Чемпион с силой выдохнул воздух:

– Ых… Если не сдам… ых… нарочно… на соревнованиях срежусь… Пусть знают… ых…

Чемпион отдышался, лег спиной на пол и принялся болтать ногами.

– Все же… плохо без Скифа… счас бы чего-нибудь придумал…

– Чего бы он придумал? Просто веселый парень был…

– Не… он меня всегда спасал…

– А сам не спасся…

– Когда его выловят… и похоронят… я могилу пивом полью… Он очень пиво… любил… Мотя, говорил он… когда я помру… ты чемпион… ты дольше проживешь… ты мою могилу пивом полей. Только не «Жигулевским»… а «Рижским»… Он «Рижское» любил… Пять бутылок вылью…

– Мать еще ничего не знает… У отца инфаркт будет. В колхозе только трактористом можно устроиться… Представляешь, все село сбежится, как за руль сяду…

– А мне, если народу много, нравится… Я в цирке хочу работать… Когда музыка играет… и в ладони хлопают… сто раз могу гирю выжать…

– Бригадиром у нас – парень… вместе учились… троечник был… Всегда у меня списывал… А теперь моим начальником будет… Потеха…

– Жаль, Скиф утоп… Он бы все сделал…

– Давай спать…

– Туши… Я в темноте потренируюсь…

Петр начал стелить постель. Вдруг послышался стук в дверь.

– Кого там еще черти… – проворчал Мотиков с пола.

– Кто там? – спросил Петр (после покушения на свою жизнь он держал дверь закрытой и всегда спрашивал, прежде чем открыть).

– Комиссия!

Мотиков встал и смахнул со стола обрывки шпаргалок. Петр закатил ногой под кровать бутылку из-под пива и открыл дверь.

Комиссия состояла из одной женщины. Женщина была одета очень странно: короткая мятая юбка какого-то фантастического цвета, входящая в моду мужская рубашка. Голову и лицо плотно закутывала косынка, так что были видны лишь глаза и рыжая челка. Губы накрашены толстым слоем желтой помады. Вид у незнакомки был вызывающий.

– Вы к кому? – удивленно опросил Музей.

Женщина не стала отвечать. Она оттолкнула оторопевшего Петра, вбежала в комнату и быстро закрыла дверь торчащим в скважине ключом.

У Мотикова стала медленно отваливаться челюсть. Чемпион как раз начал вставать со стула, но забыл про это и так и остался в нелепой позе, похожий на готовящегося к прыжку питекантропа.

Женщина с ожесточением принялась сбрасывать с себя одежду, при этом на пол посыпались трава и листья. Освободившись, незнакомка плюхнулась на кровать и хриплым басом рявкнула:

– Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!

Продлись эта сцена еще минуту, чемпион, несомненно, погиб бы. У него или произошел бы разрыв сердца, или выпали бы глаза. Слова: «Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!» – спасли Мотикова. Это был голос Скифа. Чемпион рухнул на стул.

– Ну? Долго я буду ждать?

Петр не мог вымолвить ни слова. Наконец он пересилил себя:

– Ты… откуда?..

– Оттуда! – Сашка рванул дверцу тумбочки и стал потрошить запас, который Мотиков получал по талонам перед соревнованиями.

– У-у, гады! И колбаса у них польская, и треска в масле. И пиво? «Рижское» даже. Зажрались совсем…

Скиф с жадностью набросился на еду.

Насытившись, племянник гипнотизера икнул и сказал:

– Смотреть противно на вас. Разъелись, как боровы. В двери скоро не пролезете. «Рижское» пиво потягиваете. А я, значит, погибай в этом проклятом шалаше. Да? У-у-у, взять бы вас за шкурку да под дождь выбросить. Узнали бы тогда, рижские пивуны.

Через некоторое время тепло, еда, пиво сделали свое дело, и Скиф смягчился.

– Теперь я ночевать к вам приходить буду, – сказал он, нежась в лучах трехсотваттной лампочки. – Только одежду женскую получше купить надо, а то в этой забрать могут. Сегодня и так милиционер за мной две остановки гнался. До чего у них мерзкие свистки, до самой печенки проникают. Тьфу!

Скиф энергично сплюнул и продолжал:

– Вроде меня никто не видел. А если кто и увидел – ни за что не узнает. Подумает – к кому-то милашка прибежала. Ха-ха-ха! Милашка-утопленник! Ха-ха-ха!

– Га-га-га! – неуверенно поддержал Мотиков, но племянник гипнотизера резко оборвал смех:

– Ну что тут слышно нового?

– Да вот про тебя… говорят, что ты утопился…

– Это хорошо, – сказал Скиф удовлетворенно. – Значит, Дуська нашла белье и письмо?

– Да… Тут было столько крику…

– Она тебя соколиком ясным называла. Га-га-га! – заржал чемпион.

– Перестань, Мотя. Дай поговорить с человеком. Некролог вывесили?

– Нет еще… тело ищут…

– Вот дураки. Меня бы давно в Дон утащило. Ну, пусть ищут. Скоро надоест, и вывесят некролог. Интересно почитать, что они там напишут. Что слышно о Свирько?

– Таскают…

Скиф потер руки.

– Скоро ему хана. Скоро вы на коленях будете благодарить Александра Скифина за спасение. Александр Скифин смещает и назначает деканов, формирует кабинеты министров!

– Значит, ты это нарочно?..

– Ну да! А вы думали? Вы думали, что я из-за какого-то паршивого института бултыхнусь в воду? Черта с два! Я люблю жизнь и надеюсь, что это взаимно! Понятно вам, рижские краснорожие пивуны?! Значит, вы, чемпионские морды, успели меня утопить?

– Ну что ты, Саша…

– Вижу. По рожам вижу. Поверили. Как будто я не смогу любой предмет сдать без шпаргалки. Запросто, на петушок, если захочу. Просто мне всю эту чепуху, что подсовывают, зубрить не хочется. В колхозе все равно это не надо будет. Там надо, рижские пивуны, знать основной предмет: трактор и тракториста. Ясно? Вот этот предмет я буду сдавать без шпоров, честное слово Скифа!

– Значит, ты и исключение подстроил?

– Что за вопрос? А то бы я попался когда! Жди! Ха-ха-ха! Я раздразнил Свирько подкладкой, как быка. Как он за мной гнался! Всех насекомых растоптал! Ха-ха-ха! Агрономы их все лето собирали, спиртовали, на булавочки насаживали, надписи по линеечке выводили, а Свирько взял да растоптал! Вот умора!

– Говорят, ты плакал в деканате?

– Было дело. Пустил слезу. Иначе бы он не поверил, что утоплюсь. Если бы видели, какая у него была довольная рожа! «Вот вы и попались, Скифин, – говорит, – я за вами давно охочусь». А я слезы рукавом вытираю и говорю: «Не исключайте, Дмитрий Дмитриевич, диплом для меня – жизнь. Без диплома хоть в воду!». А он скалит свои лошадиные зубы, видно, доволен до невозможности. «Придется вам поплавать без диплома, Скифин». – «Пожалеете, – говорю, – да поздно будет». – «Не угрожайте мне, Скифин, я и не таких на своем веку видывал». – «Таких не видывали». Выбежал я из кабинета, якобы сам не свой, схватил чемодан – и на речку. Облюбовал одно местечко, построил шалаш и зажил, как Робинзон Крузо. Утром подстерег нашу Дуську, разделся и подсунул ей одежду с письмом под самый нос. Как она ее схватила да как дунет! А я опять в шалаш. Думаю – недельку поживу, декана снимут, я и объявлюсь.

– Как же ты объявишься? Тебя же посадят!

– За что?

– Ну… симулировал самоубийство…

– А кто докажет?

– А письмо?

– Ты читал?

– Нет.

– Там ни черта не поймешь. Я его сам потом перечитывал и не понял. Например, что значит фраза: «Жучку, дядя, кормите получше, она хорошая сука»? Может, это просто кретинизм, а может, предсмертное желание. И так всю дорогу. Скажу, что просто ездил к дяде в Душанбе, а белье и письмо забыл на речке в расстройстве чувств.

Петр Музей встал и нервно заходил по комнате.

– Ну хорошо… Допустим, все будет так… Снимут декана и все прочее. Но тогда вся твоя затея теряет смысл… Если ты после того, как по тебе справят гражданскую панихиду, заявишься в институт и, мило улыбаясь, скажешь, что и не думал кончать жизнь самоубийством, а просто ездил проведать дядюшку в Душанбе, то… декана ведь сразу восстановят.

Скиф зевнул.

– Ладно, давайте спать. Я вижу, до вас никак не дойдет.

– Ну, так объясни.

– И объяснять нечего.

– Ты все же объясни.

– Рожи вы! Его же не за одного меня снимут. Кто же это снимает с работы за одного идиота-самоубийцу? Это так каждого можно снять. Недоволен кто-то своим начальником, захотел его снять, бултыхнулся в воду, и все в порядке? Не-е, так не делается. Его снимут за плохую политико-воспитательную работу на факультете.

– Не вижу связи.

– А ты подумай.

– Подумал. Все равно не вижу.

Скиф снял рубашку и почесал волосатую грудь.

– Студент утонул? Утонул. А почему он утонул? Потому, что на факультете была слабо поставлена политико-воспитательная работа. Если бы она была поставлена хорошо, он не стал бы тонуть, а написал жалобу, как положено нормальным, морально устойчивым людям. Ясно? Самоубийство – это сигнал о неблагополучии с политико-воспитательной работой. Приезжает масса всяких комиссий, начинают копаться и, конечно, находят массу недостатков. Чем больше комиссий, тем больше недостатков. Потом хоть десять человек из мертвых воскреснет – не поможет. – Сашка, кряхтя и чертыхаясь, развесил на спинках стульев юбку, косынку, рубашку. – Завтра в универмаге купите мне ситцевое платье, а то в этом забрать могут.

– Утопленник в ситцевом платье! Га-га-га! – загрохотал Мотиков.

– Где ты достал эту юбку? – спросил Музей.

– Стибрил на реке у одной купальщицы. У них своя «Волга» была. Накрыли ее простыней и увезли.

– Утопленник стибрил юбку! Га-га-га!

– А губную помаду?

– Это глина.

– Утопленник с глиной! Га-га-га! Он ее чмок – а то глина. Га-га-га! – взорвался Мотиков.

– Закройся, Мотя. Давайте спать, ребята. Мне надо уйти отсюда пораньше, а то еще наткнешься на Дуську, костей не соберешь. Не забудьте купить этого… хлама всякого… клипсы, брошки…

– Брошки! О-хо-хо! Брошки!

– Ну перестань, Мотя. Голова от тебя уже трещит. Грохочешь, как трактор.

Но Мотиков вдруг закатил глаза и стал медленно валиться со стула.

– Он ее чмок, а это утопленник, – бормотал посиневший чемпион.

Скиф взял графин и полил немного на голову весельчака.

– Успокойся, Мотя…

– Он ее цап, а там листья…

– Иди на кровать, Мотя, иди…

Скиф свалил чемпиона на кровать и потушил свет.

– Принесете все завтра в десять вечера к железнодорожному мосту. Да жратвы побольше захватите. Пирожков… Колбасы, банку с томатным соком… трехлитровую, Я очень люблю томатный сок… Да не опазды…

Последние слова племянник гипнотизера не договорил. Сон сковал ему язык. Но за ночь ему пришлось еще два раза в ужасе вскакивать с кровати.

– Охо-хо! Он ее хвать, а там листья! – грохотал развеселившийся чемпион.

Ночь была темная, жуткая. Ветер гнал низко, почти над головой, стада туч, похожих на фантастических животных. Иногда в разрыве мелькала зеленая звезда, как кошачий глаз, и от этого становилось еще страшнее. Шумели, стонали деревья по бокам дороги. Где-то впереди, в лесу, жалобно кричал филин.

– Опять дождь будет, – сказал Музей, когда ему на лицо упала большая капля.

– Черт знает, так далеко, – проворчал Мотиков – Не мог ждать где-нибудь поближе.

Они шли быстро. Мотиков нес под мышкой трехлитровую банку, и было слышно, как там бился, словно сердце, томатный сок.

Миновали электроподстанцию с одиноким фонарем на столбе. Фонарь скрипел, раскачивался, и желтый, четко очерченный круг света метался по земле, одним взмахом то вызывая к жизни, то уничтожая какие-то постройки, кусты… Потом скрылась и подстанция. Забарабанил по дороге редкий дождь. Дорога сразу почернела и слилась с кустами.

Скифы убыстрили шаг, потом побежали. Со стороны, наверно, это было очень страшно. Ночь, лес, дождь, и бегут двое…

Вскоре бежать уже не было смысла: одежда промокла насквозь. Петр остановился, тяжело дыша. Мотиков налетел на него сзади, выронил банку с томатным соком и полез ее искать.

– Барин! Подумаешь, барин! – ворчал он. – Не может сам за жратвой сходить.

Наконец банка была найдена. Дождь внезапно прекратился. Вскоре ветер утих. Небо очистилось от туч. Из-за леса выплыла добродушная луна, и вокруг стало светло-светло. Сделалось так тихо, что было слышно, как с листьев падали в траву капли дождя.

Они увидели, что стоят на краю леса. Дальше расстилался седой под луной луг. По нему, как по воде, пробежала дорожка. Только она была туманной и расплывчатой. Дальше блестела река. До моста еще было далеко. Мотиков опять начал было ворчать и жаловаться на жизнь, но в это время скифы увидели, как от лунной дорожки откололся маленький кусочек и покатился в их сторону.

– Волк! – ахнул Мотиков.

– Ну и что… Летом волки не кусаются.

«Волком» оказался Скиф. Он предстал перед своими подручными, дыша, как загнанная лошадь. От спины племянника гипнотизера валил пар.

– Давай быстрей жратву, – первым делом сказал Сашка, отдышавшись. – С утра одними ракушками питаюсь…

Мотиков протянул своему учителю банку с томатным соком и сверток с едой. Племянник гипнотизера зубами сорвал крышку и стал есть, запивая прямо из горлышка томатным соком.

– Некролог вывесили?

– Нет…

– Чего они тянут, гады?

– Тело не найдено…

– Вот бюрократы.

– Их тоже понять можно. Вывесят, а ты найдешься.

– Завтра я анонимку напишу. Мол, человек утопился, а они скрывают от общественности.

Скиф допил сок и вытер губы.

– Платье принесли?

– Да.

Племянник гипнотизера переоделся. Ученики стояли, потупя взоры. Хоть и не женщина, а все-таки неудобно, когда так вольно обращаются с платьем.

– Вата есть?

– Да.

Фигура у Скифа оказалась вполне сносной. Сашка накрылся косынкой, нацепил клипсы, повесил бусы, распушил чуб и стал разбитной молодой девчонкой, каких обычно выставляют с танцплощадок за разные выкрутасы.

– Ну што, пацаны, потопаем? – спросил Скиф ломаным голосом. – А то я одна боюсь. Как зачнут приставать.

– Тьфу! – сплюнул Мотиков.

Они пошли на остановку. По дороге Скиф тренировался.

– Ой, лягушка! – пищал он. – Товарищ чемпион, перетащите меня через лужу!

– Перестань, – молил Мотиков.

– А вчерась мы с Толькой Боцманом фокс плясали. Вот так! Тыц-тыц-ты-ды-рыц! Товарищ чемпион, пойдемте сбацаем фокс!

Сашка довел Мотикова до того, что чемпион потрусил вперед мелкой рысцой, плюясь и чертыхаясь.

В трамвае Скиф надвинул косынку на самые глаза и занял место на площадке, отвернувшись к окну. Петр и чемпион прикрывали его от нескромных взглядов.

– Лишь бы кто из знакомых не попался, – сказал Скиф. – Могут узнать. Прикрывайте плотнее.

Но знакомый все же попался. Когда трамвай, развив страшную скорость, мчался вниз под гору, на подножке неожиданно затрепыхалась тщедушная фигура.

– Залезай! Дурак! Кто ж на такой скорости прыгает! – закричала перепуганная кондукторша.

Но фигура продолжала висеть на подножке, трепыхаясь и от кого-то отбрыкиваясь. Наконец гнавшийся за трамваем человек, видно, отстал, и висевший на подножке выпал в вагон. Это был Алик Циавили. Под правым его глазом сиял перламутровой краской огромный синяк. Отдышавшись, Алик наметанным взглядом окинул трамвай и увидел в двух шагах от себя скифов.

– Тренируюсь… прыгать на ходу, – подмигнул им курсовой сердцеед. – А вы откуда?

– Тоже с тренировки… плавали.

– А-а…

Петр и Мотиков плотнее сомкнули плечи над присевшим Скифом. Но Алика было не так-то просто провести.

– Не то девочку где-то подцепили? – спросил он, приглядываясь.

– Тебе-то какое дело?

Алик подмигнул заплывшим глазом и погрозил пальцем:

– Ай да скифы! Ай да тихони! Покажите специалисту.

– Иди, иди, без тебя разберемся.

– Ну покажи!

– Отвали! – Мотиков растопырился, загораживая Скифа, но в это время трамвай резко затормозил и чемпиона кинуло в проход. Мотиков промчался через весь вагон и врезался в кассу, своротив ее набок.

– Ничего, – сказал Циавили, разглядывая сзади Скифа. – Слышь, рыжая, пошли со мной в кино. Еще успеем на последний сеанс. Брось ты этих жлобов. Знаю я их. Замучают умными разговорами, а мы с тобой целоваться будем.

– Не приставай к девушке, – Музей загородил племянника гипнотизера.

– Старик, не применяй силу. Основа любви – свободная конкуренция. Ну, так как, рыжая? Чего ты все время отворачиваешься? Посмотри, какой я симпатичный.

– Уходи, симпатичный, отсюда, пока цел, – прорычал вернувшийся чемпион. Он легко поднял Алика за шиворот и переместил его на середину вагона.

От остановки до общежития скифы долго петляли в институтском парке, чтобы запутать следы.

– Облезлый кобель, – шипел племянник гипнотизера. – Туда же лезет со своими поцелуями. Я б тебя так поцеловал, что навек закаялся бы приставать к бедным девушкам. Представляете, как им тяжело с этим балбесом?

Скифы жили на первом этаже, поэтому, чтобы не нервировать лишний раз тетю Дусю, было решено, что Сашка залезет в окно. Однако Скиф попал в комнату лишь глубокой ночью, хотя окно выходило в глухой переулок и залезть незамеченным можно было и днем. Племянник гипнотизера был в ярости.

– Вот гад! Оказывается, он все время сидел в кустах! – ругался Скиф. – Я только к общежитию, а он как на меня – сиг. Целый час гонялся по парку. Ну я ему один раз крепко врезал. На второй глаз фонарь повесил. Вы завтра поговорите с ним, чтобы держал язык за зубами, а то пойдет болтовня по общежитию, нельзя будет приходить ночевать.

На следующий день Музей и чемпион, как советовал Скиф, переговорили с Аликом Циавили. Курсовой донжуан поднял свои острые плечи и стал очень похож на горного орла.

– Мальчики, – сказал он. – Я удивлен столь глупой просьбой. Удивлен и обижен. Вы слышали когда-нибудь, чтобы Алик Циавили болтал? Алик Циавили никогда не болтает. Запомните это. Только скажи, между нами, к кому она бегает?

– Ко мне, – сказал Петр.

Донжуан закрыл свои черные распухшие глаза и покачал головой.

– Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Поздравляю, старик. Она ничего, только ноги волосатые Посоветуй ей носить чулки плотной конфигурации.

Неизвестно, хранил Циавили молчание или болтал, но вскоре все общежитие знало, что к Музею по ночам бегает какая-то девица. Председатель совета общежития демобилизованный матрос Добрыня, в общем-то снисходительный к человеческим слабостям парень, провел с Петром политбеседу.

– Дело, паря, известное, матросское, – сказал он, глядя куда-то в угол. – Все мы, паря, юнгами были. Но порядок на полубаке должен быть. Я бы тебе, паря, ничего не сказал, если бы твоя канонерка раз пришвартовалась. Я бы промолчал, ежели бы и два. Даже три. Но, паря, каждую вахту… Это уж нельзя. Надо и устав, паря, знать.

– Я ей скажу…

– Во-во, – обрадовался матрос – Скажи ей, паря, пусть пореже швартуется. А то, знаешь, пронюхает начальство – не миновать камбуза ни мне, ни тебе.

Декана сняли на шестой день. Многие бегали посмотреть на него. Свирько трудно было узнать: он почернел лицом, стал тихим и задумчивым. Нельзя было поверить, что этот маленький, незаметный человек всего несколько дней назад наводил страх на факультет, выбросил в окно Циавили, стрелял в Петра.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – поздоровался Музей, встретив бывшего декана в столовой. (Рита жила теперь в общежитии, веселилась вовсю и устраивала «шкоды». На днях она встретила Петра и шутя, но все же с долей обиды сказала: «А ты не такой уж схимник как считаешься. Слышала, слышала. Только я не понимаю твоего вкуса. Влюбиться в рыжую. Фи!»)

Свирько отложил ложку, которой ел щи по-домашнему, и пригласил:

– Садись…

Петр поставил свои тарелки рядом, и они молча стали есть щи по-домашнему. Как будто ничего не случилось, как будто не было этого бурного нелепого месяца. Они съели щи по-домашнему, потом макароны по-флотски, выпили чай, и бывший декан сказал:

– Да… Твой последний ответ я оценил на тройку… Про подвесную дорогу ты хорошо рассказывал…

– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич.

Свирько аккуратно счистил со стола крошки хлеба и бросил их в тарелку.

– Ты заходи… Может, на рыбалку когда… Я теперь ведь один.

– Я знаю, Дмитрий Дмитриевич… Но я вам честно говорю… Между нами… Этот зажим… П.М. – это «помни обо мне».

– Теперь я знаю, – прервал его декан. – Если бы он не пропустил букву, все было бы по-другому.

– Да, он пропустил букву…

– Ну ничего… ты заходи…

– Зайду…

– На рыбалку, может, сходим…

– Ага…

Свирько поднялся и пошел к выходу непривычно медленной походкой, будто слепой, осторожно ставя ноги.

…Собственно говоря, теперь Скифу можно было объявляться, но племяннику гипнотизера непременно хотелось прочитать собственный некролог.

– Зачем тебе некролог? – убеждал Скифа Петр. – Дотянешь, пока кто-нибудь увидит тебя в этом платье, тогда труднее будет выпутаться.

Но Сашка упрямился.

– В этом-то все и дело. Хочу прочесть Наверняка ведь напишут: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах». Знаешь, как приятно!

Дверь раскрылась бесшумно. Очевидно, петли смазали заранее. Музей с изумлением увидел со своей кровати, как в их комнату ввалилась толпа. Впереди комендантша, сзади – моряк с фотоаппаратом, еще какие-то люди с блокнотами.

С поразительным для ее фигуры проворством комендантша обежала всю комнату, мимоходом отпустила Петру затрещину, сопроводив ее шипением: «Я тебе покажу мораль!», и сделала стойку над кроватью Скифа. На кровати, накрывшись с головой одеялом, спал племянник гипнотизера.

Скиф спал крепко и слегка похрапывая. Возле на стуле висело платье, валялись капроновые чулки, губная помада, клипсы и другие предметы дамского туалета.

Тетя Дуся как увидела губную помаду, так ее всю и затрясло.

– Попалась, голубушка, – прошептала комендантша и сделала знак рукой моряку. Тот нацелился на кровать фотоаппаратом. «Я тебя, паря, предупреждал, – говорил весь его вид. – А теперь, паря, я должен исполнять свой долг. В другой раз будь умнее».

Наступила торжественная тишина, какая бывает лишь при открытии памятника. Только слышался безмятежный храп Скифа. Растягивая удовольствие, тетя Дуся медленно протянула к одеялу руку.

– Не трогайте! – крикнул Музей.

Тетя Дуся рванула одеяло и завизжала неожиданно тонким бабьим голоском, срываясь на истеричные нотки:

– Я тебе, мерзавка моральная, покажу, как шляться в мою общежитию!

Моряк нажал на кнопку. Полыхнул свет. Из-под одеяла высунулся ошалелый Скиф. Увидев перед собой людей, племянник гипнотизера поспешно накрылся опять с головой.

Но было уже поздно. Тетя Дуся медленно оседала на пол, как подтаявшая снежная баба. Глаза ее закатились. В дверях создалась давка.

Комната быстро опустела. Осталась лишь одна тетя Дуся, которая лежала на полу, раскинув руки.

Скиф вскочил с кровати.

– Вот чертова баба! Выглядела все-таки! Ладно, ничего не сделаешь, придется объявляться без некролога. А жаль.

По дороге им встретились двое сокурсников. Один из них, очевидно, самый слабый, лишь взглянув на племянника гипнотизера, схватился за сердце. На второго напал столбняк, и он остался стоять как вкопанный.

Показался Циавили с букетом жасмина. Курсовой донжуан за весну обломал своим возлюбленным целую аллею.

Увидев скифов, Циавили еще издали стал подмигивать и грозить пальцем.

– К ней торопишься, – закричал он. – Знаем, все знаем.

– Приветик с того светика! – бросил на ходу Скиф.

Курсовой донжуан наморщил свой узкий лобик, что-то припоминая, потом дико взглянул на Скифа и увял, словно сорванный цветок.

В вестибюле было пусто. Только лысый мрачноватый художник из профкома вывешивал какое-то объявление.

– Гляди – твой некролог! – сказал Петр.

Да, это было Сашкино жизнеописание. По всей форме, с портретом и словами: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах».

Скиф просиял.

Лысый художник достал кнопку, поискал свободное место на ватмане и, не найдя его, вонзил в фотографию, прямо Сашке в лоб.

– Куда колешь? – не выдержал племянник гипнотизера. – Никакого почтения к умершему человеку!

– Был бы человек, а то – так, – буркнул, не оборачиваясь, профкомовец.

Скиф вспыхнул.

– Зачем же тогда написали: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах»?

– Так всем пишут. Уж на что был дрянь человек, и то написали.

– Чем же он был «дрянь»? – спросил Сашка.

Художник достал из кармана еще кнопок, сдул табачные крошки и неторопливо продолжал:

– Уж сколько лет здесь работаю, а такого не видал. Не было таких в нашем институте.

– Ты говори конкретно, – насупился Скиф. Этот разговор, видно, сильно задевал его.

– Могу и конкретней. Для него ничего святого не было. Над всеми смеялся, всех обманывал. Для него обмануть, оставить в дураках человека – одно удовольствие. Будь моя воля, я бы в институте вечер отдыха устроил по случаю его утопления.

Племянник гипнотизера сделался мрачнее тучи.

– Ты, парень, что-то уж чересчур разговорчивый, – сказал Скиф. – Я таких не люблю. Обернись-ка!

Однако должного эффекта не получилось. Профкомовец, конечно, очень удивился, но со стула не упал.

– Жаль, – сказал он. – Полдня просидел над этой штуковиной, а теперь ни рубля не заплатят.

В комнату невозможно было войти. Даже в коридоре толпились люди.

– Говори громче! Не слышно! – то и дело раздавались голоса.

Сашка сидел на кровати и рассказывал:

– Вхожу, я это, значит, в деканат и говорю: где тут можно выписку из приказа о моем исключении получить? Свирько писал что-то. Видать, дела сдавал. Как глянул он на меня, так и стал валиться со стула. Ну я его поддержал за локоток и из графина на голову водички полил. Очнулся, он, значит, глянул на меня и опять сомлел. Я опять полил. И так четыре раза. А потом бросился на меня и стал целовать, обнимать.

Последнюю фразу Скиф произнес неуверенным голосом. Видно, племянник гипнотизера уже сомневался, действительно ли было то, о чем он рассказывает. По комнате пронесся недоверчивый гул.

– Ты ври, да не завирайся, – крикнул кто-то.

– Провалиться мне на месте! Обнимает, значит, меня, а у самого слезы. «Здравствуй, – говорит, – Саша. Где ты так долго был?» «У дядюшки, – отвечаю, – в Душанбе». – «Что ж ты никого не предупредил? А у нас тут такое поднялось. Мне даже заявление пришлось подать». Так что вы должны теперь меня кормить и поить. Я вам декана, рожам, сменил.

Когда все разошлись, Петр Музей подошел к Скифу и пожал ему руку.

– Я тебе, Саша, это никогда не забуду… По сути дела, ты мне спас всю жизнь… Ты просто гений!

– Ну, допустим, не гений, – сказал племянник гипнотизера скромно. – Но ход был придуман, конечно, сильный. А теперь собирай чемодан и дуй в свою комнату. Ты опять отличник, а отличники вместе с такими, как я, не живут.