Дэйв Дункан
      Меченные проклятием
      ГОД НУЛЕВОЙ
      Город Квол в 1222 году по его собственному летосчислению был разграблен зарданскими ордами. Позднее историки выбрали эту дату как год падения Кволской империи. Собственно говоря, падение империи длилось по меньшей мере два века, подстегиваемое войнами, моровыми язвами, растущей нищетой и все усиливающимися набегами варваров.
      Даже после того, как столица погибла за четыре тяжких дня пожаров и резни, колоссальный труп империи продолжал судорожно подергиваться на протяжении долгого и кровавого заката. Полководцы отрывали куски, превращая их в свои независимые владения. Город воевал с городом, провинция с провинцией. Расовая вражда, погребенная поколения и поколения тому назад, снова разгорелась. Варварские орды осели на земле и начали ее обрабатывать; коренные жители, гонимые голодом, покидали родные места, превращались в кочующие племена. А кое-какие области продолжали почти не потревоженное прежнее существование, радостно делая вид, будто ничего не произошло.
      Вначале люди молились об Обновителе, который восстановит Империю и вернет золотой век. И по молитвам их было дано им - даже с лихвой: год за годом появлялись самопровозглашенные императоры и низвергались. Ни одному не удалось основать государство, которое выдержало бы поступь пары крепких сапог.
      Поколение сменялось поколением, и видение империи померкло. Былая монолитная Кволская империя превратилась в Куолию, континент враждующих между собой мелких королевств.
      История не расставляет вех, но они требуются историкам, и разграбление Квола в 1222 году явилось наиболее удобной точкой отсчета. Ущерб, который зарданцы нанесли самой сущности города, не мог быть заглажен. Каритская династия оборвалась, когда Пантолион прошествовал впереди своей орды по Небесной Дороге, вздымая копье с головой Искита, малолетнего императора. Языки пламени, взметнувшиеся над храмом Двоичного Бога, неопровержимо свидетельствовали, что мир изменился безвозвратно.
      Даже имперский календарь словно бы стал жертвой этой бойни. Былая кволская семеричная система уступила место зарданской системе счета по неделям. Люди начали отсчитывать время от разграбления Квола. Словно бы год 1223-й так и не наступил, и год 1222-й был Нулевым Годом новой эры.
      КНИГА ПЕРВАЯ
      Книга ШУУЛЬ,
      а она есть Время,
      Медлительная,
      похитительница юности,
      хранительница того, что было,
      и того, чему суждено быть, созидательница концов и начал
      1
      В Далинге это началось, когда Тибал Фрайнит свернул на улицу Феникса.
      Гвин помогала Тобу, мальчишке-конюху, сменить пшеничный снопик над дверью. Нужна-то она была лишь тогда, когда мимо проезжала повозка, грозя опрокинуть приставную лестницу вместе с Тобом и снопиком, однако ее присутствие расхолаживало уличных мальчишек, которых так и подмывало опрокинуть лестницу. А чтобы не терять время понапрасну, можно было подмести мостовую перед домом - привлекательнее она от этого не становилась, но все-таки входящие занесут внутрь меньше грязи на подошвах. Подмести могла бы и служанка, да только тогда времени ушло бы в два раза больше. А она рада была предлогу выйти на улицу. Ей чудилось, что она теперь неделями остается в четырех стенах.
      Тем временем прислуга, конечно, сидит себе посиживает, ест и болтает вместо того, чтобы работать. А утро в гостинице - самое хлопотное время. Последние постояльцы только что съехали. Пора убрать в конюшне, натаскать воды, перестелить постели, поставить печься хлеб, проветрить тюфяки, наводить чистоту и порядок. И еще надо опять окурить комнату "Фламинго": никак не удается вывести клопов - памятку, которую оставили после себя моряки, переночевавшие там на прошлой неделе.
      Утреннее солнце озаряло узкие улочки Далинга, точно улыбка младенца.
      Каменная кладка отливала медью, словно буковая кора. Булыжники полированными островками поднимались над окружающей грязью, и мостовая была точно расстеленное рядно, ковер из булыжника, кое-где залитый вонючими лужами - но и в них весело отражалось солнце. Почти все фасады были слепыми, но бронзовые решетки немногих окон приветливо блестели, а все двери были выбелены известью и сверкали, как снежные шапки на горных вершинах.
      Улица Феникса кишела пешеходами и всадниками, кучки зевак обменивались свежими сплетнями. Каждые несколько минут мимо прогромыхивала запряженная волами повозка, и почти за каждой бежали ребятишки, примериваясь, как бы прицепиться к ней, а возчик грозно покрикивал на них. Лоточники зычно оповещали о своем товаре и останавливались поболтать с женщинами в дверях.
      Старая связка пшеницы ударилась о булыжник и превратилась в облако пыли и обломки сгнившей соломы как раз на том месте, которое Гвин только что кончила подметать. Она сердито прищелкнула языком и протянула Тобу свежий снопик. Он взял его молча. Даже собственная мать не назвала бы его сметливым. Единственным достоинством Тоба была глупость, мешавшая ему быть нечестным.
      Гвин принялась разметать остатки соломы, чтобы колеса и копыта истерли ее в порошок. Она старалась не думать о том дне, когда тридцать шесть недель назад над дверью был повешен рассыпавшийся снопик - дне, таком же жарком, каким обещал быть этот. Она вот так же стояла у лестницы, только на лестнице был не скудоумный мальчишка-конюх, а сам Кэрп. Теперь кости Кэрпа истлевали в безымянной могиле где-то под Толамином. А потом - моровая язва... и Карн с Налном последовали за своим отцом. И она осталась совсем одна - вдова, осиротевшая мать, содержательница гостиницы. Гвин Ниен Солит.
      - Гвин!
      Она обернулась, заморгав от солнечного света.
      Окликнувший ее был высок, худощав. Ни бороды, ни усов. На спине туго набитый заплечный мешок. Балахон и штаны из некрашеной ткани обрели серый оттенок. Обычная куолская одежда, но непривычного покроя, словно бы далеко забралась от родного ткацкого станка. Серые внимательные глаза, спутанные каштановые волосы, подстриженные гораздо короче, чем у горожан Далинга. Под кожей - ни капли жира, только мышцы и кости. Да, очень высок. Он улыбался ей, будто старый друг, близкий друг. Но она никогда раньше его не видела.
      - Я не...
      Он удивленно посмотрел на нее:
      - Прошу прощения! Я Тибал Амбор Фрайнит. - Он поклонился.
      - Большая честь для меня, Тибал-садж. Я Гвин Ниен Солит.
      - Да. То есть для меня большая честь, Гвин-садж. - Он смущенно покраснел.
      Покраснел?
      Растерянность.
      Его взгляд оставался выжидающим. Она даже вспомнить не могла, чтобы ее что-либо настолько выбивало из колеи. Она же не забывает лиц! И он, во всяком случае, ее ровесник, если не старше, так почему щеки у него так пылают?
      Чужому в городе нужна гостиница, а "Гостиница Кэрпа Солита на улице Феникса" завоевала добрую славу. Постояльцы ее по большей части останавливались у нее не впервые - купцы, фермеры, шкипера, но хватало и таких, кого она прежде не видела.
      Так почему же она уставилась на этого человека, и не может слова сказать? И почему он так пристально смотрит на нее с высоты своего роста, а щеки у него горят и в глазах такое тоскливое ищущее выражение? В его взгляде было что-то странное, необъяснимое.
      - "Гостиница на улице Феникса", - сказал он все с тем же выговором, непривычным для ее ушей. - Все скажут... все говорили мне, что это лучшая гостиница в городе, Гвин-садж.
      Говорил он слишком мягко, стоял слишком близко. Из Моряцкого переулка показалась тощая пара волов, за ней другая.
      - Они говорили чистую правду, Тибал-садж.
      - Мне нужна комната, Гвин. - Казалось, его чуть забавляло то, что она его не узнает. И слишком быстро он опустил почтительное "садж".
      - Я сдаю комнаты, Тибал-садж. (Зачем еще вывешивают снопики над дверью?)
      Тоб все еще на лестнице укреплял снопик в скобах. По улице, таща повозку, приближались волы. Тибал попятился и оказался у них на пути. Он поднял ладонь, все еще не спуская глаз с нее.
      - Ты пришел по дороге из Толамина? - спросила она. Иначе он бы не добрался до города в такой ранний час.
      Он поколебался, но кивнул. Возчик сыпал ругательствами.
      - И как там? - задала она вопрос. Тибал заморгал и нахмурился.
      - Да как всегда, - ответил он неопределенно.
      То есть как так? Веснарианцы же осенью разграбили Толамин.
      Возчик натянул вожжи, и повозка, залязгав, остановилась - дымящиеся морды передних волов всего в локте от долговязого незнакомца. А он все еще будто ничего не замечал, все еще смотрел на Гвин.
      Тоб спустился с лестницы, расплывшись до ушей от гордости, что справился с непривычной работой.
      - Все сделано, Гвин-садж.
      - Убери лестницу, Тоб.
      - А-а... Угу! - Дурачок ухватил лестницу и понес ее прочь. Тибал посторонился, освобождая дорогу волам.
      - Тебя же могло в лепешку раздавить, - сказала она.
      - Что? - Он оглянулся на повозку и разъяренного возчика, как будто в первый раз их заметил, и пожал плечами. - Нет.
      Что-то в Тибале Фрайните было очень странное, но он не вызывал в ней тревоги. Почти наоборот - он словно бы предлагал дружбу. Не просил о ней, а просто считал само собой разумеющимся. Почему-то это успокаивало... одежда не богача, но и не бедняка... сам несет свой дорожный мешок. Значит, небогат. Говорит вежливо. Не солдат. И не купец. Может, странствующий учитель? Ну, хоть он еще не предложил ей выйти за него. Последнее время ей то и дело приходилось охлаждать женихов, готовых хоть сейчас вступить в брак с гостиницей, и рано или поздно у нее не хватит сил отказать.
      Гвин открыла дверь, и колокольчик зазвенел.
      - Я покажу тебе свободные комнаты. (Они были свободны все, но она не собиралась признаваться в этом.)
      Он прошел внутрь мимо нее. Она сделала шаг, и тут чей-то голос произнес: "Началось".
      Гвин чуть не подпрыгнула от неожиданности. Она посмотрела по сторонам. Никого. Тоб как раз свернул с лестницей в проулок к задней двери. Повозка скрылась. И это был не голос Тибала Фрайнита.
      Так кто же это сказал? Или она совсем дошла до ручки, раз ей начали чудиться голоса! Вздрогнув от страха, она последовала за своим новым постояльцем в дом и хлопнула дверью сильнее, чем следовало бы.
      2
      В Тарнской Долине это началось с больного зуба. Булрион Тарн хорошо знал, что такое, когда у тебя выдирают зуб. Любой человек, протянувший так долго, что пережил свои зубы, взыскан судьбами - он предпочитал такой взгляд на вещи. И ему повезло, что Глотион всегда к его услугам. Глотион, кузнец, старший из его сыновей, с ручищами словно из дуба. Под щипцами старые зубы крошатся, но Глотион выдирал их просто пальцами. Казалось, он тебе челюсть вывихнет, а голову жертвы он так зажимал под мышкой, что, как пить дать, раздавит череп какому-нибудь бедняге, но в девяти случаях из десяти зуб выдергивал чисто.
      Только этот-то случай оказался десятым. Булриону бы подождать, потерпеть боль недельку-другую, чтобы этот коренной зуб подгнил еще больше. Так нет! Захотел поскорее от него избавиться, и Глотион обломил коронку. Вот тут-то и началось! Возион потребовал, чтобы они выждали три дня, пока судьбы не будут благосклонны, и к тому времени Булрион чуть не помешался от боли. Глотион, Бранкион и Занион еле-еле втроем удерживали отца, пока Возион кинжалом вырезал гнилые корни.
      Да, видно, не все вырезал. Теперь, два дня спустя, лицо Булриона разнесло почище тыквы, и было оно таким горячим, что борода просто чудом не сгорела. От него так и пыхало жаром. А боль была такая, будто ему голову пронизывали молнии. Вроде бы пришла его смерть.
      В Далинге, конечно, были хирурги. Да только два дня пути туда ему не выдержать. А надежды, что какой-нибудь лекарь или костоправ сумеет помочь ему теперь, было еще меньше.
      Казалось, судьбы вот-вот захлопнут книгу Булриона Тарна.
      3
      В Толамине это началось с понесших лошадей. Два обезумевших коняги мчались по узкой улице, силясь в ужасе убежать от преследующего их грохочущего чудовища. Глиняные горшки гремели, катались по повозке, и каждые две-три секунды один вылетал наружу и разбивался вдребезги, будто взорвавшись. Прохожие прыгали в двери и жались к стенам. Козлы повозки были пусты, и никто не знал, куда делся возчик.
      Прямо на пути лошадей, сунув палец в рот, стоял малыш, обмотанный пеленкой, и непонимающими глазами смотрел на приближающуюся смерть.
      Мать кинулась к мальчику, чтобы схватить его, унести, но поскользнулась и вместе с ним рухнула на мостовую под лошадиные копыта. Лошади и повозка пронеслись над ними и устремились дальше к верной гибели в реке. Женщина кое-как поднялась на ноги, прижимая ребенка к груди. Казалось, ни на ней, ни на нем даже синяка не было.
      - Вот! - взвизгнул Джасбур. - Ты видел?!
      - Повезло, - буркнул Ордур.
      - Повезло? Ты называешь это везением? А я скажу, что это невозможно, я скажу, что кто-то воз-дей-ству-ет!
      Ордур почесал в затылке и поразмыслил. Только последнее время он будто разучился думать.
      - Может, и так.
      - Может?! Ха! Знаешь, ты даже глупее, чем кажешься.
      - От такого слышу!
      - С виду ты кретин, но до кретина тебе далеко. У тебя
      мозгов меньше, чем у кочана капусты.
      - От такого слышу.
      Теперь у Ордура даже огрызнуться толком не получилось. Он знал, что тугодум. Но нечестно, что Джасбур обзывает его уродом. Сам-то, какой? Сутулый коротышка, чуть не горбун. Лицо серовато-землистое, будто он много лет не умывался, и все в безобразных морщинах. Белки глаз пожелтели; слюнявый. И хоть бахромка волос под лысиной серебрится, у корней-то они черные. На щеках тенями пятна черной щетины и даже вроде бы на лысине. Зубы мерзко торчат, и не одежда на нем, а грязные лохмотья.
      А повозка уже скатилась на пристань. Лошади свернули - одна вправо, другая влево, - постромки чудом лопнули, освободив их. А повозка продолжала катиться вперед, проскочила между двух баржей, чуть-чуть не задев их, и скрылась под водой.
      Джасбур захихикал как помешанный при этом новом доказательстве судьбоносного воздействия, несовместимого с нормальными законами вероятности сущего мира.
      Но ссылка на капустный кочан напомнила Ордуру, что у него урчит в животе. Он поглядел в один конец длинной улицы, потом в другой. Кругом стояло много людей. Большинство смотрело вслед повозке. Другие возбужденно толпились вокруг женщины с ребенком, наперебой обсуждая их чудесное спасение.
      - Живот подвело. Я ж весь день не ел.
      Джасбур закатился насмешливым хохотом.
      - Весь день? Так ведь еще только-только рассвело. Ты про то, что вчера весь день не ел?
      - Все равно я голоден.
      - А кто виноват? Ты ж вроде бы нищий, но вид у тебя такой, что у детей родимчик делается. Женщины спускают на нас собак, и все из-за твоей уродливой рожи.
      - От такого слышу!
      - Половина людей в этом городишке не едят. Это ты решил идти в Толамин, и ничего глупее нельзя было придумать.
      Ордур не считал, что идти сюда решил он, но сегодня он не собирался спорить с Джасбуром. Завтра - другое дело.
      - А ты сегодня ел?
      - Нет. И вчера тоже!
      - Не нравится мне этот город, - объявил Ордур. - Слишком вонючий.
      - Мозги твои творожные! Это от пожарищ. Его же разграбили, бестолочь!
      И, словно в подтверждение, чуть выше на холме четыре стены выпотрошенного дома обрушились на улицу водопадом кирпичей и обгорелых балок. Пыль взметнулась черными облаками. Люди закричали.
      - Ну вот! - захихикал Джасбур. - Сколько месяцев простоял, а теперь вот взял и рухнул. Говорю же тебе, кто-то воздействует.
      - Кто?
      - А я почем знаю?
      Сверкнула молния, и почти над самой головой загрохотал гром. Ордур даже подпрыгнул.
      - Пойдем-ка отсюда.
      - Еще чего! Гром в такое время дня? Ты когда-нибудь видел подобное?
      - Гром не видят, Джасбур. Видят молнию. Гром слышат.
      - Ха! Тут где-то бродит огоулграт. Поищем его. - И Джасбур заковылял вниз по склону на кривых ногах. Ордур зашагал за ним.
      - Зачем? И откуда ты знаешь, что он там, куда ты идешь?
      - А я и не знаю. Только он там. Сам увидишь.
      Так ведь разумные люди пойдут не к огоулграту, а от него. Но раз Джасбур идет туда, так и Ордур должен будет пойти. Джасбур сейчас обошелся с ним очень нехорошо, но он же очень умный. Он сам так говорит, и, значит, это правда.
      Вновь блеснула молния, заурчал гром, и посыпались дождевые капли с хорошую виноградину величиной.
      4
      Выехав из-под деревьев, Булрион свернул с тропы и на гребне холма натянул поводья Грома, чтобы оглядеть долину. Он не сомневался, что видит ее в последний раз, однако не признавался в этом даже себе. Он увидел, как его спутники переглянулись, прежде чем последовать за ним, но ничего сказать не посмели - они ведь знали, что он всегда тут останавливается. То есть он поступил, как поступал обычно, проехать же дальше без задержки значило бы признать свое поражение.
      Боль раскаленными гвоздями впивалась ему в челюсть. Утренний воздух обдавал холодом его воспаленное лицо. А кое-кто из всадников уже скинул балахон, оставшись голым по пояс. Только он один еще кутался в толстый шерстяной плащ и старался не показать, какой его бьет озноб.
      Со своего места он обозревал всю Тарнскую Долину - стада на склонах, луга, хлеба, плодовые сады, дома, укрытые частоколом. Именно отсюда он увидел Долину в первый раз, совсем малышом, когда его отец остановился тут.
      "Пожалуй, годится, - сказал его отец и взлохматил ему волосы. Думаешь, ты сумеешь завоевать для нас эту долину, малый?"
      Женщины засмеялись, а может быть, Могион и Тилион тоже засмеялись, хотя он не помнил, были ли его братья рядом, или они ничего не слышали. Но смех женщин его разозлил, а потому он с криком ринулся по склону вниз, размахивая своим детским копьем. Он был самым первым из Тарнов, вступившим в долину. И с тех пор в Тарнской Долине всегда жили Тарны. Прошлой ночью он не мог заснуть от боли и попытался перечислить в уме их всех, но это ему не удалось. Однако общее их число было ему известно. Включая жен и мужей, родом не из Долины, было их триста двадцать шесть.
      Сказать правду, видел Долину он теперь далеко не так ясно, как прежде - такой, какой она жила в его памяти. Под ярким летним солнцем по холмам и незрелым хлебам скользили тени облачков. Нестерпимым блеском вспыхивали заводи речки. Но его старческие глаза уже не различали людей, и он даже не был уверен, что это: коровы или пни.
      Но мысленно он видел все: амбары, мастерские, водяную мельницу, дома, расположенные аккуратными кругами. Несколько каменных домов все еще стояли, но провалившиеся черепичные крыши теперь заменились соломенными. И его недостроенная крепостца. Полвека назад все было иным. Долина не называлась Тарнской. Несколько поломанных изгородей, пеньки фруктовых деревьев, разваливающаяся вилла времен империи, несколько более новых крестьянских домов в еще худшем состоянии и почти погребенные в земле руины замка, восходящие к доимперской эпохе. Даже и теперь дети находили в высокой траве проржавевшие мечи и броню. Война, Проклятие Моуль, прокатывалась по этой земле туда и сюда, выжимая людей, как плоды под прессом. Долина просто ждала, кто первый ею завладеет.
      И завладел ею Гамион Тарн, он и три его сына, а теперь там под присмотром матерей играли праправнуки Гамиона. Как бы они завопили от ужаса и кинулись бежать, если бы увидели подкрадывающегося к ним того давным-давно умершего зарданца. Он родился в Куолии, где родился и его отец, но все равно они были зарданскими воинами, а потому на пороге юности уродовали свои лица, чтобы наводить страх на врагов.
      Гамион решил стать цивилизованным, запрячь своего боевого коня в плуг. И осуществил свой замысел в полной мере. В Тарнской долине он начал носить тканые одежды вместо звериных шкур. Он запретил сыновьям отрезать себе носы, когда они достигли юности, запретил им отрезать половые члены врагов в качестве трофеев, запретил им нападать на соседей, грабить их и насиловать.
      И последний из этих сыновей был стареющим толстым земледельцем, погибающим из-за гнилого зуба. Он был сын зарданского воина - и за всю свою жизнь не убил ни единого человека. Согласился бы оцивилизовавшийся дикарь на такую вот эпитафию?
      Конечно, тут постарались и судьбы. На протяжении всей жизни Булриона они не допускали в Тарнскую Долину ни войну, ни моровые язвы, ни голод. Теперь их милостям подходил конец. Толамин пал. Наставала пора бедствий. Хороших времен для смерти не бывает, но это время, пожалуй, было наиболее подходящим.
      От холода у него заслезились глаза. Он обернулся к Бранкиону, который терпеливо ждал рядом с ним - что это Бранкион, он узнал по масти коня. Он заморгал и наконец сумел различить встревоженное лицо сына.
      - Как только сено уберут, поставь их снова достраивать крепость. Я знаю, жара, но несколько часов утром - и, глядишь, дело пойдет.
      Наступило молчание. Бранкион всегда, казалось, считал до десяти, прежде чем заговорить.
      - Мы вернемся прежде, чем сено уберут, отец.
      Булрион не вернется, и оба знали это.
      - Ты с нами не поедешь. Я же сказал, кто поедет.
      Судьбы! Язык у него еле ворочался! Он гневно посмотрел по сторонам. Он выбрал пятнадцать спутников - более чем достаточно, более чем следовало бы забрать из Долины. Но к ним присоединились еще двенадцать, если не больше и у всех к седлам приторочены сумки и скатанные одеяла. Если бы не проклятая боль, сводящая его с ума, он бы заметил это раньше.
      - Вы думаете, я еду грабить город? Думаете, мне нужно войско?
      - Нет, отец, но... - Бранкион помнил, что он еще не глава клана. Он попробовал начать снова, и его выдубленное всеми ветрами лицо искривилось от усилия найти нужные слова, чтобы выразить свои мысли. - Отец, отошли женщин. Без них ты поедешь быстрее.
      В бороде Бранкиона пробивалась проседь, а волосы на груди совсем побелели. Он всегда был неповоротлив, а с возрастом стал полусонным. "Даже мои сыновья состарились!" Да, пока он еще не глава клана - но через день-два займет это место... если остальные согласятся. У Заниона найдется немало сторонников. Хаймион считает, что главой должен стать он по праву старшинства - потому-то Булрион и взял с собой в путь Хаймиона. Может, следует назвать преемника теперь же? Нет! Это значило бы признать то, чего он признавать не хотел - и все из-за проклятого зуба! Он так и не собрался назначить наследника, а теперь поздно. Только дураки отдают распоряжения, исполнение которых не могут обеспечить.
      Но преподать урок тактики... Нет, и этого нельзя. Если Бранкион не способен сам все сообразить, так у него есть братья и другие родичи, которые скоро начнут думать за него. Женщин он взял, чтобы поездка выглядела обычным посещением города жителями Тарнской Долины. Ездили они туда каждые три-четыре недели, но в последний раз - очень давно, из-за звездной немочи, которая поразила Далинг весной, так что пора было туда собраться. Иногда они пригоняли скот на рынок. Иногда просто покупали, что требовалось. Если Булрион Тарн отправится к хирургу только с горсткой вооруженных людей, многие и многие начнут чесать в затылке. Настает пора бедствий. Это так. И его смерть может послужить искрой, от которой запылает весь край. Но такие мысли он не выдаст. И женщины нужны, чтобы никто ни о чем не догадался. Да и сейчас он беременную корову не обгонит: каждый толчок и рывок был мукой.
      - Это для них случай сделать покупки. Не забудь выставить на ночь стражу.
      Еще один знак надвигающихся бедствий. После разграбления Толамина то и дело приходили известия о разбойничьих шайках. Еще и месяца не прошло, как совсем рядом с Вайдфордом ночью вырезали целую семью.
      Он оглянулся, проверяя, кто их слышит.
      Его взгляд остановился на тощем юнце верхом на низкорослой в яблоках лошадке, которая была на две ладони ниже, чем требовала длина его ног. Без шапки, темные волосы торчат, как всходы ржи. Покрытые первым пушком щеки поблескивают в лучах солнца. В глазах мука надежды. И одеяло взял, и седельные сумки, и даже меч.
      - Хм! - сказал Булрион, почти усмехнувшись сквозь огонь, пожирающий его челюсть. - Пожалуй, еще и Полион. Надо было бы о нем позаботится.
      - Его-то зачем?
      - На нем ведь долг лежит.
      Бранкион крякнул от удивления и насупил брови в сторону сына.
      - Какой долг?
      - Наделать мне еще правнуков, а то какой же?
      Полион покраснел от радости. А все вокруг захохотали.
      Булрион попытался улыбнуться, и лицо у него вспотело от боли.
      - Надо малому найти жену. А то они с Мейлим что-то слишком зачастили кувыркаться в сене. А сам знаешь, близкое родство скотину портит.
      Теперь хохот обрел многозначительность. Юный Полион весь съежился и, виновней виноватого, покосился на Заниона, отца Мейлим.
      - Дай-ка ему свою лошадь, Сассион, - распорядился Булрион. - Не то эту ему под конец придется на собственных плечах тащить! - И снова хохот, но уже вымученный. Пора ехать. Вот только еще раз напомнить Бранкиону. Последи, чтобы эти стены росли!
      Выдубленное лицо Бранкиона сморщилось, как у ребенка.
      - Я послежу, чтобы к твоему возвращению, отец, они стали на локоть выше, - хрипло сказал он.
      Пообещать-то, почему не пообещать? Хоть три локтя, хоть целую лигу! А что сказать теперь? "Пока меня нет, распоряжаться будешь ты". Или: "Советуйся с Занионом?" Нет. Такие слова - прощальные, а Булрион Тарн поражения не признает, пока жизнь в нем еще теплится!
      Он отвернулся от Бранкиона и бросил последний торопливый взгляд на долину.
      - Смотри сдержи слово! Ждите нас через неделю.
      Полион и Сассион торопливо обменивались лошадьми, переторачивали седельные сумки. Булрион повернул Грома и поехал дальше по тропе.
      5
      Когда Джасбур добрался до набережной, дождь лил как из ведра, не говоря уж о граде, молниях, громе - эдакий малютка-ураган. Вот тебе и солнечный летний рассвет! Подобный каприз погоды сам по себе указывает на воздействие огоулграта. А добавить понесших лошадей и рухнувшие развалины дома, так какие же могут быть сомнения! Огоулграты наводят страх. Все, что угодно, может произойти из-за присутствия того, кто проклят Огоуль, ибо Огоуль - дарительница жребиев, и хороших, и плохих. А потому опасность опасностью, но может представиться и удобный случай.
      Полагая, что у Ордура хватит умишка не отстать от него (хотя кто его знает!), Джасбур упрямо шагал под ливнем, с усилием преодолевая ветер. Вода заливала ему глаза, зубы стучали от холода. От его рубища не было никакого толка - он словно бы купался в ледяной воде совсем голый. Безумие какое-то. Долг - долгом, но всему есть предел. Он сумел остановиться, а ветер бил ему в спину, стремясь сбросить с пристани в холодный бурый поток Флугосса. Баржи и лодки подпрыгивали, натягивали чалки, канаты скрипели и постанывали. Видимости не было почти никакой.
      Внезапно ветер стих. Джасбур попятился и наткнулся на Ордура. Ордур не сумел его удержать, и ветер, вдруг задув с противоположной стороны, отшвырнул его в холодную слякоть улицы.
      Ордур удивленно заморгал.
      - Чего это ты, Джасбур?
      - Безмозглая башка! Голова, мхом набитая! Помоги мне встать, жаба пучеглазая!
      - От такого слышу! - Ордур ухватил его за руки и поднял.
      - Теперь укроемся от этой бури, чтобы я мог подумать.
      Буря ринулась помочь со всем дружеским азартом годовалого бычка. Из завесы дождя, погромыхивая, выкатилась бочка, целеустремленно подкатилась к Ордуру и сбила его с ног, пока он все еще поддерживал Джасбура, который полетел куда-то, как пущенный из пращи камень. Внезапно его ноги оказались в пустоте.
      Падение было коротким, и он растянулся на куче мокрой соломы. Не то чтобы мягкой, однако о деревянный настил палубы он ушибся бы все-таки сильнее. Рядом разбилась бочка в фейерверке клепок.
      Джасбур перевел дух, потом опасливо приподнял голову в ожидании новой неожиданности. Он обнаружил, что очутился на борту баржи, причаленной к пристани боком. Ветер тут оказался совсем не таким буйным, как на уровне улицы. И дождь поэтому не казался таким уж проливным, хотя с улицы катились потоки грязной воды, обильно его орошая.
      Речные суда были длинными и очень неказистыми, больше смахивая на огромные ящики, чем на остроносые корабли. Большинство обходилось одной мачтой, установленной ближе к носовой части, чтобы, спускаясь по течению, набирать скорость, при которой судно начинает слушаться руля. Вверх по течению их тащили волы - на берегу был протоптан бичевник, - а потому хозяева барж обычно обзаводились собственными волами. Правда, сейчас их на палубе не было, но, судя по ее состоянию, отсутствовали они лишь недолго. И солома, конечно, была для них.
      Слева от него был планширь, справа стенка каюты, в стенке дверь. Стенку покрывала резьба, еще сохранявшая остатки ярких красок, которыми баржа могла похвалиться в свои лучшие дни. Речные суда таких размеров все были старинными, построенными еще в имперские времена. Больше их уже никто не строил. В каком состоянии были ее деревянные части после стольких лет? Ну а когда огоулграт воздействует, даже новые доски и балки ненадежны. Джасбур с трудом приподнялся и встал на колени, намереваясь вернуться на берег как можно скорее. Конечно же, кто-то услышал, как он хлопнулся, и выйдет взглянуть, в чем дело. Ну а вдруг тут найдется чего-нибудь поесть...
      Дверь каюты открылась. Одного взгляда на появившуюся на пороге женщину было достаточно, чтобы его желание сойти на берег стократно усилилось. Тревога сменилась паникой.
      Сама Лабранца Ламит! Лабранца, огоулграт, из-за чего он и оказался тут, но кроме того, она была главной в совете Рарагаша и самой грозной женщиной из всех, кого он знал. Добрую часть времени он ее боялся, а в остальное время она внушала ему дикий ужас.
      Он, было, взвесил, не приехала ли она в Толамин проверить его, но тут же прогнал эту мысль: не так уж он важен, чтобы вытащить Лабранцу из Рарагаша! Его сюда с Ордуром послала она, но данное им поручение было самым обыкновенным и вряд ли могло заботить главу совета. А потому разумнее всего убраться от нее подальше, а потом стоять на том, что он ее не видел.
      Он ее знал, но она его узнать не могла. Единственное преимущество авайлграта - неузнаваемость.