены. Она растеряна и подавлена.

Валентина. Это случилось, когда Гагарин полетел в космос. В воздухе было что-то такое, что казалось еще немного и все станут хорошими и добрыми. Ночью я выходила и смотрела на звезды, а они смотрели на меня, между нами установился какой-то незримый контакт. Ненастным октябрьским вечером я стала слышать космические голоса. Они называли меня «Валентына». Валентына, говорили они не корми поросят щавелем, у них от этого понос, Валентына пора подвязать яблони. У меня не было мужа и голоса заменили мне семью, они всегда были рядом, советовали, отговаривали от дурных поступков, утешали и наставляли на правильный космический путь. Так мы и перезимовали, а по весне голоса исчезли, моя жизнь стала казаться мне кистеперой латимерией, выжившей, но неспособной жить. Я стала разговаривать сама с собой, но это было не то. Утрата была тяжелой.

В нашей стране сменился президент, соседи купили цветной телевизор, Райкин Колька поступил в сельхозинститут, а я жила, будто стегозавр, неповоротливо и тяжело, волоча за собой хвост, усеянный шипами воспоминаний.

Осенью я пошла в лес собирать грибы, обратно решила идти через старую проселочную дорогу, темнота сгущалась, я остановилась, чтобы подтянуть косынку.

«Валентына, не оборачивайся, беги!», – раздался у меня в голове голос.

«Ой, появились, мои родные», – я не могла сдержать слезы.

«Валентына, мать твою, беги!!!», – голоса так кричали у меня в голове, что на мгновение я потеряла зрение. «Беги!!!». Я бросила лукошко и побежала.

Через два дня я узнала, что в лесу милиционеры задержали человека с большим разделочным ножом. Он был виновен и его расстреляли.

Наташа. Вот такое стихотворение.

Дима. Ну, кто еще чего не понял?

Наташа. Им есть о чем помолчать.

Дима. Воистину, молчащий не говорит, говорящий не молчит.

Наташа. Молчишь – в уме торчишь. Однако и нам есть кого послушать.

Дима. Это точно.

Наташа. Ты готов?

Дима. Готов.

К краю сцены подходит баба Маня. 20.30.

Баба Маня. Здраствуй дорогой Сирожа.

Ты пишешь, что вдали от родины особенно чувствуется та усталость

Которая вызывается чужим киберпростором, чужой культурой пользователя

Сколько ни форматируй видимый ландшафт, сколько ни подтягивай под себя чужие утилиты

Чужбина остается чужбиной

У заплаканного окошка, давшего клятву ботхидсатвы

У недавно инсталлированной яблони

Твой взгляд, твое слово.

Родина остается родиной

Ей говорят, что хуже ее нет

Ей говорят, что она преет

Ей говорят, что она проклята

Над ней смеются

Но наступит время и выйдет она, чтобы показать всему миру

Где зимуют членистоногие

И увидит мир, что зимуют они хорошо

Всего у них в достатке

И еды и питья

Да пусть медленно грузятся ее околицы

Пусть плохо переписаны трактора

Пусть зависают ее мужчины

Мы любим ее не за это

Есть в ней какая-то вечерняя нежность к нам

Теплой шалью накрывающая злых детей своих

Злых на то, что она мать их

Ты знаешь, Сирожа дети ведь неразумны

Они прячут в травах свои строенья

Придумывают правила игр

Которые не понятны нам

Большим неповоротливым гринувэем пролетела птица и я опять вспомнила о тебе

Ты пишешь, что перестал удивляться

Но это так естественно для молодости

Есть время загадывать желания

А есть время бояться их исполнения

В лесу хрустят ветки-суставы

Артерии составов

Оставят навсегда

Тревоги провода

И лишь в конце

Поймешь, что любишь

Ее допустишь и забудешь

Себя

В тенистом парке городском

Из золотинок сделав человечка

Построив дом ему, где стол и печка

Где ветка бьется об стекло, чтобы ему всегда везло

Где время пощадит его

И звезды отдадут тепло.

ЗАНАВЕС