«Леший» провел по бородище, и она слегка заискрилась и затрещала, как у кошки, когда погладишь ее в темноте по шерсти в предгрозовую погоду.

Рис был поражен.

– Вы фокусник? Я видел по телику…

– Да как сказать… В некотором роде мы все фокусники. Хочешь попробовать?

– Да… Но…

– Действуй! – Мужчина выставил вперед бородищу.

– Чур меня, чур меня… – пробормотал Рис заклинание и дотронулся до бороды.

– Сильнее.

Мой сын взялся одной рукой за конец бороды, а другой с силой провел ладонью по волосам. Послышался слабый треск и проскочила искра.

Рис отдернул руку и оглядел себя, потом меня. Мужчина понял этот взгляд.

– Я добрый фокусник, – сказал он, – без нужды никого в ничто не превращаю.

– Я знаю, кто вы, – сказал Рис. – Вы солдат, идете домой, и с вами, как в сказке, приключаются разные истории.

Действительно, по одежде мужчина был похож на демобилизованного военного: на нем были кирзовые сапоги, гимнастерка, на плечи наброшен бушлат.

– Возможно, и так.

– Вот что… – протянул Рис. – Значит, все-таки волшебник… Тогда покажите что-нибудь, какой-нибудь фокус.

– А чем расплачиваться будешь?

– Чем хотите.

– Раками.

– Согласен.

– Закрывай глаза, – сказал пришелец загробным голосом.

Рис послушно зажмурил глаза и сжал мою руку.

– Только не надо сильно огнем полыхать.

– Ладно.

– Совсем маленький-премаленький фокус.

– Согласен. Начинать?

– Начинайте…

– Внимание… Раз… два… три! Тити-мити-мити-ти!

«Леший» быстро снял с себя бушлат и набросил на Риса.

Тот недоуменно открыл глаза.

– Когда же будет фокус?

– Это и есть фокус.

– Фокус? – удивился Рис. – Какой же это фокус? Фокус, когда есть что-то, а потом исчезает. Или наоборот.

– Тебе было холодно?

– Еще как…

– А сейчас?

– Сейчас тепло.

– Что же тебе еще надо?

– Вообще-то, конечно, вам спасибо, но я думал, что сейчас змей появится или утро настанет.

– Насчет утра мы тоже чего-нибудь придумаем. Только попозже. Ближе к утру.

– Ближе к утру и дурак сделает – Недовольно ворча, Рис тем не менее залез в бушлат с головой и ногами, остался торчать лишь его нос.

Оказавшись без бушлата, мужчина стал выше и стройнее. На нем были старые спортивные брюки и полинявшая, слегка тесноватая гимнастерка.

– Вам не будет холодно? – спросил я.

– Нет. Я привык. Я много хожу.

– Вы в самом деле от того костра? С зеленой звезды?

– В самом деле. Сначала мы приехали сюда, где вы, разгрузились было, да нашим дамам не понравилось: далеко до воды. Вот и переехали. Называется: массовая вылазка на лоно природы. Скука… Все уже спят. Как будто дома нельзя спать. Сидел я, сидел, потом увидел костер и думаю: дай схожу, посмотрю. Я люблю вот так ночью по чужим кострам шататься… Думаю: что там за люди, что едят, о чем разговаривают? Как вам этакую прорву раков удалось наловить? Раколовкой, на костер?

– Нет… Руками.

– Молодец. А я вот до сих пор боюсь их руками брать. Кажется: как хватанет, так и нет пальца. С детства какой-то дурацкий страх. А сын у меня ничуть не боялся… Лезет в воду и таскает прямо из нор…

– Вы угощайтесь.

– Не откажусь. Наши-то консервов понабрали пропасть. В основном, треска в масле. Морского окуня замороженного целую кучу привезли, уху сварили. Ничего, жить можно. Правда, чего-нибудь со стола природы хочется, но никто не умеет ловить живность. Я предлагал им лягушек сварить, как в некоторых странах делают, не согласились. Правда, курицу импортную сожрали, огромный такой бройлер, на специальных витаминах воспитывался, и на утро шашлыки замочили. Так что вроде с голоду не помираем. Но, конечно, раки – это совсем другое дело. Это деликатес, который специально для нас выдумала природа. Вы знаете, сколько лет она его выдумывала?

– Нет. Но, наверно, много.

– Двенадцать миллионов лет. И половинка еще нашего года. Представляете, какое у природы терпение? Двенадцать миллионов лет трудиться над каким-то раком. Зато штука, правда, вкусная получилась.

– Кушайте, не стесняйтесь. Хлеба, к сожалению, нет. Мы ведь в некотором роде потерпевшие кораблекрушение.

– Вот как… Интересно. Не зря я, значит, сюда стремился. Вы плыли на байдарке?

– Нет, я просто так фигурально выразился. Мы заблудились.

– Но это же еще интересней! Заблудиться в наш век, в наших местах. Это же лучше не придумаешь. Значит, у вас ничего из съестного нет?

– Кроме раков… А у вас? Мой сын ужасно проголодался.

– К сожалению… Но мы можем пойти к нам. Может быть, еще не весь бройлер съели.

– Это ведь далеко…

– Прилично.

– Мальчик устал… Мы лучше дождемся рассвета и пойдем домой. Вы не знаете дорогу на кордон?

– Нет… Я нездешний… Станцию знаю. Станция вон в той стороне. – Человек кивнул головой вправо. – Но, наверно, кто-нибудь из наших знает… Вы приходите утром. Мы вас накормим и дорогу покажем. Надо же выручать потерпевших кораблекрушение. Закон моря.

– Спасибо. Мы, наверно, так и сделаем. Правда, Рис?

Сын не ответил. Он уже спал, зарывшись с головой в бушлат.

Человек потянулся к огню.

– Как хорошо… Можно сказать, что вы поразили меня просто наповал. Вот сколько хожу ночью по кострам – везде одно и то же: водка, селедка да треска в масле. Ну, может быть, еще картошку пекут, у кого голова покрепче или сердечник какой. А остальные – хватил пару стаканов и головой в кусты. Мне такая жизнь не нравится.

– Зачем же вы тогда ездите с ними?

– А чтобы по кострам ходить. Люблю по кострам ходить, с людьми разговаривать. У костра человек быстрее раскрывается.

– Вы философ или писатель?

– В некотором роде философ. Но доморощенный, любитель. Хобби, что ли, как сейчас принято говорить. Ищу философский камень. Но не для других, это мне совсем не нужно. Я не филантроп. Он, негодяй такой, будет водку лакать, а я ищи за него философский камень. Нет уж, дудки. Я ищу для себя.

– И нашли?

– Почти.

– Какой же он из себя? Если не секрет, конечно.

– Нет, какой там секрет… Только вы усмехнетесь, когда услышите… Все усмехаются…

– Я не усмехнусь.

– Дело в том, что философский камень, который я нашел, – это ряд прописных истин. Только и всего, Все их знают, признают, но редко соблюдают. Правда, странно я говорю: человек знает истину, а в то же время он ее не нашел? Вот и я. Знал с детства, искал всю жизнь и только сейчас нашел.

– Вы меня заинтриговали.

– А-а… Я и не пытался… Все равно, вы, когда услышите, посчитаете меня или слегка свихнувшимся, или недалеким человеком. Ладно, слушайте… Первая, самая главная истина – не пить.

– Вот как? – удивился я. – Но вы только что сами пожалели, что не захватили четвертинку.

– Это совсем другое… Бывают моменты, когда выпить даже необходимо… Есть несколько таких моментов… Я не про это. Я о другом. Вы понимаете – большинства людей делает жизнь нетрезво. То есть я не об алкоголиках говорю, даже не о больших любителях выпить… Нет, я говорю о так называемом нормальном человеке, из которого складываются народы и государства… О среднем… Понимаете, о среднем. Средний человек – это ген народа. Хранитель информации, которую заложила в этот народ природа: черты характера, вкусы, привычки, склонности, вообще судьбу… Вы понимаете? У народов, как у отдельных людей, есть судьба… Так вот эта судьба заложена в среднем человеке… Нет, не в гениях… Гении приходят редко, прочерчивают на небосклоне народа яркие линии, как метеориты, и снова уходят в небытие. А средний человек продолжает жить. Конечно, след метеорита оказал и на него влияние, подверг так называемой мутации, но все же он как был, так и продолжает оставаться хранителем информации своего народа. Поэтому все решения, которые он должен принять, играют огромную роль не только для него самого, но и для всего народа. Я имею в виду совсем, казалось бы, незначительные решения: посадить, допустим, на огороде картошку или капусту, иметь одного ребенка или двух, отомстить соседу за обиду или простить его. Понимаете мою мысль? Из этих решений потом складывается характер народа, его судьба… Вот почему средний человек просто не имеет права систематически пить. Если он будет систематически пить, то решения, которые он примет, не всегда будут правильными. Понимаете, о чем я говорю? Решение, принятое за бутылкой водки, не всегда бывает правильным. Если пить во время решающих встреч – система, то вся жизнь этого человека может быть искажена. А значит, исказится и будущее народа. Вы меня понимаете?

– А остальным, значит, можно пить?

– Это не так важно для всех. Это их личное дело. Допустим, пьет начальник мелькомбината или художник. Конечно, это очень плохо, можно сказать, никуда не годится, от этого ухудшается качество помола и уменьшается количество картин. Но, в конце концов, можно с этим как-то примириться. Или снять начальника мелькомбината, а художника принудительно лечить от алкоголизма; это не столь важно. На судьбе народа это не скажется. Вы меня понимаете? Конечно, и качество помола, и картина оставляют какой-то след, как-то влияют на жизнь вообще, но все-таки это второстепенное. Нет, нет, не подумайте только, что я умаляю роль технического прогресса или отрицаю влияние на жизнь духовных ценностей. Ни в коем случае! Я не буду повторять за глупцами мысль, что, мол, столько создано великих произведений, клеймящих войну, а войне от этого ни холодно ни жарко. В каждом столетии она все больше и больше уносит человеческих жизней. И если, мол, когда и наступит вечный мир, то не как результат того, что человечество перевоспиталось под влиянием великих произведений, а потому, что испугалось, что ему вообще может прийти конец. Нет, нет, великие и не великие произведения тоже нужны, без них человек не человек, а животное Но все же не технократия и не творцы прекрасного хранители наследственного гена. Хранитель гена – средний человек. Он основа всему, он дает время от времени и способных мукомолов, и великих художников. Вы понимаете мою мысль?

– Да. Это интересная мысль.

– Слушайте дальше. – Пришелец немного возбудился и взлохматил свою бороду. – Вторая истина… Надо меньше есть.

– Вот как…

– Подождите усмехаться.

– Я и не думал усмехаться.

– Надо мало есть. Совсем немного…

– Мало есть?

– Ну да. Не надо раскармливать свое тело… Оно от этого наглеет и требует все большего и большего, все вкуснее и вкуснее ему подавай куски.

– Это интересно.

– Конечно. Разве вы не замечали? Все ему мало, все ему не так, подавай то это, то вон то… Какие-то витамины, фермициды, белки, жиры, углеводы, клетчатку… Жрет и жрет проклятая ненасытная утроба. А чуть что не так, начинает капризничать, болит печень, колет сердце, кружится голова… Вся почти жизнь проходит в мучениях. Десять тысяч болезней! Боже мой, жизнь и так коротка, а надо много сделать, столько увидеть, над стольким подумать, а тут приходится бороться с десятью тысячами болезней. О, если б вы знали, как я ненавижу свое тело! Это низменное, капризное, похотливое, прожорливое животное! С какой бы радостью я освободился от него, бросил бы в яму и с наслаждением закопал. Пусть у меня остался бы один только разум. Чистый разум, которому ничего не надо, кроме возможности думать и творить. Пусть моя жизнь была бы вдвое короче. Пусть, я согласен. Но зато я освободился бы от этого мерзкого животного, которое поработило меня и каждую минуту требует, и требует, и требует – то пищи, то воды, то сна, то лекарств, то похоти… А попробуй не дай. Оно умирает, я бы сказал, – подыхает: черт с ним, пусть подыхает, но оно забирает с собой разум. Представляете, как это несправедливо: из-за того, что моему телу пришел конец, должен исчезнуть и я. Я, который ни в чем не виноват. Разве я виноват, если у моего тела кончились витамины или нарушились какие-то там дурацкие функции. Мне нет до них никакого дела Я хочу жить. Я хочу мыслить, творить, познавать истину… Я читал, есть такая идея: отделить разум от тела… Ученые якобы работают… У нас будут синтетические органы, которым ничего не надо, даже смазки… Сносился один орган, заменил другим – и живи дальше. А разум будет существовать независимо, сам по себе. Он будет делать то, для чего и создан, – творить. Он не будет отвлекаться на глупые капризы тела.

– Но тогда исчезнут страсть, любовь…

– Думаю, что не исчезнут. Просто станут спокойнее, возвышеннее, чище… Ведь что такое любовь? Это прежде всего тяга разума к разуму, а потом уже влечение тел. Разве так не бывает, что влечение тел исчезает, а любовь остается? Так оно со временем и бывает. Влечение полов придумала природа, чтобы не угас вид, а потом уже, когда человек стал разумным существом, он сознательно присоединил физическую любовь к духовной, чтобы как-то оправдать ее и тем самым подальше уйти от животных, которых он до сих пор стыдится, что они его предки Однако на самом деле любовь осталась сама по себе, а размножение видов – само по себе. Одно к другому имеет малое отношение… Любовь – забота разума, размножение – дело все того же мерзкого тела…

– У вас что-нибудь болит?

– Я ждал, что вы это спросите.

– Извините, может быть, мой вопрос вам неприятен?

– Нет, нет. Я здоров. У меня особо ничего не болит, но все же я ненавижу свое тело. Оно отнимает у нас близких… Хотя бы из-за этого…

– Но разум, существуй он без тела, тоже когда-нибудь бы умер…

– Это не так страшно и не так несправедливо. Разум угас бы тогда, когда он устал, тихо заснул бы, и все. Как умирает человек в глубокой старости. Дремлет, дремлет, потом засыпает – и конец. Это естественно. Тело же, особенно убитое насильственно, умирает в страшных мучениях. Но самое невыносимое то, что оно заставляет следить за своими мучениями разум, страдать, искать лихорадочно выход, осмысливать смерть… Вот это самое несправедливое…

Мой собеседник волновался все сильнее и все больше теребил свою бороду. Я постарался переменить тему разговора.

– Есть еще третья истина?

– Есть… Я вам сейчас скажу… Я только закончу про тело… Вы знаете, – пришелец понизил голос, – я мщу своему телу…

– Мстите телу? – переспросил я, тоже почему-то понизив голос, словно наши тела действительно были какими-то обособленными существами и могли услышать нас.

– Да, – довольно сказал бородач, – ему иногда достается от меня.

– Наверно, не даете есть?

– И есть и пить. И нагрузку ему подвешиваю иногда такую, что оно валится от усталости, забывает про все свои прихоти, спит, стонет и оставляет наконец-то меня один на один со своими мыслями…

Гость замолчал…

– Третье, – напомнил я.

– Да, третье… Это тоже простая истина, все о ней знают, но следовать ей особенно трудно. Очень мало людей, которые придерживаются этой истины. Надо освободиться от власти вещей. Вещи порабощают человека, делают его своим узником… Это началось очень давно… Еще тогда, когда обезьяна подняла с земли свою первую палку. «Это моя палка», – дала она понять сразу же своим сородичам. Потом ей встретилась другая такая же палка. «Это тоже моя. Попробуй кто тронь», – пригрозила обезьяна, хотя вторая палка ей была совсем не нужна. Она спрятала ее под камень, но теперь ее жизнь совсем переменилась. Если раньше обезьяна могла пойти куда хотела, то теперь она была привязана к этому камню, потому что стерегла палку. Так палка поработила обезьяну. Но этого мало. У соседней обезьяны, которая была сильнее, но менее сообразительной, не имелось вообще никакой палки. «Это несправедливо, – подумала вторая обезьяна, – когда у одного две палки, а у другого ни одной. Надо отнять у той негодяйки все ее палки. Пусть будут две палки у меня. Это справедливо, поскольку я сильнее». Так возникли войны. Ведь войны были в основном из-за предметов. Пусть это покрупнее предметы: земля, уголь, нефть… Человек до сих пор не понимает, что его беды и огорчения идут только от вещей. Он волочит их на своем горбу всю жизнь, с каждым годом навьючивая все больше и больше. Он волнуется из-за них, хватает инфаркты, но все равно тянется и тянется к вещам, как загипнотизированный. Ему кажется, что чем большим количеством вещей он владеет, тем он свободнее. А на самом деле все получается наоборот. Владея вещами, человек уже не может принимать самостоятельные решения. Решения за него принимают вещи. Вещи делают человека подлым, низким, жадным, завистливым… А человек с каждым днем придумывает все больше и больше вещей.

Рис, завернувшись в бушлат, сладко спал. Раки, дымившиеся на траве, возле костра, уже остыли. После страстной речи бородача о теле я не решался его угощать. Рис завтра съест… Пола бушлата распахнулась, и плечо сына белело в свете костра. Я поправил на нем бушлат.

– У вас нет никаких вещей? – Я спросил бородача лишь потому, что он замолчал и вдруг стало как-то неловко…

– Только самое необходимое. Я в любой момент могу положить то, что мне надо, в чемодан и уехать в любое место. По-моему, это и есть отсутствие власти вещей.

Костер слабо освещал заросшее лицо моего собеседника Дров больше не было, и по мере того как света становилось меньше, лицо бородача все сильнее приобретало сходство с лицом лихого человека, и было странно слышать эти речи…

Человек закашлялся, и кашлял долго. Все же, видно, не так уж он был здоров…

– Еще одно, – сказал бородач, откашлявшись. – Не жажди власти над себе подобными. Власть тоже от вещей… Из-за них, проклятых… Власть превратит тебя в машину, в пульт управления. Ты делаешь больно себе подобным и даже не замечаешь этого, потому что считаешь, что так надо. Ты лучше не стремись к власти, а найди любимое дело и делай его скромно, совершенствуй его до тех пор, пока о тебе скажут: он знает свое дело. Это высшее, что пока дано человечеству, – делать хорошо свое дело. Для этого мы родились, и для этого мы живем… Во всяком случае, пока так мы считаем… И последнее… Не дай угаснуть жизни на земле… Сделай то, что позволяет тебе пока сделать наше ненавистное тело: бросить в землю семя. Чтобы ты не зря цвел. Помочь взойти всходу, воспитать его здоровым духом… Чтобы он не хотел убивать, чтобы он умел думать… У вас хороший, неизбалованный ребенок, и вы хороший человек, хотя бы потому, что сидите ночью возле костра…

Я молчал. Мне нечего было ответить на этот комплимент. Затухая, потрескивал огонь. Гость тронул палкой угли, подняв небольшой фонтанчик крупных золотых искр, похожих на мохнатых пчел, летящих в вечернем, уже холодном солнечном свете.

– Я бы тоже хотел жить, как вы, – сказал человек. – Хоть раз заблудиться с сыном и сидеть у затухающего костра, есть собственноручно пойманных раков. Но часто мы живем не так, как хотим. Все что-то мешает, чего-то недостает. Бежим, ругаемся, пихаем соседей локтями, подставляем друг другу ноги, а куда бежим и зачем, сами не знаем. С каждым веком все быстрее и быстрее. Скоро вот и на звезды летать будем. А почему мы лезем на звезды? Любопытство нас гонит? Страх, что мы одиноки во Вселенной и нам хочется кого-нибудь найти, чтоб был рядом? Хоть простейший, хоть букашка. Или опять проклятые вещи? Может, там, на других звездах, есть такое вещество, какого нет у нас и нам его надо непременно иметь, чтобы на Земле ответить на вечный вопрос – зачем мы существуем, мы отправились за ответом в Космос? Вполне возможно, это и движет нами, заставляет все глубже и глубже лезть в тайны материи… Может, на какой звезде и узнаем… Скажет кто-нибудь…

Человек замолчал и опустил голову, вглядываясь в подергивающиеся пеплом, то вдруг разгорающиеся угли, похожие на глаза засыпающего кота: тот долго всегда то открывает, то закрывает глаза, прежде чем заснет…

Я не знал, что сказать… Я чувствовал, что сейчас мне не надо ничего говорить. Обернувшись назад, я пошарил рукой и нащупал маленькую сухую веточку. Я машинально бросил ее в огонь. Ветка вспыхнула сразу вся, словно пороховой заряд, и осветила местность вокруг бледным качающимся светом. Свет тут же погас, но я увидел, что человек плачет. Крупные слезы текли по его щекам, застревали в бороде и сверкали бледно-зелеными и розовыми огнями, как стекляшки, вделанные в дешевые женские украшения.

Мне стало отчего-то стыдно и немного страшно. Что это за человек и чего ему тут надо? Стоит ли сказать, что я заметил его слезы, или сделать вид, что я ничего не увидел, тем более, что его лицо теперь снова было во тьме? Может, это сумасшедший?

Человек хотел что-то произнести, но из его горла вырвался не то кашель, не то задушенный крик. Теперь я испугался по-настоящему.

– Вам плохо? Может быть, вам помочь?

– Нет, не надо… Это так… У меня насморк… – Гость достал платок и стал сморкаться. Он сморкался долго, продолжая не то кашлять, не то плакать. Потом он лег на бок.

– Не хотите ли воды?

Человек не ответил. Вскоре он затих и лежал молча. Я сидел, не шевелясь, решив так дождаться рассвета.

Женщина бежала по лесу, иногда впотьмах натыкаясь на деревья, но все же она бежала уверенно, инстинктивно чувствуя препятствия. Она всю жизнь прожила в лесу, и у нее развилось чувство доверия к нему. Даже в очень темную ночь она могла идти быстро, без тропинки, не вытягивая вперед рук.

Она понимала, что, будь сейчас даже луна, она все равно не смогла бы найти того, кого искала. Разве можно найти в беспредельном лесу одинокого человека, когда нельзя даже кричать? Пусть даже она решится крикнуть, ведь он все равно не отзовется…

В кармане плюшевого пиджака, когда-то модного, а сейчас вылинявшего и побитого молью, тихо позвякивала коробочка, и это звяканье было неуместно среди звуков спящего леса.

Женщина прибежала на то место, где скорее всего мог находиться человек, но его там не было. Тогда женщина присела на пенек и, положив руки на колени, задумалась. Она знала, что больше искать бесполезно, надо идти домой…

Может быть, он уже пришел? Пришел, ищет слепыми руками в печурке, а она торчит здесь, расселась…

Женщина помчалась назад более короткой дорогой. Вскоре она взбежала на пригорок, и ей открылась вся пойма. Пойма уже затягивалась предутренним туманом. Только неподалеку мерцал костер.

«Нет, он никогда туда не подойдет», – подумала женщина и уже хотела повернуть в сторону, чтобы найти тропинку, ведущую прямо на кордон, но тут из близкого темного ельника кто-то тихо сказал:

– Здравствуй, мама…

Женщина тихо охнула и провела рукой по груди. Голос был родной, знакомый… Она много раз слышала его… Это был голос сына.

Только у женщины никогда не было сыновей.

Никто никогда не звал ее мамой. И сейчас этого не могло быть. Просто по верхушкам прошелся порыв ветра…

Женщина стала тихо плакать, раскачиваясь из стороны в сторону. В кармане позвякивала коробочка со шприцом.

Женщина плакала, и за ближайшей елкой ей кто-то отвечал сочувственно и успокаивающе, как может отвечать только близкий по крови человек…

Сквозь слезы она даже видела этого человека. Высокого, широкоплечего, с белокурыми волосами. Такого, каким в молодости был его отец. Вот только лица сына она не могла разглядеть. Оно должно было быть похоже на лицо молодого отца, но как выглядел молодой отец, она забыла.

Так проплакала она пять минут, а может и больше: она потеряла счет времени, потом вытерла слезы и пошла домой. Но прежде чем покинуть это место, женщина зашла в ельник и, не зная, зачем она это делает, пошарила по земле руками. Там ничего, кроме шишек и сухой хвои, не было…