Профессор не был склонен видеть в Анне "гениального ребенка" что свойственно многим родителям. Он хорошо знал эту распространенную болезнь, знал как губительно сказывается она на формировании характера ребенка, и старался быть предельно объективным и сдержанным в оценке свойств и способностей Анны. В этом не было ни равнодушия, ни суровости. Их взаимная любовь, глубокая и внимательная, стыдливо избегала внешних, сентиментальных атрибутов.
      Вот Анна выросла.
      Не без тайной гордости наблюдал Ридан результаты своей воспитательной работы. Девушка входила в жизнь легко, радостно. От угловатости и замкнутости ребенка не осталось и следа.
      И все же Ридан частенько подвергал сомнениям свои "объективные оценки". Знает ли он дочь? Какова она? С удивлением отец убеждался, что он не может ответить даже на такой, казалось бы простой вопрос: хороша ли она внешне, красива ли? Все "детали" он, конечно, мог оценить. Рост - хороший, средний. Сложение - правильное, нормальное, она достаточно развита физически, сильна - не в ущерб изяществу и женственности. Сочетание каштановых волос с крупными светло-серыми - в точности отцовскими - глазами, несомненно ярко и оригинально, это то, что в ней прежде всего обращает на себя внимание. Нос, пожалуй, великоват, и если бы кончик его не был слегка вздернут, казался бы слишком тяжелым... А в общем?..
      А в общем из всех этих деталей не складывалось для отца то главное, что так просто определил однажды в Анне Викентий Сергеевич, один из старинных, еще со студенческих времен, друзей Ридана: "светлая личность", сказал он. Почему "светлая"? А ее принципиальность, настойчивость, доходящая до упрямства, ее порой жестковатая прямота?
      Но нет. Анна была именно "светлой". Свет шел от спокойных движений, от ее непосредственности...
      Во всяком случае две важные черты, которые Ридан особенно старался развивать в дочери, свойственны ей несомненно. Честность...
      У профессора был свой взгляд на это. Что такое честность? Быть честным - значит ли это только говорить правду и не обманывать чужого доверия? Нет, это значит - думать правду и верить людям. Это значит - уметь видеть мир и людей такими, каковы они есть и любить их. Это особая система мышления, смелого и простого, свободного от тумана той лживой морали буржуазного мира, что исподволь обволакивает людей едким налетом неискренности, отчуждения, вражды.
      И честность всегда руководила поступками Анны, влекла к ней всех, кто ее знал.
      Второй чертой была самостоятельность. Теперь Ридан видел: в трудном положении Анна сумеет найти сама правильный выход. Все реже она обращалась к кому-либо за советом - как поступить. Зато многие обращались с этим вопросом к ней, и чем дальше, тем больше, потому что Анна увлекалась общественной работой и уже чувствовала, что нужна людям.
      А несколько месяцев назад Анна была избрана в комитет комсомола. Ридан понял, что получил "отлично" за свою воспитательную деятельность И эту оценку он принял с гордостью, тем более глубокой, что лишь немногие из близких друзей догадались поздравить его по этому поводу.
      Не все, однако, было так гладко и безоблачно в отцовской деятельности Ридана. С раннего детства Анны он втайне мечтал пробудить в ней склонность к тому кругу явлений, который занимал его самого. В будущем он видел ее идущей по его стопам, надежным, близким соратником, наконец, - в еще большем отдалении, - уходящим от него дальше - вперед.
      Со временем Ридану пришлось отказаться от этой мечты. Он не нашел в дочери сколько-нибудь преобладающих склонностей для такого будущего. "Пусть так, - думал он. - Но что же в ней главное? Что увлечет ее? Кем она будет?"
      Время шло. Ридан ждал, присматривался. Анна ко всему в жизни обнаруживала поразительно одинаковый интерес. Училась она охотно и легко, в очень редких случаях обращалась за помощью к отцу, с увлечением занималась музыкой, много читала, любила общественную работу, спорт... Ридана поражали ее цепкая память и способность быстро все осваивать. "Что за странный универсализм! - с тревогой думал Ридан. - Этак она никогда не найдет себя..."
      Наступили последние дни учебы в школе. Куда же идти? Разговоры на эту тему, все более удручавшие обоих, ни к чему не приводили. Анна не могла ни на чем остановить выбор. Вот уже и аттестат в руках. Вот уже - каникулы... Снова затеплилась надежда у профессора. Раз уж ей действительно "все равно", почему бы не заняться медициной?.. Анна слегка поморщилась, но согласилась... Надо же на что-то решаться. Дальше в разговоре возник вопрос о том, что, возможно, придется оставить или, во всяком случае сократить занятия музыкой...
      И тут вдруг все определилось само собой, неожиданно и так чудесно! Анна заупрямилась. Как?! Оставить музыку? Да ни за что! Она готова никогда больше не слышать о математике, о физике, - о любой школьной науке, она согласится бросить коньки, плаванье, что угодно, только не музыку!.. Да еще теперь, когда она уже сама сочинила две вещи - романс и песню!..
      Ридан смотрел на дочь с тихой улыбкой и внутренне издевался над собой, - надо же было столько лет наблюдать, искать и не заметить того, что лежало на самом виду!
      ...В консерваторию Анна Ридан была принята без экзаменов, если не считать небольшого "концерта" перед строгими экзаменаторами, которые и решил ее судьбу.
      Быстро и незаметно мелькали дни; накапливались годы новой, насыщенной исканиями работы.
      Электрическая жизнь мозга понемногу открывалась Ридану. Одно за другим неясные раньше явления покорно укладывались в рамки новых закономерностей, из которых начинали уже заманчиво проглядывать контуры смелого ридановского обобщения.
      Но чем дальше шел профессор, тем больше возникало загадок. Невероятная сложность и исключительное совершенство конструкции мозгового аппарата иногда пугали его.
      Хорошо, мозг производит высокочастотные колебания, волны, Но что же такое эти волны?
      Может быть, это "волны вещества", те самые электромагнитные волны, которые всегда разбрасывает вокруг себя всякая "мертвая" материя и частота которых столь же разнообразна, как сами виды материи? Тогда источником мозговых волн служат просто вещества, входящие в состав мозга, а непостоянство колебаний объясняется химическими реакциями в живом мозге.
      Нет! Ридан хорошо знал химию мозга. Количество веществ, составляющих его, очень велико, но оно все-таки значительно меньше того бесконечного разнообразия влияний - мгновенных и точных, - которое мозг способен оказывать на организм. Одно другому не соответствует. Значит, волны мозга не "просто" излучения его вещества.
      А если так, то, значит, эти волны - результат какой-то особой деятельности мозга, его функция. Пусть количество мозговых волн бесконечно велико, но ведь и разнообразие функций организма, управляемых мозгом, безгранично. Можно предположить, что каждой волне, излучаемой мозгом, соответствует своя, определенная функция организма.
      Каким же путем, каким неизвестным пока физике способом мозг-генератор производит эти волны?
      Из всех вопросов, на которые пока не было ответа, Ридан выделил один, главный, требовавший ясности в первую очередь. Вот перед вами сотни цереброграмм, изображающих кривые токов у разных животных при разных раздражениях. Вот записи, сделанные при звуковых воздействиях, вот световые, осязательные, вкусовые, двигательные, болевые...
      У всех животных одни и те же внешние воздействия вызывают в общем сходные рисунки электрических колебаний. Значит ли это, что, например, боль от укола - это и есть именно вот такая дрожащая и спадающая внезапными, периодическими срывами вниз кривая колебаний тока? Есть ли это электрическое состояние - то самое, что организм ощущает, как боль, или же электрические явления только сопровождают какие-то "болевые" процессы в организме?
      Если бы можно было каким-либо физическим путем воспроизвести такое же точно электромагнитное поле и подвергнуть его воздействию соответствующий участок мозга, вопрос был бы решен. Человек почувствовал бы укол.
      Нет, физика, техника пока не в состоянии сделать это, ибо все эти фиксируемые колебания, как установил Ридан, слагаются из множества каких-то других ультравысокочастотных колебаний, которые только и могут дать нужный эффект. А воспроизвести их человек не может. Значит, чтобы выяснить вопрос о существе этих электрических импульсов, нужен какой-то другой путь.
      Снова начались поиски неизвестного.
      Как всегда в таких случаях, Ридан не прекращал других работ, даже форсировал их: ведь все было связано нитями общей идеи и в любой побочной работе мог вдруг обнаружиться ключ к решению главного.
      Но проходили недели, утомленная мысль начинала метаться, возвращалась назад, к истокам сформировавшейся задачи. Ридан, по своему обыкновению, вновь и вновь проверял правильность исходных положений. Все оказывалось верным, решение - необходимым, но путь к решению не находился.
      Необычайно жаркий май подходил к концу, когда над Москвой разразилась короткая, но редкая по силе гроза, которую Ридан с таким страстным упорством догнал километрах в пятидесяти к востоку от столицы.
      * * *
      Около часу ночи лимузин профессора рявкнул у ворот.
      Анна и Наташа не спали. Это было горячее время, когда советские люди в возрасте от одиннадцати и чуть ли не до пятидесяти лет сдавали экзамены, оценивали знания, приобретенные за год.
      Наташа была маленьким, невзрачным дичком, когда лет десять тому назад, судьба в образе сердобольной тетки, работавшей в столовой ридановского института, забросила ее из родной деревни в столицу: нужно было подкормить отощавшую девятилетнюю девчушку, - а дальше - "видно будет".
      Шустрая и сметливая, Наташа быстро освоилась в новой обстановке и стала деятельным помощником почти всех работников интутского "цеха питания" кухни и столовой. Вскоре она стала появляться в квартире профессора, помогая уборщице или официантке приносившей завтраки и обеды из столовой.
      Увидев ее однажды, Ридан вдруг насторожился, ласково поговорил с девочкой, потом расспросил о ней тетку-повариху... Появление Наташи поставило перед ним важную проблему.
      - Она совсем еще не тронута культурой. Это дикий человеческий детеныш, - говорил он в тот же день дочери. - Но какой бойкий, смышленый и симпатичный. И подумай, Анка - она неграмотна. Ей учиться нужно, а не картошку чистить на кухне. Слушай-ка. А что, если мы возьмем ее к себе? Пусть живет у нас. Обучим ее грамоте, воспитаем, определим в школу, сделаем из нее настоящего культурного человека. Давай возьмем?..
      Ридан хорошо понимал, что замысел этот имел и другой смысл. Есть восточная поговорка: "очень хорошо - тоже нехорошо". Вот и у Ридана было так. Он был хорошим отцом, Анна - хорошей дочерью. Пожилой человек и дочь-подросток - разве это семья? Что тут говорить - семьи не было. Не хватало того множества незаметных беспокойств, участий, оценок, сочувствий, конфликтов и огорчений, - которые обогащают красками и тонами жизнь обыкновенной семьи, как скрипка окрашивает обертонами и делает прекрасным простой звук струны.
      Профессор не ошибся. Понемногу Наташа стала настоящим членом семьи; Анна обрела младшую сестру и воспитанницу, Ридан - вторую дочь. Совсем иной стала жизнь в доме. Уже не глухое безмолвие, так угнетающе напоминавшее о смерти жены, встречало профессора на пороге всякий раз, когда он возвращался из своих лабораторий домой. Нет, теперь он еще издали слышал живые девичьи голоса, смех, песню, иногда - спор. И даже тишина в комнатах перестала быть мрачной, наполнилась иным смыслом; она говорила о сосредоточенности, о напряженной работе мысли там, за дверями, и это бодрило и радовало Ридана.
      И вот Наташа уже переходила в последний класс школы. Трудно было бы узнать в этой изящной, хорошенькой девушке прежнюю маленькую замухрышку, как ее называли тогда - "цыганочку". Между тем все основные черты остались в ней - такая же была она тоненькая, смуглокожая, быстроглазая. А смешные косички, когда-то торчавшие в разные стороны, теперь гордо венчали ее задорное личико тяжелым черным венком.
      В эти дни перед экзаменами (Анна сдавала за третий курс консерватории) девушки работали упорно и методично, строго соблюдая распорядок дня, намеченный вместе с отцом. Сейчас программа была нарушена: Ридан еще не вернулся, и девушки решили дождаться его, продолжая занятия.
      Они сидели в столовой, за большим столом, обложившись книгами и тетрадями. Из открытых настежь окон тянуло ароматом каких-то цветов и мокрой после дождя земли.
      Шум автомобилей, проносившихся по мокрому асфальту переулка, то и дело отвлекал внимание Анны; она начинала тревожиться Уже три часа, как отец уехал, а по рассказам Славки она знала, что погоня за грозой иногда связана с немалым риском.
      Наконец на улице прозвучал знакомый сигнал. Вот хлопнула внизу дверь и раздался голос профессора. Напевая, он быстро шагал по лестнице.
      - Приехал! - облегченно вздыхая и закрывая книгу, сказала Анна. - Ну, Ната, держись. Наукам конец!
      Ридан установил правило: в редкие часы, когда они встречаются, никаких занятий, никаких дел; эти часы должны быть временем отдыха, движения, игр.
      Профессор шумно влетел в комнату, стал в позу и, властно подняв руки, начал дирижировать, продолжая напевать:
      Мы покоряем пространство и время,
      Мы молодые хозяева земли...
      Девушки, привыкшие к бурным налетам профессора, оживились, весело подхватили песню полным голосом.
      Нам песня жить и творить помогает...
      переделывал Ридан на свой лад.
      Тем временем книги исчезли со стола. Наташа, продолжая петь, доставала из буфета чайную посуду.
      - Внимание! - прервал вдруг Ридан. - Кто из вас завтра экзаменуется?
      - Завтра - никто. Послезавтра...
      - Прекрасно! Я вас обеих арестую. Принудительные работы на час, не больше Договорились? Нужно поставить один опыт.
      Он лукаво взглянул на Анну. Она поняла:
      - Гроза помогла?
      - Ну конечно! И на этот раз, кажется, блестяще помогла. Вот сейчас увидим... А какой разряд мы со Славкой поймали! Чуть ли не в голову. Барабанные перепонки - вдребезги! Зрительные нервы - на кусочки!.. Жаль, что вас не было когда я уезжал, я бы вам зубрить не дал, взял бы с собой... Ну, давайте скорей закусим, действуйте тут, а я пойду подготовлю кое-что... По местам! - скомандовал Ридан и скрылся в своей лаборатории.
      Минут через десять все сели за стол.
      - Как кончим питаться, - говорил Ридан, - идите вниз, будите Тырсу и принесите трех кроликов. Номера восемьдесят четыре, восемьдесят пять и восемьдесят шесть. Они в наголовниках, с электродами.
      - Не даст, Константин Александрович, - сказала Наташа. - Ни за что нам не даст без записки. Помните, я ходила за совой? Так ведь не дал.
      Она положила перед профессором блокнот и карандаш.
      - Не было такого случая, - промычал Ридан, отправляя в рот половину бутерброда.
      - Ну, смотрите! - всплеснула руками Наташа. - Вы же сами тогда возмущались Тырсой...
      Ридан мычал и отрицательно мотал головой.
      Анна, не подозревая подвоха, выступила на защиту:
      - Это было приблизительно месяц назад, неужели ты забыл, папа? А кто назвал тогда Тырсу звериным бюрократом?
      Профессор продолжал мычать и отрицать. Девушки возмущались, напоминали... Наконец Ридан проглотил последний кусок, запил чаем и, хитро улыбаясь, сказал:
      - Сами вы "совы". Это был филин; Бубо Максимус - его имя и отчество...
      Девушки набросились на него с двух сторон; Ридан вскочил, началась шумная возня. Падали стулья, полетела на пол чашка...
      - Сдаюсь! Отставить! - закричал профессор, вдоволь насладившись этим переполохом.
      Пока девушки наводили порядок, он присел к столу и написал распоряжение Тырсе:
      "Выдать грех кроликов №№ 84, 85 и 86. И капусты".
      - Ну, приготовились! Пошли! Жду в лаборатории.
      * * *
      Ученый, как всегда, войдя в свою лабораторию, надел белый халат. Вынул очки, медленно протер стекла.
      Эксперимент всегда требует большого внимания. Все должно быть заранее предусмотрено и учтено, размещено по своим местам. Самое незначительное, казалось бы, упущение, может привести к ложному выводу. Ридан перед опытом преображался, как бы собирался в тугой напряженный комок. Осторожные, размеренные движения приходили на смену порывистым жестам. Разговоры уступали место коротким, точным распоряжениям и вопросам. Только в глазах, живых, серых, резко очерченных глазах Ридана, кипела сложная, беспокойная жизнь.
      Девушки принесли кроликов в небольших клетках и молча остановились среди лабораторных приборов, чувствуя робость в этом святилище ученого.
      То, что придумал Ридан, возвращаясь после погони за грозой, было просто и как будто должно было решить сложный вопрос. На этот раз техника почти не участвовала в опыте. Никаких аппаратов не было.
      Около самой стены, отделявшей лабораторию от небольшой операционной комнаты, оборудованной для работы над животными, Ридан поставил на стол специальную клетку, экранированную от всяких электрических влияний извне свинцовой сеткой. Две такие же клетки были помешены по другую сторону стены, в операционной.
      Тонкий, бронированный кабель выходил из первой клетки, проникал через отверстие в стене и там, раздваиваясь, исчезал в двух других клетках. На верхних крышках всех клеток возвышались небольшие выключатели. Исследуя мозг, Ридан обычно присоединял к кабелю усилитель и осциллограф. Теперь эти приборы отсутствовали.
      - Давайте кроликов, - сказал Ридан. - Одного сюда, двух - в операционную.
      - А что это за намордники? - тихо спросила Анна.
      Ридан вынул одного из зверьков и, отстегнув ремешок, снял с его головы нечто вроде кожаного шлема. К ним подошла Наташа.
      - У этих кроликов, - сказал он, - в те области мозга, где сосредоточено управление функциями питания, вживлены тончайшие серебряные электроды. Концы их выходят на поверхность черепа вот тут, видите, через отверстие, в центре этого маленького фарфорового диска, и кончаются небольшими колечками. К ним мы сейчас и присоединим провод, выходящий из кабеля и соединяющий все три клетки. Таким образом, если мы повернем рычажки вот этих выключателей направо, - слушайте внимательно и запомните, ошибаться нельзя, - если направо, то мозговые центры всех трех кроликов будут соединены между собой общим проводом. Вот и все. А это не намордники, а наголовники, шлемы такие: они прикрывают выход электрода из черепа, чтобы кролики не могли лапкой чесать это место и сорвать колечко. Теперь мы шлемы снимем, а кроликов заключим вот в такие станочки Нужны они для той же цели.
      Ридан ловким, привычным движением укрепил легкий деревянный станочек на кролике.
      - Видите, он может двигаться, ходить, есть; только почесаться ему нельзя. А электрод обнажен. И сейчас мы его присоединим к кабелю...
      Микроскопический зажим на конце тонкого мягкого шнура, свисающего с потолка клетки, вцепился в колечко электрода на черепе кролика. Такие же манипуляции были проделаны и с остальными зверьками.
      - Ну, все готово... Итак... Вы понимаете, что происходит? Один кролик тут, и два - там, за стеной Питательный центр мозга этого кролика соединен обыкновенным электрическим проводом с такими же центрами тех кроликов. В этой цепи, кроме выключателей, нет никаких приборов, никаких источников тока. Ничего нет. Ничего! Поняли? Теперь - по местам. Ната, становись около этой клетки, вот так. Когда я скажу, открой дверцу и положи в клетку капусту, сразу всю. Пусть ест. Ты, Анка, иди сюда. - Он повел ее в операционную. - Становись к этой клетке, руку положи на выключатель, стой спокойно и внимательно следи за кроликом. Будешь говорить мне, что он делает, как себя чувствует.
      Сам Ридан стал рядом с Анной у третьей клетки. Несколько секунд длилось молчание. Ридан скользнул рукой по волосам, заметил на рукаве какую-то торчащую ниточку, выдернул ее, сбросил на пол.
      В окне светлело бледное, предрассветное небо. Девушки молча ждали распоряжений.
      - Начинай, Наташа, - сказал Ридан.
      - Есть, положила, - ответила она из другой комнаты.
      - Выключатель направо!
      - Есть!
      - Что он делает?
      - Нюхает, сопит. Уши наставил. Подходит к капусте...
      - Анка, включай, - тихо сказал Ридан.
      - Есть.
      - Ну, что он?
      - Ничего, сонный какой-то.
      - Начал есть, - раздалось из лаборатории.
      И тотчас же заметила Анна:
      - Нюхает... Жует, жует!..
      - Жует?!
      Ридан быстро, бесшумно шагнул к Анне, прильнул к клетке. Присев на корточки, профессор старался рассмотреть морду кролика снизу.
      Кролик ел. Ел, хотя никакой пищи перед ним не было! Он деловито тыкался мордой в пространство перед собой, подхватывал быстрым, мокрым язычком что-то невидимое; смешно обнажал желтоватые резцы, кусал воздух, потом быстро жевал. Капли слюны мягко падали на чистое дно клетки.
      Это было зрелище необычайное, похожее для любого наблюдателя на цирковой номер, результат искусной дрессировки: кролик как бы играл, притворяясь, что ест. Ни одно животное в естественных условиях никогда не совершает таких очевидно "бессмысленных", ничем не обусловленных движений.
      С предельной остротой и подлинным волнением Ридан представлял себе и смысл, и значение события, которое он сам вызвал к жизни. Конечно, это новый этап в познании живого. Этот эксперимент войдет в историю науки. Вот он перед его глазами. Вот он впервые совершается сейчас, сию минуту... Вот капает слюна! Ридан поймал себя на том, что именно эти слюнные капли взволновали его больше всего другого в поведении кролика. Условный рефлекс в мозгу самого профессора! Ведь каждый физиолог привык с особенным уважением относиться к слюнному рефлексу, который стал знаменитым с тех пор, как Павлов превратил его в основу метода изучения мозга! Тогда тоже начался новый этап в физиологии... А теперь Ридан начинал следующую главу. Но слюна уже не играла здесь той роли...
      - Как, Ната, ест?
      - Ест, ест.
      - А ну, Анка, выключи... О!.. Видишь? Перестал жевать. Прекрасно, Анка, прекрасно! Теперь брось следить за этим. Попробуем моего. - Они подошли к третьей клетке. - Ната, оставь все, как есть, и иди к нам. Пусть ест спокойно... Теперь смотрите: мой почти заснул. А вот включаю... Видите?
      Кролик энергично двинул головой, как бы стараясь что-то схватить...
      Картина "еды без пищи" повторилась во всех подробностях и с этим зверьком. Ридан уже не соблюдал осторожности в жестах, свободно двигался, говорил громко, даже пробовал постукивать по клетке пальцем. По движениям глаз и ушей кролика можно было заключить, что он нормально видит и слышит, но все эти воздействия уже не могли нарушить основного, сильного, как гипноз, влияния другого мозга, которое струилось по тонкому проводу из клетки за стеной.
      - Выключаю.
      Кролик моментально застыл в прежней позе. Ридан некоторое время ждал, молча переводя взгляд с одной клетки на другую, потом вскочил.
      - Конец, бросайте вахту, довольно! Все ясно. Понимаете ли вы, зубрилы, что это значит?.. Это величайшее открытие! Ну - ура!
      - Ура-а-а!.. - загремело в комнате.
      - А теперь спать - и никаких разговоров! Если хотите, завтра поговорим.
      Помощницы переглянулись и покорно ушли. Профессор "выключил" кроликов из этой удивительной цепи, рассадил по своим клеткам и, разделив между ними остатки капусты, ушел к себе.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      АППАРАТ ДОКТОРА ГРОССА
      Остается еще четыре ступеньки. Восемь уже позади.
      Большой, грузный человек, опираясь на перила, заносит ногу и решительным движением наклоняется вперед, очевидно намереваясь одним духом взять это последнее препятствие.
      Деревянные перила заметно покачиваются, красные, натертые мастикой ступеньки раздражающе скрипят.
      Нет, придется остановиться. Слишком затруднено дыхание, слишком тяжело стучит сердце.
      Он кладет небольшой, перевязанный сверток на согнутое колено. Безобразие! Всего пятьсот граммов, но и они утомляют... Апоплексическое лицо, заросшее черными волосами, покрывается капельками пота
      На верхней площадке осторожно, толчками, открывается дверь - А, господин Мюленберг, добрый день!
      - Добрый день, фрау Лиз, - и, как бы извиняясь за свою слабость, он добавляет, тяжело дыша: - Вот видите...
      Женщина сочувственно покачивает головой. Сердце... В наше время нельзя иметь сердце. Или надо жить в провинции. В Мюнхене нечем дышать, воздуха нет, его вытеснил бензинный перегар. И потом - жара...
      - Сердце ведет счет времени, фрау Лиз, - говорит Мюленберг, поднимаясь на площадку. - Десять лет назад я первый раз взбежал по этой лестнице к доктору Гроссу. Взбежал! Теперь я ползу... Печальный юбилей, фрау Лиз, тяжелые, нехорошие годы. Но ничего не поделаешь. Очевидно, будет еще хуже...
      Фрау Лиз делает большие глаза. Не следует так говорить. Кто знает... Разве можно теперь говорить то, что думаешь...
      - Ганс уже пришел, - говорит она как бы между прочим, входя за Мюленбергом в лабораторию.
      - Ганс славный парень, фрау Лиз... Это хорошо, что он уже здесь. Значит, сегодня мы кончим нашу большую работу. Это тоже замечательный, но, пожалуй, бессмысленный факт. - Последние слова он произносит про себя.
      - Да! Есть письмо господину доктору. Я положила его вам на стол. Ничего не нужно, господин Мюленберг?
      - Письмо? - несколько секунд он изучает конверт. - Нет... можете идти, до прихода господина Гросса ничего не понадобится.
      Он ждет, пока щелкнет замочный ролик. Потом стоя вскрывает конверт.
      "Управление Мюнхенского муниципалитета убедительно просит господина доктора Гросса прибыть по адресу: Людвигштрассе, 104, отдел 8, комната 56, для переговоров. Инженер, господин Вейнтрауб будет ждать доктора Гросса от 11 до 12 часов сегодня".
      Так. Вот и свершилось. Все понятно. Мюленберг чувствует, как нудная слабость охватывает колени. Он тяжело опускается в кресло, кладет голову на руки и думает. Сколько достойных, честных людей погибли вот таким же образом, - многих он знал... Это стандарт. Человека приглашают явиться в какое-нибудь учреждение. Там, в комнате, не имеющей никакого отношения к этому учреждению, гестаповец вежливо и доверительно напоминает человеку, что он тогда-то, там-то сказал такую-то фразу или рассказал анекдот антинацистского характера. Или - скрыл в служебной анкете свое неарийское происхождение. Или - не вытянул руку вперед в знак приветствия на собрании, когда чествовали фюрера. Или - отказался участвовать в разработке нового способа массового уничтожения людей...
      Иногда человек просто не возвращается домой, а иногда приходит сломанный, поникший, опустошенный...
      Выхода нет. Гросс, конечно, должен пойти. Зачем он им нужен? Уж, конечно, не для того, чтобы выдать ему патент. Неужели они догадались о том, как можно использовать его изобретение? Вероятно, так.
      - Ганс! - кричит он в соседнюю комнату. - Идите сюда на минуту.
      Худой, с растрепанными светлыми волосами и глубоко сидящими глазами юноша, в стареньком, замасленном комбинезоне, появляется на пороге, играя отверткой.
      - Здравствуйте, Ганс! Как дела?
      Юноша улыбается. Почти все готово. Монтаж добавочного агрегата будет окончен часа через два. Сегодня можно приступить к испытанию машины.
      Мрачный вид Мюленберга гасит его радостное возбуждение.
      - Что случилось, господин Мюленберг недоволен работой?
      - Нет-нет... Наоборот. Если нашей работе суждена победа, то я полагаю, что ваша доля в этой победе не меньше моей. Но... вот прочитайте...
      На вспыхнувшем от похвалы лице Ганса выступают тени тревоги, когда он пробегает глазами приглашение.
      - Разве у него что-нибудь неладно?
      - Насколько я знаю, Гросс чистокровный баварец. Нет, я думаю, что это результат той заметки, которая появилась на днях в "Технической газете". Я пробовал удержать его от этой информации. Впрочем, все равно, рано или поздно...
      Снизу доносится стук двери.
      - Идите, Ганс, продолжайте монтаж. Поговорим потом. Не будем пока беспокоить его.
      Доктор Гросс резко открывает дверь и сразу же захлопывает ее за собой. Он полная противоположность Мюленбергу: небольшого роста, сухой, порывистый, суетливый. Пепельные волосы торчат прядями в разные стороны. На мгновение он застывает около двери.
      - Вы уже здесь! - Мюленберг добродушно топорщит усы в ответ. Безобразие! Вы просто ребенок, дорогой коллега... Вам нужно спать в это время. И вообще поменьше двигаться. Очевидно, вы хотите, чтобы в самый ответственный момент я остался без вас. О, и Ганс тут! Ну, его можно только похвалить за усердие.
      Теперь Гросс уже улыбается, пожимая руку Мюленбергу. В соседней комнате он здоровается с Гансом.
      - Как дела, дорогой мой? О, да вы уже почти кончаете! Великолепно! - он снова около Мюленберга. - Видали? Надо налаживать испытание. Ах, Мюленберг, я, кажется, начинаю волноваться. Наступает торжественный момент!
      - Да, Гросс... сегодня действительно торжественный день. Ведь сегодня юбилей...
      Густые серые брови Гросса вскидываются острыми углами вверх.
      - Какой юбилей?
      Мюленберг встает и протягивает ему свой сверток.
      - И вот вам мой скромный юбилейный подарок. Сегодня десятилетие нашей совместной работы Могу добавить, что лучших лет в своей инженерной деятельности я не знал...
      Гросс растроган этим торжественным выступлением. Он жмет обе руки Мюленберга, потом развязывает сверток.
      - Масло... Настоящее сливочное масло! И как много! Признаться, я соскучился по нему. Ну, спасибо... нас теперь этим не балуют. Праздник - так праздник! Мы сегодня устроим роскошный кофе. Ганс, зовите Лизет. Я должен сказать, Мюленберг, что ваше участие в работе позволило мне решить задачу передачи энергии без проводов. Без вас мне не удалось бы превратить мою идею в машину, которая сегодня будет готова. Да, это - дата! Сегодня дрогнут устои современной техники. Вы представляете, друзья, что будет? Магистрали электропередач перестанут опутывать земной шар. Передавать энергию станет проще и выгоднее, чем строить малые местные электростанции. Невидимые провода понесут энергию над океанами и пустынями. Самолеты, поезда, корабли станут электрическими и пойдут по своим трассам без горючего. Электричество окончательно заменит пар. Потребление нефти и ее продуктов сократится до минимума. Человечество станет богаче, культурнее...