Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
      НЕ БУДИ!
      Рассказ
      Перевод З. Ахвледиани
      Прошлый сентябрь я провел в деревне.
      Однажды воскресным утром ко мне зашел друг детства Митуша Маршания и уговорил сходить на речку - порыбачить. Вспомним, говорит, молодость!.. Через час-другой корзина была полна рыбой - усачи попались один крупнее другого!
      Возвращаясь домой, мы свернули к колхозной конторе. На крохотной круглой площадке было многолюдно и оживленно. Я поздоровался с соседями, перебросился с ними парой-другой слов и попросил табака. Табака, конечно, ни у кого не оказалось, - кто сейчас в деревне станет возиться с табаком?
      - Я принесу табак, дядя, возьму у дедушки! - крикнул полуголый мальчуган и исчез, словно ящерица, в расселине скалы.
      В ожидании мальчика я подошел к стенду с фотографиями не вернувшихся с Великой Отечественной войны сельчан и невольно стал считать их.
      Сто пятьдесят два молодых лица - наивных и удивленных, хмурых и улыбающихся, задумчивых и веселых, гордых и беспечных - глядели на меня со стенда. Одеты ребята были по-разному - одни в штатском, другие в военных гимнастерках. Некоторые фотоснимки были вырезаны из семейных альбомов и затем увеличены.
      Я вглядывался в лица этих людей - ушедших и не вернувшихся, - и в памяти всплывали картины - живые, яркие, словно это было вчера.
      ...Даниел Басилия... Война застигла его за самым что ни на есть мирным занятием: взобравшись на японскую хурму, он собирал "изабеллу". Опорожнив полную корзину, почтальон Бакур пожелал Даниелу благополучного приземления и ушел. В поднятой наверх пустой корзине Даниел нашел повестку. На землю-то он спустился благополучно и на войну ушел с песней, да с войны так и не вернулся...
      ...Важико Центерадзе... На третье-утро после свадьбы его с трудом выволок из дома, от молодой жены, секретарь партячейки колхоза Людвиг Квитаишвили. Ох и парень был Важико - горячий, веселый, неугомонный!
      - Не убирай постель, Тухия! - крикнул он зареванной жене. - Набью морду Гитлеру и через два дня вернусь к тебе!
      Не вернулся...
      ...Тамаз Джабуа... В то лето он перешел в десятый класс. Трижды его гнали из военкомата: "Не так уж плохи наши дела, чтобы забирать на войну неоперившихся птенцов... Катись отсюда!" Он сбежал на фронт. Аттестат зрелости был выдан... покойному Тамазу Джабуа. Теперь тот аттестат вместе с фотографией Тамаза висит в классе, где он учился. А мать его с тех пор не снимает траура...
      ...Цензор Челидзе, Барнаба Магулария, Миша Гогиберидзе, Ладико Антадзе, Бучута Каландадзе, Лео Поцхишвили...
      - А это кто? - спросил я.
      - Не узнаешь? - удивился Митуша.
      - Нет, хоть убей, не могу вспомнить!
      - Да ты что?! Ведь это Кукури, водовоз! - сказал обиженно Митуша и стал рукавом прочищать стекло над фотографией Кукури.
      ...Боже мой, как я мог забыть Кукури, брата Нателы!
      - А где же его лошадь? Почему здесь нет фотографии его лошади?
      Все, кто знал и помнил Кукури, заулыбались. Рассмеялся и я. Потом в памяти моей всплыл и сам Кукури. И щемящая тоска овладела мною...
      Кукури был писаным красавцем. Работал он водовозом - развозил по чайным плантациям воду в огромной бочке. Для девушек каждое появление Кукури было праздником. Окружив бочку, они с веселыми шутками и прибаутками обливались водой сами и обливали Кукури. А он молча стоял и улыбался. Уж кто-кто, а Кукури знал себе цену.
      - Уходи отсюда, видишь, работа стоит! - упрашивала Кукури бригадирша Нина.
      - Дай наглядеться на твоих красавиц, - упрашивал бригадиршу Нину Кукури.
      - А план? Ты, что ли, будешь работать за них? Катись, катись! подталкивала Нина упиравшегося парня.
      - Нина, прогонишь его - вообще перестанем работать! - кричала одна из девушек.
      - Кукури, чтоб ты ослеп, не видишь, что ли, как пылает мое сердце? Полюби меня! - смеялась другая.
      - И что стоило твоей матери родить дюжину таких, как ты, парней? Хватило бы на всю нашу бригаду!
      - Неужели я не нравлюсь тебе, Кукури? Посмотри на меня как следует!
      - Уймитесь, бесстыдницы! Виданное ли дело, так терять голову из-за парня?! - набрасывалась Нина на девчат.
      Промокший с ног до головы Кукури, посмеиваясь, взбирался на свою повозку и трусил к соседнему участку.
      Осенью 1941-го Кукури вместе с его лошадью призвали в армию.
      Помню, приехал тогда в наше село Филипп Махарадзе и произнес в переполненном клубе такую речь:
      - Люди, братья и сестры, видите, что творит кровавый Гитлер? Вставайте, люди, ройте окопы, точите топоры, перекрывайте дороги! Не видать врагу нашей родной Грузии!
      Потом он окинул взглядом рассевшихся на полу учеников и сказал:
      - А вы, ребята, помогайте старшим! Страна наша принадлежит вам, так не отдавайте ее на растерзание каннибалу Гитлеру!
      Потом, усомнившись, видимо, в наших филологических познаниях, добавил:
      - Не уступайте ни вершка нашей родной земли людоеду Гитлеру!
      Той же ночью я выполнил наказ Филиппа Махарадзе: вырыл во дворе окоп, отточил топор и разработал детальный план взрыва нашего моста. Однако Митуша отверг мой план.
      - Взрывать висячий мост - лишние хлопоты. Перережем канат, и баста! Погляжу я на Гитлера, как он переберется через Губазоули!*
      _______________
      * Г у б а з о у л и - название речки.
      На второй день после выступления Махарадзе на фронт ушла половина Гурии, в том числе Кукури со своей лошадью.
      Думаете, Кукури отправился на сборный пункт верхом? Ничего подобного! С утра он вымыл, почистил лошадь, причесал ей гриву и хвост, потом покрыл красным атласом (атлас этот Кукури получил в виде премии за шелковичные коконы) и, торжественно вышагивая рядом с ней, явился в военный комиссариат.
      Во дворе комиссариата состоялся митинг. Выступали с патриотическими речами, размахивали флажками и лозунгами, читали стихи. Местный поэт прочел от своего имени стихотворение великого Акакия Церетели. Поэт отправился на фронт вместе с Кукури и его лошадью. Никто из них домой не вернулся.
      А за месяц до этого был еще случай...
      Как-то воскресным утром Кукури пригнал на базар свою единственную корову. Пригнал, привязал к чинаре, а сам уселся на валявшийся тут же камень. Рядом присела босоногая сестренка Кукури - Натела.
      Корову никто не торговал, но от любопытных не было отбоя.
      - За сколько продаешь корову, Кукури?
      - Сколько дает молока твоя корова, Кукури?
      - Молоко-то жирное у твоей коровы, Кукури?
      - Как звать твою корову, Кукури?
      Кукури одним отвечал, другим нет.
      Наконец появился Анания Нибладзе - человек, который при желании мог закупить весь базар, не то что корову.
      - Продаешь, парень?
      Кукури встал.
      - Продаю, уважаемый Анания!
      - Сколько просишь?
      - Прошу три тысячи, уважаемый Анания!
      - Многовато!
      - Знаю, уважаемый Анания...
      - Так скинь, коли знаешь!
      - Для вас, уважаемый Анания, деньги - бумажки, а для меня корова все мое состояние...
      - Зачем же ты ее продаешь? - улыбнулся Анания и самодовольно оглядел собравшихся.
      Кукури промолчал.
      - Тебя спрашиваю!
      - Видишь эту полуголую девочку, уважаемый Анания? - Кукури кивнул в сторону Нателы.
      - Две пятьсот!
      - Уже месяц девочка не ходит в школу, уважаемый Анания. Ей нужны платье и обувь...
      - Отдай, парень, цена хорошая! - посоветовал кто-то.
      - Да? А когда я пойду в армию, кормить мою мать и сестру будешь ты? спросил Кукури советчика.
      - Две восемьсот! - сказал Анания, извлекая из кармана кипу бумажек. Кукури, словно завороженный, глядел на огромные сторублевки.
      - Забирай!
      Анания быстро отсчитал деньги и передал Кукури. Тот долго и внимательно пересчитывал их, потом аккуратно завернул в газету и опустил в карман. Анания отвязал корову и обратился к стоявшему рядом соседу:
      - Как, по-твоему, Акакий, хватит ее человек на шестьдесят? Дом завтра будем перекрывать.
      - Вряд ли, уважаемый Анания!
      - Так будут еще поросята, индюшки!
      - Ну, тогда - конечно!
      - Как-никак корова! - Анания похлопал животное по спине.
      Кукури удивленно глядел то на Анания, то на соседа. Вдруг у него побледнели губы и раздулись ноздри.
      - Зачем тебе корова, уважаемый Анания?
      Анания рассмеялся.
      - Как это зачем? Зарезать! - ответил за него сосед.
      - Зарезать?!
      - А ты что думал? - удивился Анания.
      Кукури тотчас же достал из кармана сверток.
      - Вот деньги, уважаемый Анания! Возвращаю их обратно!.. Как это можно - зарезать корову!
      - Ты что, с ума сошел?
      - Нет, уважаемый Анания, скорее я дам зарезать себя, чем мою корову! - Кукури осторожно взял из руки Анания конец веревки, всунул ему в карман деньги и обернулся к сестре. - Веди корову домой!
      - Три тысячи рублей! - сказал Анания.
      - Домой, говорю!
      - Три двести!
      - Не надо об этом, уважаемый Анания.
      - Три пятьсот!
      Натела остановилась. Кукури взглянул на босые ноги сестры, потом на деньги, потом на Анания и, наконец, на корову. Он не произнес ни слова. Люди с нетерпением ожидали развязки этого необычного события.
      Вдруг Кукури взорвался.
      - Ты что, не слышишь меня? Марш сейчас же домой! - прикрикнул он на растерявшуюся сестру, потом сильно толкнул корову: - Домой, корова, домой!
      И корова пошла домой. За ней последовал Кукури.
      - Болван! - проговорил Анания.
      - Да он просто дурак! - добавил кто-то.
      А случай, о котором я расскажу сейчас, произошел в феврале 1943 года, на уроке грузинского языка и литературы.
      Мы - восьмиклассники бондисхидской средней школы - в ожидании учительницы Джоконды Мелимонадзе сидели у тлевшего камина, стараясь хоть немного отогреть окоченевшие руки и ноги.
      Село Бондисхиди* расположено по обоим берегам знаменитой реки Губазоули (ее в народе называют второй артерией Гурии. Первая артерия, как известно, это река Супса). Через реку перекинут висячий мост, давший селу название. До сооружения моста село называлось Джварцма**, но не потому, что здесь был распят Христос, а потому, что именно здесь приняла мученическую смерть от набежавших со стороны Бахмаро татар известная каждому гурийцу монашка Центерадзе. Если не считать святой Шушаник и царицы Кетеван***, Центерадзе первая женщина в мире, погибшая во имя христианской веры. Обо всем этом нам известно из лекций, прочитанных в нашем клубе руководительницей кружка атеистов Агнессой Багатурия. И мы гордимся своим историческим прошлым.
      _______________
      * Б о н д и с х и д и - "висячий мост".
      ** Д ж в а р ц м а - распятие.
      *** К е т е в а н - мать грузинского царя Теймураза I, в 1624 г.
      была замучена иранским шахом Аббасом за отказ принять ислам.
      Бондисхиди со всех сторон окружен небольшими деревушками - Мециети, Чачиети, Буксиети, Цкварамети, Укунети, Квирикети, Какабети, Коколети и Ципнагвара. Дети, живущие в этих деревушках, после окончания своих начальных школ продолжают учебу в бондисхидской средней школе. Они ничем не отличаются от бондисхидских детей, разница разве только в том, что от бесконечного хождения по висячему мосту у бондисхидцев немного разболтались мозги, а у ципнагварцев глаза чуть печальней, чем у остальных их сверстников, и лица у них невыспавшиеся. Объясняется это просто: от Ципнагвара до Бондисхиди добрых семь километров, поэтому вставать им приходится на целый час раньше других учеников. Во всем же остальном Бондисхиди с окружающими его деревушками - обычное гурийское село, и его средняя школа - обычная сельская школа, не очень-то напоминающая Икалтойскую академию*.
      _______________
      * И к а л т о й с к а я а к а д е м и я - высшая школа в
      Грузин, возникшая на рубеже XI - XII вв.
      Кукури и его сестра Натела жили в Ципнагвара. Я же, спасаясь от городского голода военных лет, жил у своих родственников в Бондисхиди.
      Итак, было февральское утро. И мы - озябшие восьмиклассники бондисхидской средней школы - толпились у тлевшего камина в ожидании преподавательницы грузинского языка Джоконды Мелимонадзе.
      Она вошла в класс без обычного "Здравствуйте!" и "Садитесь!", бросила журнал на стол, подтащила к камину стул, села и протянула к огню побелевшие от холода руки.
      - Замерзли вы, да? - спросила она после минутного молчания.
      - Холодно, учительница!
      - Сколько вас сегодня?
      - Восемь из шестнадцати!
      - Маловато!
      - Ничего, начнем, остальные подойдут! - посоветовал Титико Чантурия.
      - Где же они до сих пор?
      - В дороге, наверно...
      - Например?
      - Например, Натела Нижарадзе!
      - Она придет? Не подведет нас?
      - Не думаю, чтобы Натела способна была подвести! - ответил Гури Гогиберидзе.
      - А урок ты знаешь? - спросила вдруг учительница.
      - Я? Конечно, знаю!
      - В таком случае, пожалуйста, начни!
      Скрип дверей спас Гогиберидзе.
      В комнату вошла Натела.
      - О-о-о, зачем ты так спешила! - воскликнула учительница.
      - Мать у меня захворала, учительница! - солгала Натела и, устыдившись собственной лжи, потупила голову.
      - Ладно, ладно, не накаркай здоровому человеку!
      - А что мне делать, учительница? От моего дома до школы семь верст!
      - Надо вставать пораньше!
      - Когда пораньше - ночью?
      - Не болтай глупостей!.. А урок ты выучила? - Натела еще ниже опустила голову. - Тебя спрашиваю, Нижарадзе!
      - Нет, учительница!
      В классе наступило неловкое молчание. Оно длилось довольно долго, и все это время учительница не сводила глаз с Нателы.
      - Зачем же ты шла в школу? Нет, подумать только: вставать чуть свет, идти в такую даль, в снег, метель и мороз, и ради чего? Чтоб заявить учительнице: "Я не знаю урока"? Можно ли так рисковать из-за трех слов? Вдруг по дороге споткнешься, или сорвешься в овраг, или, не дай бог, волк из лесу выскочит! Ведь тогда пропала ты и, что самое главное, пропали все мы! Зачем же поступать так неосторожно?! Не лучше ли сообщить телеграммой - так и так, урока не знаю, сожалею, но в школу сегодня не приду...
      Классная комната ходуном заходила от хохота. Смеялась Натела, смеялась сама учительница...
      - Ладно, иди сюда, погрейся! - Джоконда уступила Нателе свое место у камина, а сама подошла к столу, взяла книгу и начала:
      - "Распоряжение". Рассказ Эгнате Ниношвили...
      Долго рассказывала наша учительница про жалкое, голодное, бесправное существование гурийского крестьянства, про такую же голодную, несчастную жизнь его верного заступника - Эгнате Ниношвили. Она рассказывала так тепло и проникновенно, что мы не могли сдержать слез. Наши переживания достигли кульминации, когда уставший, голодный и холодный Кация Мунджадзе, посланный сельскими властями караулить железнодорожный путь, прилег вздремнуть и, боясь прозевать поезд, положил голову на рельс.
      Дочитав до этого эпизода, учительница закрыла глаза и продолжала шепотом, наизусть:
      "Положив голову на рельс, Кация спал... Сияла полная луна, озаряя небритое лицо Кации. В кустах сладчайшей трелью заливался соловей. Вот вдали показался поезд... Кации снится сон: он почувствовал приближение поезда, вскочил, взял ружье на караул, вытянулся... Подходит поезд вагоны из чистого золота, и люди в них в золотых мундирах. Они сердито смотрят на Кацию - дескать, как ты посмел спать на посту!.. "Боже мой, думает Кация, - сошлют, чего доброго, меня в Сибирь! Пропала бедная моя семья!.." Колеса паровоза скользнули по рельсам, где лежал Кация, и продолжили свой бег..."
      Учительница умолкла. Мы плакали навзрыд.
      - А дальше? - спросил, глотая слезы, Сосико Гигинейшвили. Учительница, с трудом уняв дрожь в голосе, докончила рассказ:
      "На рассвете путевой обходчик нашел на рельсах обезглавленный труп. Это был Кация Мунджадзе..."
      Минут пять в классе длилось молчание. Потом учительница подошла к камину, подняла Нателу, села на свой стул и спросила:
      - Есть вопросы, дети?
      Вопросов не было - умер Кация, и все тут. Какие еще вопросы? И вдруг раздался голос Нателы:
      - У меня вопрос, учительница!
      - Говори!
      Натела не спеша подошла к своей парте и спросила:
      - Ежели у Кации оторвало голову, кто же рассказал про его сон?
      Разразись в классе гром и молния и провались все мы в преисподнюю, Джоконда была бы удивлена меньше! И мы заржали так, что в окне зазвенели стекла. Натела села и стала удивленно оглядываться - дескать, что я такого сказала?
      Когда класс унялся, учительница подняла покрасневшее лицо:
      - Нижарадзе, встать!
      Натела встала.
      - Собери книги!
      Натела собрала книги.
      - Вон из класса!
      Натела двинулась к двери.
      - И чтоб глаза мои не видели тебя на моих уроках!
      Натела вышла. Мы сидели притихшие и удивленные. Никто не ждал такого финала.
      - Учительница! - встал я.
      - Чего тебе, Нанадзе?
      Я сам не знал, чего мне хотелось в ту минуту. Но я чувствовал, что, если сейчас не выскажу всего, что накипело в душе, - задохнусь. И я начал скороговоркой:
      - Что же это вы, учительница... Что же это вы с утра отравляете нам настроение!.. Читаете нам про голод, несчастье, смерть, про отрубленную голову, про горе и слезы!.. Мало нам своих забот? Прочли бы этот рассказ сытым, довольным судьбой детям - пусть пожалеют бедняка Мунджадзе... А нам хватит и своего горя - войны, холода и голода!.. Да!.. И потом, если хотите знать, Нателу Нижарадзе вы выгнали совершенно напрасно! Вот так!
      Я сел, еле переводя дыхание. И тотчас же встала учительница.
      - Ты кончил, Нанадзе?
      - Да, учительница!
      - Все сказал?
      - Да, учительница!
      - Значит, Ниношвили тебе не нравится?
      - Нет, не нравится!
      - А кто тут ревел минуту тому назад? Не ты ли, Нанадзе? Или мне показалось?
      - Потому он и не нравится, что заставил меня реветь!
      - Собери свои книги, Нанадзе!
      Я ждал этого, и книги мои были уже собраны.
      - Закрой за собой дверь и догони Нижарадзе, она не могла уйти далеко!
      Я вышел во двор. И вдруг мною овладело такое чувство, словно все это время я сидел в раскаленной пекарне, а потом кто-то вытащил меня оттуда и ткнул головой в снег.
      Натела шла, опустив голову, не спеша. Я окликнул ее. Она оглянулась, остановилась.
      - Выгнала меня! - сказал я с улыбкой.
      - Слушай, Нодар, чего вы взбесились? Что я такого сказала? - спросила Натела грустно.
      - Ну, знаешь... Задавать такие вопросы про писателя нельзя...
      - Почему?
      - Так. Нельзя!
      - А если в рассказе получается неправдоподобно?
      - Ну, может, про сон и вправду получилось не того... Но в общем-то все правдоподобно.
      Натела пожала плечами.
      - А тебя-то почему выгнала?
      - А я сказал, что нечего читать нам рассказы про чужую нужду, когда у нас и своей достаточно! - Я гордо взглянул на Нателу. - Разве я не прав?
      - Не прав, конечно! Наоборот, после этого рассказа у меня как-то легче стало на душе. Значит, были люди, которым жилось хуже нашего!
      Ответ был настолько неожиданным, что я от удивления раскрыл рот...
      Семь верст молча прошагали мы по снегу. Она не спрашивала, куда и зачем я иду, я не говорил - провожаю, мол, тебя. В этом не было ничего необычного ни для нас, ни для встречавших нас соседок. Про нас знало все село. Про то, что наша дружба - чистая и нежная - начало большой жизни, и больше ничего. Настал было однажды час, когда зловещая тень чуть не затмила свет двух пылающих сердец. Но тогда сам господь встал в нашу защиту.
      Была осень - теплая, солнечная, ядреная.
      Я и Натела лежали навзничь в скошенной траве у берега Губазоули. Я читал ей стихи. И вдруг к нам пришло странное умиротворение. Сияющий солнечный венец озарял нас своим светом. Мы слышали дыхание друг друга и биение собственных сердец. И мир наш стал подобен чудесной сказке, наши веки сомкнулись, и дивный сон унес нас на своих легких крыльях...
      Я раскрыл глаза и увидел над головой хмурое лицо колхозного сторожа Михако Аробелидзе.
      - Что, парень, сгубил сироту? - спросил Михако, и голос у него дрогнул.
      - Вы о чем, дядя Михако?
      - Что здесь происходит?
      - Спали мы, дядя Михако!
      - И больше ничего?
      - А что больше?
      - Гм, так я и поверил!
      - Клянусь мамой, дядя Михако!
      - Поклянись своей совестью!
      - Клянусь совестью!
      - Значит, не будить ее?
      - Не надо, дядя Михако!
      Михако с минуту глядел на спящую Нателу, и лицо у него просветлело.
      - Ангел да и только, сукина дочь! - сказал он тихо.
      - Точно, ангел, - сказал я.
      Михако погладил меня по голове, улыбнулся и ушел.
      У старой мельницы Натела вдруг остановилась и к чему-то прислушалась. Потом сорвалась с места и помчалась к деревне. Я еле поспевал за ней.
      У развалин церкви царицы Тамар она вновь остановилась.
      - Кукури... - прошептала она и словно подкошенная упала на землю.
      Из деревни доносились душераздирающие вопли и причитания... Натела не плакала, не кричала. Она сидела с окаменевшим лицом и не двигалась. Я побежал в деревню, привел соседей. Не сумев расшевелить девочку, они подхватили ее на руки и понесли домой. Мать Нателы - с окровавленным, ободранным лицом - тупо взглянула на полуживую дочь.
      - Пригляди за дочкой, не то умрет, чего доброго! - сказали соседи.
      - Пусть умирает... Пусть сгинет солнце и обрушится небо... Нет моего Кукури...
      Месяц Натела пролежала в постели. Потом отошла, встала, но в школу так и не вернулась.
      С тех пор я один сидел за нашей партой.
      - Пойдем, пожалуй, Нодар! Рыба протухнет! - Митуша взял меня за руку, встряхнул.
      Я еще раз взглянул на стенд и зашагал за Митушей.
      Да, не думал я, что воспоминания детства окажутся столь грустными...
      Утром ко мне в комнату вошла двоюродная сестра.
      - Там тебя спрашивает женщина.
      - Пусть войдет.
      - Я просила, не идет.
      Пришлось спуститься во двор. У калитки стояла миловидная женщина лет сорока пяти с кошелкой в руках.
      - Здравствуйте, уважаемый Нодар! - поздоровалась она.
      - Здравствуйте! - ответил я и добавил ради приличия: - Пожалуйте в дом.
      "Ну вот, - подумал я, - гостинец принесла, значит, теперь начнется: сына куда-то пристроить, кому-то позвонить, чего-то достать..."
      - Нет, я на минуту к вам...
      - Чем могу служить?
      - Вы меня не узнали, уважаемый Нодар... - грустно улыбнулась женщина.
      - Признаться, не узнал...
      - Не думала я, что не узнаете...
      - По-моему, мы не знакомы...
      - Я - Натела, сестра Кукури Нижарадзе...
      - Натела! - У меня разом ослабли колени, руки, голос. - Натела, повторил я и опустился на бревно, - Натела, ты...
      Она села рядом со мной и извлекла из кошелки банку...
      - Вот. Это майский мед... Из собственных ульев... Чист, как янтарь...
      - Спасибо...
      - Слышала я, с сердцем у вас было неважно? Мед - лучшее лекарство... Про Кукури, говорят, спрашивал... Про его лошадь... Надолго к нам?.. Вы одни или... - Она говорила отрывисто, не поднимая головы, и голос у нее дрожал.
      - Натела... Как ты живешь? - прервал я ее.
      Натела вздохнула и пристально посмотрела на меня.
      - Как видите, уважаемый Нодар... старею... А вы? Как у вас теперь со здоровьем?
      - Я ничего, Натела. Ты расскажи про себя. Как ты, как... - Я запнулся.
      - Да так, как полагается деревенской...
      - Ну, а все же?
      - Собираю чай, дою коров, ухаживаю за детьми, мужем...
      - Ты вышла замуж?
      - Я вышла замуж поздно, уважаемый Нодар... Теперь у меня четверо детей. Учатся они...
      - А...
      - Хороший человек, честный, трудолюбивый...
      - Натела, зайдем же в дом!
      - Нет, не стану вас больше беспокоить... - Она смущенно заерзала.
      - Натела, вижу, что-то тебя беспокоит. Говори!
      - Да. Вот принесла вам... Вы только не подумайте иначе... Вы теперь человек известный... И вам это больше пригодится... - Она протянула мне пожелтевший тетрадный листок.
      - Что это, Натела?
      - Это... Это стихи... Ваши стихи...
      Я быстро схватил листок и... обомлел.
      Ципнагварская Натела!
      Меркнет свет с тобою в споре!
      Ты - моя цицинатела*,
      Ты - и радость, ты - и горе!..
      Утонув в мечтаньях дерзких,
      Губ твоих я чую сладость,
      Как мне мил твой окрик резкий,
      Ты - и горе, ты - и радость!
      _______________
      * Ц и ц и н а т е л а - светлячок.
      И я вспомнил - вспомнил живо, словно это было вчера, - как я, заимствуя без зазрения совести стихи у Галактиона, питал ими ненасытную нашу любовь...
      - У меня есть и другие ваши стихи, но эти лучше всех...
      - И ты никому их не показывала?
      - Что вы! - удивилась она. - Как это можно - показывать другим написанные о тебе стихи!
      - А детям?
      - Ни детям, ни одной живой душе на свете!
      К моим глазам подступили слезы.
      - Натела, ты чудная женщина! Прости, что не узнал тебя... Теперь-то... Но теперь поздно, Натела!.. Прости меня...
      - Вы ни в чем не виноваты...
      - Натела!
      - Да?
      - Я вспомнил все, Натела! Вспомнил Кукури, его лошадь. Вспомнил тот день, когда вы продавали корову и так и не продали. А помнишь рассказ про Кацию Мунджадзе и его сон? Впрочем, как ты могла забыть, ведь в тот день мы узнали про гибель Кукури... А помнишь, тогда в скошенной траве... Я читал тебе стихи, а потом мы заснули... Помнишь?
      Натела встала. Из глаз ее градом катились слезы.
      - Нодар, все это спит во мне... И не буди, прошу тебя!
      Я взял ее натруженную, огрубевшую руку и прильнул к ней долгим поцелуем. Она осторожно высвободила руку, обняла меня, поцеловала в грудь, там, где сердце, повернулась и ушла...
      - Прост меня, Натела! - сказал я. Она не ответила.
      Долго еще стоял у калитки, надеясь, что Натела обернется хоть раз. Но она не обернулась.
      Она ушла и унесла с собой мое безрадостное детство...