Глава 9

Бухта великого вождя, август 1607 года

Выбор принадлежал ее отцу. Покахонтас снова взглянула на него. Она знала, что выйти за Кокума важно по политическим причинам. Без сомнения, отец выбрал красивого мужчину, очень красивого мужчину. Но что-то в линии его рта — она не могла точно определить, что — тревожило ее. Ощущала ли она в нем холодность? Он был сама доброта с тех пор, как она вернулась в Веровокомоко. Он был обходителен и терпелив, как и ее отец. Она знала, что от нее ждут, когда она разделит с ним ложе, чтобы подтвердить их помолвку, но она не торопилась сделать этот шаг. «Я, что, боюсь, что меня загоняют в ловушку? — спрашивала она себя. — Но в какую? Разве жизнь с этим человеком отнимет у меня что-то? Выдаст ли меня мое тело в тот момент, когда будет жаждать его тела, а гармонии между душами не будет?» Она посмотрела на свои округлившиеся груди. Когда он касался ее в танце или во время прогулки, она чувствовала приятное волнение. «Даже сейчас, когда я сижу в кругу друзей и родных, мои груди набухли, потому что он рядом со мной и я чувствую его запах. О Ахонэ, я бы хотела быть лесным зверьком, чтобы не испытывать всех этих сложных чувств, что так огорчают меня. Я бы хотела соединиться с ним, оплодотворить свое тело, раствориться в ощущениях и отбросить все мысли. Никогда у меня не было такого противоречия в чувствах».

С отцом Кокума, вождем чикахомини, трудно было иметь дело. Что бы ни предпринимал Паухэтан и другие вожди королевства, он пытался создать во всем препятствия, думая, что это прибавляет ему власти. Великий вождь вынужден был направлять чикахомини послания, миссии, а иногда и угрозы, чтобы держать их в повиновении.

Великий вождь, ее отец, ободряюще улыбнулся ей, его улыбка говорила: «Попробуй поладить с ним. Хотя бы попытайся». Покахонтас улыбнулась отцу в ответ. Ей только кажется, или ее братья и сестры тоже ждут, что она примет Кокума?

Заговорил ее отец:

— Покахонтас, я дарю тебе свою бухту сегодня с полудня и до завтрашнего рассвета.

Все взоры обратились сначала к великому вождю, потом к Покахонтас. «Значит, он подталкивает меня, — подумала она. — Никто никогда не видел бухты, кроме моего отца и его жен. Я не могу отказаться».

Покахонтас улыбнулась, пытаясь скрыть внутреннюю дрожь.

— Как ты добр, отец. Мы уходим сейчас же.

Они только что закончили полуденную трапезу. Она повернулась к Кокуму, и он поднялся вслед за ней. Она ощущала тяжесть и замедленность во всем теле, а Кокум рядом с ней двигался со своей обычной грацией. Он дотронулся до ее руки, и она почувствовала себя еще более неповоротливой. Впереди пошли два воина, чтобы проводить их и убедиться, что их никто не потревожит. Покахонтас хотелось бы, чтобы не так много людей знало о том, что они с Кокумом ушли вдвоем, но таков был обычай: все, торжественно замолчав смотрели, как они спускаются по тропинке к реке. Она знала, что, когда они с Кокумом уйдут, оставшиеся станут рассказывать всякие истории, не лишенные сладострастия, которые позабавят и займут их. А позже начнутся музыка, пение и танцы. Не такие, как во время свадьбы, но помолвка — это тоже праздник. Затем жрецы произнесут речи и прочтут молитвы, чтобы она наполнилась семенем и чтобы к свадьбе ее тело раздалось и несло в себе плод.

Они с Кокумом медленно шли по тропинке. До бухты великого вождя была примерно миля, а жара в это время дня была сильной. Кокум все время то касался ее шеи, то нежно проводил пальцем по спине между лопатками. Она подумала, что, если ее тело еще хоть немного наполнится тяжестью, она не сможет идти дальше. Она то и дело нагибалась, чтобы сорвать особенно красивый цветок, а Кокум забирал его и водил им по ее груди или по губам. О да, то, что они говорили о Кокуме в женском доме, было чистой правдой.

У края бухты, где волны, словно дразня, плескались о берег, воины остались позади и исчезли из виду. Кокум повернулся к ней и медленно повлек ее на зеленую траву и медленно стал водить пальцами по ее рукам, сначала по одной, потом по другой. Он едва касался ее, но смотрел на ее грудь и улыбался. Покахонтас почувствовала, что ее будто омывает теплая вода. Ее тело начало постепенно откликаться, но тяжесть в нем оставалась. Кокум смотрел на нее какое-то время, потом наклонился к ее уху.

— Пойдем. У дерева над нами много ветвей, они удобные и прохладные. Давай отдохнем, пока не спадет дневная жара.

Быстрыми плавными движениями Кокум вскарабкался на нижнюю ветку. Он протянул ей руку, и вскоре она была уже рядом с ним, а потом уже над ним, удобно устроившись в развилке ветки. Она почувствовала, как его пальцы прошлись вокруг ее щиколотки, стали подниматься выше. И вот уже его губы прижались к ее спине. Он неторопливо, томно ласкал ее. Ей казалось, что они заключены в кокон теплого воздуха, обволакивающего их.

При каждом новом прикосновении ее мышцы все больше расслаблялись, пока наконец ее тело не рассталось с тяжестью, но обрело ощущение тягучей апатии. Его прикосновения были везде, легкие, нежные, но вызывавшие теперь внутренний отклик ее тела. Она казалась себе подвешенной в воздухе, а нитями были его теплые губы и ласковые пальцы. Ей хотелось, чтобы это летучее чувство, это извлечение ее внутренней сущности, это томление длилось и длилось. На ее теле не осталось ни одного уголочка, который бы он не исследовал и осторожно не растревожил. В какой-то момент ей показалось, что она погружается в бессознательное состояние, плывя по волнам чувств. После одной из нарастающих волн изумительного ощущения она не смогла больше сдерживаться, и ее тело содрогнулось, отвечая. Она повернула лицо. Его глаза блестят рядом, губы изогнуты в полуулыбке. Он показался ей вездесущим.

— Я только начинаю, Белоснежное Перышко, я только начинаю, — прошептал он ей на ухо. — А сейчас усни.

К Покахонтас медленно возвращалось сознание, на мгновенье мелькнула мысль, а знала ли она вообще что-нибудь, кроме этой истомы и неспешно накатывающегося желания. Руки и рот Кокума снова были повсюду, но на этот раз он сказал:

— Пойдем, стало прохладней.

Он снес ее, все еще полусонную, вниз на мшистую землю и положил на влажный зеленый ковер, взял одно из перьев, оброненных ею — неужели это было всего несколько часов назад? А казалось, прошла вечность. Он медленно водил перышком по ее телу, теплому и восприимчивому, пока она не схватила его и не притянула к себе.

— Пожалуйста, — прошептала она, — пожалуйста.

Его губы теперь были на ее груди, и он медлил, медлил, пока ее тело не могло уже больше выносить такого напряжения, и освобождение явилось бы блаженством. Она помнила, как снова провалилась в полусон, и ей почудилось, что у нее больше не было собственной воли, что этот мужчина целиком завладел ее телом.

И снова она пришла в себя. Она не знала, сколько проспала, но тело ее по-прежнему трепетало в ожидании. Она, наверное, никогда не освободится от этого. Из сна ее вывели его губы, двигавшиеся вниз по животу. Ее тело находилось в состоянии парения, когда любое касание кажется восхитительным, а до сотрясающего освобождения — всего лишь одно легкое прикосновение.

Она опять скользнула в сон, а когда проснулась, небо уже было не голубым, а бархатисто-черным. В голове мелькнуло — как это потемнело так быстро? Но она теперь знала только то, что плеск волн совсем рядом, отдается в ушах, а сама она лежит на мягком песке, и ее тело больше не принадлежит ей, а принадлежит этому человеку, который играет на нем, как на флейте.

Теперь, когда снизу ее освежала прохлада, лихорадка в теле утихла, но глубоко внутри нее возникло острое желание, другая жажда, такая сильная, что она не знала, сможет ли ее выдержать. И она вдруг услышала, что умоляет его — она, Покахонтас, которая никогда и ни о чем не молила. Она ощутила его присутствие рядом с собой. Склонился темный силуэт его головы, он ждал, а его руки снова играли с ее телом, и она осознавала, что все больше попадает под его власть. Она словно издали слышала свой голос — свои вздохи и стенания, — остановится ли она когда-нибудь? Она мысленно закричала, моля, Ахонэ, о, Ахонэ, пока не почувствовала его движения. Он начал медленно, погружаясь все глубже, проникая в нее все дальше. Ритм его движений был неторопливым, сильным и нежным, неспешнее плеска воды у их ног, и она вцепилась в него, будто в нем одном сосредоточился мир ее чувств и бьющееся в ней желание.

Она больше ничего не видела и не слышала в черноте ночи. Только чередовались сознание и бессознательность. Она чувствовала под собой то камешки, то траву и мох, то оказывалась в воде, доходящей до груди. Потом снова под ней был песок, но это длилось недолго, она кричала от восторга, охватывавшего ее тело. И, затмевая все ее чувства, в ней нарастал отклик — соединение чувственности, яростного желания и экстаза.

С первыми лучами рассвета он отпустил ее, но оставался рядом и ждал. Он взял ее за руку, и они вместе медленно пошли по тропинке назад. Она вдруг поняла, что так и не увидела бухты.

Великий вождь смотрел на свое любимое дитя. Покахонтас видела, что теперь он воспринимает ее по-иному. И говорит с ней, как с женщиной, а не как с юной девушкой. «Неужели отпечаток женственности на мне настолько силен?» — подумалось ей.

— Покахонтас, я хочу, чтобы ты забыла об этих тассентассах. Я хочу, чтобы ты собирала дань, пока не станешь женой Кокума. А после твоих первых родов я повышу твое положение. Никого из своих дочерей я не делал вождем племени. Я считаю, что ты самая достойная, самая умная. Я дам тебе указания и чувствую, что ты будешь в состоянии управлять своим племенем.

— Спасибо, отец. Очень приятное предложение.

Покахонтас улыбнулась. Но мысль о Кокуме и его власти над ее телом заставила ее вздрогнуть. Как объяснить отцу, что все равно что-то в Кокуме ее настораживает, хотя он добр и внимателен к ней. Да, Кокуму достаточно только тронуть мочку ее уха, как она уже готова прыгнуть к нему на колени, объятая лихорадкой страсти. И тем не менее, она не чувствует ничего, кроме удовлетворения тела. В самой сокровенной глубине своей души она осталась напуганной тем, как он отделяет ее внешнюю суть от внутренней.

— Отец, сначала мне хочется узнать все о тассентассах. Это очень поможет тебе.

— Но, Покахонтас, разве ты не хочешь остаться рядом с Кокумом? Он не доставил тебе удовольствия?

Да, подумала Покахонтас, ей теперь совершенно ясно, что Кокум недаром заслужил свою славу самого совершенного возлюбленного. Она изменилась за эту ночь. Она знала это, знали и остальные. Сегодня вечером или когда он пожелает, Кокум может прийти ко мне, положить руку мне на грудь и овладеть мной так, как ему захочется. Нет, я должна уйти. Я вынуждена. Иначе я стану его рабыней.

— Доставил, — сказала она отцу, — но у меня еще есть время до того, как я начну собирать дань и приму на себя серьезные обязанности. Я уже сообщила тебе ценные сведения о чужаках, но я не закончила. Я хочу научиться лучше говорить на их языке, чтобы разузнать для тебя еще больше. Это понадобится, когда я сама стану вождем.

Паухэтан улыбнулся. Покахонтас поняла, что бой почти выигран. Но из уважения молчала.

— Покахонтас, ты всегда приводишь великолепные доводы в пользу того, что тебе хочется. Не могу не согласиться, что их язык надо знать. Но я намереваюсь загнать этих людей в море, потому что я не согласен с твоим утверждением, что это мирные люди, которые хотят только обрабатывать землю и торговать, а потом вернуться к себе. Я боюсь, что из отдаленных земель придут новые. Я буду помогать пасапегам указаниями, чтобы они держали их в страхе. Ты можешь вернуться туда и навестить их, но сделай это побыстрей и скорей возвращайся. У нас много дел — у тебя и у меня.

Покахонтас подошла к отцу поблагодарить его.

— Отец, я так тебе признательна. Я возьму тех же людей и воспользуюсь тем же лагерем. И я знаю, чего ты от меня хочешь. Я отправлюсь как можно скорее.

Она будет вдали от Кокума! Она сможет еще хоть ненадолго отвести неизбежное. Она вернется к тассентассам и будет учиться у них и узнавать новое. Ей это очень нравится. Она испытывала благодарность к тому, кто был похож на посланца бога неба. Он был так добр с ней. Она снова хочет увидеть Джона Смита, он так хорошо учит ее. Да, она очень хочет увидеться с ним. Смотреть в его глаза все равно что смотреть прямо на бога неба. И это придавало ей уверенности.

"Только одна ночь с Кокумом. Ему не понравится, что я уезжаю, потому что он тоже любит власть, а особенно власть, которую имеет над моим телом. От одной лишь мысли о том, что он сделает со мной сегодня ночью, у меня дрожат колени. Как жаль, что я не могу посоветоваться с отцом или сестрами, но Паухэтан твердо настроен на этот брак. Он думает, что нашел человека, который сделает меня самой счастливой и в то же время укрепит его королевство. Может быть, все изменит ребенок. Отец оставляет жен, как только они рожают. Может, Кокум поступит так же.

Сегодня ночью Кокум уничтожит меня. О, мне так не хочется думать, что им наполовину владеет зло!" Да, именно. Вот в чем дело. Она остановилась и передернулась при этой мысли: должно быть, его богом является Океус, а Океус могуществен — так могуществен и полон зла! И Кокум овладел ею при помощи чар бога зла?

Они снова разбили лагерь около волчьего логова. И теперь дни мерцали, а душные ночи, казалось, обступали их, словно бог огня недовольно дышал на мир.

Покахонтас привезла с собой из Веровокомоко немного кукурузы. Она знала, что тассентассы обрадуются ей, и к тому же не хотела появиться с пустыми руками после столь длительного отсутствия. Ей хотелось бы принести подношение и их непонятному, уродливому богу — длинному куску дерева на четырех подпорках, — который не был похож ни на одного бога, которого она видела. Но когда в последний раз в Джеймстауне она поймала крота и двух жаб, чтобы принести их в жертву, то сначала это вызвало у их жреца ужас, а потом он почти с отчаянием объяснил ей, что христиане не приносят своему богу в жертву животных.

Они вошли в форт с Секотином и Памоуиком и несколькими воинами, несшими кукурузу. Поселение выглядело странно тихим. Она огляделась и увидела одно-два знакомых лица, но за работой сейчас было гораздо меньше людей. Где же они все? Наконец она увидела одного, которого они называли Джон Мартин. Он удивленно посмотрел на нее и ее спутников. Она приветствовала его и спросила, где Джон Смит.

— Он с Бартоломью Госнолдом, который очень болен. Они в доме собраний. Там и другие больные.

Покахонтас поспешила к дому, но когда вошла туда, запах болезни поразил ее, словно удар. Она никогда ни с чем подобным не сталкивалась. В мире ее отца больной человек шел в дом-парилку и выгонял из себя лихорадку. Она припомнила, что у них здесь нет такого дома.

Смита она увидела раньше, чем он заметил ее. Он похудел и загорел, солнце подкрасило кожу, но волосы его стали цвета золотой кукурузы, а не рассветного солнца, как раньше. Когда он повернулся и увидел ее, оказалось, что глаза у него остались прежними, как у бога неба, и он счастливо улыбнулся ей. Быстро подошел к ней мимо лежавших на полу мужчин, взял за руки и вывел наружу.

Он внимательно оглядел ее, и Покахонтас подумала, что и ему теперь видно, что она стала настоящей женщиной. Они пошли и сели на ствол дерева, на котором обычно сидели, когда учились языку друг друга. Покахонтас снова взглянула на него и ее охватило то же чувство, что всегда приходило к ней на ее лугу: произойти может только хорошее.

Они быстро заговорили на смеси английского, языка паухэтанов и языка жестов, но в основном на английском, поскольку память Покахонтас верно служила ей. Смит рассказал, что многие заболели малярией, что Госнолд, похоже, не переживет этого дня. Он сказал, что люди голодны, ужасающе голодны. Ньюпорт, мужчина с одной рукой, уплыл в Англию, чтобы привезти продовольствие, но они не ждут его раньше того времени, как выпадет снег. Теперь он говорил с ней, как и ее отец: он обращался с ней, как со взрослой, а не как с ребенком.