Глава 1

Шрам Капитана

Лишенная средней мачты «Звездная Гемма» неуклюже повернула к северу, оставив за кормой вспенившуюся, замутненную песком при погружении Острова Первого Дерева воду. Севинхэнд отдавал отрывистые приказы, матросы-Великаны сновали по реям, а внизу, на палубе, лежало мертвое тело Морского Мечтателя.

Стоявший у штурвала жилистый якорь-мастер выглядел удрученным, голос его был хриплым от боли. Стоило кому-то в команде замешкаться, как Яростный Шторм, боцман корабля, вторила Севинхэнду, да так, что ее приказы обрушивались на головы нерадивых, подобно гранитным глыбам. Оно и не диво, ведь Поиск зашел в тупик, и выхода не видел никто. Корабль устремился на север лишь затем, чтобы поскорее удалиться от места, где была погребена надежда.

Капитан дромонда Гримманд Хоннинскрю находился на юте. Великан молча склонился над телом брата, и лицо отважного моряка, не страшившегося бездонных глубин и яростных штормов, походило на сданную врагу твердыню. Солнце клонилось к закату, и в длинной бороде капитана путались тени. Первая в Поиске и Красавчик, ее супруг, стояли рядом с ним: казалось, что, лишившись возможности предвидеть грядущие опасности, они растерялись. Там же находились и Финдейл – элохим выглядел так, словно заранее знал, что должно было случиться на Острове Первого Дерева, – и Вейн, на когтистом запястье которого красовалось одно из металлических наверший бывшего Посоха Закона, и Линден Эвери, которую буквально разрывали противоречивые чувства. Боль утраты, печаль по Морскому Мечтателю застыла в ее глазах, но каждой клеткой своего тела она ощущала мучительную тягу к Ковенанту. А сам Ковенант забился в свою каюту, как забивается в нору искалеченный зверь, и затаился там. У него ничего не осталось. Он был разбит.

Исполненный отвращения к себе, он лежал в гамаке, тупо уставившись в потолок. Каюта предназначалась для Великанов, и здесь он казался совсем маленьким, ничтожным, каким и чувствовал себя, осознавая и собственную обреченность, и успех вероломных ухищрений Лорда Фоула, Презирающего Алый закатный свет, пробиваясь сквозь иллюминатор, окрашивал потолок в цвет крови, пока не сгустил мрак и Ковенант не утратил способность видеть. Впрочем, он и прежде был слеп. Слеп настолько, что не смог распознать свою истинную судьбу, пока Линден не прокричала ему в лицо: «Это то, чего хочет Фоул!»

Все рухнуло. Его былая мощь, его былые победы – все обернулось против него. Ковенант даже не ощущал присутствия стоявшего на страже харучая Кайла – телохранителя, чью верность не могло поколебать ничто. Казалось, сам воздух был пропитан не соленым запахом моря, а горечью тщеты его помыслов. Несмотря на мерное покачивание и скрип оснастки, Ковенант не чувствовал разницы между каютой дромонда и застенками Удерживающей Пески или обманными глубинами Ревелстоуна. Он видел перед собой лишь каменную каверну, а всякий камень казался ему бесчувственным, глухим к человеческому страданию.

Подумать только! Не останови его Линден, он действительно мог бы разрушить Арку Времени и погубить мироздание, словно и впрямь являлся слугой Презирающего.

Хуже того, он сам лишил себя единственной надежды на избавление. Движимый любовью и страхом за Линден, он позволил ей вернуться к нему, бросив его пораженное недугом тело в той, иной жизни. Оставив разлагаться, умирать, хотя Линден, конечно же, подобного намерения не имела.

«Возможность нести свою ношу есть дарованная тебе милость», – говорил ему Бринн. Но Ковенант в это не верил.

Он лежал в темноте без движения, но не спал. Сон не шел, хотя Ковенант был бы рад любой возможности забыться. Он таращился в каменный потолок каюты. Таращился безо всякой цели, ему казалось, что он сам был высечен из мертвого камня и являл собой сосуд, полный безрассудства и пустых мечтаний. Мечтаний, в который раз завлекших его в западню и обрекших на поражение.

Окажись старая одежда под рукой, гнев и злость на себя, возможно, выгнали бы Ковенанта на палубу и заставили присоединиться к скорбящим товарищам. Но он сам – будто бы для сохранности – оставил свои вещи в каюте Линден, а заставить себя пойти туда не имел сил. Его любовь к ней была отравлена эгоизмом, насквозь пропитана фальшью. В отношениях с нею он допустил ложь лишь единожды, в самом начале, но теперь эта ложь обернулась против него и стала его проклятием. Он утаил от нее один факт. Утаил, трусливо надеясь, что правда никогда не будет востребована, а его желание, его тяга к ней станет, в конце концов, оправданной и допустимой. Но, утаив истину, он не добился ничего, лишь ввел в заблуждение Линден, а заодно и Поиск. А в результате – победа Презирающего.

Но нет, на самом деле все обстояло еще хуже. Он действительно нуждался в ней. Нуждался отчаянно, так сильно, что эта нужда вдребезги разбила его защитную скорлупу. Но столь же остро Ковенант ощущал и иную необходимость, иной долг. Ему надлежало стать избавителем мироздания. Он, смертный, должен был противопоставить кровопролитию и боли – всему Злу, источаемому Лордом Фоулом, – свой достойный ответ. Но будучи обречен на эту борьбу, он настолько замкнулся, пестуя свое одиночество и недуг, что стал едва ли не оборотной стороной того же самого Зла.

И вот он разбит. У него не осталось ничего, на что можно было надеяться. Ничего, к чему стоило бы стремиться. А ведь многое можно было понять и раньше. Тот старик на Небесной Ферме разговаривал не с ним, а с Линден. Элохимы, видевшие в нем, Ковенанте, угрозу для мироздания, приветствовали Линден как Солнцемудрую. Да и Елена, умершая Елена, ясно дала понять в Анделейне, что исцеление Страны должно стать делом рук Линден. Линден, а не его. Услышанного было более чем достаточно, но он не захотел понять очевидное. Не захотел, ибо более всего нуждался в осознании собственной значимости. Но, тем не менее, даже сейчас, когда бесценные дары, бережно сложенные у его порога, рассыпались в прах, он не намеревался отказываться от кольца, ибо не хотел уступать, ни Линден, ни Финдейлу того, что составляло основной смысл его жизни. Раз уж он не в силах добиться победы, то должен хотя бы нести бремя своей вины. Потерпев неудачу во всем, он еще мог отказаться от пощады.

Так он и лежал, покачиваясь на подвесной койке во чреве Каменного корабля. Сознание своего провала сковывало его, как стальные цепи, и он даже не пытался пошевелиться. А когда свет выплывшей из мрака луны наполнил глаза Ковенанта, он вспомнил Анделейн и предостережение, услышанное от умершего Морэма, бывшего Высокого Лорда: «Помни, он не зря назвал тебя своим врагом. Он всегда будет пытаться направить тебя по ложному пути».

Все было именно так, только вот он, Ковенант, оказался не врагом, а скорее жалкой марионеткой Презирающего. Даже былые победы обернулись против него.

Зализывая душевные раны, Ковенант вновь вперил в потолок невидящий взгляд. Он так и не пошевелился. В своей горестной отрешенности Ковенант не ощущал течения времени, но когда за дверью его каюты послышался встревоженный рокочущий голос, ночь, скорее всего, еще не была слишком поздней. Слов Ковенант разобрать не мог, но зато расслышал ответную реплику Кайла.

– Рок самого мироздания тяготеет над ним, – промолвил харучай, – так неужто ты не испытываешь к нему жалости?

– Да неужто ты думаешь, будто я замышляю против него худое? – отозвался Хоннинскрю, слишком усталый, чтобы негодовать или спорить.

Затем дверь отворилась, и свет фонаря очертил в проеме рослую фигуру капитана. В сравнении с поглотившей мир ночью огонек казался совсем крохотным, но каюту он осветил достаточно ярко, и Ковенант ощутил резь в глазах, словно их жгли так и не пролитые им слезы. Но он не отвернулся, не прикрыл лица, а словно в оцепенении продолжал лежать, тупо уставясь в потолок.

Хоннинскрю поставил фонарь на стол. Для такой огромной каюты стол был очень низок. С первого дня плавания мебель, предназначавшуюся для Великанов, заменили на стол и стулья, подходившие по размеру для Ковенанта. В результате получилось так, что висевший выше фонаря гамак отбрасывал тень на потолок, и Ковенант словно бы покоился в отражении мрака, охватившего его душу.

Резко, так, что всколыхнулись полы рубахи, Хоннинскрю опустился на пол. Долгое время он сидел молча, а затем из полумрака донесся рокочущий голос.

– Мой брат мертв. – Сама эта мысль была для него невыносима. – Отца с матерью мы лишились рано, и он был моим единственным родичем. Я любил его, и вот – он мертв. Он обладал даром Глаза Земли, и его видения окрыляли нас надеждой, даже если для него они оборачивались мукой. А теперь надежда мертва, ему же вовеки не обрести избавления. Как и умершие из Коеркри, он расстался с жизнью в ужасе и уже не сможет освободиться. Трос-Морской Мечтатель, мой отважный, брат, носитель Глаза Земли, безгласно уйдет в могилу.

Ковенант так и не повернул головы. Резь в глазах заставила его моргнуть, но скоро он притерпелся к свету, да и тень над головою смягчала боль.

«Перед тобой путь обреченности и надежды», – припомнил Ковенант. Возможно, в этом и заключалась некая истина. Возможно, будь он честнее с Линден или внимательнее по отношению к элохимам, путь Первого Дерева и впрямь содержал бы некую надежду. Но разве Морской Мечтатель мог на что-то надеяться? Однако и лишенный надежды Великан попытался возложить бремя ответственности на себя. И каким-то немыслимым усилием сумел выкрикнуть предостережение.

– Я умолял Избранную поговорить с тобой, – прохрипел Хоннинскрю, – но она нипочем не соглашалась, а когда я сказал, что тогда пойду к тебе сам, выбранила меня и постаралась отговорить. «Разве он мало настрадался? – спрашивала она. – Неужто у тебя нет жалости?»

Великан помолчал, а потом понизил голос:

– Сама-то она держится превосходно. Нынче она истинная Избранная, а не та слабая женщина, которая спасовала в Нижней Стране перед тем, что таилось в Сарангрейве. Но, так или иначе, она была связана с моим братом тесными узами и теперь терзается не меньше меня, только по-своему.

Похоже, отказ Линден ничуть не уронил ее достоинства в глазах Великана.

– Но какое отношения имею я к милосердию или терпимости? – продолжал Хоннинскрю. – Столь высокие понятия мне недоступны. Я знаю одно: Трос-Морской Мечтатель мертв и не обретет избавления, если его не освободишь ты.

– Я?.. – Ковенант вздрогнул от изумления. – Если я не... Но каким образом я могу его освободить?

Ковенанта переполняли раздражение и чувство протеста, доходящее до боли. Ведь если бы не Линден да не подоспевшее, кстати, предостережение во время его борьбы с аурой Червя Конца Мира, он мог бы испепелить все от одного лишь сознания бессмысленности всей своей силы. Как вообще можно все это вынести?!

Несмотря на отчаяние, некую толику самообладания Ковенант сохранил. Хоннинскрю, пестовавший свою неразделенную печаль, присев у стены, казался неестественно маленьким. Этот Великан был другом Ковенанта и, вполне возможно, аватарой давно умершего Морехода Идущего-За-Пеной. И он испытывал достаточно сострадания, чтобы помолчать.

– Друг Великанов, – не поднимая головы, продолжил через некоторое время капитан, – слышал ли ты о том, как мой брат, Трос-Морской Мечтатель, заполучил тот шрам?

Кустистые брови скрывали глаза Великана, борода свисала на грудь. Тень от стола отсекала нижнюю часть торса, но судорожно сцепленные руки с вздувшимися узлами мускулов были хорошо видны.

– В этом виноват я, – сказал Хоннинскрю с глубоким вздохом. – Юности свойственны буйство и безрассудство, но та отметка всегда служила напоминанием о том, как мало я о нем заботился. Брат был моложе меня на несколько лет – по великанским меркам это совсем пустяк, но все же я считался старшим. Конечно, лет каждому из нас было куда больше, чем сейчас тебе, по нашим понятиям тогда мы едва вступили в пору возмужания и лишь начали практиковаться в столь любимом нами мореходном деле. Глаз Земли еще не снизошел на него, и вся разница между нами сводилась к этим нескольким годам да мальчишеской глупости, которую, впрочем, он перерос раньше меня. Он расстался с юностью до поры, к чему, признаться, приложил руку и я.

В те дни мы совершенствовали свои мореходные навыки на маленьком каменном суденышке с одним парусом, подвижным гиком и парой весел – на тот случай, если моряк не управится с ветрилом или потеряет ветер. Такие ладьи у нас зовутся трискалами. Имея навык, управлять трискалом можно и в одиночку, но мы чаще плавали вдвоем. Мы с братом не любили разлучаться, а «Пенный Змей», наш трискал, был отрадою наших сердец.

Как и все ученики, мы с удовольствием участвовали во всяческих гонках и состязаниях, что было прекрасным способом и себя показать, и отточить свое мастерство. Чаще всего соревнования устраивали в большой гавани близ Дома: это позволяло заплывать достаточно далеко, чтобы трискал можно было считать вышедшим в море, но в то же время оставаться на виду на случай, если он перевернется. С учениками такое случалось частенько, но мы с братом, несмотря на молодость, не оконфузились ни разу. Мы бы со стыда сгорели. Ну а когда гонок не было, мы неустанно тренировались и старались изыскать способ в следующий раз непременно взять верх над нашими товарищами.

Курс в гавань обозначался просто. Одним ориентиром служил установленный специально для этой цели буй, а другим – заостренный белый утес, словно бы кусающий небо, – у нас его называли Соленым Зубом. Не раз и не два мы огибали эту скалу, проверяя свое умение ловить ветер, лавировать и набирать скорость...

Голос Хоннинскрю слегка смягчился: воспоминания молодости помогли ему хоть на время забыть о горе, но головы Великан так и не поднял. Ковенант не сводил с него глаз. Казалось, что безыскусный рассказ капитана, звучание его голоса, перемежавшееся с плеском волн, преобразили саму атмосферу каюты.

– Мы с братом хаживали этим курсом чаще других юношей, потому как нас неудержимо влекло к себе море. Это не прошло даром. Мы стали выделяться среди своих сверстников, что вполне удовлетворяло Морского Мечтателя. Он был истинным Великаном, и радость состязания значила для него больше, нежели победа. Надо признаться, что я в этом отношении не столь достоин славы своего народа, ибо никогда не прекращал мечтать о первенстве и искать возможности его добиться.

Случилось так, что в голову мне пришла весьма удачная – так, во всяком случае, я тогда считал – мысль. Я тут же бросился к Морскому Мечтателю и стал подбивать его немедленно выйти в море на «Пенном Змее». Мне не терпелось поскорее проверить свою догадку на практике, но в чем она заключалась, я хранил в тайне от всех, даже от брата. Полагая, что сделал великое открытие, я желал приберечь признание для себя. Но брат ни о чем не расспрашивал: выход в море сам по себе был ему в радость. Вместе мы подвели «Пенный Змей» к бую и, поймав ветер, на полной скорости понеслись к Соленому Зубу. Денек выдался великолепный, столь же прекрасный, как и моя задумка. Небо было безоблачным, свежий ветер наполнял парус, суля быстрый бег трискалу и волнующее чувство риска нам. Разрезая белую пену на гребнях волн, «Пенный Змей» мчался вперед, и вот перед нами уже замаячил Соленый Зуб. Совершить поворот и обогнуть скалу на таком ветру непросто – неверно взятый галс может сбить суденышко с курса, а то и перевернуть его. Но меня ветер не пугал, ведь я придумал неслыханный способ быстрого разворота.

Поручив румпель и гик Морскому Мечтателю, я велел ему подойти к Соленому Зубу настолько близко, насколько достанет храбрости. Всем нашим сверстникам было настрого заказано совершать подобные маневры. Брат прекрасно знал, насколько это опасно, и попытался отговорить меня, но я отмолчался и ушел на нос «Пенного Змея». Мне все еще не хотелось раскрывать свою тайну. Устроившись так, что брат не мог видеть моих рук, я высвободил якорь и подготовился к броску... – Неожиданно капитан запнулся и смолк. Один его узловатый кулак покоился на колене, другой подпирал подбородок. То и дело Хоннинскрю дергал себя за бороду, словно это должно было добавить ему решимости. Но после недолгого молчания он глубоко вздохнул и со свистом выпустил воздух сквозь зубы. Капитан корабля был Великаном, а Великан не мог оставить такой рассказ неоконченным. – ...Мастерство Морского Мечтателя было столь велико, что «Пенный Змей» пролетел на расстоянии размаха рук от Соленого Зуба, хотя стоило трискалу хоть чуток вильнуть в сторону, нам бы не поздоровилось. Но рука брата была тверда. Он уверенно правил рулем, и уже в следующее мгновение я смог осуществить свой замысел. Вскочив, я бросил якорь так, чтобы он зацепился за скалу, и мгновенно захлестнул линь. Задумка состояла в том, чтобы обогнуть скалу с невиданной доселе быстротой. В этом мне должны были помочь якорь, скала и набранная заранее скорость. Все бы ничего, да только я не подумал о том, как отцепить линь, когда мы совершим поворот, и, главное, не посвятил в свой план Морского Мечтателя...

Голос Великана вновь стал низким и хриплым, словно горечь наждаком прошлась по его горлу.

– Брат полностью сосредоточился на том, чтобы проскочить как можно ближе к Соленому Зубу, и мой поступок был для него полной неожиданностью. Приподнявшись, он обернулся ко мне – не иначе как спросить, не сошел ли я с ума, – но тут линь натянулся, и трискал рвануло с такой силой, что мачта едва не вылетела из гнезда...

Великан снова умолк. Мускулы его взбугрились еще сильнее, а когда он заговорил снова, голос звучал так тихо, что Ковенант с трудом разбирал слова.

– ...Любой мальчишка мог бы сказать, чем обернется моя дурацкая выдумка, и только я, ослепленный собственным честолюбием, ничего не предвидел. «Пенный Змей» вздыбился, гик развернуло поперек палубы, а Морской Мечтатель оказался у него на пути. Ветер дул шквальный; я был полностью поглощен маневром, и не вскрикни брат, когда он получил удар, я бы, наверное, и не заметил, что он упал в море. О бедный мой брат, – простонал Хоннинскрю. – Поняв, что случилось, я прыгнул за борт, но, наверное, не смог бы спасти брата, если бы не следы крови на воде. Нырнув, я успел подхватить его бесчувственное тело и всплыть на поверхность.