Машинально Варька посмотрела на Гришку, но тот сладко чмокал у груди матери. Они с Настей переглянулись, одновременно пожали плечами.

– Может, коты орут? – предположила Настя. – Они тоже ровно дети…

– Да нет, точно дите. – Варька встала. – Может, в гости кто из цыган явился? Пойду гляну. А ты сиди корми, не вскакивай!

Беспокойство Варьки выросло до огромных размеров, когда она увидела стоящую возле крыльца круглую корзинку. Сердитый, голодный писк раздавался именно оттуда. Варька подкралась на цыпочках, заглянула.

Малышке было не больше месяца от роду. Маленький коричневый комочек с черным пухом волосенок, плотно зажмуренные глаза, крупные слезы, бегущие по сморщенному личику, открытый ротик. Она была завернута в грубую серую холстину, но каким-то образом размоталась и лежала голенькой, разводя в стороны кулачки, словно грозя ими и требуя еды.

– Дэвлалэ… – ахнула Варька, садясь на землю рядом с корзинкой. – Этого недоставало! Ну что же это за…

Но тут девочка закричала еще сильнее и пронзительнее, крошечные кулачки задрожали от плача, и Варька поспешно взяла ее на руки.

– Мокрая вся насквозь… Да не вопи ты, не разрывайся, сейчас придумаем что-нибудь… – Она поднесла ребенка ближе к глазам, пристально всмотрелась… и ахнула. Собственный сын Ильи, сопящий сейчас у материнской груди, не был так похож на него, как этот подкидыш.

– Господи, кобель проклятый… Да что же это… Что же теперь будет… Да откуда ты взялась на наши головы, у какой потаскухи наглости хватило… – испуганно шептала Варька, не чувствуя, как выворачивается и вопит малышка у нее на руках. – Ну что же мне делать, куда тебя девать, горе мое?..

– Варька, что там?

Вздрогнув и чуть не выронив девочку, Варька подняла голову. Настя, как была, в рубашке, стояла на пороге, жмурилась от солнечного света, заливавшего двор. Варька вскочила, прижимая к груди малышку и зачем-то пытаясь закрыть ее рукавом. Настя недоуменно улыбнулась:

– Что ты там прячешь? Младенец? Чей он?

Варька вдруг разом очнулась, поняв, что спрятать ребенка не удастся, да это и ни к чему. Встала и глухо сказала:

– Вот. Смотри.

– Ой, кто это? – Настя спустилась с крыльца, изумленно посмотрела сначала на опустевшую корзинку, затем – на орущий сверток в Варькиных руках. – Боже мой, подбросили, что ли? Как кричит, голодный совсем… Дай его мне.

Варька глубоко вздохнула, молча протянула Насте девочку. Та взяла, уложила поудобнее черноволосую головку на своем локте, заглянула в мокрое от слез личико, с минуту всматривалась… и вдруг побледнела до серости, изменившись в лице так, что Варька кинулась к ней, опасаясь, что Настя лишится сознания. Но та лишь покачнулась и прислонилась спиной к стене дома, машинально прижав к себе ребенка.

– Настя! – Варька схватила ее за плечо. – Успокойся! Дай мне ее сюда, я ее… унесу отсюда! Прочь унесу! Прямо сейчас!

Настя молчала, но младенца держала по-прежнему крепко, и все попытки Варьки забрать девочку из ее рук окончились ничем.

– Куда ты ее понесешь? – чужим, хриплым голосом спросила Настя, когда Варька отчаялась и, схватившись обеими руками за голову, тяжело опустилась на крыльцо. – Она голодная, промокла насквозь. А у меня ни капли, Гришка все высосал… Ну, погляди, как она ищет…

Малышка в самом деле вертела головкой, тычась в рубашку Насти в поисках соска, сердитый рев понемногу переходил в жалобное хныканье, и Настя медленно отшатнулась от стены.

– К соседям надо сходить. Там у Нюшки молока – хоть залейся…

– Да ты оденься хоть… – хрипло сказала Варька, тоже вставая и забирая у Насти ребенка. – Иди. Я с ней посижу, а потом к соседям сбегаю.

Настя ушла. Вскоре она вернулась – в юбке, кофте и платке поверх кое-как заплетенных волос, еще бледная, но выглядевшая спокойной, со сжатыми до белизны губами, и только на виске билась, словно собираясь порвать тонкую кожу, сизая жилка. Варька, сидящая на крыльце, протянула ей обрывок серой бумаги.

– Вот… В корзинке лежало, я сразу не заметила. Прочти, а то я дура безграмотная…

Настя взяла бумагу, расправила, повернула к солнцу.

– «Крещена Дарьей. Простите, люди добрые, самой есть нечего».

Варька встала. Прижимая к себе девочку, посмотрела через плечо Насти на непонятные ей буквы.

– И больше ничего?.. Настя, слушай, а может… Может, это не Ильи совсем?..

– Да ты посмотри на нее! – с сердцем сказала Настя, комкая бумагу и бросая серый шарик в заросли крапивы у крыльца. – Портрет просто с Ильи! А ей всего месяц, не больше! Боже мой, а я-то думала…

Она не договорила, но Варька вдруг тихо охнула. Осторожно заглянув в лицо Насте, спросила:

– Так ты… знала, что ли?

Настя не ответила. Молча взяла из Варькиных рук совсем осипшую от крика девочку и села с ней на крыльцо. Варька бросилась за калитку.

У соседей, в большой и шумной семье цыган-кузнецов, давно живущих в Смоленске своим домом, при известии о подкидыше поднялся тарарам. Сбежались женщины от тринадцати до шестидесяти лет, заохали, запричитали, табуном кинулись вслед за Варькой в дом Насти, там нестройным хором принялись жалеть, браниться, сочувствовать и вспоминать похожие случаи. Девочку тут же накормила грудью веселая толстая Нюшка, у которой молока было столько, что оно постоянно лилось сквозь рубаху, оставляя мокрые пятна на блузке. Насосавшись, малышка тут же уснула, и бабы, глядя в умиротворенное коричневое личико, дружно высказались:

– Вот беда-то, в одно лицо с этим кобелем! Бедная Настя! Настька, как будешь-то теперь? Эй, Настя! Настя! Где ты?

Насти не было. Никто из женщин не заметил, когда она выскользнула из дома, как ушла. Встревожившаяся Варька тут же обежала весь двор, покричала на задворках, заглянула даже в конюшню, но жены брата не нашла.

– Небось за Ильей на Конную побегла, – уверенно сказала Нюшка. – Ох, крику будет, никого из кофарей в рядах слышно не станет, правду говорю!

– Не, Настька не из таковских… – задумчиво отозвалась ее сестра. – Она никогда не кричит. Певица городская, голос сорвать боится.

– Ну, значит, топиться помчалась, – фыркнула Нюшка. Она сказала это в шутку, но Варька беззвучно ахнула, схватилась за голову и, подняв ветер юбкой, вылетела из дома. Яростно ударила, заскрипела, качаясь из стороны в сторону, калитка. Пискнул разбуженный Гришка, и одна из цыганок поспешно взяла его на руки. А подкидыш Дашка по-прежнему сладко спала, улыбаясь беззубым ртом.

Над высоким берегом Днепра ветер гнал по небу гряды облаков. Белые, пухлые тучки летели быстро, словно играя, и по земле, чередуясь с ярким солнечным светом, бежали их тени. Старые ракиты шелестели на ветру, показывая серебристую изнанку листьев, прошлогодние палки камышей напевно шуршали. Настя шла к обрыву, обеими руками раздвигая высокую, доходящую ей до пояса траву, розовые маковки болиголова, сныть и донник. Сладко пахло пыльцой, на цветочных венчиках деловито копошились пчелы, и от их жужжания звенел воздух. Внизу медленно текла до дна высвеченная солнцем, зеленоватая вода Днепра, над ней с криками носились стрижи, с дальнего берега, где уже косили первую траву, чуть слышно доносилась песня:

Надоели ночи, надоскучили…

Настя подошла к обрыву, и теплый порыв ветра затрепал подол ее юбки, сбил на сторону платок. Она машинально поправила его, шагнула еще ближе к краю, держась рукой за чахлый стволик ракиты, нависшей над обрывом. Заглянула вниз, где бежала вода, вся испестренная отражением облаков и ясного неба. Глядя на игру стрижей, устало подумала: вот еще бы шаг сделать… Еще один, маленький совсем – и все… Все, навсегда, на всю жизнь. Вода, должно быть, холодная, да ведь недолго терпеть. Зато – ничего больше. Ни боли, ни слез в подушку, ни отчаяния, ни чужих насмешливых взглядов – ничего… Подняв голову, Настя посмотрела на небо – синее, высокое, в облаках. Один шаг, холодная вода, забытье… и улетишь туда, выше туч, в бесконечную, пронизанную солнцем синеву, к небесному престолу, а там – свет несказанный, беспечальный, и ангелы с серафимами, и – мама… И больше никогда не плакать. И не мучиться. И не жалеть ни о чем. Господи, как бы было хорошо… Господи, если бы только можно было сделать так… Настя вытерла мокрые от слез щеки, отвела назад растрепавшиеся от ветра волосы. Снова посмотрела вниз. Подумала внезапно: нет, не будет престола небесного. Грех смертный, за кладбищем схоронят. Вот если бы нашелся добрый человек, подтолкнул бы… Да кого же о таком попросишь?

– Настька!!!

Вздрогнув, Настя обернулась. На миг потеряла равновесие, качнулась, неловко схватилась за ветку ракиты и отпрянула от обрыва. Чуть поодаль расходились в стороны волны цветущих трав: сквозь них к берегу кто-то бежал. Настя отошла от края еще дальше, в последний раз протерла лицо ладонями, глубоко, во всю грудь вздохнула, силясь прогнать сжавшую горло судорогу. Наконец, резко качнулись в стороны стебли болиголова, и на обрыв вылетела взмокшая, красная, растрепанная Варька. Увидев Настю, она остановилась, схватившись за грудь обеими руками, закрыла глаза и, едва переведя дыхание, хрипло сказала:

– Не смей, дура проклятая, слышишь?! Не стоит он того!

– Да ты о чем? – шепотом спросила Настя. По спине пробежал озноб. Она невольно оглянулась на обрыв. Внезапное появление Варьки отвлекло ее от сумеречных мыслей, и Настя подумала: не видела ли Варька, как она стояла над обрывом и, держась за ствол ракиты, упрашивала себя сделать последний шаг?

– Варька, ты с ума сошла? Да что я сделаю? У меня же дети!

– Вот то-то и оно, что дети! – Варька сидела на примятой траве и, все еще держась за грудь, силилась отдышаться. – Дэвлалэ, сроду так не бегала! Да что за каторга мне с вами! Что брат – наказание господне, что невестка – дура! Ишь, чего вздумала – до Страшного суда без покаяния за кладбищем валяться!

– Хватит, Варька, – устало сказала Настя, садясь рядом с ней. – У меня и в мыслях ничего такого не было.

– А зачем сюда помчалась, коли не было? – ворчливо, еще недоверчиво спросила Варька. – Сгоняла бы лучше к Илье на Конную, сказала бы ему все до капельки! А еще лучше – к той шалаве! Вот кому патлы-то повыдирать!

– Ей-то за что? – грустно усмехнулась Настя, глядя на дальний берег реки, где мерно взмахивали косами крошечные фигурки в белых рубахах. – Ее дело небольшое, должность такая…

– Так что же… – Варька недоумевающе нахмурилась. – Гулящая она, что ли?

– Вроде того. Я ведь ходила, Варька, разузнавала еще зимой. Сразу, как мне… как рассказали. Ну, что Илья… – Голос Насти был спокойным, но на Варьку она не смотрела. – Она, эта Лушка, за рынком жила, к ней много мужиков бегало. Кто же виноват, что она как раз от Ильи и понесла…

– Она сама и виновата! – свирепо сказала Варька. – Коли гулящая, так думать надо было, что всякое может приключиться! Вытравиться, прости господи, вовремя! А не рожать от цыган да после не подбрасывать! Отнесла бы в приют, раз кормить нечем!

– Ну да. И помер бы он там… то есть она… через три дня. – Настя вздохнула, закрыла глаза. Долго сидела не шевелясь, обняв колени руками. Варька искоса поглядывала на нее, но заговорить больше не решалась. Мимо промчалась, дрожа крыльями, огромная сине-зеленая стрекоза, зависла в воздухе над Настей, затем села на ее платок. Настя, не глядя, качнула головой, стрекоза испуганно сорвалась и взмыла в небо. Песня на дальнем берегу смолкла.

– Пойдем домой, – негромко сказала Варька. – Что тут сидеть? Скоро они проснутся, снова есть захотят. Идем, сестрица. Солнце высоко.

Настя коротко кивнула, поднялась. Вслед за Варькой пошла к тропинке, уходящей сквозь травяные заросли к городским домам. Напоследок еще раз оглянулась на обрыв, вспомнила, как стояла, глядя в речную глубину с дрожащими в ней облаками, передернула плечами и прибавила шаг.

Когда Варька и Настя вошли во двор, соседских цыганок там уже не было, зато был Илья. Он сидел у сарая, смазывал дегтем огромное, снятое с кибитки колесо, рядом на траве валялись еще три. Когда скрипнула калитка, он не поднял головы. Настя тоже поднялась на крыльцо, не оглянувшись. Варька задержалась было, но, подумав, сплюнула и, так и не подойдя к брату, побежала вслед за Настей в дом.

До позднего вечера Илья провозился в сарае: латал старую бричку, смазывал колеса, чинил сбрую, чистил коней, которые, чувствуя близкую дорогу, шалили в стойлах и вскидывались, как жеребята. Илья с сердцем отталкивал тычущиеся ему в плечо морды гнедых, ругался зло, сквозь зубы, впервые в жизни не находя для «невестушек» ласковых слов. Когда сегодня в лошадиные ряды прибежала запыхавшаяся соседская девчонка и заголосила на весь рынок: «Смоляко, беги домой, у вас там ой что делается, – хасиям!^[54]» – он даже не успел расспросить ее. Просто сунул за голенище кнут и помчался следом, на ходу гадая, что случилось. В голову лезло все: от неожиданного возвращения табора до бегства в Москву Настьки (он до сих пор боялся этого).

Но такого ему и в страшном сне не могло присниться. Когда целая рота соседских баб встретила его во дворе, в торжественном молчании проводила в дом и предъявила сопящего в корзинке заморыша, Илья даже не сразу понял, в чем дело, и для начала гаркнул на цыганок:

– Это что такое? Где Настя? Варька где? Вы чего здесь выстроились, как на параде? Чье дите, курицы?

– Твое дите, морэ, – в тон ему ехидно ответила толстая Нюшка. – Обожди орать, приглядись.

Несколько опешивший Илья последовал ее совету, нагнулся над корзинкой… и тут же резко выпрямился. Сердце прыгнуло к самому горлу, на спине выступила испарина. «Лукерья… Ах, шалава проклятая! Додумалась!» Первой его мыслью было отпереться от всего на свете. Но, еще раз покосившись в корзинку, Илья понял: бесполезно. Один нос чего стоит. Смоляковское, фамильное… Стоя спиной к выжидающе молчащим женщинам, Илья думал, что делать. Наконец хрипло, так и не повернувшись, спросил:

– Ну… а мои-то где?

– Не знаем, – уже без злорадства ответила все та же Нюшка. – Настька убежала куда-то, Варька за ней помчалась. Давно уж их нет, должно, возвернутся скоро. Дети накормленные, еще час, дай бог, проспят. Ты уж Настьке передай, пусть вечером обоих приносит, у меня молока хватит…

– Спасибо, пхэнори, – глядя в пол, глухо поблагодарил Илья. – И вам всем… спасибо. У вас самих дети дома, ступайте.

Цыганки не спорили: видимо, у них действительно были дела. Через минуту дом опустел. Илья еще постоял немного рядом с корзинкой, поглядывая то на крошечное, смуглое, так похожее на него существо, то на сына, безмятежно сопевшего в люльке. Затем вздохнул, тоскливо выматерился и пошел на конюшню.

Он слышал, как хлопнула калитка, как прошли через двор Настя и Варька, но так и не сумел поднять голову и встретиться глазами ни с одной из них. До самого вечера Настя не вышла из дома, а Илья не отходил от сарая, где, к счастью, было полно работы. Про себя он решил, что завтра ему, хоть кровь из носу, нужно съехать из города вслед за табором. Иначе над ним будет потешаться вся цыганская улица и все конные ряды. О том, поедет ли с ним Настя, Илья боялся даже думать. Жена не показывалась во дворе, зато Варька, словно озабоченный муравей, выбегала то и дело: то с тазом, полным пеленок, то с тряпкой и веником, то с ведрами, то с подушками и перинами, которые раскладывала на солнечном месте у забора, и Илья убедился, что сестра тоже готовится откочевывать. На брата она упорно не смотрела, а он тоже не знал, как заговорить с ней.

Уже в полусумерках, когда через двор тянулись рыжие, широкие ленты заката, Илья швырнул в угол порванную супонь, сунул в сапог кнут и пошел со двора – как был, в перемазанной дегтем рубахе и с соломой в волосах. Варька догнала его уже у калитки, и Илья вздрогнул от ее тихого голоса:

– Вот посмей только уйти! Не нашлялся, черт?..

Илья остановился. С минуту стоял не двигаясь, затем повернул назад. Не оглядываясь, слышал, что сестра идет сзади, но только в сарае, где было совсем темно и лишь из-под крыши пробивался узкий красный луч, он остановился и медленно опустился на солому. Варька села тоже. Подождала, пока брат достанет трубку, закурит, затянется, выпустит облако дыма. Негромко спросила:

– Что у тебя с головой, Илья? Думаешь, Настька не знала? Да ты еще порога этой потаскухи переступить не успел, а ей уже цыганки доложили. Она всю зиму втихую проплакала.

– Почему она мне ничего не сказала?

– А что толку говорить? Все равно совести нету.

– Ты мою совесть не трогай! – огрызнулся он. – Я, как узнал, что Настька тяжелая, больше шагу туда не сделал! И, между прочим, не я один… Все наши там околачивались.

– Может, и околачивались. Да не всем же детей после подсовывали!

Илья не нашелся, что ответить. Чуть погодя мрачно сказал:

– Сдам в приют, к чертовой матери.

– И думать забудь! – вскинулась Варька. – Что мы – гаджэ, чтобы детей бросать?! Да еще своих собственных?! Останется!

– Настька не согласится. Она с Гришкой-то уже замучилась совсем.

– Не согласится – я заберу! И уеду прочь отсюда, чтоб твоей морды бесстыжей не видеть никогда, вот ведь послал бог брата единственного! Ты теперь сиди да молись, чтобы Настька с сыном к отцу в Москву не рванула!

Варька сказала вслух то, о чем он со страхом думал целый день, по спине пробежал озноб, и от неожиданности Илья сумел только буркнуть:

– Ну, хватила… Кто ее отпустит-то?

Варька встала. Взяла в руки прислоненную к стене оглоблю, потрясла ею и, не глядя на брата, ненавидяще пообещала:

– Попробуешь ее держать – вот этой оглоблей башку проломлю! Сама! Клянусь! – и прежде чем Илья успел опомниться и достойно ответить, швырнула оглоблю на землю и, печатая шаг, как гренадер, вышла.

Закатный луч в углу под крышей погас, и в сарае сгустилась темнота.

Больше всего на свете Илье хотелось остаться ночевать на охапке соломы возле лошадей. Но было страшно, что ночью, пока он будет спать, Настя свяжет узел, схватит сына и убежит, и поэтому он скрепя сердце пошел в дом. На столе стоял накрытый полотенцем ужин, но, хотя у Ильи весь день крошки не было во рту, поесть он так и не смог. Откусил от ржаной краюхи, посмотрел на икону в углу, разделся и полез в постель. Настя еще не ложилась, ходила из угла в угол с хныкающим Гришкой на руках, что-то вполголоса напевала. Илья долго следил за ней из-под полуопущенных век, готовясь в любую минуту притвориться спящим. Потом он неожиданно в самом деле задремал и очнулся, когда в комнате было уже совсем темно, а в окно заглядывала белая луна. Настя рядом, держа на одной руке спящего ребенка, осторожно старалась лечь в постель. Илья молча подвинулся. Она так же молча прилегла. Поворочалась, поудобнее устраивая младенца, и Илья невольно подумал: который это?

Больше он так и не заснул. Луна долго стояла в окне, сеяла сквозь пыльные стекла мертвенный свет, метила пятнами половицы, через которые изредка бесшумно шмыгали мыши. Потом луна ушла, стало темно, за печью заскрипел и снова смолк сверчок. Иногда начинал попискивать кто-то из детей, и Настя то поворачивалась на бок и давала грудь тому, кто спал у нее под боком, то поднималась и подходила к лежащему в люльке. Она не заснула ни на минуту, Илья знал это, но и заговорить с женой он по-прежнему не мог.

Ближе к утру, когда в комнате чуть посветлело и за окном начали проявляться ветви яблонь и палки забора, Илья почувствовал, что тревога его ослабевает. Настя так и не начала связывать узел, даже не посмотрела ни разу в сторону сундука с тряпьем. Дети, угомонившиеся к рассвету, спали мертвым сном, и Настя лежала на спине, закинув руки за голову и глядя в потолок. Точно так же лежал Илья, смотрел на медленно ползущий по стене бледный луч, ждал, когда тот окажется на притолоке, потом – на потолочной балке. А когда луч, уже порозовевший и набравшийся силы, оказался у них на одеяле, вдруг спросил – так и не повернув головы:

– Жалеешь, что связалась со мной?

Рядом – тихий вздох. Недолгое молчание.

– Какая теперь разница…

– Уедешь? – решился Илья. Луч все полз и полз вверх по лоскутному одеялу, минуя разноцветные, вылинявшие треугольнички ткани, а Настя все молчала и молчала. Молчал и Илья, отчетливо понимая, что повторить вопроса не сможет. И уже не ждал ответа, когда рядом прозвучало чуть слышное:

– Куда теперь ехать? Дети…

Больше он ни о чем не спрашивал. А через несколько минут поднялся и начал одеваться. Выходя из дома, бросил через плечо:

– Буди Варьку, увязывайтесь. Я запрягать пошел.

Через полчаса цыганская кибитка стояла посреди двора, гнедые в упряжи переминались с ноги на ногу, тянули головы за ворота. Полог кибитки был откинут, и Варька с Настей носили туда пухлые узлы с вещами, посуду, ведра, подушки. Последним Варька торжественно загрузила пузатый медный самовар, а Настя вышла из дома с детьми, аккуратно завернутыми в одеяла: Гришка – в зеленое с красными розами, перешитое из шали, Дашка – в желтое с бубликами, из старой Настиной кофты. Настя передала пестрые кульки Варьке, поднялась в кибитку, протянула руки:

– Сначала Дашку давай! Теперь сына… Вот так, никто не проснулся. Залезай теперь сама!

– Нет, я после. – Варька зябко запахнула на груди шаль, потерла босые, замерзшие ноги одна о другую, оглянулась. – Илья, ну что там у тебя? Трогаем?

Илья поплотнее захлопнул дверь опустевшего дома, припер жердями ворота сарая, в последний раз огляделся, подошел к кибитке и потянул за узду лошадей:

– Ну-у-у, шевелись, мертвые! Застоялись! Джан!^[55] Джан! Джан!

Гнедые фыркнули, тронули, кибитка закачалась, заскрипела и мягко выкатилась из ворот, которые Илья не потрудился запереть за собой. По сторонам замелькали заборы, домишки, кусты сирени и акации, ветлы с вороньими гнездами в развилках, мокрые от росы, набрякшие мальвы, колодцы, бабы с коромыслами, коровье стадо, спускающееся к дымящейся туманом реке… Лошадиные копыта мягко ступали по розовой от утренних лучей, еще не нагревшейся пыли, поскрипывали колеса кибитки, высоко в бледном небе кричали стрижи, впереди над полем и дальним лесом медленно поднимался красный диск.

Варька привычно шла за кибиткой, поглядывая на встающее солнце, изредка передергивала плечами, прогоняя остатки озноба, знала – через несколько минут от него не останется и следа. Но на Настю, внезапно вылезшую из кибитки, спрыгнувшую на землю и зашагавшую рядом с ней, все-таки прикрикнула:

– Эй, ты чего выскочила? Застудиться захотела? Иди, ложись да спи! Мне что, я ночью выспалась, а вот вы…

Настя усмехнулась. Сказала:

– Ты, по-моему, тоже не спала.

– Ну, подремала все-таки чутку… – буркнула Варька. Помолчав, спросила: – Дальше-то как вы собираетесь?

– Не знаю, – не сразу ответила Настя. – Не спрашивай. Поглядим.

– Знаешь, что я придумала? – Варька вдруг замедлила шаг, тронула Настю за локоть, заглянула в глаза:

– Ты вот что… Отдай ее мне, а? Дашку отдай… Не думай, я ее любить буду. Я ведь… Мне… Все равно замуж больше не попаду, а от Мотьки понести не смогла, так хоть вот Дашку… Вырастить смогу, не беспокойся. Если скажешь – уеду вместе с ней, ты про нас и не услышишь боле никогда…

– Ну, выдумала! Нет уж, не уезжай. – Настя невесело улыбнулась. – Сама видишь, что тут без тебя начинается. А Дашку я, прости, не отдам. Кабы чужое дите было – отдала бы, наверное, а Дашку… Прости. Не могу никак.

Варька молча кивнула, отвернулась. Чуть погодя Настя взяла ее за руку, потянула, вынуждая остановиться. Взяв за плечи, повернула к себе.

– Ну, что ты, ей-богу? Все равно же ты с нами остаешься. Все равно же они оба наши – и Гришка, и Дашка, и другие, какие будут… Наши, и все! Не плачь. Я же не плачу, видишь?

Варька улыбнулась ей сквозь бегущие по лицу слезы. Обе цыганки посмотрели на далеко уползшую вперед кибитку и, не сговариваясь, прибавили шагу.

Эпилог

Над Москвой догорал тревожный багровый закат. Шар солнца заваливался за Новодевичий монастырь, метя ярко-алыми языками купола церквей, терялся в длинных фиолетовых полосах низких туч. Резкий, пронизывающий ветер порывами налетал на сады Замоскворечья, ожесточенно трепал ветви деревьев, гнал по улицам листья и городской мусор. Прохожие ежились, плотнее запахивались в душегрейки, сюртуки и летние пальто, ускоряли шаг: стояли последние дни «черемуховых холодов».

В ресторане Осетрова было полным-полно народу. Цыганский хор на эстраде тянул плясовую:

Дубовые двери всю ночь проскрипели.
Ах, девки-злодейки, вы не пейте горелки!
Ай, жги, говори, головка,
Ай, жги!..

Данка сидела на своем обычном месте, в первом ряду, среди солисток, пела вместе со всеми, привычно улыбалась в зал. На ней было алое муаровое платье, которое она еще зимой заказала себе у модистки взамен изорванного Кузьмой. Теперь это платье было ее приметной чертой, оно выделяло ее среди прочих солисток, предпочитавших белые и черные цвета. Цыганки втихомолку ворчали, но Яков Васильев не возражал: Данка стала знаменитой и теперь могла позволить себе многое. Через ее плечо тянулась тяжелая шелковая шаль, волосы Данка подобрала в высокую прическу, открыв длинную смуглую шею, ресницы ее были опущены. Она знала: все мужчины в зале смотрят сейчас на нее. Знала: стоит ей поднять глаза – и по залу пронесется восхищенный вздох. Но успех давно перестал будоражить ее. И даже когда двери зала открывались, впуская очередного гостя, Данка больше не смотрела жадно, с ожиданием – кто там… В душе она уже чувствовала: Казимир не придет. Никогда не придет. Зима кончилась, весна прошла, лето навстречу катит… Временами Данка даже сомневалась: а был ли тот морозный, слепящий солнцем день, была ли драка в извозчичьем трактире, были ли черные, блестящие, наглые глаза, белые зубы, насмешливая улыбка, были ли брошенные на ресторанный стол тысячные билеты, был ли поцелуй в ее вспотевшую от страха ладонь? Не приснилось ли ей это все, не привиделось ли? Ведь если хотел бы он – давно бы явился, что может помешать? Она – певица, артистка, на нее смотреть пол-Москвы ездит… Возвращаясь глубокой ночью из ресторана, Данка вновь и вновь вытаскивала из-под кровати коробку с порванным платьем и лежащими под ним засохшими белыми розами, вспоминала: нет, было, все было, но как давно… Было и прошло. Забывать пора. И не подпрыгивать на месте каждый раз, когда в ресторанном зале хлопает дверь, и не вытягивать шею, оглядывая зал: не сидит ли где-нибудь, не улыбается ли, не смотрит ли на нее, сощурив глаза и салютуя бокалом… Шулер карточный. Жулик. Босяк. Пропади он пропадом, лучше бы и не видела его никогда…

К Якову Васильеву мелкими шажками подбежал половой, что-то тихо сказал. Хоревод кивнул и, обернувшись к цыганам, вполголоса бросил:

– Сыромятников подъехал.

Цыгане разом оживились, заулыбались. Молодой купец Федор Сыромятников по-прежнему оставался самым страстным поклонником Данки, забросив ради нее даже кафешантан и хористок из «Эрмитажа». Не раз и не два он предлагал Якову Васильеву огромные деньги за то, чтобы взять Данку на содержание. Хоревод в ответ на эти просьбы хмурился и не говорил ни «да», ни «нет»: Данка была замужем. В ответ на осторожные речи хоревода она сухо говорила: «Делай, Яков Васильич, как знаешь, мне все едино. С мужем вон разговаривай». Но завести разговор об этом с Кузьмой Яков Васильев не решался, хотя и знал, что он и Данка живут день ото дня все хуже. С того январского вечера, когда купец Сыромятников и шулер Навроцкий заваливали скатерть ассигнациями, сражаясь за благосклонность Данки, Кузьма больше не бил жену, но и никто из цыган не слышал, чтобы они обменялись хоть словом. Данка пела в хоре, шила новые платья, принимала подарки от поклонников. Кузьма пропадал в публичном доме мадам Данаи, много пил, и Яков Васильев уже говорил сквозь зубы Митро: «Приглядывай за ним, приглядывай! От рук парень отбивается, еще чуть-чуть – и не остановишь». Митро мрачно молчал.

Данка украдкой вздохнула, взяла из рук полового серебряный поднос со стоящим на нем бокалом шампанского – распахнулась дверь, и все сидящие в зале повернулись к Федору Сыромятникову, который вырос на пороге в окружении друзей. Данка вышла вперед, мелко переступая, чтобы не уронить поднос (она до сих пор толком не выучилась этому), двинулась навстречу купцу. Зазвенели гитары, запели цыгане:

Как цветок душистый аромат разносит,
Так бокал налитый Федю выпить просит!
Выпьем мы за Федю, Федю дорогого,
Свет еще не видел красивого такого!

Данка поклонилась, Сыромятников оскалил в ответ белые крупные зубы, взял бокал, залпом выпил – и Данка привычно отвернулась, закрываясь рукавом и зная: сейчас он хватит бокал об пол, и осколки полетят во все стороны. Так и вышло, и тут же чуть не под ноги купцу метнулся половой с веником. А Сыромятников захохотал, подхватил Данку на руки и понес к хору.

В этот вечер цыгане пели много и долго. После полуночи Сыромятников с компанией перешли в отдельный кабинет, и Данку вместе с двумя гитаристами – Митро и Кузьмой – пригласили туда.

Войдя в кабинет, Данка чуть заметно поморщилась: в крошечной комнате было сильно накурено, дым плавал под потолком пластами, от крепкого запаха сигар у нее немедленно закружилась голова.

– И что ты, Федор Пантелеич, такие противные цигарки куришь? – пожаловалась она, садясь на стул напротив купца и жеманно отгоняя от себя облако дыма. – Гляди, бухнусь в обморок когда-нибудь посредь романса…

– А я тебя, матушка, в охапку – и на вольный воздух! На тройке в Коломенское прокатимся, дух сигарный и выйдет! – басовито расхохотался довольный собственной шуткой Сыромятников, и Данка, несмотря на усталость и ноющую головную боль, улыбнулась в ответ. За прошедшие зиму и весну они с Сыромятниковым виделись чуть ли не каждый день, Данка успела привыкнуть и к его громогласному смеху, и к грубоватым шуткам, и к неправильной речи выходца из стародедовского Замоскворечья, и к тому шуму, который он всегда производил, появляясь в ресторане Осетрова или в Большом доме на Живодерке. Все это уже не раздражало Данку, как когда-то: постепенно она начала относиться к двадцатитрехлетнему Сыромятникову ласково и слегка снисходительно, как к шалуну-мальчишке.