20

Теперь стало понятно, почему совета у Владычицы через оракула испрашивают не так часто. Маленькую жрицу унесли, завернув в одеяло. Ее здоровый хранитель вышел, прижимая к окровавленному лицу платок и опираясь на плечо друга. Мальчишка с ведром опустился на колени и стал протирать испачканный пол.

Толстый жрец в богато украшенной хламиде, ухмыляясь, водил пальцем по листу пергамента, обсуждая что-то с другими пожилыми жрецами и жрицами. Все казались довольными.

Труппа собралась в стороне, ожидая решения богини. Элиэль крепко цеплялась за большую руку Амбрии и старалась не смотреть на покровительственную ухмылку Дольма Актера.

Толстый жрец подошел к ним, все еще держа в руке записи.

— Велико милосердие Владычицы! — возгласил он. — Никогда еще не видел я более ясных и исчерпывающих повелений.

Последовала тревожная пауза.

— Скажи нам! — не выдержала Амбрия.

— Всего два, кажется. — Он глянул на свои листы. — Да, точно, два. Есть среди вас такая Утиам Флейтист?

Утиам вздрогнула. Обнимавшая ее рука Гольфрена напряглась.

— Шесть недель служения, — объявил толстяк. Он пожал своими пухлыми, похожими на подушки плечами. — Не столь серьезное наказание, как я ожидал.

Шеки Утиам стали пепельно-серыми. Она обиженно вскинула голову:

— Я должна служить здесь шлюхой сорок два дня?

Жрец удивленно поднял бритые брови:

— Это священная плата!

— За что?

— За твои грехи и за грехи твоих друзей, конечно. Они вольны идти — все, кроме одной. Одна останется. Это небольшая плата за благосклонность Владычицы и за прощение тебя самой и твоих возлюбленных близких. Многим женщинам это даже нравится. — Он хитро осклабился.

Его маленькие глазки напоминали свиные.

Пиол Поэт осторожно откашлялся.

— Мне показалось… — Он замолчал. Ну да, он же ученый. Если кто-то из мирян и понимал эти древние слова, так это Пиол.

— Что тебе показалось?

Старик пригладил свою седую бороду.

— Мне показалось, что был предложен выбор?

Жрец кивнул, отчего его многочисленные подбородки заколыхались.

— Уверен, это не для сборища бродячих паяцев.

— Сколько? — выкрикнул Гольфрен. Его гладкое лицо побледнело сильнее других.

Толстяк вздохнул:

— Сотня джоалийских звезд.

— Ты хочешь сказать, девяносто четыре! Ты же знаешь, сколько у нас денег!

Толстяк раздраженно прикусил пухлую губу.

— Ты собираешься спорить с богиней, актеришка?

— Но я хотел принести эти деньги в дар Тиону, чтобы он помог моей жене победить на Празднествах.

— Твоя жена не поедет на Празднества в этом году. Она будет служить Владычице — здесь, в храме. Погонщики мамонтов, ежедневно рискующие жизнью на перевалах, не осмелятся пойти против воли святой Оис. — Недобрая ухмылка на жирном лице не оставляла сомнений в том, что эта угроза — не пустая шутка.

Гольфрен, казалось, был готов расплакаться.

— Но эти деньги — это отцовская и дедова ферма! И у нас всего девяносто четыре.

Взгляды всех обратились к Амбрии, матери Утиам.

Ее рука, за которую держалась Элиэль, вспотела, голос звучал хрипло.

— Если мы доплатим разницу, о святейший, мы останемся без гроша. Плата за проезд в Сусс в этом году заметно выше, чем обычно. Мы ведь бедные артисты, отец! Наши траты велики. Вся наша надежда — на Празднества: только выиграв там, мы заработаем на пропитание будущей зимой. Так неужели Владычица разорит нас?

Заплывшие жиром свиные глазки жреца сощурились.

— Если вы собираетесь в дорогу с благословения Владычицы, — нехотя произнес он, — храм, возможно, и устроит вам проезд, — в общем, сделка возможна.

— Только сегодня! Празднества начинаются завтра. Нам надо ехать сегодня! — Амбрия понемногу начинала приходить в себя.

— Сотня звезд — и вы будете там сегодня, — кивнул жрец.

Амбрия облегченно вздохнула.

— А второе?

— М-м? — Он хихикнул и снова сверился со своими листками. — Ах да. Элиэль Певица… или Элиэль Импресарио… Владычица назвала ее как-то еще… ладно, это безразлично. Она должна остаться. На службе у Великой Оис.

Почему-то Элиэль ожидала этого. Она вздрогнула. Амбрия крепко сжала ее руку.

— А за нее возможен выкуп? — спросил Пиол.

Толстяк нахмурился.

— Выкуп? Попридержи язык, актеришка! — Он подозрительно огляделся по сторонам. — Ты хочешь что-то предложить?

— Вы и так забрали все, что у нас было, до последнего медяка! — крикнула Амбрия.

— Ах! — Он недовольно покачал головой и еще раз заглянул в записи. — Так или иначе, в этом случае никакого выбора не будет. — Он посмотрел на Тронга, весь вид которого изображал крайнюю степень отчаяния. — Та неприятность произошла в Юрге?

— Да, — пробормотал гигант, даже не удивившись.

— Ну конечно! — хохотнул жрец, тряхнув головой с наигранной брезгливостью. — Снова могучий Кен'т! Но Владычица — ревнивая богиня. Она требует ребенка себе. — Он окинул труппу взглядом. — Ступайте, вы легко отделались! Всего-то сотня звезд и один ребенок.

Элиэль огляделась. Все как один избегали ее взгляда. Все, кроме Дольма Актера, смотревшего на нее с ухмылкой, явственно говорившей: «Ну что — убедилась?»

— О ней будут хорошо заботиться, — сказал жрец, — ее воспитают для службы Владычице. Это куда более легкая и приятная жизнь, чем та, которую можете предложить ей вы. — Он подождал, но остальные молчали. — И через несколько лет… да вы и сами знаете.

Так и не дождавшись отклика, он сделал знак пухлыми, мягкими пальцами, подзывая к себе женщину — почти такую же толстую, как он сам.

— Возьмите эту и стерегите хорошенько. Обойдемся без прощаний, — добавил он.

Амбрия отпустила руку Элиэль.

21

Очень скоро Эдвард понял, что инспектор Лизердейл оставил дежурить за дверью своего человека. Разговоры приближались по коридору, смолкали ни с того ни с сего у его двери и снова продолжались уже на отдалении. Каталки и тележки замедляли ход и скрипели колесами, огибая препятствие. Возможно, страж сидел здесь с самого начала, но он служил еще одним доказательством

— Эдварда подозревают в убийстве. Охранник вряд ли находился здесь для того, чтобы предотвратить бегство преступника, скорее всего он должен был подслушивать разговоры. А какая еще может быть причина, достойная траты полицейского времени?

Палата была утомительно аккуратной. Стены выкрашены в коричневый цвет до уровня плеч, где тянулся фриз из коричневых керамических плиток, выше шла бежевая штукатурка. За неимением ничего лучшего Эдвард мысленно занялся инвентаризацией. Итак, одна медная койка с постельными принадлежностями, подушкой и высокой спинкой в изголовье. Далее, один стул с плетеной спинкой, жесткий. Далее, тумбочка красного дерева у постели. Далее: одна небольшая полка… один шнур звонка в пределах досягаемости… один железный столик на колесиках со складным зеркалом на нем… одна плетеная мусорная корзина… Еще — тазик с теплой водой, свеча, пепельница и металлическая миска в форме почки: в такой, наверное, хорошо выращивать луковицы крокусов. В тумбочке стояли судно и тяжелая стеклянная бутыль, обернутая полотенцем. Робинзон Крузо пришел бы в восторг.

Единственное, что он видел в окно, — далекий церковный шпиль. Створка была поднята до предела, но воздух в палату, казалось, не поступал вовсе — ведь не может же на улице быть так жарко, правда? Что же это за лето такое!

Значит, он наконец окончил школу и через неделю с небольшим сделался главным подозреваемым в убийстве друга. Ему вспомнился Тигр, школьный кот. Тигр любил сидеть под деревом, на котором гнездились малиновки, в ожидании птенцов — двух маленьких вкусных птенчиков.

Бедный старина Волынка! Ему и так не везло с этим его кашлем, а теперь еще вот это… Будет, конечно, расследование. Как-то примут эти новости их одноклассники? Поверят ли они в то, что Эдвард Экзетер способен на преступление? Он решил, что они поверят доказательствам — как и он сам. По крайней мере он в Англии, значит, и судить его будут по британским законам. Не то что у французов — там ему самому пришлось бы доказывать свою невиновность. Британское правосудие — лучшее в мире, оно не способно на ошибки.

Точнее, он надеялся, что не способно. Вся беда в том, что он пока и представления не имел, в чем же состоит обвинение. Может, он сходил с ума

— этакие доктор Экзетер и мистер Хайд? Может, именно поэтому он ничего не помнит? Сумасшедших не вешают, их запирают в Бродмур — туда им и дорога! Если у него и имеется половина-Хайд, которая шатается по округе и режет людей, значит, его половину-Экзетера тоже надо запереть.

Бобби пока обращался с ним деликатно, и это само по себе подозрительно. Единственного свидетеля положено трясти гораздо крепче — особенно такого свидетеля, который ничего не помнит. Ну да, он несовершеннолетний и к тому же калека, так что полицейскому поневоле приходится вести себя очень вежливо и деликатно, чтобы его не обвинили в грубом обращении. Эдвард помнил куда более запутанные судебные процессы — им рассказывал про них Флора-Дора Фергюсон, преподаватель математики. Лизердейл должен быть абсолютно уверен в незыблемости обвинения, поэтому он и не торопится услышать то, что может показать подозреваемый.

На этом месте мрачные размышления Эдварда были прерваны знакомым голосом из коридора. Нет! Пожалуйста, не надо, подумал он. Посетителей начинали пускать в два часа, а сейчас еще и девяти утра не было, но но знал этот голос и знал, что его обладательницу не остановят ни заведенные в грейфрайерзской больнице правила, ни любая, самая дородная сиделка, ни даже констебль в форме и при исполнении — последнее как раз подтверждалось голосом в коридоре:

— Не говори глупостей, Гэбриел Хейхоу! Ты же всю свою жизнь знаешь меня. Я утирала тебе глаза, когда ты намочил штаны на параде в честь коронации короля Эдуарда! Если ты хочешь распотрошить этот букет в поисках пилки, давай действуй, а лучше посторонись-ка!

Миссис Боджли, размахивая знакомым потертым чемоданчиком, ворвалась в палату, как Боадицея, взявшая штурмом Лондиниум. Она была большая и громогласная. Она внушала благоговейный страх. Обычно ей как-то удавалось совмещать бьющую через край радостную энергию с величественностью, не уступавшей самой королеве Марии. Сколько помнил себя Эдвард, в Фэллоу она становилась центральным событием каждого торжественного дня. Мальчики из Фэллоу боготворили ее.

Сегодня она с головы до пят была одета в черное. Черная перчатка отбросила в сторону черную вуаль.

— Эдвард, бедный мальчик! Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. О, миссис Боджли, мне так жаль!

В ее глазах загорелись предостерегающие огни — в палату заглядывал полисмен, чуть не задевая шлемом за притолоку.

— Что ты хочешь сказать этим заявлением, Эдвард?

— Я хочу сказать, я ужасно расстроился, услышав эту трагическую новость о Тимоти.

— Я так и думала, что ты именно это имел в виду. Но сейчас тебе нужно следить за своими словами! — Она возвышалась над ним, как Биг Бен над зданием парламента, глядя на него поверх необъятного, затянутого в черное бюста. — Эту фразу могли принять за извинения. Я принесла твои вещи. Деньги я вынула и отдала старшей сиделке. Расписка лежит в твоем кошельке. Я принесла тебе эту книгу. Вот, смотри.

Она сунула ему в руки книгу, и он пробормотал слова благодарности.

— Но…

— Тимоти очень лю… говорил, что это лучшая книга из всех, что ему доводилось читать, и мне показалось, что тебе не помешает чем-нибудь отвлечься. И не надо меня благодарить. Я уверена, что он хотел бы, чтобы она была у тебя. И притом, что мне лучше не задерживаться, а то констебль Хейхоу заподозрит меня в попытках сбить правосудие со следа… я хочу, чтобы ты знал, что мы… что я… ни на минуту не верили в то, что ты имеешь отношение к тому, что произошло, и ничто не заставит меня изменить свою точку зрения. Кому как не мне знать, что в этой какофонии оттуда слышался женский голос, даже если генерал и… но мы не будем обсуждать подробности сейчас, Эдвард. Как бы то ни было, я прослежу за тем, чтобы ты получил лучшего адвоката. И если для твоей защиты потребуются деньги — в случае если дела примут нежелательный оборот, — можешь рассчитывать на мою помощь. Я уже дала соответствующие указания своему поверенному, мистеру Бабкоку из «Натолл, Натолл и Шу». Так что тебе не о чем беспокоиться, и доктор Стенфорд уверяет, что твоя нога срастется, не оставив болезненных последствий.

Он открыл рот, но она продолжила, прежде чем он успел что-то сказать.

— Тимоти всегда очень хорошо отзывался о тебе, и в наши редкие встречи ты произвел на меня самое лучшее впечатление, Эдвард. Я знаю, что твой наставник и доктор Гиббс высоко ценили тебя, а я доверяю их суждению — почти всегда, а уж в этом случае точно. Так что не кисни. Вся эта чудовищная неприятность разрешится, я уверена. И больше мы не будем об этом говорить ни слова!

С невеселой улыбкой она повернулась и выплыла из палаты. Полисмен, пятясь, выскочил перед ней. Эдвард посмотрел на книжку, лежавшую на одеяле, и у него потемнело в глазах.

Вошла сиделка с вазой георгинов, которые, возможно, еще час назад росли на клумбах Грейфрайерз-Грейндж. Она подняла чемодан с пола и поставила его на кровать.

— Если бы вы забрали все, что вам нужно, я бы унесла его. Старшая сиделка не любит, когда вещи лежат в палатах.

Он пробормотал что-то в ответ, даже не взглянув на женщину. Книга называлась «Затерянный мир», сочинения сэра Артура Конан Доила.

Он открыл ее наугад, и из нее выпала закладка.

22

Два лестничных марша вверх… Жрица задыхалась, но не снимала потной руки с плеча Элиэль. Они свернули в другой коридор, пропахший благовониями, мылом и несвежей пищей. Элиэль была слишком ошеломлена, чтобы бояться или жалеть себя. Все, что она пока ощущала, — это чувство потери: потери друзей, только что обретенной семьи, свободы, карьеры, даже своего мешка, который ей не позволили взять с собой. Отдаленное пение смолкло, словно она погружалась под землю, прочь от мира живых. Они подошли к открытой двери, и ее втолкнули внутрь.

Келья была маленькой, пустой и относительно чистой, несмотря на стоявшую в ней вонь. Голый камень стен с четырех сторон, голые доски пола и потолка. Свежий на вид тюфяк, стул, маленький столик, экземпляр Красного Писания — и все. Одинокий луч света проникал сквозь маленькое оконце как бы нарочно, чтобы комната казалась еще темнее. Ни лампы, ни камина.

Жрица отпустила свою пленницу и с довольным видом опустилась на стул. Стул крякнул — поя складками пропитанной потом хламиды угадывались пышные телеса. Она вытерла пот со лба рукавом. Волосы ее были убраны под красный платок. Лицо? Лица не было — сплошные складки жира. Элиэль казалось, что более жесткого лица она еще никогда не видела.

— Мое имя — Илла. Ты должна называть меня «мать».

Элиэль промолчала.

От улыбки Иллы способно было свернуться молоко.

— Стань на колени и поцелуй мой башмак.

— Нет! — отшатнулась Элиэль.

— Отлично! — Улыбка сделалась шире. — Вот мы и устроим небольшое испытание, ладно? Когда ты готова будешь повиноваться — когда ты больше не вынесешь, — скажи мне, что готова поцеловать мой башмак. Я буду знать, что мы сломали тебя. Мы обе будем знать. Ты вступаешь в мир беспрекословного повиновения.

Она подождала ответа. Не дождавшись — нахмурилась.

— Если хочешь, можем попробовать и порку.

— А как же Кен'т?

Илла расхохоталась, словно ждала этого вопроса.

— Кен'ту молятся мальчишки и старики. Мужчины тоже не без удовольствия участвуют в его таинствах, но что-то я не помню, чтобы вокруг его храма лежало много их трупов!

Женщины редко ходят в его храм — ведь Кен'т бог мужской силы.

— Он мой отец?

— Возможно. Богиня сделала такой намек. И это хорошо вяжется с тем, что сказал твой дед. От женщины, которой владел бог, в дальнейшем мало толку.

Это Элиэль и сама знала по старым легендам: Кен'т и Исматон, Карзон и Харрьора. Когда интерес бога к женщине иссякает, она умирает от неразделенной любви. Как странно, что Пиол Поэт ни разу не использовал для пьесы эти две легенды о прекрасной любви!.. Она ведь никогда больше не увидит спектаклей Пиола.

Странно слышать, как Тронг называет себя ее дедом!

На каменном лице жрицы невозможно было разглядеть ни следа сочувствия.

— Не думай, что из-за этого ты какая-то особенная. Ребенок смертного смертей, вот и все.

По всеобщему убеждению, он еще хуже остальных. Слова «божье отродье» были самым тяжким и неприличным оскорблением. Они означали, что этот человек — лжец, мот, ублюдок и что мать его была не лучше.

Элиэль вспомнила молельню Карзона и эту величественную бронзовую фигуру. Кен'т — тоже Муж. Может, ей стоило помолиться Карзону? Она ведь даже не знает имени матери.

— Если ты думаешь воззвать к нему, — презрительно бросила Илла, — побереги силы. Богу зачать ублюдка — что смертному плюнуть. Так что на твоем месте я бы и не заикалась. Теперь ты служительница Великой Оис, да к тому же не самая младшая по возрасту. Так что я уж объясню тебе кое-что.

Она сложила пухлые руки на коленях.

— Мы получаем множество никчемных девчонок, обычно младше тебя. Но большинство из нас рождено в храме. Моя мать служила здесь жрицей, и ее мать — тоже. Мы служим Владычице вот уже восемь поколений.

— А твой отец?

— Кто-то из молящихся. — Илла оскалилась в улыбке. — Сотня молящихся. И не думай укорять меня этим, божье отродье. Через год-другой Владычица окажет тебе милость. Сначала тебя посвятят жрецы, ну а потом ты будешь служить ей тем же самым образом. Можешь считать это большой честью.

— Но я не хочу!

Толстая жрица рассмеялась, отчего тело ее заколыхалось под хламидой.

— О, ты еще захочешь! Тебя подготовят как следует, и ты будешь рваться начать. Вот я — мне сорок пять лет. Я родила восьмерых детей во славу Владычицы, и мне кажется, скоро рожу еще. И ты так будешь в свое время.

«Им придется приковывать меня к кровати цепью», — подумала Элиэль. Она скорее умрет с голоду в карцере. Ничего не ответив, девочка уставилась в пол.

— Почему ты хромаешь?

— Моя правая нога короче левой.

— Сама вижу. Почему? Ты что, родилась такой?

— Я выпала из окна, когда была совсем маленькой.

— Очень глупо с твоей стороны. Впрочем, все равно. Это ведь не видно, когда ты лежишь на спине, верно?

Элиэль стиснула зубы.

— Я задала тебе вопрос, сучка маленькая!

— Нет, не видно.

— Мать.

— Мать.

Илла вздохнула:

— Ты начнешь службу, ощипывая кур. Через год ты сможешь ощипывать кур и во сне. Драить полы, стирать белье… добрая, честная работа для укрощения духа. Обычно мы начинаем с обета послушания. Все же… — она нахмурилась,

— все же в твоем случае Владычица дала другие указания.

— Какие указания?

— Мать.

— Какие указания, мать?

— Что следующие две недели тебя надо держать строго взаперти. Я даже не знаю, можно ли тебя будет отвести к алтарю для обета. Спрошу отдельно. И стражу у двери, надо же! — Старую жабу это, похоже, и беспокоило, и забавляло.

— «Филобийский Завет»!

Илла выпучила глаза.

— Что?

Элиэль выпалила эти слова, не подумав, и уже пожалела об этом.

— Он упоминает меня.

— Кто тебе сказал? — недоверчиво фыркнула женщина.

— Жнец.

Илла вскочила со стула с проворством, неожиданным для ее туши. Пухлой рукой она залепила Элиэль пощечину с такой силой, что та не удержалась на ногах и упала навзничь на тюфяк. В ушах звенело от удара, во рту ощущался противный привкус крови.

— За это попостишься день, — заявила Илла, выходя и хлопая за собой дверью. Лязгнул засов.

Окно комнаты выходило на восток. Оттуда открывался отличный вид на сланцевые крыши Нарша. Стена под окном была лишена рельефа, да Элиэль и не могла бы спуститься по ней. Высоты более чем достаточно, чтобы переломать ноги. Путь наверх выглядел не лучше, ибо до карниза оставался еще целый этаж — они подумали и об этом.

Под окном лежал мощенный булыжником дворик, часть храмового комплекса, окруженный рядом больших домов за высокими каменными оградами. В просветы между домами виднелась улица, по которой спешили по своим делам люди — свободные люди. Она могла разглядеть даже куски городской стены, Наршуотер, фермы, луга.