Подъезжали. Показались знакомые окна станции. Вагоны поплыли мимо озябших от ветра и дождя торговок, разложивших на деревянных лавках свой нехитрый товар: яблоки, малосольные огурцы, кастрюли с молодой вареной картошкой, посыпанной укропом, от которой валил горячий, пахучий пар.

Наконец поезд остановился. Андрей накинул куртку и вышел из вагона. В лицо сразу пахнуло мокрым асфальтом, ароматом кофе, копотью промасленных шпал — знакомые, до боли знакомые и родные запахи.

— Хозяйка, яблочек мне кулек, да покрасней, поядреней!

«Сколько же лет прошло? Неужели десять? Жива ли Ираида Аркадьевна? Кто там сейчас, на Ореховой?»

Ираиду Аркадьевну он увидел тогда на станции сразу, как только сошел с поезда. Она покупала молоко. Тогда тоже шел дождь, мокли на лавках овощи, зябко глядели из-под цветастых платков красноносые, как на подбор, женщины. Особняком, за отдельным прилавком, торговали желтым в целлофане медом и кислым топленым молоком, прикрытым сверху румяной коричневой пенкой. Андрей глотнул слюну и пошел в ту сторону. Он и сам не мог понять, чем понравилась ему эта женщина в зеленом плаще и капроновой косынке. Подошел к ней, попросился на квартиру.

— На квартиру? — Она широко улыбнулась, брови разлетелись в удивлении. — Да что ты, студент, у меня ж теснота страшенная! Скажи, Клав?

Молочница, к которой обратилась женщина в зеленом плаще, закивала утвердительно головой.

— Нет, правда, тесно у меня, мне не жалко, но сам не обрадуешься, когда увидишь. Киль-дим, а не квартира!

Но погодя немного, всмотревшись внимательнее в скуластого замерзшего паренька, сменила тон:

— Слышь, студент, в такой дождь не находишься. Айда ко мне, раз пристал, хотя отродясь квартирантов не держала. Пошли-пошли, покажу тебе свои хоромы.

Полноватая, в шуршащем плаще и коротких резиновых сапогах, она уверенно зашагала по скользкой глинистой дороге в гору; шла медленно, то и дело оборачиваясь на Андрея.

— Зовут меня по-чудному, Ираидой Аркадьевной, можно просто теткой Ирой.

Вышли на широкую, в лужах, улицу; Ираида Аркадьевна остановилась, чтобы вылить из худого сапога воду, отдышалась.

— Готовить сам будешь или как?

— Или как, — рассмеялся Андрей.

— Это, значит, тебя на полный пансион брать прикажешь? Так?

— Так.

— Так-то оно так! Ну, что тебе сказать на это, студент: с голоду ты у меня не помрешь, но и разносолов обещать не стану.

Одноэтажный барак красного кирпича, двор в сирени, дикая смородина с редкими желтыми, красными и черными ягодами, стол, как водится в таких дворах, врыт в землю: лавки, качели, крашенные яркой краской.

Полный пансион, пусть даже и в тесноте, как было обещано, показался Андрею большой удачей, поэтому, еще не переступив порога дома, он уже решил для себя, что останется здесь.

Тесная, душная коммуналка на четырех хозяев, незнакомые лица и энергичная, неунывающая Ираида Аркадьевна — такими запомнились ему первые минуты, проведенные в доме на Ореховой улице.

Они прошли в комнату. Ираида Аркадьевна сняла с себя мокрую одежду, разулась и, босая, в промокших чулках, прошлась по устланному газетами полу.

— Вишь, студент, — ковры персидские — смотри не замарай!

Без плаща она показалась Андрею моложе. Пышнотелая, с густыми рыжими волосами, красиво уложенными на затылке, с ярко накрашенными малиновыми губами, она сидела на диване, сосредоточенная, и рассуждала вслух, прикусывая губу и хмуря брови:

— А что, шкаф вот передвинем, кровать за него поставим, и почти две комнаты получится.

Андрей осмотрелся. Комната чистая, окна в зелени, мебели мало, только самое необходимое, пахнет теплом и уютом.

— Ну как, еще не раздумал? Ничего у меня? — словно угадывая его мысли, спросила Ираида Аркадьевна.

— Мне нравится, — сказал успокоенный Андрей, сказал, что думал.

— А теперь послушай, что я тебе скажу. Мы тут как одна семья, понял? Вот сосед, что за стенкой живет, Денис Михайлович, к примеру. Он тихий, все больше в лото любит играть да пожрать не дурак, между нами говоря. Дети его все поразъехались, так он совсем один остался. Правда, он за мной приударяет… — И она залилась тихим хохотком, как молодая. — Я-то мужа еще в войну схоронила, так с тех пор одна и живу. Об одном жалею — детей нет. Это сейчас можно себе родить ребеночка и жить спокойно — никто пальцем не ткнет, а тогда совсем другое дело было. Так-то вот. Ну да ладно, не обо мне, конечно, речь. Я на Денисе остановилась. Мы с ним, понятное дело, пенсионеры. Еще Зоенька. Она того же возраста примерно, но малость не в себе. Мы на это внимания не обращаем, привыкли уж, а тебя предупредить должна. Но ты ее не бойся! — Она замахала руками, закрутила головой. — Она хорошая, нет, правда, ты и сам в этом скоро убедишься. Я вот иногда смотрю на нее и думаю: странная-то странная, а иногда такое скажет — хоть стой, хоть падай, что называется, не в бровь, а в глаз! Она в молодости, говорят, красивая да умная была, а как мужа схоронила да сын пропал, так умом-то и тронулась. Вроде сидит у ней сын… Знаешь, врать не стану — не знаю. Ой, да что это я тебе все про старуху-то?! Тебе бы с Диной познакомиться, но и тут не все слава богу: хахаль у ней есть, богатый, черт, Липатов. Она и ребеночка от него родила, и вроде как семья, да только не семья это никакая. Нагрянет, душу всю вымотает и укатит в свои исполкомы. У него, ирода, семья есть, дети большие! Не наше это, конечно, дело, но уж больно девку жалко. Одно скажу — помогает он ей. Что уж есть, то есть — давеча вот и мебель справил, мальчишку балует, Дину как куклу одевает. Но счастья-то ей нет, я же вижу! — Ираида Аркадьевна вздохнула, утерла просто, по-старушечьи, рот. — Знаешь, студент, ведь мы все этой Динке, свистульке этой, по гроб жизни обязаны. Все в эту зиму в лежку лежали: грипп, хоть помирай. Так она по аптекам бегала, по врачам. Антошку в зубы — и вперед! Научилась уколы делать, так до сих пор остановиться не может. Всего Дениса исколола, благо, тьфу, не благо, конечно, но у него диабет. Она у нас культурная, марлю на нос нацепит, шприц в руки и — спасайтесь, кто может! Вот так-то. Ну да я тебя разговорами замучила, а ты небось проголодался? А, студент? Ничего, я мигом, у меня уже и опара, наверно, поднялась…

Вечером, вспоминая события бурного дня, он лежал на чистой постели за шкафом, наслаждался тишиной и домашним уютом. Усмехнулся, вспомнив, как Ираида Аркадьевна называла его весь вечер студентом. А какой он студент? Институт за плечами, голова набита наполеоновскими планами, одним словом — молодой специалист. Быть может, потому было ему сейчас так хорошо и спокойно, что за все это время он почти ни разу не вспомнил об истинной цели поездки: о работе.

«Надо бы на работу заявиться». И от этой мысли, так некстати возникшей и заслонившей собой все тихие радости вечера, на душе стало как-то тяжко и прохлада безысходности развеяла дрему: сон пропал. В окно из сиреневого вечера доносился уже осенний, несмотря на август, запах гари, влажных тополиных листьев и сырой, остывшей земли. «Приду и скажу: нате вам, пожалуйста, молодого и кусачего, дерзкого и инициативного, а не хотите — как хотите, напишите пару строк и отпустите домой — я же только спасибо скажу». Да и какой он дерзкий и тем более инициативный? Инертный, ленивый, тяжелый на подъем — вот это больше бы подошло к характеристике… Мысли вяло копошились в голове, путались, нагромождаясь одна на другую, и Андрею показалось, что от их обилия и тяжести сделались тяжелыми и голова и веки. «Работа не волк…».

Кухня — место общения, и Андрей понял это сразу. Сюда приходили не только завтракать, обедать и ужинать, но и просто встретиться, обсудить какие-то дела, сунуть нос в чужую, а если разобраться, так не такую уж и чужую, кастрюлю, оценить новое платье соседки или новые кальсоны соседа, посоветовать, чем лучше смазывать руки от цыпок и какие порошки пить при расстройстве желудка, рассказать новый анекдот, поделиться самым сокровенным, а то и просто выплеснуть на уши соседей целый ушат брани по той лишь причине, что ты встал не с той ноги.

На кухне люди роднятся, и ссоры, если случаются, — семейные ссоры, а горе — семейное горе.

Андрей был еще чужаком и поэтому во время завтрака чувствовал себя неловко, боялся любопытных взглядов, но благодаря Ираиде Аркадьевне быстро освоился и позволил себе оглянуться. В девушке, кормившей у окна за столом трехлетнего малыша, он без труда узнал Дину. Она даже не смотрела в его сторону, чем сразу же понравилась. В седой худенькой женщине он искал сумасшедшую, но видел лишь обыкновенную уставшую старушку, уставшую, наверно, от одиночества, от каждодневной и бессмысленной суеты, от людей, от жизни, наконец. Она чистила рыбу в раковине, то и дело поправляя смуглой жилистой рукой тонкие седые пряди волос. Узкие плечи ее были стянуты серым шерстяным платком, заколотым на плоской груди; из-под черной юбки выглядывали хрупкие лодыжки и резиновые маленькие ботики, старомодные, с черными полированными пуговицами вместо застежек. Это была его первая встреча с Зоенькой.

Оставался Денис Михайлович, дородный, розовощекий мужчина с белоснежными, аккуратно подстриженными усами, который постоянно хлопал себя по тугому животу и щелкал голубыми новенькими подтяжками. Он тоже, казалось, не замечал Андрея, хотя бросал на него осторожные, быстрые взгляды. То, что Андрей не был представлен соседям, показалось уловкой Ираиды Аркадьевны, которая решила, видимо, что знакомство должно произойти естественно, без церемоний. Все это поняли и вели себя так, словно ничего особенного не произошло.

— Ирочка, — густым, бархатным баском пропел на ухо Ираиде Аркадьевне Денис Михайлович, — ты нам, мужикам, не сыпь в чай душицу. Вот липа — это совсем другое дело! — Говорил и подмигивал Андрею. Ираида Аркадьевна, раскрасневшаяся от смущения и долгого стояния у плиты, понимающе кивала головой, и глаза ее смеялись.

С работой Андрей решил повременить. Его отпуск кончался через две недели, и в оставшееся время хотелось осмотреться, привыкнуть к новой для себя обстановке, поближе познакомиться с окружающими людьми, да и просто отдохнуть.

Ираида Аркадьевна, получив деньги за месяц вперед, окружила его заботой и долгие часы проводила у плиты, изощряясь в кулинарном искусстве.

Денис Михайлович, выказывающий первое время недовольство по поводу недостаточного к нему внимания с ее стороны, вскоре подружился с Андреем. Жмурясь от яркого солнышка во дворе на облюбованном за столом старом венском стуле, Андрей, глядя на церемонные ухаживания Дениса Михайловича за Ираидой Аркадьевной, умилялся их воркованию и думал про себя, что и он тоже когда-нибудь будет вот так же допоздна играть в лото с соседками, гонять чаи, а по утрам скупать все газеты в киосках, «чтоб быть в курсе», рвать астры с клумб, потому как его скудной пенсии на такую роскошь, как цветы для последней любимой женщины, просто не хватит.

Внешний азарт при игре в домино, которой он предавался последние дни в компании восторженного и неугомонного по части анекдотов Дениса Михайловича, был — и он сам это понимал — самообманом. Черные точки на пожелтевших костяшках домино начинали прыгать, когда во двор выходила Дина, чтобы развесить белье. Андрей переставал дышать, едва подол ее черного шелкового халата начинал подниматься выше икр, открывая белые как снег стройные ноги. Светловолосая, с тонкой прозрачной кожей, сквозь которую просвечивали бледно-голубые прожилки, с сиреневыми кругами под глазами и припухшим ярким ртом, она казалась такой хрупкой и нежной, что невозможно было себе представить, что она откликнется на такое грубое и жесткое имя, как Дина.

Разморенный жарой и расслабленный ленью, Андрей смотрел, как мелькают в дрожащем воздухе между развешанными простынями ее обнаженные, с розовыми локотками, руки, и забытые волнения, так долго мучившие до отъезда из дома, всколыхнули его притупленную на время чувственность: вспомнилась Ольга.

Олечка Рожкова, его первая любовь, бывала в их доме часто, и родители в шутку стали звать ее снохой. Им нравилась Олина семья, сама Оля и то, что их общение происходит на глазах, а не где-нибудь на дискотеках. Но, чувствуя в то же время ответственность за их будущее перед Олиными родителями, они нередко допытывались у Андрея, насколько далеко зашли их отношения, высказывая при этом сомнения по поводу их нравственной чистоты и подозревая при этом обоих. Андрей, как мог, успокаивал их, и его убеждения звучали искренне, потому как были они совершенно правдивыми. Ведь стараниями Оленьки из влюбленного в нее Андрея получился «личный поверенный», как говорила она, хорошо замаскированный под жениха, говорила и смеялась при этом. Она ничего не скрывала от него, делилась самым личным, интимным. Своей энергией, инициативностью, хищническим отношением к близким людям и ко всему, что ее окружало, она напоминала молоденькую, полную сил кошечку, хорошенькую и знающую себе цену. Она забывала, что кроме ее чувств, потребностей и желаний существует еще Андрей, страдающий от ее жестокой откровенности, делавшей его, мужчину, подобием подружки или той жилетки, в которую можно всегда поплакаться.

«Ты — мой личный поверенный», — любила повторять она, когда Андрей бунтовал, пытаясь напомнить ей о своем мужском достоинстве, когда хотелось заткнуть уши, краснея от услышанного. «А за хранение этой тайны я тебя поцелую».

И она целовала. Садилась к нему на колени и долго, мучительно долго целовала, смеялась над его неумелостью и неопытностью, а потом, дрожащая и раскрасневшаяся, смотрела на него в ожидании… потом так же молча сжимала маленькие, побелевшие кулачки и, быстро собравшись, уходила: Андрей мстил, и она понимала это.

Но был вечер, когда они поменялись ролями, и если Ольга любила покуражиться и посмеяться словами, то Андрей укорял и жалел молча, страдая за нее, как за себя.

Это был их последний вечер перед самым его отъездом.

Она пришла к нему ближе к вечеру, сразу после дождя. Он навсегда запомнил этот странный, незнакомый запах мокрого тополя за окном. Еще подумалось тогда, что вот так же горько пахнет, наверно, в больничном саду. Ольга, бледная и испуганная, сидела на кровати с опухшим от слез лицом и дрожащими руками нервно приглаживала на коленях короткое, мокрое от дождя розовое платье. Прокушенная губа посинела и вздулась, волосы, закрученные колечками, закрывали пол-лица, и с них стекала вода.

— Мне надо переночевать дома, ты сам понимаешь, но до десяти я побуду у тебя, — Она перевела дыхание. — Мне бы грелку со льдом.

С грелкой на животе, плача и причитая почти в голос, она рассказывала ему о своих мучениях, о пережитом. Она была уже не той хитрулей Оленькой, веселой и беззаботной девочкой. И все равно Андрей знал, что если и страдает сейчас Ольга, то лишь физически, что и сейчас, в этом кошмаре, она находит в себе силы насладиться сознанием своей женской силы, насладиться своим превосходством, своим страдающим «я».

Парня, с которым встречалась Ольга, он знал. Его звали Максим, он учился в том же институте, что и Андрей, только курсом ниже. Каждый раз при встрече с ним он испытывал чувство неловкости и стыда от мысли, что знает о нем много такого, чего не должен знать никто. И в такие минуты ему уже не хотелось быть на его месте, тогда же пропадали и зависть, и «синдром соперника», как шутила Ольга. Да, ему нравилось иногда побыть самим собой.

— Он знает? — осторожно спросил Андрей.

— Нет, и никогда не узнает. Мужчины не любят сложностей. — Она выдавила из себя улыбку, которая показалась чересчур наигранной, надуманной. И все равно он жалел ее, а может, и любил за все это, такую, как она есть. Иначе, думал он, это была бы не Ольга.

Андрей наблюдал из окна кухни, как во дворе играли в лото. Денис Михайлович сгребал в ладонь мелочь, а Ираида Аркадьевна выворачивала наизнанку пустой кошелек.

— Денис, как тебе не стыдно? Ты ж меня по миру пустишь!

— А ты забыла, Ирочка, как давеча разорила меня?

Дина кипятила молоко, Антон катался на велосипеде из кухни в прихожую, где долго разворачивался, сопя и подражая звучанию мотора, потом с разгона залетал в кухню, врезался в табурет или колени матери. Андрей курил в форточку.

— Антон, попроси дядю, чтоб он не курил, — сказала Дина, потом как ни в чем не бывало мягко спросила:

— Говоришь, работать к нам приехал?

Она поддерживала начатый Андреем разговор, как ему казалось, от скуки или из вежливости.

— Да. Только работать что-то не хочется.

— Налить чаю? — неожиданно предложила она. Тоненькая, в своем черном халатике, она уверенно двигалась по кухне, возилась у плиты, раковины и делала все спокойно, легко, и на нее приятно было смотреть.

И тут случилось неожиданное. Дина наливала чай и стояла так близко, что Андрей, совершенно потерявший голову от открывшейся в глубоком вырезе груди, поцеловал ее в плечо. Она замерла, и тогда он поцеловал ее еще раз, но уже в шею.

— Больше не надо, — чуть дыша, прошептала она, и глаза ее заблестели, испуганные, озабоченные. — Слышь, квартирант, не надо.

Вечером он бродил, осматривая город. Маленький, запущенный и грязный, но утопающий в зелени, с деревянными и редкими каменными домишками, он напоминал большую деревню. По улицам важно прохаживались петухи, дорогу то и дело перебегали нервные краснозобые индюки и непоседливые утки. За заборами мычали коровы, от крыш поднимался к закатному небу дым: топили печи. И лишь на самой окраине ровными белыми рядами высились пятиэтажные дома, строгие и голые без деревьев, словно чужие в этой вечерней деревенской тишине. За ними раскинулся во всем своем безобразии гигантский бетонный завод, где Андрею предстояло работать. Новая окраина портила весь вид, и Андрей вернулся на Ореховую с чувством разочарования.

Зоенька варила рыбный суп, и на кухне невозможно было дышать.

— Ты посиди здесь, — сказала она, — покалякаем.

Андрей сел.

— Ираида тебя все ждала, поесть на плите оставила.

— А где она?

— Тсс… — Она приложила палец к губам и заговорщически подмигнула. — Это я одна здесь старая, а они еще молодые… А ты ешь и не смотри на меня…

Из глубины коридора стали раздаваться голоса, детский плач, громкие возгласы, Андрей узнал голос Дины.

— Мучает девку, ирод, лучше бы бросил, ей-богу! — Зоенька тяжело вздохнула. — Не умеют люди жить по-человечески. Радости нет. А где радости нет, там и жизни нет. А какая ей радость? Нет, радость не в этом…

— Там Липатов? — спросил Андрей. — Липатов?

— А кому ж там еще быть-то? Злой мужик, нехороший, а она слабая.

— Чего же он не женится на ней?

— Дурак потому как, вот и весь сказ. Слышь, — она приложила палец к губам, — слышишь, как плачет?

Хлопнула дверь, и на кухню вбежал заплаканный, растерянный Антон. Он поискал глазами кого-то, потом стал пятиться, но вот показалась Дина, и малыш метнулся к ней.

— Идем, маленький, я тебя умою. Ну, чего ты расплакался? Все хорошо, успокойся. Зайчик мой, идем скорее…

Она, всхлипывая, увела Антона в ванную, потом ушла к себе, и Андрей тщетно прождал ее весь вечер.

Ночью он встал и осторожно, чтобы не разбудить спящую Ираиду Аркадьевну, на цыпочках двинулся на кухню. Здесь было свежо: в открытое окно струился нежный аромат ночных фиалок, прохладой веяло от политых клумб. В глубокой тишине чуть заметно плыла, раздвигая черные прозрачные облака, полная яркая луна, обливая густым белым светом потемневшие очертания ветвей.

Андрей с наслаждением вдохнул в себя сладковатый дым.

— Алло! Сереженька? Здравствуй, сынок. Что? Хорошо, спасибо, родной, у меня все нормально. Новости? Да какие у меня, старой, могут быть новости? Вот разве что пальто себе справила зимнее, не очень уж и хорошее, но ты сам помнишь, в чем я прошлую зиму ходила. По магазинам прошлась — ничего подходящего, все с песцами да соболями. Расстройство одно, да и только. Так мне соседка свое старенькое продала. Бери, говорит, по дешевке продаю. Ну я и взяла, перелицевала, лисицу свою просушила, расчесала, и все — готово дело! А то уж совсем срам, дыра на дыре было пальтишко мое. Ты только не подумай, сынок, что жалюсь тебе, я же понимаю, у тебя семья. Вас трое, а я уж одна как-нибудь перебьюсь, да и жить-то мне осталось всего ничего. Да чего там говорить… Я и сама все знаю. Я что сказать-то тебе хотела, сынок, ноги у меня болят, сил нет никаких… Ты бы мне мази змеиной достал, у нас в городе нет, все аптеки обошла. Говорят, редкость это, уж больно мазь хорошая. Ты напиши, купил или нет, а деньги я тебе вышлю. Как Надежда? Ты ей скажи, что машинку зингеровскую, про которую она писала, я ей отдам, как приедете. Мне-то она уж ни к чему. И самое-то главное: как Машенька? Как внучка? Что? Захворала? Чего так? Э-э-х, простудили, чего ж вы так-то, а? Ой, сынок, что-то щелкает, сейчас разъединят… Звони, звони почаще, а то умру, не узнаете!..

Андрей понимал, что стал невольным свидетелем чужого телефонного разговора, и постарался вести себя как можно тише, пока не скрипнули дверью: кто-то зашел в комнату. Но кто? Понятно, что не Ираида и не Дина, неужели Зоенька?

То, что он оказался посвященным в разговор Зоеньки, вызвало в нем неприятное чувство брезгливости. И еще было непонятным: почему хозяйка скрыла от него телефон, может, просто забыла?

Он вздрогнул от шороха: в дверях возник темный силуэт. Дина?

— Поспать не дадут, — она недовольно проворчала еще что-то, потом напилась воды прямо из-под крана. — А ты чего не спишь?

— Да вот покурить вышел, а тут…

— Не обращай внимания. Разве Ираида не предупредила тебя? Старые, они же как дети: выдают желаемое за действительное. И мы с тобой такими будем, никуда не денемся.

Она привычным жестом подняла руки и поправила волосы, помедлила немного, потом решительно направилась к себе.

— Дина!

Она остановилась в темноте.

— Ну чего тебе, квартирант? — отозвалась она тихо и устало, словно ей трудно было говорить.

Андрей двинулся на голос, темнота делала его смелым, и шел он до тех пор, пока не почуял волнующий запах ее кожи, сухих, чуть блестевших от голубого оконного света волос. Рука поймала горячее упругое плечо Дины.

— Ты чего?

Он подошел ближе и обнял ее.

— Андрей, тебя ведь Андреем зовут? Нехорошо это, — прошептала она, почти касаясь губами его уха. — Слышишь?

— Можно к тебе?

— Зачем? Ты что?

— Ну просто, в гости.

— По ночам в гости не ходят. У тебя что, бессонница?

— Вот-вот, она самая.

— Так ты почитай.

Волнение Андрея передалось Дине, но она продолжала вести этот странный, бесконечный разговор, хотя голос ее уже дрожал да и сама она вся словно погрузилась в жаркое, наполненное томлением неожиданное чувство.

— Читать нечего, разве что газеты…

Она открыла дверь, и Андрей, оглушенный биением собственного сердца, проскользнул за ней в комнату.

— Садись, — сказала Дина, и в эту минуту вспыхнуло темно-красное пятно маленького ночника в изголовье постели и осветилась часть комнаты, отгороженная темной плотной тканью.

— Садись, — повторила она, усаживаясь на кровать и зябко подбирая под себя ноги. Рукой она указала ему на низкое кресло рядом с собой. — Видишь, как я разгородила комнату, почти две получилось, а то ни почитать ночью, ни повязать…

Андрей, все еще не придя в себя, не нашел ничего лучшего, как спросить, что она читает.

— Разное… — Она взяла со столика, на котором стоял ночник, книгу. — Вот это, например, стихи. Автора не выговорю, они японские, но хорошие… Белые стихи, понимаешь? Рифмы нет, но они поются, да так ладно, что не замечаешь отсутствия рифмы. Красивые очень.

Она положила книгу на место и осторожно посмотрела на Андрея.

— Хочешь, я угадаю, о чем ты думаешь? — сказала она. — Ты хочешь сейчас засыпать меня вопросами и не знаешь, с чего начать, ведь так?

— Так.

— Не надо… Живу себе и живу…

— Ты плакала сегодня… Если не хочешь, можешь не говорить.

— Да ты и сам все знаешь, — она усмехнулась, — не поверю, чтобы Ираида тебе ничего не рассказала.

— Так, в общих чертах.

— Я не могу больше так! — вдруг вырвалось у нее, и она, закрыв лицо ладонями, заплакала. Плечи ее поднялись, и Андрей, пересев к ней, обнял их и, успокаивая Дину, гладил ее по голове, как маленькую, вытирал выкатившиеся из-под плотно прижатых ладоней слезы, говорил что-то такое нежное, теплое, отчего у него самого все сжалось внутри, прониклось пониманием, и ему захотелось самому рассказать ей о своем, о чем-то самом сокровенном, наболевшем, чтобы как-то успокоить ее, утешить.

— Зачем он тебе? — спрашивал он, доставая носовой платок и вытирая ей черные потоки размокшей туши и промокая ресницы. — Ведь ты от него только плачешь…

— Он хороший человек, — прошептала прерывистым голосом Дина, еще не успокоившись от плача. — Ты не подумай, я не себя успокаиваю, он и правда хороший, только я устала так жить, понимаешь?

— Ну хочешь, я спущу его с лестницы, когда он еще раз придет?

— Ты что?! — Она замахала руками. — Ты с ума сошел! Ты же многого не видишь и не понимаешь. Я же одна не поставлю Антона на ноги, у меня образования нет, ничего нет… Мы познакомились с Липатовым, когда я еще в десятом классе училась. Я думала, что он женится на мне, хотя мама не раз говорила, когда жива была, что, мол, не твоего он круга, что жену будет брать ровню, так-то… Но я не слушала ее, не верила, а если честно — не хотела верить… — У него семья?

— Да, жена, двое детей. Весь город знает, что Антон его сын, а ему хоть бы что, приедет, когда захочет, уедет, когда вздумается, а ты сиди и жди его.

— Может, вам с Антоном уехать куда-нибудь?

— Ой, — она качнула головой. — Да кому мы, такие хорошие, нужны? Что ты говоришь, Андрей, никуда я от него не денусь, и он это знает…

— ..Потому так себя и ведет.

— Знаешь, а ведь он, поговаривают в городе, скоро уедет. Это неточно, конечно, сам-то он молчит, не говорит, но поговаривают люди, что зовут его в Москву. У нас ведь всех хороших людей почему-то в Москву забирают, на повышение… Вот что я тогда делать буду — не знаю. Они ж меня съедят здесь!

— Кто?

— Да все! — Она как-то сникла, плечи ее опустились, а лицо стало безразличным. — Вот это будет дело…

Она встала, запахнула плотнее халат и, повернувшись к Андрею, сказала:

— А знаешь, что я в этих стихах вычитала? Оказывается, жалость — это тоже любовь, одно из ее проявлений.

Она раздвинула ширму и исчезла в темноте другой половины комнаты, но скоро вернулась, села на постель, как-то задумчиво посмотрела на Андрея и выключила свет.

Он вернулся под утро и, уверенный, что Ираида Аркадьевна ничего не слышала, крепко проспал несколько часов.

Проснулся от шума, выглянул в окно и обомлел: насколько хватал глаз, двор заполнили кошки. В промозглой голубой сырости они жались друг к дружке, поджав мокрые от дождя хвосты, и голодные глаза их были устремлены на стоящую среди них Зоеньку.

Серьезная, тепло одетая, в своих резиновых ботах и с кастрюлькой в руках, она деловито разговаривала со своими питомцами:

— Ах ты моя Церлиночка! Что же это ты, милочка, от минтая морду воротишь? Иль харчи где лучше нашла? Ферапоша, бедолага, где же тебя так поободрали? Совсем свою Зою забыл, а я тебе вот супец принесла.

Ираида Аркадьевна, расчесывающая волосы перед зеркалом, усмехнулась:

— Что, удивился? Благотворительность, она, мой друг, присуща только людям. Ведь если разобраться, то и смешного в этом ничего нет. Она живет этим и всю пенсию ухлопывает на рыбу и молоко.

Наблюдая невольно жизнь обитателей дома на Ореховой улице и являясь свидетелем всего происходящего вокруг, Андрей с каждым днем все больше и больше убеждался в том, что самое страшное в жизни — это одиночество. Здесь, в этой квартире, жили одни одинокие люди: Ираида Аркадьевна, вдова военного времени, не нашедшая в себе мужества родить для себя ребенка, Денис Михайлович — вдовец, брошенный старик при живых-то детях! Зоенька — тихая сумасшедшая, жившая своим, созданным ею же самой миром; Дина с ее постоянным страхом, что ее бросят, оставят в этом страшном для нее своим непониманием и холодом городе. Ее слова о жалости, которые она прошептала в минуту откровения и слабости, не выходили у него из головы, и он знал почему: они были близки ему. А может, так оно и должно быть? Ведь он и Ольгу жалел, да и что постыдного, дурного в жалости к человеку, который тебе близок и дорог? Дина заслонила Ольгу, и теперь все мысли и чувства были обращены к ней. Он искал встреч с ней и торчал на кухне все то время, пока она бывала там. Любопытство увидеть Липатова сменилось вскоре неприятным чувством собственничества, и, не имея никаких прав на Дину, он постоянно вызывал в своем воображении сцены возможной жизни с ней и терзался этим вымышленным миром, далеким от подлинной жизни. Это раздвоение приносило облегчение лишь изредка, когда он долго не видел ее. Понимая, что все это ребячество, фантазии, он развивал в сознании и проигрывал разные жизненные ситуации, размышлял над ними, жил, наконец, этим. Как бы то ни было, но в его новой жизни не было места Липатову. И все же встреча состоялась.

Он вошел стремительно, как к себе домой, распространяя пряный аромат одеколона, и, не постучавшись, исчез в Дининой комнате, даже не взглянув на застывшего в дверном проеме Андрея. Так же быстро вышел оттуда с сумками и корзиной, следом показалась Дина с Антоном, она бросила на Андрея растерянный взгляд, как-то беспомощно развела руками, и все это в считанные доли секунды, и он увидел уже в кухонном окне, как они все вместе сели в машину и уехали. У них была своя жизнь — у него своя.

В тот вечер он пошел в ресторан. Он хорошо помнил, как шел туда, остальное осталось за дверями: духота винных паров, пестрота окружающих предметов и лиц и одуряющее состояние свободы и вседозволенности…

Ночью, петляя по грязным улочкам, погруженным в непроницаемую темноту, натыкаясь на непонятные и странные предметы, перелезая через какие-то трубы и палисадники, он с большим трудом отыскал дом на Ореховой и, придерживая у онемевшего носа жесткий от засохшей крови платок, принялся колотить в дверь.