«Я склоняю голову перед мужеством солдат и офицеров 1-й гвардейской, 24-й и 66-й армий, которые вступали в бой, не ожидая полного сосредоточения и подхода артиллерии усиления. Отборные комсомольские части, наши десантники шли на штурм укрепленных вражеских позиций, обильно поливая родную землю своей кровью, в то время как армия Паулюса втягивалась в изматывающие ее уличные бои в Сталинграде. Твердая рука и несгибаемая воля маршала Жукова помогли обеспечить эти атаки на вражеские позиции в сентябрьских боях.
      И, склоняя голову перед героизмом гвардейцев, я должен сказать, что в те дни и часы вся страна поднялась на защиту Сталинграда... Бог победы — это полное и действенное взаимодействие всего народа, всех его вооруженных сил и в большом и в малом...
      Я, как бывший командующий 62-й армией, в свою очередь, со всей ответственностью заявляю, что Сталинград мог быть взят противником лишь при одном условии: если бы все до одного солдата были убиты. Ни один из защитников Сталинграда не перешел бы с правого берега на левый. Мы дали клятву партии и народу: стоять насмерть! От этой клятвы нас могла освободить только смерть. Сие убеждение было продиктовано не только осознанием стратегической обстановки и необходимостью удержать город. Это было веление сердца. Оно отражало тот перелом в сознании советского солдата, который произошел у стен Сталинграда: отступать хватит!»

* * *

      Сталинград отстаивали не только войска 62-й и 64-й армий, отстаивала вся наша страна. Поэтому Паулюс не смог снять ни одного солдата из Сталинграда, не вывел ни одной части из района города. Но ему все же удалось, хотя бы и с оттяжкой, перегруппировать свои войска для нового штурма.
      Крылов, сводя воедино донесения армейской разведки и частей, анализировал обстановку, видел опасности, но и видел, что усилия немецких войск обречены опять же на провал. Да, потеснить кое-где защитников Сталинграда, быть может, немного немецкому командованию удастся и на этот раз, но какой ценой. Немецкая авиация по-прежнему безраздельно господствовала над городом, но теперь ее воздействие на линию обороны советских войск сильно ограничилось. Расстояние до противника измерялось несколькими шагами. Если до этого из тактического целого немецких наступательных элементов: авиация, танки и за ними пехота — в городских боях были обесценены танки, то теперь выбыло и авиационное звено. Бомбить передовые позиции советских войск немецкие летчики при таком сближении позиций противоборствующих сторон не могли. Вместе с тем каждое их новое сосредоточение войск для нанесения концентрированного удара при корректировке с правого берега попадало под результативное воздействие артиллерии с левого берега.
      Все предчувствовали, что так долго продолжаться не может. Никто и не думал, что немцы могут очистить правый берег, это было невозможно, но и единоборство 62-й и 6-й армии Паулюса должно было прекратиться.
      Давно замолкла канонада в районе Купоросного. 64-я затаилась как бы перед решающим прыжком. Не приходило известий и о каких-либо контрударах с Донского фронта. Вместе с тем армейская разведка уже располагала данными, что Паулюс получает пополнения с других участков фронта. Даже с Кавказа. На самолетах к нему доставляются саперные батальоны.
      Уже стало известно из допроса военнопленных, что Гитлер отдал приказ 14 декабря перейти по всему фронту к обороне, но этот приказ явно не касался Сталинграда.
      И в то же время командование фронтом по нескольку раз на день запрашивало штаб 62-й, не замечено ли каких-либо признаков отвода войск из Сталинграда.
      Крылов размышлял: что означает это беспокойство? Не готовится ли где-либо на другом участке фронта крупное наступление советских войск? Если об этом каким-то образом проведало немецкое командование, то было бы естественным укрепить тот участок фронта и за счет 6-й армии, которая, как заверял Гитлер, «способна штурмовать небо».
      И еще признак, что где-то Ставка накапливает резервы. Несмотря на то, что бои в городе не утихали, заволжская артиллерия была посажена на голодный паек по боеприпасам.
      — Не может быть, чтобы готовили что-то ординарное! — говорил Крылов командарму. — Для ординарного не стоило стольких усилий... Весь вопрос — у нас или где-то еще...
      — Шестая армия — самая боеспособная! — рассуждал Чуйков. — Если и готовить что-то решительное, то у нас...
      — Но не через наши переправы! — констатировал Крылов.
      Немецкое командование сосредоточило кулак для удара по центру города, и по заводам, и вдоль берега Волги, дабы отрезать от воды сталинградцев. Вот-вот должен был начаться новый штурм, а из штаба фронта шли запрос за запросом, нет ли каких-либо признаков, что немецкие войска уходят с позиций.
      Сильно похолодало, по Волге пошла шуга: и не лед, и не вода. Очень опасный период, шуга и плывущие льдины почти начисто перерезали сообщение с левым берегом.
      Этот момент и выбрало немецкое командование для штурма. Они верили, что этот штурм — последний. Паулюс считал, что, бросив шесть дивизий и несколько саперных батальонов в прорыв на узком участке фронта — между Волховстроевской улицей и Банным оврагом, — он наконец раздавит остатки 62-й армии.
      В 6 часов утра противник начал артиллерийскую подготовку, сосредоточив на пятикилометровом участке фронта до тысячи орудий и минометов. С рассветом начали выдвижение его танковые и пехотные части. Тут же открыла огонь артиллерия с левого берега, вели огонь одновременно не менее восьмисот орудий. Несмотря на уничтожающий заградительный огонь, немецкие войска поднялись в атаку.
      Здесь более выразителен будет рассказ очевидца с немецкой стороны, командира саперного батальона Вельца в его книге «Солдаты, которых предали»:
      «С этой высоты нам видна вся полоса наступления — она лежит наискось перед нами... Под покровом ночи подразделения занимают исходные позиции, подтягиваются роты и взводы. Еще раз проверяются оружие и средства ближнего боя. По собственному опыту знаю, что происходит в эти минуты.
      Вдруг тишина лопается. Орудийные залпы один за другим, непрерывно. Из черного ковра позади нас к небу взлетают короткие огненные сполохи. Их сотни. Снаряды рвутся на склонах высот и скатах лощин, в руинах, в насыпях. Все дрожит от гула. Над нами прокатываются волны горячего воздуха. Густой чад стелется над землей, сквозь него пробиваются первые рассветные лучи, они освещают взрытую снарядами и бомбами пустынную местность.
      На русские позиции обрушивается залп за залпом. Взлетают целые гирлянды снарядов. Там уже не должно быть ничего живого. Если дело пойдет так и дальше, саперам остается только продвинуться вперед и занять территорию. Кажется, так оно и есть. Беспрерывно бьют тяжелые орудия. Навстречу первым лучам восходящего солнца в просветлевшем небе несутся бомбардировщики с черными крестами. Эскадрилья за эскадрильей. Они пикируют и с воем сбрасывают на цель свой бомбовый груз, а за ними — новые и новые».
      Вельц, так картинно изобразив начало немецкого штурма, дальше этим как бы драматизирует дальнейшее:
      «...Еще каких-нибудь двадцать метров — и они уже займут передовые русские позиции! И вдруг они залегают под ураганным огнем... Глазам своим не верим. Как, неужели после этого ураганного артиллерийского огня, после налета пикирующих бомбардировщиков, которые не пощадили ни единого квадратного метра земли и перепахали все впереди, там все еще жива оборона?
      ...Но вот наконец становится заметно движение. Через край балки перепрыгивает солдат. Немецкий. Он бежит назад! Ага, наверняка связной с донесением! Но нет, за ним другой, третий, четвертый. Все несутся назад. За ними несколько саперов. Итак, наши отступают! Самое время вводить в бой основную массу батальонов, но ничего похожего не происходит. Еще две-три минуты, и уже видны первые каски русских солдат. Русские постепенно накапливаются, формируются в группы, преследуют беспорядочно отступающих саперов. Где же остальные силы пяти батальонов? Неужели отступающие группы — это все? Все, что осталось?
      ...Что за наваждение, уж не приснился ли мне весь этот бой? Пять свежих батальонов пошли в наступление, пять батальонов вели бой, как дома на учебном плацу. А результат? Большинство убито, часть ранена, остальные разбиты, разбиты наголову».
      Утренние атаки все были отбиты. Они стоили Паулюсу трех тысяч солдат и офицеров и десяти танков. Атаки он возобновил после полудня. Он сузил острие клина. На два полка Горишного бросил две полнокровные дивизии. Один из полков, 241-й, был просто смят. Немцы заняли южную часть территории завода «Баррикады» и вышли к Волге, расчленив в третий раз 62-ю армию. Ширина прорыва не превышала пятисот метров. Атаки возобновились и 12 ноября. Но не с раннего утра. Ясно было, что немецкое командование задержалось с перегруппировкой частей, понесших особо тяжелые потери. Атаки продолжались весь день, обстановка была тяжелой, но к концу дня в штарм начали поступать странные донесения от комдивов. Еще повсюду шел бой, а комдивы, как бы сговорившись, один за другим докладывали, что враг остановлен, что уже не продвинется ни на шаг, что силы его прямо на глазах иссякают, что немцы останавливаются во время броска в атаку и, пятясь назад, натыкаются на горы трупов своих солдат. Эти штабеля трупов приводят их в замешательство не меньше, чем инженерные заграждения.
      В сложной боевой обстановке, когда использованы все резервы, применены все тактические средства, когда с точки зрения военной науки все должно завершиться поражением, когда и опыт подсказывает, что уже использовано все, что было возможно и невозможно, у талантливого полководца вступает в силу при его размышлениях интуиция, которая и есть выражение его таланта, величина, в любой отрасли человеческой деятельности ничем не измеримая. Но она или есть, или ее нет!
      В этот час, когда Военный совет армии был отрезан от командования фронтом, Крылов, взвесив все донесения с передовой, почувствовал, как его охватил озноб. Чуйков, войдя к нему в блиндаж, при неверном свете моргасика взглянул ему в лицо и удивился:
      — Что с тобой, Николай Иванович? Жар у тебя? Озноб?
      Ответь кому-либо другому, как он ответил, его слова вызвали бы крайнее недоумение. Но Чуйков понял Крылова, когда тот сказал:
      — С Паулюсом покончено!
      — Говори, почему? Я это тоже чувствую...
      — Я не знаю, — ответил Крылов, — что должно произойти и где, где начнется наше контрнаступление, но оно начнется в момент полного истощения сил немецкой группировки под Сталинградом... Даже если мы сегодня и оставили бы город, то это ничего не изменит... Манштейн тоже нес большие потери, но удар его нарастал в своей силе, Паулюс прошел свой наивысший пик... И я думаю, Василий Иванович, что удар будет нанесен все же здесь, под Сталинградом...
      План контрнаступления Ставка держала в строжайшем секрете. Были пущены в ход все средства маскировки и дезинформации. Проводились специальные мероприятия под Вязьмой, чтобы внушить мысль гитлеровскому командованию, что наступление будет предпринято в центре советско-германского фронта.
      Обычно сквозь все завесы секретности проникала информация «солдатского вестника». И проникали известия сквозь все преграды, что готовится что-то серьезное. И опять же по нескольку раз на день из штаба фронта задавали все тот же вопрос: «Не замечен ли отход каких-либо частей из города?»
      И хотя сила ударов слабела с каждым днем, Паулюс с маниакальной настойчивостью каждый день продолжал свои атаки. Крылов иногда сам передавал сводки по телефону или начальнику штаба фронта, или же Еременко. Тональность их голосов его удивила бы, если бы он не укрепился в предположении, что им известно что-то такое, что неизвестно еще командованию армии. Он докладывал о новых атаках Паулюса и улавливал, что это почему-то радовало командование фронтом.
      Оставалось считать только дни: когда, когда же?..
      18 ноября, как обычно, Крылов пришел к командарму с докладом об обстановке и с прикидкой, что предпринять на следующее утро. Забот было немало: и группа Горохова, и дивизия Людникова, сражавшаяся в окружении, и недостаток боеприпасов, и многое другое. Раздался телефонный звонок из штаба фронта. И время было обычное для таких звонков. Но сообщение не совсем обычное. Командарма предупредили, чтобы он никуда не отлучался, что скоро будет передан телеграфом важный приказ.
      Все замерли. Таких предупреждений за все дни обороны города не бывало. Никто не решался высказать всех осенившее предположение. Решился Кузьма Акимович Гуров:
      — Это приказ о переходе наших войск в контрнаступление!
      Крылов взглянул на Чуйкова. Всего лишь три-четыре дня тому назад они об этом говорили, а потом замолкли, как бы не желая разочаровываться, если бы предположения не подтвердились. Чуйков нахмурился. Он не любил в чем-либо обманываться, хотя все подтверждало, что Гуров не ошибся.
      В полном составе Военный совет армии перешел в блиндаж связи. В полночь застучал аппарат. Чуйков дрожащим голосом читал с ленты, что утром 19 ноября два фронта, Донской и Юго-Западный, а днем позже и Сталинградский переходят в решительное контрнаступление. Сообщение было кратким, но все, кто собрался в эту минуту у аппарата, не нуждались в карте, конфигурация фронта застыла в их памяти, и каждый мог сразу мысленно охватить замысел Верховного Главнокомандования.
      Утром опять атаки немцев, будто бы ничего и не произошло. И только после полудня полковник Горохов сообщил по телефону, что они слышат далекий орудийный гул на северо-западе. Это уже было серьезно. Рассеялся туман, но ни одного немецкого самолета над городом.
      В оперативной сводке к концу дня Крылов записал: «В результате длительных боев части армии понесли значительные потери, которые до сих пор не восполнены, в силу чего боевые порядки резко ослабли».
      20 ноября до армейского КП со стороны Купоросного донесся орудийный гул. Самолеты по-прежнему над городом не появлялись.
      С фронтового КП беспрестанно запрашивали, как ведет себя противник, требовали особо тщательной проверки, не начал ли он где-либо отход. Не начал. По-прежнему продолжались настойчивые атаки немцев.
      В ночь на 21 ноября началось передвижение в стане противника. К утру разведка установила, что снимаются танковые части. Прекратились атаки, бои продолжались только против участка, который обороняла в окружении дивизия Людникова. 24 ноября к группе Горохова прорвалась 66-я армия генерала А. С. Жадова, войска 62-й армии воссоединились с Большой землей.
      Бесспорна истина, что человек познается в беде, в преодолении трудностей, ну а уж в горниле сталинградской обороны все это действительно втройне.
      «Такие дни, какие мы все пережили в середине октября, — пишет Крылов в своей книге «Сталинградский рубеж», — теснейше сближают людей, связанных общим делом и общей судьбой. Так вышло у нас с Василием Ивановичем Чуйковым, с Кузьмой Акимовичем Гуровым. Если мы и до того были хорошими боевыми товарищами, успевшими и узнать друг друга, и сработаться, то, пожалуй, именно с тех переломных октябрьских дней стали друзьями навек.
      Чуйков мог быть и резок, и вспыльчив, но друг ведь не тот, с кем всегда спокойно. С нашей первой встречи на Мамаевом кургане я считал, что мне посчастливилось быть в Сталинграде начальником штаба у такого командарма — чуждого шаблонов (в той обстановке приверженность к ним могла бы погубить все), до дерзости смелого в принятии решений, обладавшего поистине железной волей. А непоколебимо принципиальный, страстный и в то же время глубоко сердечный Гуров олицетворял партийную совесть нашей армии. То, что эти два человека постоянно находились рядом, значило для меня очень много».
      А вот как бы отвечал ему В. И. Чуйков: «До этого мы с ним не встречались и не были знакомы. Я знал, правда, что он был одним из руководителей обороны Одессы и Севастополя. Встреча на дорогах войны. Как много было и у меня и у него таких встреч. Встретились и разошлись. А эта встреча была на всю жизнь, до самого того скорбного часа, когда довелось мне проводить самого родного и дорогого моего друга, которого подарила мне моя долгая жизнь, Николая Ивановича Крылова, Маршала Советского Союза, командующего Ракетными войсками стратегического назначения в его последний путь — на Красную площадь».

Глава пятая. От Сталинграда до Кенигсберга