И замолчала, растерянно глядя в потолок. Все ясно: она в меня по уши!
      Я взял у Севки до завтра часы, чтобы засечь, на сколько Динка опоздает, и секунда в секунду подошел к воротам монастыря. Под надписью "Филиал Исторического музея" уже переминалась с ноги на ногу Колютина.
      - Ты давно ждешь?
      - Нет, - ответила она. - Полчаса.
      - А насчет билетов я тебе наврал.
      - Ой, это же еще лучше!
      Мы отправились гулять. Оказывается, она не хуже меня рассуждала о смысле жизни, и у нее появлялись интересные мыслишки. Она даже умела спорить, хотя в конце-то концов во всем оказывался прав я. Даже в области фигурного катания, которым она занималась два раза в неделю, а я никогда.
      Дошагали мы до стадиона. Там было пусто и полутемно.
      - Дин-ка-а-а! - крикнул я что было мочи.
      - Ка! ка! ка! - ответило эхо.
      - Тс-с-с, - она закрыла мне рот ладошкой, и я почувствовал запах каких-то необычайных духов.
      Она поняла.
      - Нравятся?
      - А это какие?
      - Мамины, - ответила она и быстро побежала по ступенькам между трибунами вверх.
      Спускалась она, прыгая на одной ноге, и при этом смеялась и непрерывно болтала о всякой ерунде. Вернувшись, она погладила меня по голове и сказала:
      - Ты настоящий мужчина.
      - С чего ты взяла?
      - Вижу. Молчишь - значит много думаешь. И не пристаешь с глупостями...
      Когда мы шли обратно, я чувствовал, как вся она светится вниманием и заботой, как серьезно слушает, что говорит ей ее идеал. Хотя говорил я с ней небрежно, острил как попало, не обдумывая заранее, что скажу, она все равно каждый раз смеялась, прямо-таки заливалась смехом. Глаза у нее блестели, и в них было написано: "Ты самый замечательный, самый остроумный человек на свете. Даже если б на твоем месте оказались Райкин или Никулин, мне не было бы так весело, как с тобой".
      Она была счастлива. В мерцающем свете уличных фонарей мне даже показалось, что она довольно-таки симпатичная, чего раньше, когда мы прогуливались в мужской компании и обсуждали девчонок, я ни за что бы не отметил.
      Отца у Динки тоже не было и, как мы выяснили, начав с полунамеков, он был там же, где и мой, то есть в местах отдаленных, но, кажется, еще был жив.
      - Без мужчины в доме еще лучше, спокойнее, - повторил я фразу, которую не раз слышал от матери.
      Динка посмотрела на меня внимательно, словно вдруг усомнившись в чем-то, и сказала глухо, почти про себя:
      - Без мужчины в доме горе...
      Она пошла так быстро, что я помчался за ней вприпрыжку.
      На Усачевке возле школы Динка остановилась и долго выбирала место на стене, где будет установлена мемориальная доска с моим профилем и надписью: "Здесь учился..." и все такое. Колютина смотрела то на меня, то на стену, словно телепатически переносила мой профиль, усовершенствованный Кузей, на серую кирпичную кладку. Профиль с достоинством улыбался. Вдруг Динка спросила:
      - Хочешь, домой тебя провожу?
      - Валяй! - снисходительно ответил я.
      Зашуршали листья и побежали по асфальту. Закапал мелкий дождь, сонный и ленивый, будто раздумывал, становиться сильней или перестать. Мы вошли во двор.
      - Смотри! - прошептала Динка и, встав на цыпочки, взяла меня за палец.
      На голых ветках липы повисли тяжелые капли - дрожащие бусы из дождя. Мы вместе тронули ветку. Бусы посыпались на нас.
      - Может, и до двери проводишь? - спросил я.
      - Провожу! - тряхнула головой Колютина, и волосы выбились из-под ее голубой вязаной шапочки.
      Она вошла в подъезд и, не оглядываясь, стала в полутьме подниматься по ступеням, плавно и бесшумно, приподняв руки, точно дирижер. Я попытался было ей подражать, но скакал хромым козлом.
      У окна, между этажами, она остановилась. И я ощутил ее порывистое дыхание совсем рядом возле своих губ. Динка заботливо, как моя мать, вытерла ладонью капли дождя с моих щек, качнулась, словно сделала какое-то "па" на льду, наши взгляды перемешались, и оказалось, что мы целуемся. Я сжал ее локти, но она мгновенно вырвалась и убежала.
      На губах моих остался горьковатый привкус листьев, мокрых от дождя.
      Теперь по вечерам, когда мне телефонили друзья, чтобы пройтись, я под разными предлогами отказывался, поскольку ждал другого звонка. У Динки телефона не было, и она звонила из автомата. Мы встречались, и на свежем, только что выпавшем снегу рядом с моими подметками сорок второго размера отпечатывались каблучки красных сапожек тридцать пятого. Я по-прежнему гладил брюки, правда, уже не так тщательно и не каждый вечер. Не разлюбит же меня Колютина из-за каких-то там мятых брюк! К мастеру Кузе я тоже больше не ходил и быстро зарос.
      Мы встречались. Но встречаясь, я уже не мог пройтись с ребятами от монастыря до Зубовской и обратно. Автоматически я попал в разряд людей, которых мой друг Севка называл пропащими.
      - Пропащие хуже лишних людей из девятнадцатого века, - вещал он, ибо становятся рабами. С научной точки зрения.
      С ним трудно было не согласиться: или девчонки, или настоящая мужская компания. А соединить и то, и другое никак не удается.
      Решили мы, например, как-то идти на хоккей, а Динка вмешивается, говорит, что тоже пойдет. Я играю в баскетбол, а она приходит болеть, и ребята отпускают по этому поводу шуточки. Я на лыжах, и она тоже хочет на лыжах. Долго думал я, чем бы удивить интеллектуалов из нашего класса, и решил прочитать Гегеля. Пойму, не пойму - прочесть. И Динка захотела сидеть со мной в читальне. Оказывается, она тоже давно собиралась постичь Гегеля.
      Единственное, что было точно интересно, - стоять с ней в подъезде, когда она меня провожала, и целоваться. И еще сжимать в руках ее длинные, какие-то бескостные пальцы так, что она постанывала от боли, но рук не отнимала.
      Но и провожания ее мне скоро надоели. И все, что она мне рассказывала, я уже слышал. Спорить с ней было не о чем. Она во всем со мной сразу соглашалась, и это начало меня злить.
      Начал я избегать Динку. Даже не пришел однажды к монастырю, где она ждала меня чуть ли не до ночи. Спросила, почему не пришел; я сказал, что был занят. И она не обиделась.
      Динка просто не понимала, что происходит и почему она мне мешает.
      Севка поймал меня однажды в коридоре и стал вертеть пуговицу на моей куртке. Потом спросил:
      - Ты с Колютиной-то хоть целуешься?
      - Само собой.
      Я отобрал оторванную пуговицу и в деталях набросал несколько сцен, большую часть позаимствовав из Мопассана. А в конце сказал:
      - Надоела она мне...
      - Детский сад все это. С научной точки зрения, - объяснил мой друг.
      На другое утро, когда мы с ним снова стояли в коридоре и я втолковывал ему про Гегеля и философию духа, ко мне подошла Жилова.
      - Почему ты избегаешь некоторых девочек? Можно ведь честно объяснить, и все...
      Ну где ей понять, что я разочаровался в лучших чувствах? Оказывается, на деле получается совсем не так, как об этом твердят в книжках и показывают в кино! Только время тратишь, а его и без того мало. И решил я разом отвязаться и от Жиловой, и от Динки.
      - Чего Колютина ко мне пристает? - возмутился я. - Целоваться ей надо, вот что!
      Севка заржал молодым жеребцом на весь коридор.
      Жилова вспыхнула, прикусила губу и испуганно отскочила от меня. А я повернулся к Севке, довольный, что наконец-то свободен.
      - Ну, ты герой! - похвалил меня Севка. - Вечером пройдемся по-мужски и все выясним насчет свободы духа.
      На большой перемене, когда дежурные выгнали всех из класса, чтобы проветрить, в коридоре меня отыскала Жилова.
      - Зайди в класс, - строго сказала Жилова. - Там тебя ждут. Очень срочно!
      - Кто?
      Неудовольствие изобразилось на моем лице. Не ответив, она исчезла. Пожав плечами и сунув руки в карманы, медленной походкой я независимо вошел в класс.
      За дверью стояла Колютина. Бледная, ни кровинки в лице. Сейчас будет уговаривать, чтобы я не обижался, не сердился и попросит вечером встретиться.
      - Здравствуй! - сказала она и загадочно улыбнулась.
      - Мы что, не виделись?
      - Виделись! Но я еще раз, для вежливости.
      Почему она улыбается? И дышит так, словно три раза пробежалась до актового зала на пятом этаже и обратно.
      Динка подошла ко мне вплотную, и я испугался, что сейчас она поцелует меня и кто-нибудь откроет дверь и увидит. Но она только пристально посмотрела мне в глаза. И не успел я вынуть руки из карманов, размахнулась и врезала по щеке так, что я едва устоял.
      Пока я соображал, что к чему, Колютина плавно, по-дирижерски взмахнула руками и выскользнула из класса, аккуратно притворив за собой дверь.
      Я огляделся. Никого. Даже дежурных нету. Хорошо еще, что без свидетелей.
      Щеку жгло. Я держался за нее обеими руками, точно болел зуб. Неплохо бы дать ей сдачи. Да, конечно, дать сдачи! Сразу бы надо сообразить. Ну, да ничего, успею. Как? А вот так!
      На следующей перемене я попросил Севку позвать Колютину в класс.
      - Скажи, англичанка зовет...
      - Англичанка? Пожалуйста.
      Когда все выходили, я спрятался за дверью. Сложил руку лопаточкой и жду. А Динка не идет.
      И вот дверь открывается.
      - Здравствуй! - говорю я.
      - Мы что, не виделись? - спрашивает Динка и краснеет.
      - Виделись! - гробовым голосом говорю я. - Но еще раз, для вежливости.
      Размахиваюсь посильней, так, чтобы она не подумала, что я какой-нибудь слабак, и...
      Придумал я это великолепно, но не очень был уверен, что такое на следующей перемене произошло бы. Все-таки я понимал разницу: она дала мне пощечину, а я ее ударю. И вообще, как любил повторять отец, это остроумие на лестнице. Так говорят французы, когда кто-нибудь с опозданием чего-либо сообразит.
      Тут зазвенел звонок, и перемена кончилась. Ребята повалили в класс, я сел за парту вместе со своей пощечиной, так и не придумав, что с ней делать.
      С того дня при встречах с Колютиной я отворачивался первым, чтобы как следует показать свою мужскую гордость. Но Колютина делала вид, будто вовсе не замечает меня.
      Само собой, Динка расскажет о пощечине всему классу, и я буду опозорен. Придется в другую школу переходить. Но Динка никому не сказала. Я на чем свет стоит ругал толстуху Жилову, которая помогла подстроить эту ловушку, хотя Динка даже Жиловой не сказала, зачем звала меня в класс. Уж Севка бы мгновенно сообщил.
      И все равно я злился на нее. Почему мне так обидно? Почему? Чего в ней страшного - в пощечине? Раньше на дуэлях убивали, и то ничего.
      В библиотеке я взял толковый словарь и на букву "П" отыскал: "Пощечина - удар по щеке ладонью". Только и всего - удар по щеке. Не поддых, не по шее даже. Не ножом, не кастетом, не кулаком - просто ладонью. А так обидно. Нет, врет толковый словарь: пощечина - удар не по щеке, а по чему-то еще.
      Мать что-то почувствовала и с тревогой смотрела на меня по вечерам, но спрашивать не хотела. Да и спросила бы, ничего не сказал бы, поэтому-то она и не спрашивала.
      Я поймал себя на том, что слишком часто думаю о Колютиной. Учусь с ней года четыре, встречался целых два месяца, а, оказывается, совершенно ее не знаю. Не такая уж она бесхарактерная. А если вдуматься, так даже смелая.
      Оглядываться на нее я боялся. Она всегда теперь смотрела насквозь, будто не только меня, но даже моей парты в принципе не существует. А когда меня вызывали к доске, я спиной чувствовал ее ироническую улыбку: "Ну, чего этот трепач может сказать заслуживающего внимания?" Я краснел, путался, нес чушь и даже по любимой истории стал получать натянутые трояки.
      В такой ситуации невольно станешь мрачным. А Динка веселилась, даже танцевала на переменах, напевая нечто ритмически-четкое. Может, это было показное, а может, ей стало легко жить после того, как она от меня отвязалась?
      Мне казалось, что заболеваю. Разве плохо мне было бегать с ней по Воробьевым горам вдоль Москвы-реки и ловить ее лыжи, когда она летела в молоденький сугроб? И не мне ли завидовали ребята, когда после баскетбола Динка дожидалась меня возле мужской раздевалки, легко и просто брала под руку, а они, толкаясь, топали вокруг нас? А в читалке, разве не Динка выписывала мне цитаты из Гегеля, которые я потом, подглядывая в ее шпаргалки, декламировал Севке?
      Мне не хватало ее серьезного интереса к моим ерундовым делам. Лучше бы она съездила еще раз по другой щеке, но смотрела на меня и видела, что я существую.
      Нет, так больше продолжаться не может, надо что-то делать, как-то действовать. Мужчина я, в конце концов, или нет?
      И я решил подойти к ней. Решить-то решил, но не знал, как.
      Сперва я снова отправился к мастеру Кузе и, просидев в приемной часа полтора, измяв только что выглаженные брюки, получил свою порцию "Шипра". Я вспомнил, что говорил отец матери о запахе чеснока, но решил, что "Шипр" надежнее.
      После этого отправился к Динке во двор и стал ждать.
      Сидел я на скамейке и повторял фразу, с которой начну: "Прости меня. Давай поговорим".
      Часа через два у нее в окне погас свет - видно, она собиралась пройтись. Я подошел к подъезду, шепча: "Прости меня. Давай поговорим". По лестнице кто-то спускался. "Прости меня. Давай поговорим..."
      Хлопнула дверь. Колютина в голубой шапочке вприпрыжку выскочила из подъезда. "Прости меня. Давай поговорим". Ну же!.. Но язык мой словно приклеился к небу.
      Поглядел ей вслед и, когда она скрылась, сказал громко самому себе:
      - Прости меня. Давай поговорим!
      Что было сил, я ударил себя сперва по одной щеке, потом по другой и уныло побрел к дому.
      Динка меня презирала. Я сидел сзади через три парты, но для нее я испарился, исчез с лица земли, стал космической пылью.
      Мне необходимо было излить кому-нибудь душу, и я предложил Севке вечером пройтись.
      - Не могу, старик, встречаюсь, - ответил он.
      - Неужели с Жиловой?
      Он, как благородный человек, промолчал.
      - А как же твои принципы с научной точки зрения? - осведомился я.
      - Дело не в том, что она девчонка, - объяснил Севка. - Она здорово в биологии сечет.
      - В простой или сложной? - ядовито поинтересовался я.
      Но мой друг, видно, окончательно стал рабом и, сияя, заявил:
      - Вообще!
      Пропал человек. А я остался расти в одиночестве. Это было одиночество, к которому никак не приставишь слово "гордое".
      Четверть века спустя я прочитал в старинной восточной книге, что не женщина несчастна, если она полюбила первой любовью подлеца. Несчастен подлец, который не воспользовался последней возможностью стать человеком.
      Прочитал и возмутился. Ну и загнули! Подумаешь!..
      Но тут передо мной возникла Динка в своем черном школьном фартучке.
      - Здравствуй! - она усмехнулась.
      - Давно не виделись, - сказал я.
      - Да, двадцать пять лет... Но еще раз, для вежливости.
      Она размахнулась и...
      Постарев и многое позабыв, я помню эту историю, точно она произошла вчера. Только звали Динку не Динка и фамилия ее была не Колютина.
      С той поры бывало в жизни всякое, но щека моя от той пощечины до сих пор горит.
      Юрий Дружников. Как избавиться от клички
      Copyright Юрий Дружников
      Источник: Юрий Дружников. Соб.соч.в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
      Рассказ
      Записка не укладывалась в рамки разговора и потому обиженно лежала на зеленом сукне стола.
      Спор шел о любви и дружбе. Мы разгребали гору записок с вопросами и тут же отвечали на них. Бумажки с вопросами, на которые был дан ответ, я бросал в картонную коробку из-под сливочных тянучек. А эта записка лежала. Как-то не цеплялась она за тему.
      Сцена в актовом зале, куда меня пригласили на диспут, была маленькая, но уютная. Стол, накрытый скатертью, и два скрипучих стула, на которых мы восседали.
      Из зала на нас глядели сотни три пар глаз. Диспут затянулся, записки приносили все новые и новые, а эта лежала. Время от времени я возвращался к ней глазами:
      Как избавиться от клички?
      Только кличку не называйте.
      Рыжий.
      Слова избавиться и не называйте подчеркнуты двумя жирными чертами. Имени, разумеется, нет.
      Мне было неловко. В самом деле: человеку это важно, и он ждет ответа, а ты молчишь, будто тебе на него наплевать.
      Пододвинул я записку своему соседу, моему бывшему однокласснику Вальке, волею судеб сделавшемуся учителем литературы Валентином Георгиевичем. Длинный и складывающийся только пополам, как циркуль, Валька прочел записку, ухмыльнулся и, подмигнув мне, вернул клочок обратно. Дескать, выкручивайся сам. Валька с детства был простым и легким. Никаких проблем не решал и мимо любых сложностей умел проплывать с улыбкой, их не задевая.
      По правде говоря, я чувствовал трудно объяснимую близость с человеком, написавшим записку. В том, что он переживает и что это серьезно, я был почти уверен. Если б человек не страдал от клички, думалось мне, стал бы он такую записку писать, да еще на диспуте о любви?!
      Когда обзовут тебя в третьем классе - еще куда ни шло. А если в восьмом? Ведь в твоем восьмом непременно есть человек, подстриженный под мальчика, который лучше всех в классе, а может, во всей школе или даже микрорайоне. И ты уже полтора месяца собираешься позвать этого человека на каток. А когда решаешься наконец подойти, вдруг сзади слышишь:
      - Седни в хоккей придешь играть, Кастрюля?..
      И та, к которой ты шел долгих полтора месяца, начинает смеяться. Смеется, не может остановиться. Откуда ей знать, что в воскресенье, в походе, ты потерял казенную кастрюлю? Ей просто смешно. И она больше не принимает тебя всерьез.
      Прочти сейчас я вслух эту записку, даже не называя прозвища этого человека, подписавшего ее, всем станет смешно. Те, у кого нет клички, будут смеяться над тем, у кого она есть. А у кого она есть, будет хохотать над собой, дабы никто не подумал, что у него комплекс. И один человек почувствует себя несчастным, решив, что весь зал дразнит его одного. А вдруг он недавно проходил в классе "Бедную Лизу"? Пойдет да и утопится.
      И я опять отложил эту записку.
      Но, отвечая на другие вопросы, я невольно все время думал: не попытаться ли разыскать автора? Решил потихоньку оглядывать ряды. В зале сидят девочки и мальчики, почти взрослые и не совсем взрослые, розовые и бледные, причесанные и лохматые, наивные и ироничные, с взволнованными, сонными, горящими и равнодушными лицами. Одни шепчутся, другие слушают, разинув рот. Рыжие среди них тоже попадаются. Не этот ли, с торчащими ушами, - обладатель постыдной клички? Или вон тот нестриженый, похожий на мышонка, который все время шмыгает носом?
      Искал, искал я и вдруг подумал: ну, найду его, а дальше? Что же, прямо вот так и сказать со сцены, что я про это думаю?
      Нет, лучше дождусь его в дверях, отзову в сторону и скажу:
      - Не расстраивайся, старина! Подумаешь, кличка... Еще не самое страшное клеймо в жизни. Бывают и почище... Даже в паспорт клейма ставят. И раз не самое, держи хвост морковкой!
      А он мне:
      - Вам-то не самое, у вас нет клички!
      Что ему на это в двух словах в суете ответишь?
      Тем временем мой жизнерадостный одноклассник Валька объявил, наконец, что проблема любви и дружбы окончательно нами решена, тема закрыта и диспут окончен. Поднявшись над столом, учитель стал показательно трясти мне руку.
      Записка так и осталась без ответа.
      В троллейбусе, по дороге домой, вытащил я ее из кармана и перечитал. Был, как гадалки говорят, у меня к ней свой интерес.
      С шестого, или, нет, с пятого, класса меня тоже все звали Рыжим.
      Мать с отцом перешли на новое мое имя без проблем, и когда я входил в комнату, слышал:
      - Рыжий, садись есть!
      На волейбольной площадке кричали:
      - Рыжий, дай пас!
      Мне звонили домой одноклассники, чтобы списать по телефону решение задачки, и говорили соседям:
      - Рыжего попросите!
      Соседи тоже стали звать меня Рыжим. А за ними - весь наш двор. Прозвище прилипло так крепко, что не только близкие друзья, но и дальние родственники, приезжая, не звали меня иначе. Казалось, все забыли, как меня назвали при рождении.
      Сколько я ни уговаривал себя, что принципиально не буду слышать это унизительное собачье название, я невольно привык и откликался на него быстрее, чем на собственное имя. А имя у меня ей-Богу, неплохое: Долгорукий, Тынянов, Гагарин - мои тезки. Верней, были моими тезками. Меня-то ведь переименовали.
      Только почему именно в Рыжего? Почему мне так не повезло? Мало разве на свете приличных слов? В нашем классе едва ли не все подходящие фамилии переделаны в птиц и зверей: Сорокин - Сорока, Лисицкий - Лис и Лиса, Волков - конечно, Волк, Грачев - само собой, Грач и так далее. Есть у нас Лей и Налей - Олейников, Мешок - Жогин, который самый толстый в классе, есть один Бонапарт. А я Рыжий. Вон, почитайте детективы: воры себя называют Доктор, Профессор, даже Король. А я, человек хотя и честный, но Рыжий.
      Надо сказать, что для возмущения у меня имелись основания: в действительности я не рыжий и рыжим никогда не был. Левшой от рождения, по наследству, был. Был еще сладкоежкой, волейболистом, коллекционером марок только не рыжим. Волосы у меня довольно темные, сколько в зеркало не глядись, не увидишь даже оттенка рыжины. Веснушки если и выступают, то летом, под загаром их не видно, а зимой и вообще нет.
      Кличка, однако ж, настолько пристала ко мне, что вне ее я уже не существовал. Даже злой остряк учитель истории Петр Васильевич Гора, ставя мне однажды двойку, сказал:
      - Ну что ж? Считаешь, рыжим история ни к чему?
      Такого уровня у него было чувство юмора. Чужие несчастья всегда радуют, и класс, чтобы к тому же потянуть время, смеялся долго.
      - За что? За что вы зовете меня Рыжим? - взорвался как-то я.
      - Да потому что ты Рыжий и есть!
      - Нет, я не Рыжий!
      - Рыжий! Рыжий!! Рыжий!!!
      Спорить одному со всеми, как и обижаться на всех, бесполезно, ибо все - это толпа, а толпа, состоящая даже из разумных людей, разум начисто теряет. И я смирился.
      После школы я попал на филфак и решил, что хоть тут с кличкой будет покончено и я вздохну как полноценный человек. Но на соседнем потоке оказался парень из параллельного класса моей школы. Само собой, он звал меня по-прежнему Рыжим, и скоро весь мой курс это отлично усвоил.
      Мне нравилась одна симпатичная особь из соседней группы, но стоило мне к ней подойти, как остряки немедленно обыграли тему, и я услышал:
      - Видали? Рыжий встречается с Рыжей, чтобы организовать Союз рыжих.
      Прошли еще четыре года. Став взрослым, я совсем перестал из-за прозвища расстраиваться. У меня даже хватило ума признаться себе, что Наташа, которая мне строила глазки, вдруг сменила меня на Вадима не только потому, что меня звали Рыжим.
      Филфак я с грехом пополам высидел и пришел служить в издательство. Заведующий редакцией назвал меня первый раз в жизни по имени и отчеству. Но кто-то из моих школьных друзей позвонил мне на работу и уверенно попросил к телефону Рыжего.
      - Рыжего? - возмутился заведующий.- Как прикажете это понимать?!
      Он был настоящим рыжим, я бы даже сказал, очень рыжим.
      - Это меня, - хладнокровно сказал я.
      Он улыбнулся:
      - То-то же!
      И тогда я понял, какое слово высекут на моем надгробии...
      Как-то вечером, едва я вернулся с работы, жена сказала:
      - Рыжий, тебе обрывают телефон.
      - Как всегда. Просто ты отвыкла от дома за две недели.
      Накануне я привез ее из больницы.
      И тут же снова раздался звонок:
      - Рыжий, скрываешь? Говорят, у тебя родилась дочь?
      - Приезжайте, черти!
      Они приехали, мои друзья, мои одноклассники. Раздеваясь в коридоре, хлопали меня по плечам, потом радостно били меня в живот и по спине, тщательно мыли руки, на цыпочках крались к двери.
      Я приложил палец к губам, впустил их, и они окружили кроватку. Видели бы вы в тот момент их открытые рты, их довольные лица: у дочери моей волосы были рыжие.
      Они победили. Додразнили-таки меня!
      Потом мы сидели на кухне, выпивали и закусывали. Валька, который стал учителем литературы, сказал:
      - Старик, а ты знаешь, кто первый раз назвал тебя Рыжим? Это был я.
      - Но почему? Почему?!
      - Помнишь, у тебя в пятом классе была рыжая байковая ковбойка?
      Наверное, у меня изменился цвет лица.
      - Это была не моя ковбойка, - сказал я. - Это ковбойка Быховского. Мы с ним на один день поменялись после волейбола. И потом, она была коричневая, а не рыжая!
      - Извини, - смутился мерзавец Валентин Георгиевич, исковеркавший всю мою юность. - Мне ковбойка показалась рыжей.
      Мы пили, ели, трепались, и я вдруг обратил внимание, что все, кроме упрямого Вальки, перестали меня звать Рыжим, а называли по имени. Мне стало как-то не по себе. У человека нормальная кличка, а его зовут непонятно как! То ли это я, то ли нет... В конце концов, у меня дочь рыжая, а я будто ни при чем. Что в моем имени? Да ничего! Всех так зовут. У нас в издательстве семеро Юр. Если же считать с журналами, будет одиннадцать. А Рыжий один. Так я им и заявил после третьей рюмки. Они приняли доводы вескими. И хотя злополучная ковбойка была не моя и не рыжая, все осталось по-старому.
      Но прошло еще три года, и моя монополия решительно пошатнулась.
      Когда учитель Валька позвонил, чтобы пригласить меня на злополучный диспут о любви и дружбе, он, естественно, спросил:
      - Рыжий дома?
      На что моя дочь резонно ответила:
      - Рыжего нет! Есть только Рыжая!
      - Извините, - опешил Валька.
      И на диспуте, и после диспута Рыжим меня называть постеснялся...
      А дочь мою зовут Рыжей все. И она вовсе не обижается. Ей даже приятно: ведь ей все намекают, что у нее модный и, так сказать, вечно популярный цвет волос. А я-то переживал, собирался ее утешать тем, что одного мальчика Сашу звали то Обезьяной, то Мартышкой, а он все равно сочинил "Я помню чудное мгновение" и кое-что еще.
      - Ладно уж, папка, - говорит мое чадо. - Так и быть: пускай ты тоже будешь Рыжим, хотя ты просто примкнувший.
      - Мне завидно, что вы все такие рыжие! - говорит жена.
      - А ты покрасься, - советует дочь.
      Троллейбус замедлил ход, а я все держал в руках записку. Водитель весело объявил мою остановку. Волосы у него были такого огненного цвета, что из соображений пожарной безопасности ему ни в коем случае нельзя было доверять общественный транспорт. А вот доверили. Избавили от размышлений о собственной неполноценности. Может, хоть у него в троллейбусном парке знают, как вообще избавиться от клички?
      Я опустил мальчишкину записку в щель билетной кассы и сошел, помахав рукой рыжему водителю.
      Юрий Дружников. Дело о шляпе
      Copyright Юрий Дружников
      Источник: Юрий Дружников. Соб.соч.в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
      Рассказ
      Случилось это в областном городе. Назвать город боюсь, - как бы горожан не прищучили. Скажу только, что он находится между западом и востоком, ближе к северу, а название начинается на одну из букв отечественного алфавита. До города этого, конечно, докатилась волна слухов о словесных брожениях в столице в сфере того, о чем раньше подумать было запрещено. И вдруг разрешили задуматься. Даже насчет кое-чего выразиться. Наконец, указание спустили вниз: проявляйте инициативу, самостоятельность, мы свое дело сделали, теперь выручайте. А куда проявлять? То есть до каких пределов, если не обозначено? Какую самостоятельность проявлять дозволенную или недозволенную?
      Верховный областной руководитель товарищ Гнедой в связи с дуновениями сверху решил, как всегда в подобных случаях, приблизиться к массам. Для этого он замыслил пройти от своего особняка в особом районе города до главного здания, в котором Гнедой был самым главным. Смелая инициатива состояла в том, что он переместится по улицам как совершенно рядовой житель, пешком, да так, чтобы никто об этом не знал.
      Утром шофер его персональной "Чайки" открыл перед ним дверцу, а Гнедой, не садясь в машину, дверцу прикрыл. Шофер виду не подал и стал, как верный пес, следовать за хозяином. За ними двигалась "Волга" с личной охраной. Сзади ползла пустая запасная "Волга" на случай, если сломается "Чайка". Охрана, конечно, по спецсвязи тут же сообщила шифровкой, куда положено, что Гнедой лично идут пешком.
      Зимой было дело, едва начало светать. Падал хлопьями пушистый снег. Завмаги снимали замки с дверей, работяги грузили пустую тару. Пьяных, заснувших на улице, спецмедслужба за ночь подобрала. Граждане тихо, без драк выстраивались возле магазинов в очереди, надеясь, что чего-нибудь завезут. Словом, в городе был порядок.
      Никто на Гнедого внимания не обращал. В лицо его знали только те, кто сами пешком не ходят. Испугались, правда, инспектора ГАИ, расставленные вдоль всего пути следования хозяина области. Видя странную картину, они, как всегда, перекрыли движение. И Гнедой шагал по улице в торжественной тишине, если не считать грохота ботинок сотрудников службы безопасности, которые по вызову личной охраны уже прибыли на место происшествия. Они бежали по железным крышам домов с обеих сторон улицы, охраняя первого секретаря от случайностей.
      Топот ног по крыше разбудил секретаря областного отделения Союза писателей поэта-трибуна Затрещенко, которому недавно выделили квартиру с видом на главную улицу для вдохновения. Затрещенко глянул в окно: внизу медленно двигался кортеж машин, принадлежавших обкому. Поэт-секретарь тут же снял трубку и сообщил своему приятелю, редактору областной газеты, что Гнедой скончался и надо ждать перемен. Редактор, однако, резонно ответил, что из Москвы сообщения о смерти не поступало, значит, надо считать Гнедого живым. Это соответствовало действительности.
      Дошагав до обкома, Гнедой остановился. В целом он был удовлетворен как происходящим, так и своей инициативой. Но наверху удовлетворение могли принять за сопротивление перестройке. Необходимо было срочно что-то улучшить.
      На площади, перед главным зданием, стоял величественный памятник вождю и учителю всего прогрессивного человечества.