– Вы от Данки отвяжитесь. Здоровее будете.

Понемногу всем в самом деле надоело донимать «подколесную» вопросами, и от нее отстали. Кузьма же прекратил это бессмысленное занятие раньше всех – после того как однажды ночью на свой осторожный вопрос о жениной родне услышал мрачное:

– Тебе на что?

– Как «на что»? – опешил он. – Не чужие ведь. Просто так, чтоб знать…

– Много будешь знать – плохо будешь спать. Спи, кстати, давай, ночь-полночь… – Данка повернулась к нему спиной и натянула на плечи одеяло. Кузьма совсем растерялся. Чувствуя, что происходит что-то совсем не вяжущееся с семейной жизнью, понимая, что нельзя это так оставлять, он, тем не менее, не знал, как себя вести. Взрослые цыгане, давшие ему множество полезных рекомендаций по части воспитания жены сразу же после свадьбы, советовали:

– Как начнет кочевряжиться – сейчас бей! Сразу же! Не сильно, боже упаси, меток не оставляй, но чтоб характер почуяла! Баба – она всегда дура, ей понимание надо иметь! Сразу в шоры не возьмешь – потом всю жизнь мучиться будешь!

Кузьма кивал, полностью со всем соглашаясь, но про себя точно знал: ударить Данку он не сможет. Ни с глазу на глаз, ни тем более на людях. Во-первых, он еще ни разу не бил женщин. Во-вторых, у него не было никакой уверенности, что Данка не даст сдачи. Один раз поглядев в эти сумрачные ведьмины глаза, можно было поверить: их хозяйка не боится ничего. Ни мужниных кулаков, ни всеобщего осуждения, ни даже того, что вылетит из хора, – а именно этого до смерти боялась вся поющая Живодерка. Впрочем, держалась Данка до сих пор безупречно, как подобает замужней цыганке. На людях всегда стояла за спиной Кузьмы, не вмешивалась в разговоры; если в дом Макарьевны приходили цыгане, ловко и быстро собирала на стол, обслуживала мужчин, сама оставалась в стороне. Если ее просили спеть или сплясать, шла беспрекословно, по вечерам исправно стягивала с Кузьмы сапоги, в постели не топорщилась, а по утрам вскакивала с первыми лучами, даже если легла под утро, и шла на кухню. Если Кузьма дарил ей что-то, – а дарил он много, надеясь хотя бы этим вырвать у жены улыбку или теплый взгляд, – Данка сдержанно благодарила и складывала подаренное в сундук. Упрекнуть ее было не в чем, но иногда Кузьма, глядя на жену, чувствовал ничем не объяснимый страх. И понять, откуда берется этот холод на спине, он не мог.

Больше всего ему нужен был разговор с Митро. Но тот ни слова не сказал даже тогда, когда все цыгане дружным хором давали Кузьме ценные советы, а сам Кузьма приставать к дядьке не решался, опасаясь услышать вполне справедливое: «Раньше надо было спрашивать, а не жениться башку очертя!» Может быть, Митро был прав. Но, вспоминая тот день, когда он увидел Данку сидящей по-таборному на каменной «бабе» и распевающей «Валенки», Кузьма понимал: даже знай он тогда, что вот так все повернется, – все равно женился бы на ней. А если бы не женился – проклинал бы себя до конца дней. Наверное, подождать надо, уговаривал Кузьма сам себя. Кто знает, почему она такая? Может, с мужем плохо было, может, свекровь злая была, может, мать с отцом выдали не за того… Пусть время пройдет, пусть она обвыкнется, отмерзнет, разговаривать научится. А он подождет. Не завтра, слава богу, помирать.

Данка об этих умозаключениях супруга не знала, да они ее и не интересовали. Она вообще редко думала о муже и очень долгое время, просыпаясь по утрам, не могла сразу вспомнить, что она делает в этом доме, в этой постели и что это за молодой цыган спит рядом. Иногда, когда Кузьма расталкивал Данку во время ее страшных снов, которые приходили почти каждую ночь, она непонимающе таращилась на него круглыми от ужаса глазами, в которых еще стояла пустая затуманенная дорога и капли крови, падающие в пыль, и срывающимся шепотом спрашивала:

«Дэвла, ты кто?!»

«Я Кузьма, – напоминал он. – Что случилось, ты так кричала… Весь дом, верно, проснулся…»

«Ничего, заснете снова…» – Данка падала лицом в подушку и не отвечала больше ни на какие вопросы.

Варька как-то раз, когда они остались в доме одни и затеяли варить щи, спросила ее:

– Ну, зачем тебе это дите неразумное понадобилось?

– Ты о ком? – прикинулась непонимающей Данка. Варька не ответила, но через минуту продолжила:

– Ты ведь красивая, сама знаешь. Таланная, вон на тебя уже вся Москва ездит. Если бы захотела – за любого бы выскочила. Может, купец-миллионщик на содержание бы взял, вся в брильянтах ходила бы. А тут… Связался черт с младенцем.

– Кто черт-то? – сквозь зубы спросила Данка, чувствуя, что от ненависти сводит скулы. – И что ты так за него волнуешься? Может, самой нужен?! Так бери, бери, родная, мне не жалко, забирай! Вытирай ему сопли, младенцу этому!

– У, дура ты какая, – спокойно сказала Варька, продолжая мерно шинковать на широкой доске капусту. Но Данку уже было не остановить: она уткнула кулаки в бока и начала кричать на весь дом – бешено, захлебываясь, скаля зубы, путая русские и цыганские слова:

– Тебе хорошо, конечно! Ты – честная! Порядочная! Про тебя никто слова дурного не скажет! Живешь тут ни при ком: ни при муже, ни при брате – и никому никакого дела, будто и надо так! И правильно! И кому ты нужна – со своими зубами щучьими! Знаешь, что я тебе скажу?! Если бы Мотька тогда не из-под меня, а из-под тебя чистую рубашку вытащил – он бы тебе поверил! Поверил бы! Чего бы ты там ни наврала, что бы ни брехала – поверил бы! Да еще сам себе бы руку разрезал и своей кровью простыню бы испачкал, чтобы цыгане заткнулись! Ему бы и в голову не забрело, что на тебя – на тебя, крокодилицу! – до свадьбы кто-то польститься смог! И не тычь мне, что он покойник, что про него плохо говорить нельзя! Сволочь он, хоть и помер! И ты! И все вы, и Кузьма этот с вами вместе!

– Кузьма-то при чем? – поинтересовалась Варька. Но Данка уже швырнула со всего размаху на стол миску с картошкой и, закрыв лицо руками, бросилась вон из дома. Грязные клубни, гремя, покатились по столешнице, попадали на пол. Варька нагнулась, начала собирать их. И, когда спустя час Данка вернулась с улицы мрачнее тучи и без единого слова быстро прошла в свою горницу, Варька не стала окликать ее.

Из ателье Данка вышла уже в третьем часу пополудни. В руках ее была картонка с готовым платьем, и еще два мамзель Дюбуа обещала закончить к концу недели. На улице сразу же захватило дух от холода, щеки и нос стало покалывать, февральский снег слепил глаза до боли, и Данка с быстрого шага постепенно перешла на бег трусцой. Идти было неблизко, на углу Самотечной и Волконского переулка Данка почувствовала, что совсем замерзла, и, поколебавшись немного, свернула в трактир. Может, и не особенно прилично даме в одиночку сидеть в трактире… но не околевать же, в конце-то концов, как шавке на морозе? Да и к тому же, что бы там эта мамзель ни рассказывала, какая из нее, Данки, дама?..

Это было небольшое, темноватое и очень тесное заведение для извозчиков с Екатерининской площади. Данка сегодня была одета по-таборному, и на проталкивающуюся к свободному столу в самом дальнем углу цыганку никто не обратил внимания. Ее не замечали даже половые, и Данке пришлось дернуть за подол грязной полотняной рубахи одного из них:

– Эй, родимый, чаю принеси!

– С сахаром изволите или с пряниками? – вглядевшись в ее лицо, мальчишка-половой расплылся в широченной улыбке. Данка невольно улыбнулась в ответ и строго сказала:

– Сахар нынче дорог. Два пряника принеси.

– Сей минут!

Мальчишка исчез. Данка расстегнула полушубок, сдвинула на затылок платок, положила локти на некрашеный стол без скатерти и в ожидании заказа принялась рассматривать сидящих за столами извозчиков, которые шумно втягивали в себя чай из блюдец, басовито переговаривались, жевали хлеб, стряхивая крошки с взъерошенных бород, и то и дело поглядывали в мутные оконца на своих лошадей. Вскоре Данкино внимание привлекла компания за соседним столом, где сидели четверо и, к изумлению цыганки, играли в карты. Ворох карт вперемешку с деньгами был рассыпан по столу, тут же стояли чайные стаканы, полуштоф водки, лежала недочищенная вобла и раскрошенный хлеб. Машинально Данка окинула оценивающим взглядом скомканные кредитки и чуть не присвистнула: получалось что-то очень приличное. Заинтересовавшись, она подалась вперед и вытянула шею.

Трое из игроков сидели к ней кто спиной, кто вполоборота, и их лиц Данка не видела, хотя по грубоватому говору и толстым стеганым малахаям из синего сатина заключила, что это извозчики с Екатерининской. Четвертый сидел к ней лицом. Он банковал и, казалось, всецело был поглощен этим занятием, так что Данка могла разглядывать его сколько душе угодно. Это был совсем молодой человек, почти мальчишка, года на два-три старше самой Данки, темноволосый и темноглазый, с тонкими, почти женскими чертами бледного лица. «Еврей», – решила было Данка, но в это время молодой человек произнес несколько слов, обращаясь к своим партнерам, и она, не расслышав смысла сказанного, тем не менее уловила сильный польский акцент. Извозчиком юноша явно не был: на нем был довольно потертый и засаленный по обшлагам пиджака черный костюм, из кармашка торчал уголок платка, тоже несколько грязноватого, пальто с полысевшим, почтенного возраста бобром на воротнике лежало, снятое, на лавке рядом. Руки – тонкие, хрупкие, с изящными, как у пианистки, пальцами, мелькали над столом, раскидывая карты, на среднем пальце левой красовался большой перстень с крупным красным камнем – судя по размерам, фальшивым. Данка, сощурив глаза, как раз прикидывала, сколько может стоить такой перстенек, когда черноволосый поднял голову и встретился с ней взглядом. От неожиданности она не успела отвернуться. Темно-карие, блестящие, спокойные и очень насмешливые глаза посмотрели в упор, их владелец чуть улыбнулся и наклонил голову с косым пробором в блестящих от брильянтина волосах.

– Проше пани… О, да пани красавица! Пани принесет мне удачу!

Извозчики, дружно обернувшись, загоготали. Данка, вспыхнув, опустила ресницы. Тут, к счастью, как раз принесли дымящийся стакан чая в подстаканнике и два заказанных пряника. Сначала Данка думала только об одном: поскорее заглотать кипяток, сунуть в карман пряники – не пропадать же, раз заплачено, – и бежать вон из трактира. Но через несколько минут она заметила, что на нее больше никто не смотрит, а игра за соседним столом продолжается. Банк перешел к извозчику, сидящему спиной к Данке, все прочие жадно смотрели на колоду в его руках, Данка снова украдкой покосилась на молодого поляка – и тот, как назло, снова поймал ее взгляд, улыбнулся, нахал, во всю ширь и отсалютовал ей граненым стаканом с водкой.

Теперь уже и в самом деле пора было уходить. Данка, чуть не подавившись, проглотила огромный кусок пряника, бывшего во рту, запила его чаем и начала было уже подниматься, когда за соседним столом грянул разгневанный рев банкомета:

– Да что ж это, православные, деется?! Третий туз червей вылетает! Ах ты, пакость поляцкая, колоду липовую выставляешь?!

– Фу-у-у, пан… – поморщился мальчишка-поляк, скроив крайне презрительную гримасу. – Вам поблазнилось!

– Мне?! Глядь! – Извозчик сгреб со стола карты. – Вот он, туз! А вот – еще! То-то, я гляжу, ему плывет и плывет! Хватай его, робя! Волоки в часть, шаромыжника!

Трактир загудел, кое-где посетители повставали с мест, остальные игроки вскочили как ошпаренные, оглушительно ругаясь. Молодой поляк, не выказывая ни смущения, ни испуга, не спеша встал, посмотрел через головы извозчиков на Данку, неожиданно подмигнул ей – и одним стремительным движением перевернул стол.

Поднялся страшный шум – загремели падающие табуретки, зазвенели, разбиваясь, бутылки и стаканы, перемежаемые площадной руганью и криками, карты посыпались на грязный, затоптанный пол. Данка, вскочившая с места, успела увидеть, как поляк, схватив со стола несколько кредиток, рванулся было к выходу, но его схватил за плечо тот самый огромный извозчик, который обнаружил в колоде размножившиеся тузы. И тут Данка перестала думать о приличиях и о том, что порядочные женщины не вступают в кабацкие драки. Просто схватила со стола напротив дымящийся чайник кипятку и вылила его целиком за ворот сатинового малахая. Извозчик взвыл, повалился на спину. Поляк схватил Данку одной рукой за запястье, другой ловко подхватил с лавки свое пальто с драным бобром, и они вылетели из трактира.

– Эй, красавец, стой! – задыхаясь, взмолилась Данка через несколько переулков. – Пусти руку, не могу я больше!

Они остановились, и Данка, качнувшись, села прямо в сугроб. Ее платок давно съехал на шею, волосы, выбившись из кос, рассыпались по полушубку, щеки горели, от быстрого бега болела грудь. Данка жадно ловила ртом ледяной воздух, стараясь не думать о том, что вечером у нее наверняка сядет голос, она не сможет петь, и Яков Васильич ее просто убьет. Ее спутник стоял рядом и ждал. Когда Данка почувствовала, что дыхание слегка успокоилось, она подняла голову, отвела за спину пряди волос и хрипло сказала:

– Польт надень, выстудишься, жулик трактирный… Дэвлалэ, платье мое! Я через тебя платье под столом забыла! Новое, грогроновое! Вот что теперь делать, а?!

– Езус Мария, да пани – цыганка?! – удивился поляк. Он, казалось, совсем не запыхался, дыхание его было ровным, и лишь на скулах горели два алых пятна, а широкая, беспечная улыбка открывала прекрасные зубы. Глядя на сидящую в сугробе и сердито глядящую на него Данку, он по-гвардейски щелкнул сбитыми каблуками старых рыжих туфель, совершенно неуместных в страшный мороз, и склонил голову:

– Разрешите представиться: Казимир Навроцкий. Прошу ручку прекрасной пани!

– Д-данка… – растерянно ответила «прекрасная пани», силясь подняться из сугроба и отряхивая юбку. – Дарья Степановна.

– Безмерно рад знакомству, – церемонно произнес Навроцкий, но в его сощуренных темных глазах скакали чертенята. – Матка боска, если бы не пани – вашему покорному слуге опять бы разбили башку. Как мне надоели эти недоразумения, одному Богу известно!

– Надоели ему, видите ли… – проворчала Данка, натягивая наконец платок на волосы и вытряхивая из рукавов набившийся снег. – Когда-нибудь и совсем убьют.

– Будем надеяться, не совсем скоро, – рассмеялся Навроцкий и, прежде чем Данка спохватилась, взял ее за талию и ловко вынул из сугроба. Поставил на ровное место, отряхнул от снега, осторожно коснулся кудрявой пряди, выбежавшей из-под платка. Данка негодующе отбросила его руку. Он, ничуть не обидевшись, поймал ее пальцы и ловко поднес к губам:

– Бардзо дзенькаю за спасение… Не каждый раз, клянусь, так фартит!

– Да пошел ты!.. – всерьез рассердилась Данка, вырывая пальцы и оглядываясь по сторонам. – Я мужняя! Увидит кто – костей не соберу!

– Ах, так у пани и супруг имеется? – Навроцкий откровенно забавлялся, глядя в Данкины злющие глаза и нагло блестя зубами. – Стало быть, увидеться с пани никак не можно? Или же супруг знает, что его жена обливает кипятком хамов по трактирам… из-за карточных шулеров?

Данка молча запахнула полушубок, обернула вокруг шеи концы платка и решительно зашагала прочь. Навроцкий догнал ее уже на углу Бахметьевского переулка.

– Пани обижена?

Данка обратила на него убийственный взгляд, но смешалась, увидев на лице Навроцкого искреннее раскаяние.

– Видит бог, я не хотел… Боже мой, ну, простите меня… Ну, позвольте руку в знак примирения! У меня, клянусь, и в мыслях не было оскорблять пани…

– Было, не было – мне какое дело? – пробормотала она, отворачиваясь. – Поди прочь, босяк… Такое платье из-за тебя потеряла! Пятьдесят рублей коту под хвост! Что я теперь дома скажу?

– Скажите, что вас ограбили, – заявил Навроцкий. – В теперешней Москве это самое плевое дело. Не поверите, дергают сумки прямо из пролеток, чертовы поездушники… Но так где же я смогу снова вас увидеть?

– Отвяжешься, если скажу? – сквозь зубы спросила она.

– Слово чести! – приложил руку к груди Навроцкий.

– Трактир Осетрова в Грузинах, хор Якова Васильева, – не глядя на него, быстро проговорила Данка и, низко опустив голову, свернула в Бахметьевский. Лицо ее горело, она почти бежала и лишь на Камер-Коллежском валу решилась замедлить шаг и осторожно оглядеться. Кажется, Навроцкий сдержал слово и не преследовал ее. Пройдя несколько кварталов, Данка убедилась в этом окончательно, шумно перевела дыхание, перекрестилась. Неожиданно для себя самой усмехнулась, вспомнив нахальные глаза трактирного шулера, и, продолжая улыбаться, повернула в Грузины.

К вечеру поднялась метель. Порывы ледяного ветра взметали снег с тротуаров выше крыш, сбрасывали с раскачивающихся и скрипящих деревьев белый покров, гнали по небу клочья облаков, из-за которых время от времени проглядывала тревожная ущербная луна. С неба тоже повалило, и вскоре на улице нельзя было ничего увидеть в двух шагах. Трактир Осетрова мутно светился окнами, за которыми мелькали быстрые тени половых и виднелись силуэты сидящих за столиками посетителей. Близилось десять часов, и цыганский хор вот-вот должен был выйти к гостям.

– Ну что, не лучше тебе? – отрывисто спросил Яков Васильев у Данки. Та сидела на низкой табуретке в крошечной «актерской», жадно пила горячий чай из кружки и на вопрос хоревода только помотала головой. Она уже была одета для выхода в черное платье с узким воротом, голубая шаль лежала рядом, небрежно брошенная на стол, а рядом сгрудился весь хор, напряженно наблюдающий за тем, как она допивает чай.

– Водки ей хорошо бы… – неуверенно сказал Митро, но Яков Васильев взглянул из-под бровей так, что он умолк на полуслове. Встав, хоревод прошелся от стены к стене.

– Мать честная, говорил ведь я вам… Вот ведь говорил я вам всем, безголовым, – не шляйтесь по этому морозу, не студитесь, голоса берегите, а вам все как об стенку горох! Куда тебя, чертова курица, понесло, за каким лядом?! Платье ей занадобилось! Теперь вот ни платья, ни голоса! И чего ты целый вечер в хоре бабой самоварной сидеть будешь, я спрашиваю?!

Данка продолжала тянуть из кружки кипяток, не поднимая на хоревода глаз. Остальные цыгане потихоньку перемещались к выходу, чувствуя, что приближается знаменитая буря, которой Яков Васильев разражался не чаще одного раза за сезон, но которая имела крайне разрушительные последствия, поскольку влетало не только провинившемуся, но и всем, кто попался под руку. Только Кузьма не оставил своего места на подоконнике, сидя в обнимку с гитарой и встревоженно глядя на жену. По его мнению, Данке было лучше всего пойти домой и лечь в постель. Днем она вернулась от модистки растрепанная и злая, с порога раскричалась, что в Москве развелось немерено ворья и честной женщине нельзя спокойно пройтись по улице, и объявила, что картонку с платьем у нее вырвали из рук, а саму ее толкнули в сугроб. Кузьма потребовал было подробностей, но подошедшая Варька потрогала Данкин лоб и, не обратив внимания на то, как та ощетинилась, спокойно сказала Макарьевне:

– Да у нее жар, кажется. Липовый цвет неси.

Данка действительно вся горела, и спорить с Варькой у нее не было сил. Через полчаса она сидела на постели, завернутая с головой в одеяло, пила липовый отвар, стуча зубами о край стакана, и думала о том, что вечером выступать не выйдет точно. Однако ближе к ночи ее отпустило, жар прошел, и Данка, не слушая возражений и ругани Макарьевны, вылезла из-под одеяла и начала натягивать черное платье. Болеть Данке сейчас было никак нельзя: слушать ее романсы уже вторую неделю ездил Федор Сыромятников, сын недавно почившего купца-миллионщика Пантелея Сыромятникова, получивший отцовское наследство и еще не нашедший ему должного применения. Хор Якова Васильева искренне надеялся на то, что хотя бы несколько тысяч сыромятниковского состояния осядет за вырезом Данкиного платья. Данка уже получила перстень с изумрудом, бриллиантовые серьги, пятьсот рублей денег и приглашение на содержание. От последнего она отказалась, хотя и чувствуя внутри себя досаду: права оказалась Варька, поспешила она замуж… Жила бы сейчас своим домом, приезжал бы благодетель по вечерам – и все, и никаких цыганских рож вокруг, никаких вопросов, никаких косых бабьих взглядов. Какой бы первой солисткой она ни была, а все равно чужая тут, хоть и замуж вышла за хорового. А раз так – зачем было выходить? Еще, не ровен час, затяжелеет от него, сиди тогда дома кадушкой… Погрузившись в свои невеселые размышления, Данка не сразу заметила, что в «актерскую» влетел половой Степка и прямо на пороге разразился длинной и взволнованной речью, из которой Данка услышала лишь конец:

– … и для Дарьи Степановны велели передать немедля!

– Сыромятников приехал? – спросила она, отставляя пустой стакан и поднимаясь. – Что передал?

– Федор Пантелеич тож уже прибыли, – скороговоркой сообщил Степка, развернувшись к Данке всем телом. – Сидят с кумпанией, рыбный расстегай убирают, в расположении самом божественном, только это не от них презентовано. Другой барин передали, уж куда какие авантажные, только ране их в заведении не видал никто. Передай, велел, немедля да поклонись…

Только сейчас Данка увидела в руках Степки огромную корзину с цветами. Сладковатый свежий запах мгновенно разлетелся по крохотной комнате, цыганки дружно охнули, Яков Васильич удивленно поднял брови, Кузьма потемнел. Это были белые розы из известного цветочного магазина в Охотном ряду, каждая стоила три рубля за штуку, а в корзине их было не меньше пятидесяти.

– Свят Господи, лучше бы деньгами дал… – пробормотала Стешка, у которой от зависти побледнели губы. Яков Васильич нахмурился:

– Данка, посмотри, там карточки нет?

Степка с поклоном поставил корзину на стол возле Данки, и та потянулась к цветам. И никак не ожидала, что спрыгнувший с подоконника муж вдруг резко отстранит ее и посмотрит первый. Затем Кузьма, не глядя на жену, повернулся к хореводу и коротко сказал:

– Нет ничего.

– А в коробке что?

– В какой коробке? – недоумевающе спросила Данка и тут же увидела, что Степка принес не только цветы. Коробка для платья, точно такая же, как та, которую она бросила в трактире во время бегства с Навроцким, стояла у порога, дожидаясь своей очереди. Кузьма перевел взгляд с коробки на жену. Он ничего не сказал, но Данка сочла нужным пожать плечами и переспросить:

– Это тоже мне?

– А как же, вам… Непременно велено передать! – Степка со всем почтением поднес на вытянутых руках коробку. Данка, сделав безразличное лицо, начала развязывать ее под пристальными взглядами цыган. Сердце стучало молотком. В голове вертелось: неужто то самое платье? Как ему, босяку, удалось только?..

Разумеется, платье оказалось не то. Данка поняла это сразу же, как только увидела под тонкой папиросной бумагой вместо черного грогрона малиновый муар.^[41] Кузьма смотрел на нее в упор, Данка впервые видела у мужа такое выражение лица и даже слегка растерялась.

– Кузьма, но я не знаю ничего…

– Это твое платье? Которое украли?

– Нет… – честно ответила Данка, подумав о том, что сама бы не заказала себе такого наряда ни за что на свете, будь она даже царицей вавилонской. Пожалела бы денег.

– Так отошли обратно!

Но Данка уже пришла в себя:

– Послушай, может, мне и Сыромятникову перстень изумрудный назад отправить? И деньги вернуть? Я бы и вернула, кабы вы их уже не разделили!

– Права она, Кузьма, оставь, – подал голос Митро. – Данка, ты, верно, не знаешь, кто это?

– Дмитрий Трофимыч, да откуда же… – на голубом глазу солгала Данка, осторожно вытягивая платье из коробки. Тут же ее окружили цыганки, восхищенно защелкавшие языками:

– Ой, отцы мои, – как закат, светится!

– Я и муара такого никогда в жизни не видела! В таких только генеральши ходят!

– У Зинки Хрустальной такое, кажись, в запрошлогоднем сезоне было…

– Не бреши, такого не было! Было красное гродетур и цвета бордо крепжоржет, а такого не было! Да она бы такое только в церковь на Пасху надевала!

– Данка, намерь! Ежели не пойдет, так я себе возьму…

– Сейчас вам, курицы! – взвилась Данка, прижимая платье к себе. – А ну, руки прочь! Заляпаете еще!

– Намерь, намерь, намерь! – наперебой закричали цыганки, и даже Яков Васильев, сердито поглядывающий на часы, не стал возражать. Немедленно из комнаты были выдворены в коридор все мужчины, включая попытавшегося спрятаться за занавеской Степку, и за дверью началась торопливая возня, ахи, шуршание расправляемой материи и команды: «Живот подбери! Не вертись! Гашка, тяни шнурки! Да не порви, дура, оно дороже тебя стоит! Данка, в плечах расправь! Да ниже, ниже спускай декольте, не в таборе небось!»

Кузьма, стоящий у стены, тихо, но очень отчетливо выругался. Стоявшие рядом цыгане тут же испуганно посмотрели на Якова Васильева, но тот даже не повернул головы. К Кузьме подошел Митро и, понизив голос, что-то чуть слышно начал ему втолковывать. Тот слушал, не отрывая взгляда от пола у себя под ногами. На его лице было непривычно жесткое выражение, было очевидно, что он с удовольствием оборвал бы Митро, не будь тот старше. К счастью, в этот момент открылась дверь «актерской», и цыгане дружно просунули головы в образовавшуюся щель.

– Ой! – сказал Кузьма.

– Вот черт, – буркнул Митро.

– Да-а-а… – задумчиво протянул Яков Васильев.

– Мать Богородица и все угодники! – хором заорали братья Конаковы, и толпа мужчин с веселыми, восхищенными воплями ввалилась внутрь. Там так же восторженно гомонили цыганки, которые крутились вокруг неподвижно стоящей Данки, поправляя последние неровно лежащие складки. Малиновая блестящая ткань великолепно подошла ей, самым выгодным образом оттенив темный цвет лица и иссиня-черные, уложенные в высокий валик волосы. Узкий лиф подчеркивал тонкую талию и небольшую, еще полудетскую грудь, мягкие складки юбки, переливаясь и играя в свете лампы закатными, рубиновыми, пурпурными тонами, ниспадали к ногам. Данка, вся пунцовая, под цвет платья, взволнованно дышала, прижимая руку к слишком низко, по ее мнению, обнаженной груди, и была хороша как никогда. Варька поймала ее панический взгляд, молча протянула ей шаль, и Данка с облегчением замоталась в нее. Цыгане негромко рассмеялись.

– Ну, видали вы, ромалэ, такое… – с улыбкой начала было Марья Васильевна, но в это время хлопнула дверь, и в комнату ворвался Степка с вытаращенными глазами:

– Господа цыгане, там уж гости беспокоятся! Выход ваш давно уже… Ой-й-й, батюшки святы… Да-а-арья Степанна… Прынцесса несказанная вы наша… Ну все, ослеп я до второго Христова пришествия!

– Что, прямо так и выйдешь? – вполголоса спросила Варька, приблизившись вплотную к Данке.

– А что, переодеваться время есть? – дернула та плечом, готовясь к новой ссоре. Но Варька только усмехнулась и, вытянув из стоящей на столе корзины с цветами одну розу, аккуратно вставила ее в Данкин корсаж. Данка недоверчиво улыбнулась в ответ.

– Знаешь, кто это? – так же тихо спросила Варька.

– Нет…

– Знаешь, – уверенно подытожила Варька и, повернувшись вслед за выходящими из «актерской» цыганами, слегка потянула Данку за руку. – Идем… принцесса несказанная.

Данка кивнула, но не двинулась с места до тех пор, пока весь хор не вышел из комнаты. Митро выходил последним, и Данка тронула его за рукав. Тот замедлил шаг, оставшись наедине с Данкой, вопросительно взглянул на нее. Та, шумно вздохнув, сказала:

– Дмитрий Трофимыч, мне бы в самом деле водки…

– С ума сошла, сестрица? – Митро невольно оглянулся на закрытую дверь. – Яков Васильич нас поубивает…

– Петь не смогу! – пригрозила Данка. – Так горло и дерет, так и дерет…

– Подведешь ты меня под монастырь! – нервно сказал Митро. – И откуда у меня, сама подумай?! Ты бы еще прямо в зале схватилась, у всех на глазах!

– Дми-и-итрий Трофимыч… – заныла Данка.

– Замолчи! Ох, доиграемся мы с тобой… – Митро прижал плечом дверь, и в его руках невесть откуда появилась плоская фляжка. – Пей, я посторожу! Да живо, пока нос кто-нибудь не сунул!

Испугавшись, Данка сделала довольно большой глоток и тут же закашлялась, поперхнувшись. Митро протянул было руку за фляжкой, но Данка отстранилась и сделала еще один глоток. Митро вырвал у нее фляжку насильно.

– Хватит, сомлеешь без привычки! Не кагор небось! Ну, все, с богом, ступай… И боже сохрани тебя на Яков Васильича дохнуть! Завтра же в соломе на базаре сидеть будешь, и я с тобой вместе!

– Нет, Дмитрий Трофимыч, я тебя не выдам, – серьезно пообещала Данка. И, стараясь не обращать внимания на тут же закружившуюся голову, побежала вслед за Митро.

Навроцкого она увидела сразу, как только взошла на эстраду и глаза привыкли к яркому свету свечей. Тот сидел за столиком у самых дверей и, поймав Данкин взгляд, немедленно отсалютовал ей бокалом с шампанским. А та не сумела даже кивнуть в ответ, изумленная той переменой, которая произошла с ее случайным знакомым. На нем больше не было ни нелепых рыжих туфель, ни потрепанного костюма с грязным платком в кармашке, ни перстня с фальшивым камнем. Сейчас Навроцкий был одет в безупречного покроя черный фрак и сверкающую белизной сорочку, а в галстуке тускло поблескивала булавка, которая показалась Данке бриллиантовой. «Господи… Генерал-губернатора он, что ли, в очко надуть успел?!» – испуганно подумала она, прикидывая, сколько времени прошло с тех пор, как они расстались в переулке. Данка даже не сразу почувствовала, что Варька усиленно толкает ее в бок, а когда эти толчки стали чрезмерно ощутимыми, сердито скосила в ее сторону глаза:

– Ну, чего тебе?!

– Ты хоть из приличия поклонись… Сыромятников вон прямо скачет!

Данка нехотя повернулась. В самом деле, купец Сыромятников, занявший с компанией друзей лучший стол у самой эстрады, давно уже вертелся на стуле, вытягивая шею. Это был довольно красивый, хоть и грубоватый, парень лет двадцати трех в дорогом костюме, с остриженными по последней французской моде русыми волосами и бриллиантовыми запонками в манжетах сорочки. От папаши, до смерти проходившего с бородой до пупа, в стародедовской поддевке и сапогах бутылками, Сыромятникову-сыну достались лишь густые, сросшиеся брови, жесткий, чуть выдвинутый вперед подбородок и блудливые, как у уличного кота, желтые глаза. Федор Сыромятников еще не привык к свалившимся на него огромным деньгам: при жизни отец держал его в строгости, лично контролируя все расходы и свободное время сына, принуждая его к длительному сидению в конторе за счетами и разъездам по лабазам и лавкам, разбросанным по всей Москве.