23

Георгины были только первыми в веренице букетов, что приносили в палату к Эдварду. Принесли цветы от Джинджера Джонса, его старого наставника, потом букет от учителей, потом от президента клуба выпускников, от Алисы и от дюжины друзей. Должно быть, слух о случившемся распространялся по Англии с быстротой молнии. Он даже вообразить не мог, сколько денег было потрачено на телефонные разговоры. Сиделки поддразнивали его насчет обилия поклонниц. Они ставили вазы сначала на полку, потом на пол вдоль стены, превратив унылое бурое помещение в оранжерею. Он с трудом заставлял себя смотреть на все это. Это Волынке теперь нужны цветы, разве не так?

В разгар цветочной вакханалии кто-то подсунул ему контрабандный номер «Таймс». Он подозревал в этом пухленькую сиделку с лондонским выговором, но не был в этом уверен. Газета просто лежала у него на кровати, когда он повернул голову.

Мистер Уинстон Черчилль отдал приказ о мобилизации флота. Отменено несколько выходных экскурсионных поездов. Франция и Россия готовятся к войне с Германией, перестрелки на границах. Он нашел и свое имя, но в заметке не было ничего такого, чего он не знал бы. В обычное время желтая пресса раздула бы из такой истории сенсацию: как же, генеральский сын убит под собственным кровом, собственным гостем. В придачу не обошлось бы без прозрачных намеков на нравы, царящие в закрытых школах. Сейчас же война и без того предлагала кучу сенсаций. Впрочем, возможно, пресса — еще один повод, из-за которого за дверью дежурит полисмен.

Глаза его устали от «Таймс», и он перестал читать. Он как раз взялся за «Затерянный мир», когда услышал еще один знакомый голос, и все его мышцы напряглись. Если бы не растяжки, он спрятался бы под кровать или выпрыгнул в окно. А так — обречен! Книгу он спрятал под одеяло на случай, если ее попробуют отнять, и стал терпеливо поджидать второго посетителя, пришедшего в столь неурочное время.

Преподобный Роланд Экзетер — долговязый, с изможденным лицом — под стать мертвецу, неизменно одевался в черные церковные одежды, напоминая истерзанного пыткой святого, писанного Эль Греко в самом мрачном расположении духа. Это сходство усугублялось естественной тонзурой на седой голове, этаким любительским нимбом. Лицо его напоминало морду меланхоличного, но все же самоуверенного мерина, сходство довершал резкий, пронзительный голос. Заслуженный проповедник, святоша Роли пользовался, возможно, большей известностью, чем архиепископ Кентерберийский. Алиса называла его Черной Смертью.

Он ворвался в палату, обеими руками прижимая к груди Библию, затормозил и смерил племянника неприязненным взглядом.

— Доброе утро, сэр, — произнес Эдвард. — Очень мило с вашей стороны зайти.

— Мой христианский долг — призывать грешников к покаянию, как бы отвратительны ни были их проступки.

— Вам пришлось рано выехать с Пэддингтона, правда?

— Эдвард, Эдвард! Даже теперь Господь не отвратит лицо свое от тебя, если ты искренне покаешься.

— В чем покаюсь, сэр?

Глаза святоши Роли сверкнули. Он, похоже, уверился в виновности своего подопечного, но был не настолько глуп, чтобы затрагивать криминальные темы при дежурившем за дверью полисмене.

— В гордыне, суетности и сознательном неверии, разумеется.

Право же, ему не обязательно было тащиться всю дорогу до Грейфрайерз, чтобы опять завести свое. Вполне мог бы ограничиться еще одним из этих своих до невозможности напыщенных писем.

— В настоящий момент я не в состоянии обсуждать такие серьезные предметы, сэр. — Эдвард до боли стиснул кулаки, спрятав их под одеялом. Не помогло. За годы, прошедшие после гибели его родителей, два Экзетера вряд ли обменялись и дюжиной дружеских слов. По счастью, в завещании губернатора особо значилось, что Эдварду должна быть предоставлена возможность закончить Фэллоу, а то святоша мог бы и вытащить его оттуда. Тут Роли не оставили выбора. Однако его представления о карманных деньгах для ученика старших классов закрытой школы сводились к пяти шиллингам на семестр: почти любой младшеклассник получал больше.

Опять же по счастью, регулярную — и бескорыстную — помощь оказывал мистер Олдкастл. Эдвард намеревался взять дела в свои руки сразу же по достижении совершеннолетия, поскольку имел сильные подозрения, что деньги его родителей давно уже провалились в бездонную глотку миссионерского общества «Светоч». Пока же ему предстояло терпеть еще три года.

Морщины святоши Роли сложились в подобие приторной улыбки сожаления.

— Теперь-то видишь, что ты выбросил на ветер?

— Что выбросил, сэр?

— Все преимущества, какие были дарованы тебе. Уж не надеешься ли ты, что после этого тебя примут в Кембридж?

— Насколько я понимаю, любой англичанин невиновен до тех пор, пока его вина не доказана.

— Вот и дурак. Даже если тебя не вздернут на виселицу, все двери отныне для тебя закрыты.

В том, что говорил старый ханжа, возможно, и была доля истины, но он откровенно наслаждался, готовясь обрушить огонь из всех орудий на лишенного возможности двигаться грешника. В его голосе зазвучало еще больше скорби.

— Готов ли ты помолиться со мною, Эдвард?

— Нет, сэр. Я уже говорил вам, что не добавлю к своим недостаткам лицемерие.

Дядюшка подошел ближе, раскрывая Библию.

— Послушай хотя бы Слово Божье!

— С вашего позволения я предпочел бы не делать этого. — Эдвард вспотел от напряжения. В обычной ситуации на этой стадии разговора он извинялся как мог вежливо и выходил, однако сейчас он оказался в западне, и этот прохвост знал это. Должно быть, ради этого он и приехал.

— Осознай свои грехи, Эдвард! Вспомни скорбную участь твоего юного друга, которого ты обрек на дьявольскую…

— Сэр? — Это было уже слишком.

— Первое послание Павла Коринфянам, — объявил Роли, раскрывая Библию. — Начнем с тринадцатого стиха. — Его голос зазвучал органной трубой.

Лицемер проклятый! Он ведь явился не справиться о здоровье племянника, не спросить, что же произошло в действительности и чем он может помочь, не выразить веру в его невиновность. Он пришел издеваться. Он предсказывал Эдварду вечные муки в геенне огненной с первой их встречи и теперь полагал, судя по всему, что они наступают раньше ожидаемого. Он не мог не приехать и не понаслаждаться этим.

Как только могли два брата быть такими разными?

Эдвард зажмурился и подумал об Африке.

Он вспомнил Ньягату, лежащую высоко в холмах у подножия горы Кения, среди лесистых ущелий, залитых вечным солнечным светом. Ему снова припомнились африканские пейзажи под безоблачным небом, бархатные тропические ночи со звездами, висевшими прямо над кронами деревьев, словно облака алмазной пыли. Перед глазами его стоял пыльный поселок с повисшим в полуденном зное британским флагом, копающиеся в пыли куры, вялые собаки, смеющиеся туземные ребятишки. Вот отец расставляет медикаменты в клинике; вот мать дает на веранде урок математики стайке чернокожих юнцов, среди которых затесалось двое или трое белых; вот старейшины, преодолевшие многодневный путь, внимают в прохладной тени эйфорбии советам или суждениям Бваны; вот заезжий англичанин, попивая на закате джин с тоником, развлекается разговором с мальчиком, будущим созидателем империи. Все это представлялось совершенно естественным — разве не так росли все белые люди?

И ярче всего помнилась ему длинноногая, худющая девчонка с косичками, верховодившая всеми мальчишками. Она выбирала, в какие игры они будут играть, куда пойдут и что будут делать, и обсуждению это уже не подлежало. Он вспомнил свой ужас, когда она уехала на родину, в Англию, в загадочное древнее отечество, из которого ее родители уехали еще до ее рождения.

— Эдвард?

Его вновь окружали больница и боль.

— Прошу прощения, сэр. Что вы сказали?

Святоша Роли скорбно закатил глаза.

— Как ты не видишь, что раскаяние и молитва — твоя единственная надежда на спасение, Эдвард? Он разрешит все твои сомнения. Верую, Господи! Да помоги мне, грешному!

Замогильное завывание, похоже, успокаивало только охранника за дверью. Племянника же от него бросило в жар.

— Благодарю вас за то, что вы не пожалели времени и сил и приехали повидаться со мною, сэр.

Намеки с дядей Роландом не проходили.

— Эдвард, Эдвард! Отец твой был заблудшим отступником, и посмотри, к чему это его привело!

Эдвард сделал попытку сесть, и нога взорвалась жгучей болью. Он бессильно, исходя потом, опустился на подушки.

— До свидания, сэр! — процедил он сквозь стиснутые от боли зубы. Его начинало тошнить. — Спасибо за визит.

Розовые пятна гнева проступили на впалых щеках Роли, и он захлопнул Библию.

— Ты все еще не понял? «Исход», глава двадцатая, стих пятый: «Не поклоняйся и не служи им, ибо Я Господь Бог твой. Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня».

— Мне до сих пор не доводилось видеть комедии на эту тему, — вздохнул Эдвард, гадая, что за безумие кипит в этом старом маньяке. — Не поклоняться кому?

— Идолам! Ложным богам! Врагу Рода Человеческого! Твой отец опозорил нашу страну, свой долг и свою расу! Перечитай, что написано в материалах расследования — как он предал невинных дикарей, отданных под его опеку…

— Невинных дикарей? Они были невинными, пока ваш церковный сброд не потрудился над ними! Мои родители были бы еще живы, если бы кучка длинноносых миссионеров…

— Твой отец отверг Слово Божье, презрел законы своего народа и продал душу Диаволу!

Это сработало.

— Вон! — вскричал Эдвард, отчаянно дергая за шнур звонка. — Убирайтесь, пока я не швырнул в вас чем-нибудь!

— Я предупреждал его, что Бога не обмануть!

— Сестра! Констебль! Сиделка!

— Снизойди к нам, погрязшим во грехе… — декламировал его дядя, закатив глаза так, словно разглядывал электрическую лампочку на потолке.

В дверях появился долговязый полисмен. По коридору торопились шаги.

— Выведите отсюда этого маньяка! — крикнул Эдвард.

— …во грехе, что так просто дается нам…

— Сестра! Он сумасшедший и меня с ума сведет! Он оскорблял моих родителей!

— Ибо написано…

— У него мания проповедовать! Уберите его отсюда! — Чтобы его слова подействовали, Эдвард схватил миску в форме почки и швырнул ее, целясь в книгу, которую его дядя прижимал к груди. К несчастью, в это мгновение старик повернулся. Миска, описав в воздухе плавную дугу, ушла в сторону. В палату вступила старшая сиделка, и тут же послышался звон, означавший, что Эдвард попал в вазу.

Она смерила его стальным взглядом:

— Что все это значит?

— Он оскорблял моего отца…

Слишком поздно он заметил выражение лошадиного лица святоши Роли. Он не мог уже взять назад ни своих слов, ни своих действий.

Он проявил насилие!

Старшая сиделка что-то сказала — он не слышал, как не видел и крупной, ширококостной женщины в накрахмаленном халате и белой шапочке. Вместо нее он видел обвинителя в черной мантии и парике. Он слышал требование ответить присяжным на один-единственный вопрос. Он знал: этот вопрос неизбежен. Неизбежен, как ночь, приходящая на смену дню:

— Вспомните, приходилось ли вам обсуждать вашего отца с Тимоти Боджли?

24

Подозреваемый ездил в Париж и обратно с Джулианом Смедли — следовательно, тот являлся несомненным свидетелем. Семейство Смедли обитало в усадьбе «Нанджипур», Реглен-крисчент, Чичестер, а Лизердейл мог позволить себе еще одну поездку в этом шикарном авто, что предоставил в его распоряжение генерал Боджли.

«Нанджипур» оказался одним из длинного ряда одинаковых домов. При весьма впечатляющем фасаде, перед которым красовался палисадник с цветущими розами, бегониями и аккуратно стриженными зелеными изгородями, внешне дом ничем не отличался от своих соседей по эту сторону улицы. Интерьер же его, в котором царила невообразимая духота, напоминал музей восточного искусства: плетеные кресла, персидские ковры, медные столики, лакированные каминные экраны, идолы с бесчисленным количеством рук, фантастически безвкусные фарфоровые вазы, слоники из слоновой кости. Англичане всегда славились страстью к коллекционированию.

Горничная проводила Лизердейла в гостиную с плотно задернутыми шторами и, как следствие, темную настолько, что обстановку почти невозможно было разглядеть. Там он и встретился с Джулианом Смедли.

В эти банковские каникулы на юном Смедли были фланелевые брюки с острой, как бритва, складкой, пиджак с медными пуговицами и то, что, судя по всему, являлось форменным галстуком Старого Выпускника Фэллоу, — парнишка был слишком молод, чтобы состоять в клубах Старых Кого-То-Там-Еще. Его ботинки сияли, как черные зеркала. Он напряженно сидел на краешке жесткого кресла, сложив руки на коленях и подслеповато глядя на гостя. Он добавлял «сэр» к каждой произнесенной фразе. Он сказал, что ему семнадцать, но казался моложе своих лет.

Вполне естественно ожидать некоторой замкнутости от всякого, кто оказывается втянут в расследование убийства, а Смедли, похоже, и без того отличался застенчивостью. Возможно, он был бы чуть более открытым, имей Лизердейл возможность поговорить с ним наедине.

Однако его отец присутствовал при беседе — на что он, несомненно, имел полное право, ведь мальчик считался несовершеннолетним. Сэр Томас Смедли был отставным чиновником из Индии — крупный, шумный, властный человек. Он извинился за то, что не совсем в форме: «Отхожу от приступа застарелой малярии». Он и впрямь выглядел не лучшим образом — тяжело дышал, и руки заметно дрожали. Тропические болезни — вот вам еще одно приобретение, которое получают англичане за то, что несут свет в отсталые уголки земного шара.

Сэр Томас предложил шерри с печеньем, от которых Лизердейл вежливо отказался. Тем временем хозяин начал разговор десятиминутной гневной тирадой, обличающей проклятых немцев:

— Банда хвастливых хулиганов, так и знайте. Да они всегда были такими. Покажи им кулак — и они будут ползать перед тобой, попробуй вести себя по-благовоспитанному — и они будут тебе грозить. Совершенно не представляют, как вести себя с туземцами. Устроили из своих колоний бардак

— из всех до единой. Их и ненавидят повсеместно. В Юго-Западной Африке, в Камеруне, в Восточной Африке — везде бошей терпеть не могут. Готтентоты проучили их немного в шестом году — ну да вы и сами помните. Жаль, этого им мало оказалось. Теперь думают, что им и из Европы удастся сделать бардак. Кто силен — тот прав, так они говорят. Ну что ж, их ждет небольшое разочарование. Русские будут в Берлине к Рождеству, если только их не опередят французы.

И так далее.

Лизердейлу с трудом удалось перевести разговор на интересующую его тему. Сэр Томас остался сидеть, дрожа и хмурясь, пока его сын излагал свой рассказ. Потом отец опять вмешался в разговор, объяснив, почему послал сыну телеграмму в Париж с требованием немедленно вернуться — подчеркивая то, что это ему подсказало знание политики и здравый смысл.

Одному догонять товарищей на континенте, где разгорался военный пожар, нечего было и думать. Молодой Экзетер тоже решил вернуться в Англию. Любое другое решение было бы неверным. В то же время сэр Томас даже не заикнулся, что мог бы пригласить друга своего сына погостить у них — в этих-то неожиданных обстоятельствах. Соглашался ли с ним молодой Джулиан? Если нет, то почему? Если не соглашался, то почему Экзетер предпочел гостеприимство Боджли? Пока Лизердейл раздумывал, как бы ловчее задать эти вопросы, он предложил другой:

— В каком настроении находился Экзетер?

— Настроении?.. Сэр? — Мальчик вылупил на него глаза, как идиот.

— Был ли он разочарован?

— Сначала — да, сэр. Но ему, разумеется, не терпелось принять участие… сэр.

Лизердейл ощутил волнение, как гончая, учуявшая след.

— Участие в чем?

— В разгроме немцев, сэр. Мы с ним собирались записаться добровольцами, сэр.

Ложный след.

Сэр Томас издал носом звук, долженствующий означать презрение.

— Экзетер сломал ногу, — сказал Лизердейл. — Ему потребуется некоторое время…

Он не оставил презрение без внимания. Впрочем, отсутствие приглашения — тоже. Он сверил несколько дат и записей, потом обратился к отцу:

— Вы знакомы с Экзетером, сэр Томас?

— Кажется, Джулиан представлял нас друг другу.

Да он его на дух не переносит! Оказывается, не весь мир в восторге от Эдварда Экзетера. Что ж, еще один покров долой.

— И что вы о нем скажете, сэр?

Смедли-старший побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Неожиданно он сделался очень осторожным.

— Не думаю, что знаю его настолько хорошо, чтобы высказывать какое-то мнение, инспектор.

Это могло быть и правдой, но это не означало, что таковое мнение у сэра Томаса отсутствует, а если оно имеется, то должно на чем-то основываться, пусть это и не слишком убедительно с точки зрения показаний в суде.

— Его наставник ценит его очень высоко, — сказал Лизердейл.

Сэр Томас испустил громкое «Хррумф!».

— Но вы спокойно отпустили с ним своего сына в Европу, не так ли?

Снова «Хррумф!».

— Ну, они дружили. — Отец бросил на сына взгляд из категории «Вот-Видишь-Я-Же-Тебе-Говорил». — И потом, это было всего на несколько дней, пока они не догонят доктора Гиббса с остальными…

Лизердейл ждал.

Сэр Томас снова откашлялся.

— Виновен до тех пор, пока не докажут невиновность, так, кажется? Должен сказать, я ничего не имею против самого мальчика. Чертовски классный подающий. Вроде бы хорошо воспитан. Я видел, что Фэллоу творит чудеса. Там даже еврейчик один учился в мои годы… Ладно, это совсем другая история.

Новая пауза. Лизердейл уже знал способ.

— Вы знаете что-нибудь про его семью, сэр Томас?

— Только по слухам.

— И каковы эти слухи?

— Ну, ньягатское дело, конечно.

— Трагедия?

— Скандал! Вы читали заключение комиссии, инспектор?

— Собираюсь. Кстати, не изложите ли вы мне основные моменты?

Только этого поощрения сэру Томасу и не хватало.

— Просто неслыханно! Если бы Экзетер остался жив, его бы вышвырнули со службы. Хорошо еще, если бы не посадили куда следует. Шайка мятежников выходит из джунглей и сжигает правительственный пост! Белые женщины изнасилованы и убиты! Дети! Ни одного уцелевшего. Стыд да и только! Если бы Экзетер держал соответствующий отряд, как положено, ничего бы не случилось. Позор! Ну и всякая другая грязь тоже вылезла наружу…

— Что именно?

— Да само то, как он себя держал. Цели и мотивировки. Этот человек сам превратился в туземца, инспектор! Варварские языческие пережитки, давно выкорчеванные в других районах, там дозволялись. Шаманы и прочие подобные гадости. Дороги, которые полагалось построить, но не построили. Миссионерам и предпринимателям не оказывали поддержку — в некоторых случаях их просто выставляли вон. Члены комиссии были настроены предельно критически. Его начальство получило серьезную выволочку за то, что не смотрело за ним как следует.

В полутемной комнате взгляд сэра Томаса казался таким же свирепым, как у окружающих его языческих идолов. Его сын все смотрел в пол, стиснув кулаки, и молчал. Его спина застыла как каменная.

Значит, Экзетер провел детство в необычно отсталом даже по колониальным меркам окружении. Это ничего не доказывало. Но это могло объяснить весьма странный документ, найденный Лизердейлом в личных вещах подозреваемого.

— Мистер Смедли? — тихо спросил Лизердейл.

Джулиан беспокойно поднял глаза:

— Сэр?

— Не выказывал ли Эдвард Экзетер желания пойти по стопам отца? Я имею в виду, в колониях?

Сэр Томас фыркнул:

— Да они еще одного Экзетера к себе на пушечный выстрел не подпустят!

— Не совсем справедливо по отношению к мальчику, а, сэр?

Смедли-старший вздрогнул и вытер выступившую на лбу испарину носовым платком.

— Есть ряд имен, о которых людям лучше не напоминать, инспектор. У вас еще есть вопросы к моему сыну?

— Только один, надеюсь. Что вы думаете об Эдварде Экзетере, мистер Смедли?

Джулиан бросил на отца быстрый взгляд и сделал попытку сидеть еще прямее, что вряд ли было возможно.

— Он порядочный человек, — упрямо сказал он. — Он честный.

25

Минуты в больнице ползли медленнее улитки. Обед давил на желудок тяжелее, чем якорь линкора: бобовый суп, жаркое из баранины, жирный пудинг, заварной крем с комками. Он сделал попытку — практически безуспешную — написать благодарное письмо Боджли.

В его туманных воспоминаниях о визите в Грейндж мелькал относительно ясный образ Волынки, проклинающего свою астму за то, что из-за нее он не сможет попасть на войну. И вот он сам лежит беспомощный с чертовой раздробленной ногой. Три месяца! За это время война кончится, а если и не кончится, все их ребята будут опережать его на три месяца. Надо же, как не повезло!

Ну, конечно, не так, как Волынке… На последний день рождения Алиса подарила ему славный письменный набор в кожаном футляре, который, к счастью, не затерялся в Париже. Письменный набор с его золотыми инициалами на крышке и с кармашками для конвертов, марок и ждущей ответа корреспонденции. Отложив письмо Боджли, он вынул из одного кармашка два истертых на сгибах листка. Он знал их содержание наизусть, но перечитал еще раз. Потом принялся переписывать их один к одному.

Письмо датировалось днем резни в Ньягате, и почерк был его отца.

«Дорогой Джамбо.

Для нас с миссис Экэетер было приятным сюрпризом и подлинной радостью неожиданное появление в нашем уголке Маклина. Хотя ситуация за несколько последних лет значительно улучшилась, его путешествие из Долины Царей оказалось трудным, как и ожидалось. Пробудь он в Момбасе три лишних дня, и мы могли бы разминуться с ним. Разумеется, это письмо опередит нас не больше чем на неделю. Надо ли говорить, что новости, которые он принес, — я имею в виду твое перемещение — также изрядно порадовали нас. Не говоря о том, что нам не терпится воссоединиться с сыном и нашей приемной дочерью, что само по себе уже достаточный повод для поездки на старую родину, твое присутствие там и перспектива шумных застолий в твоем обществе также греют наши души!»

Кто такой Джамбо? Кто такой Маклин? В списках жертв резни значился некий «Соме Маклин, эсквайр, из Суррея». Однако заключение комиссии не давало объяснения тому, кто это такой и что он делал в Ньягате. Просто старый друг? Что тут такого необычного? Но дальше письмо становилось более странным.

«Твоя новая интерпретация, о которой мне сообщил Маклин, показалась мне весьма убедительной, хотя не в меньшей степени тревожной! Тебя надо поздравить с тем, что ты открыл нечто, что стоило бы давно обнаружить всем нам и мне в особенности, но чего мы так и не сделали. (Его назвали в честь отца миссис Экзетер!) Увы, в этом случае интуиция, которая, как правило, способствует проникновению в суть вещей и смягчает дурные предчувствия, наоборот, скорее лишь породила немало новых загадок!»

Единственным известным Эдварду человеком, названным в честь его деда, был он сам. Но какое до этого дело Джамбо, кем бы этот Джамбо ни был? Тем не менее он прямо упоминался в письме еще раз.

«Хотя соображения дружбы, благодарности и личного уважения склоняют меня нехотя, но пойти навстречу, дорогой Джамбо, ужасная родительская ответственность отговаривает меня дать разрешение на личную встречу. Мальчик слишком юн, чтобы осознать свою ответственность. Давай сойдемся на том, что он будет полностью проинформирован до критической даты, и — хотя он и тогда будет еще очень молод — решение целиком и полностью зависит от него самого. Мы передали кентской группе жесткие инструкции абсолютно никому не выдавать его местонахождение. Надеюсь, ты понимаешь, что мои личные опасения здесь ни при чем.

Его мать всем сердцем поддерживает меня в этом решении. Возможно, нас можно упрекнуть в излишней предосторожности, но мы оба считаем, что «тише едешь — дальше будешь».

Ты, наверное, будешь рад услышать, что я тоже склоняюсь в пользу того, чтобы порвать цепь. Сопелка пытался обратить меня со всем своим доморощенным красноречием, но пока что безуспешно».

Пять дней назад, шагая по Елисейским полям, Эдвард вдруг сообразил, что человека по имени Соме Маклин вполне могут звать за глаза «Сопелкой», особенно если он славится красноречием.

«Я по-прежнему не горю желанием перевернуть весь мир вверх тормашками. Хорошо известно, что именно вымощено благими намерениями, и моя работа лишь утвердила меня в уверенности, что еще лучшие намерения только чуть уменьшат уклон этой дороги. Невозможно отнять половину культуры и надеяться при этом, что оставшаяся будет процветать. Я по крайней мере старался держать таких умников подальше отсюда и сохранить столько исконных обычаев, сколько осмелился.

Ну, например, я не запретил военных похождений молодых мужчин Ньягаты, хотя во всех остальных районах они запрещены уже давно. Это ведь не война в традиционном европейском понимании. Она ведется не ради рабов или земель. Это ритуальные поединки на копьях и щитах, редко приводящие к серьезным травмам самих мужчин и уж никогда не задевающие женщин и детей. Они ненамного грубее сельского матча в регби, и на этом основывается все здешнее понятие мужественности. В соседних районах без этого рухнула вся культура.

Я не сомневаюсь, что информация о моей внеслужебной деятельности рано или поздно попадет к руководству в Лондоне. Меня могут подвергнуть острой критике, но это не так важно. Я надеюсь и верю, что мы по крайней мере смягчим неизбежный удар.

Что касается религии, не мне говорить тебе об опасности легкомысленных экспериментов в этой области! Даже плохая вера, но поддерживающая какую-то стабильность, лучше смуты…»

На этом письмо обрывалось. Его последние слова.

Критиковать? О, отец, как они тебя критиковали! Они растерзали твой труп на клочки в элегантных залах собраний Уайтхолла. Они развесили эти клочки по мостам, чтобы весь мир мог поглумиться над тобой.

Через три дня после того, как были написаны эти строки, мальчик с побелевшим лицом был поспешно вызван в кабинет директора Фэллоу. Но уже до этого он успел увидеть утренние газеты. Телеграмма из Лондона пришла через два часа. Одно это было достаточно тяжело. Гораздо тяжелее оказалось читать письма мертвых уже людей, продолжавшие приходить еще два месяца. Письма, полные радужных планов поездки на родину, воссоединения семьи. Каждую неделю новый корабль швартовался в Лондоне, и рана открывалась вновь, не успев зарубцеваться. Еще через год, когда на ране появилась корочка и он мог даже улыбаться, не чувствуя себя виноватым, — именно тогда это ужасное заключение комиссии снова отворило кровь.

А еще через два месяца какой-то безмозглый адвокат прислал ему ящик родительских вещей, каким-то образом избежавших огня. Хорошо еще, святоша Роли не догадался сказать ему о них. Они пролежали у него на чердаке до прошлой недели. По дороге в Париж Эдвард задержался на ночь в Кенсингтоне, чтобы забросить туда все барахло, оставшееся у него после Фэллоу. Только тогда он нашел этот ящик, а в нем — необычное письмо.

Что все это значило? Кто такой Джамбо? Что еще за Долина Царей? Мистер Олдкастл из министерства по делам колоний проживал в Кенте — может, он имеет какое-то отношение к упоминавшейся в письме кентской группе? Единственный, кто мог бы ответить на эти вопросы, был сам мистер Олдкастл. Теперь, когда Эдварду некуда было спешить, он собирался переслать ему копию письма. Оригинал он сохранит навсегда — последние отцовские слова.