Шальная песня ветра

– А жена что же?..

Митро только отмахнулся. Несколько минут он тяжело думал о чем-то, морща коричневый лоб. Петька озабоченно наблюдал за ним, затем осторожно спросил:

– Слыхал, морэ, что цыгане какие-то пришли? Стоят за Покровской, на второй версте.

– Не слыхал, – рассеянно отозвался Митро. – Рановато вроде пока цыганам. Варька, ваши-то, наверно, еще и не снялись… Чей табор, знаешь?

– То-то и оно, что нет. – Петька опять почесал в затылке. С его лица не сходило озадаченное выражение. – Был я там вчера, смотрел… Странные они какие-то. С виду вроде бы цыгане цыганами, шатры поставили, кибитки, лошади… Богатые, бабы золотом обвешаны – глаза слепит! Одеты по-чудному как-то… А кони, кони у них! Царские, шерстинка к шерстинке, играют! Я подошел было менять – а они человеческого языка не понимают!

– Романэс^[45] не знают? – Митро пожал плечами. – Может, они и не цыгане вовсе?

– Вот и я не пойму. Их старик ко мне подошел, кланяется, говорит что-то. И по-цыгански вроде, а я через два слова на третье понимаю. Говорит мне: «Ав орде, бре…» Я его спрашиваю: «Со ракирэса?».^[46] А он мне только глазами хлопает.

Варька, сидевшая со своим ситом на другом конце стола, чуть слышно рассмеялась. Митро удивленно взглянул на нее. Она, чуть смутившись, пояснила:

– Да нет, цыгане это, верно. Только не наши, а болгары.^[47] Мы прошлым годом по Бессарабии болтались, их там много кочевало. Они котляре, посуду делают. Я по-ихнему немного знаю.

– Знаешь? – обрадовался Петька. – Слушай, девочка, сделай милость – идем со мной! И ты, Трофимыч, тоже, авось через Варьку хоть договоримся с ними. Я там таких четырех коньков приглядел – любо взглянуть! Они их на ярмарку пригнали, а до базарного дня неделя почти. Пойдем, Варька! Вон, Матрешку с Симкой с собой бери, ежели стесняешься!

– А успеем до ночи-то обернуться? – засомневалась Варька. – Яков Васильич велел, чтоб в ресторане сегодня непременно… Вроде ротмистр Шеловнин с друзьями от полка прибыл.

– Сто раз успеем! – заверил ее Митро, вставая. – Ну, поехали, что ли? Я извозчика возьму.

Табор стоял на взгорке, в полуверсте от дороги, возле небольшого, заросшего травой прудика. В полукруге шатров дымили угли, рядом лежали котлы и тазы. Тут же крутилась, подпрыгивая на трех ногах, хромая собачонка. Несколько мужчин стояли у крайнего шатра, дымя длинными трубками и степенно разговаривая. Женщины возились у кибиток. По полю бродили кони, среди них вертелись чумазые, полуголые дети. Они первые заметили идущие от дороги фигуры и помчались к табору, оглушительно вопя:

– Ромале, гадже авиле! Рая авиле!^[48]

Незнакомые цыгане, явно приняв пришедших за начальство, стремительно попрятались по шатрам: исчезла даже собачонка. Навстречу гостям вышел высокий старик в черной шляпе с широкими полями и в щегольских шевровых сапогах. Он старался сохранять достоинство, но в глазах под кустистыми бровями таилась тревога.

– Что угодно господам? – с сильным акцентом спросил он по-русски.

Варька, шагнув вперед, низко, до земли поклонилась. Запинаясь, на ходу вспоминая чужой язык, сказала:

– Т’яв састо, бахтало, зурало, бре. Аме рома сам.^[49]

– Рома? – растерянно переспросил старик. Его глаза пробежали по городской одежде цыган, по платьям молодых женщин. Варька назвала роды Митро и Конаковых, и лицо старика посветлело. К концу Варькиной речи он уже снова обрел свой степенный вид и время от времени важно кивал. Цыгане повылезали из шатров и плотным кольцом обступили пришедших. Старик с улыбкой сделал широкий приглашающий жест.

Гостей со всей почтительностью препроводили к углям, усадили на потрепанные, но чистые ковры, положили подушки. Варька и конаковские невестки ушли с женщинами, которые жадно разглядывали их платья, шали и украшения. Петька Конаков героически попытался наладить разговор, спотыкаясь на каждом слове и вызывая улыбки таборных, которые, как могли, старались отвечать. Митро, тоже не все понимавший в потоке мягких, напевных, лишь отдаленно знакомых слов, молчал, с интересом смотрел по сторонам.

Это был небольшой табор цыган-лудильщиков. У каждого шатра лежали сияющие на полуденном солнце медные котлы, валялись гармошки мехов, серые куски мела, стояли закопченные бутыли с кислотой. В шатрах виднелись перины с горами подушек, новая посуда. Оборванными и грязными были только дети, самозабвенно гонявшиеся друг за другом по пыли. Мужчины все были в хороших, крепких сапогах, с широкими кожаными поясами, в лихо заломленных шляпах, а некоторые даже в пиджаках. На одном из них, высоком красивом парне лет двадцати, даже красовался синий жилет с огромными серебряными пуговицами, похожими на груши. «Богачи…» – с уважением подумал Митро.

Но еще чудесней выглядели женщины. Никогда, ни в одном таборе Митро не видел таких нарядов. Русские цыганки в таборах одевались, как деревенские бабы – в простые юбки, заправленные в них рубашки, завязанные под подбородком платки, иногда – шаль или кофта сверху. А эти… Пестрые, цветастые, широкие юбки с волнистой оборкой внизу – красота небесная. Разноцветные кофты с широченными рукавами – мешок картошки в каждый засунуть можно. Платки, затейливо скрученные жгутами у висков и сдвинутые на затылок, – ни одна русская цыганка не додумалась бы до такого. И – золото, золото… Тяжелые монисто, рядами свисающие чуть ли не до колен у замужних женщин, кольца, серьги, браслеты… У крайнего шатра сидела старая, сморщенная, как чернослив, старуха, лоб которой украшала целая вязка, сплетенная из золотых монет. Поймав ошеломленный взгляд Митро, бабка улыбнулась беззубым ртом и помахала ему трубкой. Чубук ярко блеснул на солнце, и Митро убедился – тоже золотой. «Вот это цыгане… Ну и цыгане… А ведь цыгане! Одеты как… Не то что здешние, нищие… Вот бы наших в хоре так одеть! Юбки какие, монисто… А платки как вяжут, проклятые! А шали! Вот послал бог миллионщиков… Такие захотят – весь хор с потрохами перекупят…»

Подошел возбужденный, сверкающий глазами Петька Конаков, спросил:

– Ну, как они тебе, Трофимыч? Кони у них на продажу, но они менять, кажись, тоже согласны! Я им сказал, что у тебя пара вороных и серая кобыла с жеребенком есть. Про Зверя молчал пока, не знаю – будешь ты его менять иль нет. А у них какие черти! Вставай, Арапо, идем смотреть. Там один такой красавец! Серебряный! На мой глаз – трехлеток, бабки торцовые, ладненькие, и даже копыта не потрескались… Да что с тобой? Ты куда глядишь?

Митро невпопад буркнул что-то, отмахнулся от Петьки, как от надоедливой осы, и снова уставился куда-то в сторону. Петька изумленно проследил за его взглядом. Митро смотрел на соседний шатер, возле которого возилась с посудой какая-то девчонка. Конаков посмотрел на шатер, на девчонку, на всякий случай поискал глазами лошадей. Их поблизости не было, и Петька растерялся окончательно.

– Да на что ты смотришь, морэ? Идем, говорю, там кони! Эй, оглох? Что с тобой?

– Замолчи, – хрипло сказал Митро. – Посмотри, какая…

– Кобыла? Где? – завертелся Петька.

– Не кобыла, дурак! – Голос у Митро был чужой. – Чайори…

Ничего не понимая, Петька снова взглянул на шатер. Девчонка как раз выбрала нужный котел и, высоко подняв его в руках, разглядывала на солнце.

Ей было лет пятнадцать. Желтая юбка в огромных красных цветах не скрывала крутых, лишь недавно оформившихся бедер, из-под оборки виднелись стройные, покрытые налетом пыли щиколотки. Талию перехватывал обрывок шелковой шали. Вылинявшая кофта обтягивала молодую, едва наметившуюся грудь, обнажала худые смуглые ключицы, между которыми висела на полуистлевшем шнурке большая золотая монета. Густые вьющиеся волосы частью были заплетены в косы, частью – завязаны на затылке узлом, а оставшиеся – больше половины – свободно рассыпались по спине и плечам. За ухо девчонки был заткнут пучок голубых фиалок. Солнце било ей прямо в глаза, котел сыпал искрами на загорелое дочерна лицо и руки – тонкие, с маленькими ладонями.

– Чайори… – тихо позвал Митро.

Петька, зашипев, ткнул его кулаком в бок:

– С ума сошел? Нельзя…

Но девчонка все-таки услышала, удивленно обернулась. Живо блеснули черные, как черешни, глаза. В осторожной улыбке сверкнули зубы. Залившийся краской Митро не успел и слова молвить, а девчонка уже кинулась в шатер, и ковровый полог тяжело упал за ней. Брошенный котел остался лежать у кострища.

– Да что с тобой?! – рассердился Петька. – Не цыган, что ли? Услыхал бы кто, как ты ее зовешь, – без зубов бы ушли!

– Никто не слыхал… – Митро низко опустил голову. Петька озадаченно наблюдал за ним.

– Ты что же… это… Понравилась, что ли, девка?

Митро не отвечал.

– Какая-то она, по-моему, не очень… – засомневался Петька. – Худая больно. Волосья много, только и всего. Пигалица. Коль приспичило, я тебе с Рогожской в три раза толще приведу, у меня там племянницы – каждая вот с такой…

– Замолчи, убью! – не поднимая головы, сказал Митро.

Петька обиженно умолк. Сел рядом. Через минуту сказал:

– Ну а в чем дело-то? Сватай.

Митро исподлобья взглянул на него.

– Прямо будто можно…

– Отчего ж нельзя? – Петька прыжком вскочил на ноги. – Эй, Варька! Варька! Варька-а-а!!!

Варьки поблизости не было видно, и Петька помчался ее искать. Митро проводил его глазами, снова повернулся к еще покачивающемуся ковровому пологу и больше уже не сводил с него взгляда. Время от времени ему казалось, что чей-то внимательный глаз рассматривает его сквозь прореху. Но девчонка так и не появилась.

Петька скоро вернулся, таща за рукав сердитую и на ходу что-то втолковывающую ему Варьку. Едва подойдя, она отбросила Петькину руку и испуганно сказала Митро:

– Не пытайся даже, Дмитрий Трофимыч. Посмотри, у ней монета на шее. Просватана девочка.^[50] За ихнего же парня. Вон он, возле мехов с серо-пегим стоит. Выкинь из головы, не выйдет. Котляре за невест золотом платят, отец парня за эту Илонку шесть монет отдал. На Троицу свадьбу сыграют.

– Ладно… – глухо сказал Митро, отворачиваясь. – Ступай, сестрица. Спасибо.

Варька послушно отошла, но обратно к цыганкам не побежала, сев неподалеку на траву и не сводя с Митро напряженного взгляда. Оставшийся Петька недоверчиво смотрел на него.

– Да что ж тебя забрало-то так… И зачем только сюда пришли…

– Ты ведь видел? – глядя в землю, спросил Митро. – Улыбнулась она мне?

– Ну, улыбнулась…

– Так, может, плюнет на жениха того? Чем я хуже?! Наш род вся Москва знает!

– Так то Москва… – осторожно сказал Петька. – А эти – сами себе господа. И потом – шесть монет же…

– Шесть и я заплачу! Десять дам!

– Откуда? – ехидно поинтересовался Петька. – На бегах вчера триста рублей оставил!

– Займу! Лошадей продам! Дом! – взвился Митро.

– С Яков Васильичем вместе? – засмеялся было Петька, но, взглянув в изменившееся лицо Митро, умолк на полуслове. Расстроенно почесал в затылке: – Ты бы уж это… не орал бы так, морэ. Нас тут зарежут еще. Кто их, этих болгар, знает…

– Руки коротки! – огрызнулся Митро. И вдруг резко отвернулся от Петьки, потому что ковровый полог шатра поехал в сторону.

Девчонка выскользнула из-под него с тряпкой в руках. Не глядя на мужчин, подошла к кострищу, подняла котел, тщательно протерла его и пошла к соседнему шатру, где толпились цыгане. Но на полдороге, не удержавшись, обернулась через плечо, блеснула глазами, улыбнулась – и бросилась бегом, только взметнулся желтый подол юбки.

Митро зачарованно смотрел ей вслед.

– Ну – видал? – хрипло спросил он. – Зачем ей жених?

Петька счел за нужное промолчать. От дальнего шатра их окликнули, и он тронул Митро за плечо:

– Вставай, идем. Смотри – заметят, мало не покажется.

– Ило-онка… – поднимаясь, протянул Митро. Имя было незнакомое, звонкое, каталось во рту как льдинка. – Илонка…

За шатрами цыгане согнали коней. Лошади были в самом деле хорошие – сытые, гладкие, с блестящей, вычищенной шерстью. При виде такой красоты Митро даже пришел в себя и через пять минут уже яростно торговался с высоким худым котляром из-за гнедой кобылки-двухлетки, кокетливо переступающей в пыли тонкими ногами. Но продавать котляре, еще не знающие цен на московских рынках, наотрез отказывались и соглашались только менять. Уговорились встретиться завтра на Конной площади – Митро обещал привести своих жеребцов. Затем гостей позвали к палаткам.

Есть сели у самого большого шатра на расстеленные ковры. Женщины принесли котлы с кусками мяса, картошкой, луком. Старая цыганка раздувала самовар. Мужчины сели на ковры, скрестив ноги, завели неспешную беседу. Котляре с интересом расспрашивали про Москву, про хор, особенно – про деньги, зарабатываемые в ресторане. Митро отвечал, то и дело оборачиваясь на Варьку, которая помогала переводить. Изредка он поглядывал в сторону, где у снятой с колес кибитки сгрудились молодые цыганки. Илонка была там, вместе с женщинами чистила лук и картошку, а через несколько минут подошла к ковру, на котором сидели мужчины, с полным котлом вареной капусты. Ее глаза были строго опущены, но в уголках полных губ дрожала улыбка. Низко наклонившись, она поставила котел на ковер, отвела упавшие на лицо волосы – и блеснула вдруг из-под руки таким взглядом черных глаз, что Митро бросило в жар. «Ну и девка… Сатана!» Он посмотрел на девчонку в упор. Она быстро улыбнулась, выпрямилась и не спеша пошла прочь.

Внезапно Митро пришла в голову сумасшедшая мысль. Он даже жевать перестал и сидел, уставившись поверх голов цыган в небо, до тех пор, пока Петька озабоченно не ткнул его в бок:

– Ты что, кость проглотил?

– Вот еще… – Митро глубоко вздохнул. Не глядя на Петьку, скороговоркой прошептал: – Скажу скоро, что еще коней посмотреть хочу. Пойдешь со мной. Разговор есть.

Петька, ничего не поняв, уже открыл было рот, чтобы переспросить, но тут начал говорить, подняв стакан вина, самый старый из цыган, и волей-неволей пришлось умолкнуть. Только через полчаса Митро лениво потянулся, поклонился хозяйке, поблагодарил цыган за сытный обед.

– Спасибо, хозяюшка, спасибо вам всем. Разрешите, ромалэ, еще раз лошадей глянуть?

Цыгане понимающе заулыбались, и седоусый старик кивком разрешил парням покинуть стол. Митро поднялся, кивнул Петьке. К счастью, никто не пошел за ними.

– Ну, что ты? – нетерпеливо спросил Петька, когда они оказались за шатрами. Там почти никого не было – лишь бегали друг за другом дети да храпела под кустом, забыв вынуть трубку изо рта, приглядывающая за конями старуха. Митро подошел к огромному вороному жеребцу, неспешно огладил его; не обращая внимания на злой визг и фырканье, раздвинул коню челюсти. Пристально всматриваясь в зубы, сказал:

– Вот что, морэ. Мы ее украдем.

– Как это? – растерянно переспросил Петька.

– А очень просто. Не слыхал, как это в таборе делается?

– Ну, слыхал… – Петька зачем-то огляделся, поскреб затылок. – А… а если догонят?

– Плохо будет, если догонят, – усмехнулся Митро. – Ну, если хочешь, сиди дома. Я и один управлюсь.

– Управится он, глядите, люди… – обиделся Петька. – Вот что, мы все пойдем! Я, ты и братья мои! Только смотри, лошадей нужно самых лучших, чтобы от погони ушли. Тройку нельзя, верхом все равно догонят. Вот если дашь мне свою Ведьму да того рыжего в придачу, Зверя, – вот тогда…

– Ведьму не дам, – машинально сказал Митро. – У нее забег в субботу.

– Ну, знаешь что, дорогой мой!.. – возмутился Петька, но тут Митро пришел в себя и замахал руками:

– Да бери, бери, кого хочешь! И разговору нет! Пошли!

– Ку… куда? – растерялся Петька.

– Илонку эту упредить надо. Я к ней Варьку пошлю.

Варька неожиданно снова встала на дыбы:

– Ромалэ, да вы с ума сошли! Девка просватана, жених есть, летом замуж идти! Хотите, чтобы переубивали вас тут?! Посмотрите, какие у них кони! Догонят, как бог свят, догонят и зарежут! Дмитрий Трофимыч, ну что ты, ей-богу, в голову забрал? К чему тебе она? Глупая, таборная… Будет по базарам гадать бегать, тебя позорить!

Митро сердито молчал. Но Петька заспорил:

– Да с чего ей по базарам бегать?! Лучше в хор ее пристроим! Если совсем бесталанная, так хоть для красоты сидеть будет! Хватит, Варька, голосить, ступай к этой Илонке.

Варька коротко взглянула на цыган, и Митро, который в эту минуту думал совсем о другом, неожиданно поразила мелькнувшая в ее глазах острая горечь. Но Варька тут же отвернулась и широкими шагами пошла к кучке девушек, смеющихся и брызгающихся водой у зеленого озерца. Митро искоса следил за тем, как Варька отзывает в сторону Илонку, как они садятся вдвоем возле зарослей ракиты и шепчутся, тесно прижавшись друг к другу.

Через четверть часа Илонка вскочила и стремительно умчалась, а Варька вернулась к цыганам. Не поднимая ресниц, сумрачно сказала:

– Дмитрий Трофимыч, согласна она. Ей этот жених поперек горла, отцы сосватали, когда она еще в люльке лежала.

– И слава богу… Как теперь будем? – нетерпеливо спросил Петька.

– Сейчас собираемся и уходим, – решительно сказал Митро. – Стемнеет скоро, нам в хор надо. Отпоем вечер, а потом – берем лошадей, Ефима с Ванькой, и – сюда. Как раз самый волчий час будет, перед рассветом. Ты, Варька, беги опять к ней, упреди, чтобы ночью из шатра вылезла да до дороги дошла. Мы ее там в кустах ждать будем. Нам к табору подходить нельзя, собаки всполошатся. Посадим ее на лошадь – и в Москву!

– Ох, и сладим дело лихое! – засмеялся Петька. – Ох, и будешь меня, морэ, всю жизнь за жену благодарить!

Варька стояла насупленная, водила носком ботинка по пыли, но больше ничего не пыталась возразить. Да никто ее и не спрашивал.

Ночь спустилась лунная, полная света, заливавшего дорогу и цыганские шатры. «Сияет, как таз, проклятая…» – беспокоился Митро, сидя в придорожных кустах и озабоченно поглядывая на луну, повисшую над полем. В траве верещали кузнечики, изредка сонно вскрикивала какая-то птица. Издалека, от затянутого туманом озерца, несся жалобный плач лягушек. Густые заросли кустов были влажными от росы, тяжелые капли с шелестом скользили по серебристым от луны листьям, падали на теплую землю. Остро пахло цветущей бузиной и молодым щавелем. Совсем низко над табором висели две звезды – голубая, лучистая и яркая, и бледно-желтая, болезненно мерцающая. Митро не сводил с них глаз. Рядом чуть слышно всхрапывали кони. Чуть поодаль в кустах сопели младшие Конаковы, которым на все было плевать – лишь бы выспаться после ресторана. Возле лошадей сидел Петька. Он тоже молчал, но Митро, оглядываясь, видел ярко блестящие белки его глаз.

К выходу в ресторан они все-таки успели, но вечер провели как на иголках. Митро волновался, пел не в лад, несколько раз сфальшивил в аккомпанементе, а на сердитый выговор Якова Васильевича невпопад ответил: «Ну и ладно». Цыгане удивленно посматривали на него, шепотом спрашивали у всеведущей Стешки:

«Что такое с Арапо?»

«Я почем знаю? – злилась та. – Влюбился, может?»

Петька, стоящий рядом, прыскал в кулак, поглядывал на Варьку. Та ничего не замечала, сидела бледная, зябко, словно не замечая теплоты вечера, куталась в шаль. В открытые окна ресторана, шевеля занавески, входила ночная свежесть, вплывал запах цветущих деревьев. Поднималась луна, ее свет мешался на полу с отблесками свечей. Чуть слышно всхлипывали струны. Варька допевала последние слова любимого романса, от которых сегодня, как никогда, болело сердце:

Пойми хоть раз, что в этой жизни шумной,
Чтоб быть с тобой – я каждый миг ловлю,
Что я люблю, люблю тебя безумно,
Как жизнь, как счастие люблю…

– Ну, Варька забирает… – шепотом сказал Петька, наклоняясь к Митро. – Будто помирать завтра, сроду я от нее такого не слышал… Заболела, что ль?

Но Митро ничего не ответил, думая о своем и вряд ли даже услышав Петькины слова, – только Яков Васильев строго посмотрел в сторону парней.

Свой последний выход Митро не пропустил только потому, что стол ротмистра Шеловнина, давнего поклонника хора и пришедшего в ресторан с компанией друзей, взорвался криками:

– Митро, просим! Просим, Дмитрий Трофимов! «Когда в предчувствии разлуки!»

Чуть слышно чертыхнувшись, Митро передал гитару Варьке, удивился мельком ее поднявшимся к нему, больным, полным слез глазам, и вышел к столикам. Шеловнин с улыбкой попросил цыгана подойти ближе, Митро послушался. Теперь он стоял рядом со столиком, вполоборота к хору. Яков Васильев коснулся струн своей гитары. Мягкий, задумчивый перебор заставил умолкнуть даже самых пьяных гостей в зале. Митро улыбнулся, подумав о том, что это его последний романс в этот вечер и что скоро выступлению конец, привычно взял дыхание.

Когда в предчувствии разлуки
Мне нежно голос ваш звучал,
Когда, смеясь, я ваши руки
В своих руках отогревал,


Перед непризнанной любовью
Я весел был в прощальный час,
Но, боже мой, с какою болью
Тогда очнулся я без вас…


Какими тягостными снами
Вы мой нарушили покой…
Все, недосказанное вами,
Все, недослушанное мной.

Красивый, сильный мужской бас заполнил весь зал. Ротмистр Шеловнин сидел бледный, с закрытыми глазами, что-то шептал про себя. Варька, впервые за годы забыв об осторожности, сидела подавшись вперед, жадно смотрела в татарское, скуластое, узкоглазое лицо Митро; не замечая бегущих по щекам слез, одними губами повторяла вслед за ним слова романса:

Все, недосказанное вами,
Все, недослушанное мной…

Рядом изумленно рассматривала ее Марья Васильевна. Но она не сказала ни слова, а остальные цыгане не успели ничего заметить, потому что романс кончился, и зал шумно зааплодировал. Митро облегченно вздохнул, поклонился и быстро вернулся на свое место в хоре.

К счастью, гости не остались до утра. Пьяного, рыдающего Шеловнина увели под руки друзья. Разошлись остальные посетители, и цыгане, зевая, собрались домой.

В домике Макарьевны никто не лег спать. Хозяйка и Данка, посвященные в план кражи невесты, пообещали жечь свечи до утра и быть готовыми принять молодых. Кузьмы же уже третий день не было дома. Конаковы, Ванька и Ефим, с которыми старший брат наспех переговорил после закрытия ресторана, пришли от задуманного в полный восторг и тут же предложили лошадей – вороных донских двухлеток Вихря и Мариулу, с начала сезона бравших призы на ипподроме. Митро, скрипя зубами, дал ухмыляющемуся Петьке красавицу Ведьму, для себя же взял игреневого Зверя, который, помимо сказочной резвости, обладал еще и завидной выносливостью. Ему этой ночью предстояло вывозить на себе двоих. Когда время перевалило на второй час пополуночи, четверо цыган верхом в полном молчании выехали из Москвы на пустую, залитую лунным светом Владимирку.

Вскоре прибыли на место, пустили неразнузданных лошадей на траву, сами полезли в кусты. Ванька с Ефимом вскоре заснули, наказав разбудить, «когда начнется». Митро уселся под развесистой бузиной, уткнулся подбородком в колени и умолк. Несколько раз Петька вполголоса спрашивал: «Спишь, морэ?» – «Нет, – глухо слышалось в ответ. – Гляди лучше».

Час шел за часом, а Илонки не было. Луна начала садиться. На небо набежала цепочка облаков, и поле потемнело. Сильнее запахло сыростью. Петька тревожно поглядывал на восток, теребил пряжку на поясе.

– Да где она, босявка? – наконец, не выдержав, забурчал он. – Через час светать начнет, бабы проснутся… Передумала, что ли?

Митро молчал. Из темноты отчетливо слышалось его прерывистое дыхание. Насупившись, Петька уже начал прикидывать, как утешать Арапо, если чертова девчонка не придет вообще. В кустах захрустело: проснулся один из братьев, сиплым басом спросил:

– Ну, что?

– Ничего пока, – шепотом ответил Петька.

И в эту минуту луна выглянула из туч. Голубоватый свет хлынул на пустое поле, и цыгане увидели бегущую от табора маленькую фигурку.

– Ефим! Ванька! – зашипел Митро. – Вставайте!!!

Конаковы с треском выломились из бузины. Испуганно всхрапнула, шарахнувшись в сторону, Ведьма, заиграл, вскидывая голову, Зверь, и Петька повис на поводе, сдерживая его. Митро прыжком взвился на ноги. И невольно шагнул назад, когда перепуганная босая девочка вбежала в тень кустов и замерла, прижав кулачки к груди.

– Девлале… Май сыго трубул^[51]… – пролепетала она, глядя расширенными глазами на обступивших ее мужчин.

Митро, понявший из ее фразы только «сыго» (быстро), кивнул и протянул руку. Илонка проворно спрятала лицо в ладони, чуть погодя, раздвинув пальцы, осторожно выглянула. Подойдя, Митро бережно отвел маленькие ладошки, поднял за подбородок осунувшееся от страха личико девчонки, улыбнувшись, прошептал что-то ей на ухо, и Илонка смущенно засмеялась, загораживаясь рукавом.

– Ну, вот, долго ли умеючи, – фыркнул Петька. – Ну, едем, что ли? Рассветет скоро!

Конаковы вскинулись в седла. Митро, вскочив на Зверя, протянул руку невесте, помогая ей сесть впереди него. Петька, пряча улыбку, спросил с деланой озабоченностью:

– Слышишь, морэ, может, лучше я с ней на Зверя сяду? Я тебя полегче, живее пойдет…

Митро молча показал ему кукиш. Девчонка сжалась у него на груди. Петька махнул рукой и вспрыгнул на спину кобылы.

– Дэвлэса!^[52]

– Дэвлэса… – нестройно ответили три голоса из темноты.

Лошади рванули с места в карьер. Стук копыт казался пугающе громким; гулко колотилось, грозя выскочить прочь из горла, сердце, впереди бубном катилась заходящая луна. Несколько раз Митро оглядывался, но залитая бледным светом дорога была пуста.

У Макарьевны ждали. Стоило цыганам загреметь кольцом калитки, вводя лошадей во двор, как хозяйка вышла на крыльцо.

– Ну? – трубно вопросила она, поднимая свечу, как факел.

– Слава богу! – весело отозвался Петька. – Наша невеста! Митро, Илонка, где вы там? Молодых вперед!

Молодые едва успели подойти к крыльцу, а из сеней уже послышалась песня, исполняемая приглушенным голосом Данки:

Сказал батька, что не отдаст дочку,
Сказал старый, что не отдаст дочку!
Пусть на части разорвется —
Все равно отдать придется!

Под свадебную песню Митро ввел Илонку в горницу. Макарьевна наспех собрала стол: на скатерти стояло блюдо с пирогами, запеченная курица, котелок каши, три бутылки мадеры. Подойдя к невесте, старуха довольно улыбнулась:

– Охти, красота… Ну, Дмитрий Трофимыч, – и здесь молодец!

Илонка поняла, заулыбалась. Ее личико раскраснелось от скачки, волосы выбились из кос и покрывали стройную фигурку до талии. Желтая, мокрая от росы юбка облепляла колени, босые ноги Илонка украдкой терла одну о другую. Монеты на шее уже не было – вместо нее красовалось золотое ожерелье с крупными гранатами, которое Митро купил вечером на Кузнецком мосту и невесть когда успел надеть на шею будущей жены. Макарьевна повела ее к столу. Петька тем временем деловито шептал на ухо жениху:

– Сейчас выпьем – и тащи ее живее в постель… Успеть надо, пока эти котляре не явились! Не дай бог, спохватились уже! Успеешь ее бабой сделать – твоя до смерти, а нет – сам знаешь… Цыган небось.

Варька разлила вино по стаканам. Все выпили стоя за молодых. Поспешной скороговоркой пожелали здоровья, счастья, охапку детей – и Макарьевна широко распахнула двери в спальню. Там было темно, лишь смутно белела перина.

– С богом, Дмитрий Трофимыч.

Митро взглянул на невесту. Та вспыхнула так, что на миг сравнялась цветом с гранатами на своей шее. На потупленных глазах выступили слезы. Низко опустив голову, она засеменила к спальне. Митро протолкнул ее впереди себя, сам обернулся с порога.

– Вы сидите пока…

– Не беспокойся, – отозвался Петька. – Если что – покличьте.

Тяжелая дверь спальни захлопнулась. Макарьевна, подойдя, навалилась на нее всем телом, закрывая плотнее.

– Вот так, – она несколько раз истово перекрестила дверь, вздохнула. – Ну, давай Бог… А мы, пожалуй, еще выпьем. Ванька, Ефим, где вы там, скаженные? Тащите гитары свои! Свадьба все-таки!

Вскоре начало светать – под закрытые ставни подползла бледная полоска зари. Цыгане не спали – тянули вино, вполголоса разговаривали. И не заметили, как хозяйка, поднявшись, вышла из дома.

На дворе – предрассветная мгла, туман, сырой запах травы. Макарьевна, тяжело ступая, сошла с крыльца. Оглядевшись, позвала:

– Варенька… Дочка, где ты?

Варька сидела, сжавшись в комок, у заборного столба. Ее платье было выпачкано землей и травой, прическа рассыпалась, и волосы спутанными прядями висели вдоль лица. Когда Макарьевна подошла и встала рядом, она уткнулась лицом в ладони.

– Ну, что ты, девка… – задумчиво сказала Макарьевна, глядя через забор на пустынную, еще сумеречную улицу. – Все равно женился бы когда-нибудь…

– Я знаю, – хрипло сказала Варька. – Не ждала только, что так… так скоро. Ты не подумай, у меня и в мыслях не было, что я… что на мне… когда-нибудь… Он на меня и не глядел никогда. Дэвлалэ… – она вдруг снова залилась слезами. – За что мне это… Зубы эти щучьи, морда эта черная… За что?!. Господи, Макарьевна, милая, ты бы слышала, как Митро пел сегодня! Всю жизнь вспоминать буду, в могилу лягу – не забуду… «Все недосказанное вами, все недослушанное мной…» Господи, если б я хоть немного, хоть вполовину, как эта девочка, Илонка, была…

Макарьевна вздохнула. Двор уже заливало розовым светом, туман у ворот рассеивался. Снаружи простучала по камням первая пролетка. Из-за крыши Большого дома выглянул алый край солнца. Варька, не поднимая головы, притянула к себе ветку смородины, всю, как бусами, унизанную серебристыми холодными каплями. Собрав росу в ладони, протерла лицо. Сорвала лист лопуха, высморкалась. Тихо сказала:

– Уеду я. Прямо сегодня и уеду.

– А… хор как же? – осторожно спросила Макарьевна. Варька с кривой усмешкой отмахнулась:

– Зачем он мне? Вернусь в табор к Илье. Может, там Настя уже племянника мне родила. Со мной и ей полегче будет, и я сама… – не договорив, она вздохнула, поднялась и, в последний раз вытерев глаза, медленно, словно через силу, пошла к дому.