ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

КРИВАЯ ВЗМЫВАЕТ ВВЕРХ

Среди приборов, участвовавших в оживлении Анны, был один, работа которого стала понятной Николаю только спустя некоторое время. Это был обыкновенный электрокардиоскоп — прибор, улавливающий токи сердца. Небольшой ящичек, в передней стенке его — круглый глазок, светящийся зеленым светом, и в нем темная тень, формой своей напоминающая бабочку. По движениям «бабочки», по трепетанию ее крыльев можно было следить за тем, что Ридан назвал «токами действия» сердца.

Сам по себе этот аппарат не представлял для Николая никакой загадки; его конструкция, основанная на принципе катодного осциллографа, была ясна: токи сердца подводились к нему по проводничкам от электродов, прилаженных с двух сторон грудной клетки.

Прибор был включен, как только Анну вынули из цилиндра и положили на операционный стол. К этому времени прошло уже больше трех суток с момента смерти девушки. И тотчас же «бабочка» кардиоскопа начала складывать и расправлять свои трепещущие крылышки. В мертвом, неподвижном сердце шла напряженная электрическая жизнь. Значит, не совсем мертвым было сердце! Значит, какая-то жизнь еще теплилась в нем!

Теперь Николай начал понимать ридановские рассуждения о «настоящей» и «ненастоящей» смерти. То, что принято называть смертью, — не смерть. Это — остановка. Прав был замечательный ученый Бахметьев, работавший над анабиозом: целый организм, пораженный смертью, подобен часам, маятник которых остановили рукой. Толкнуть маятник — и часы пойдут снова. Ридан шел дальше.

— Настоящая, необратимая смерть наступает тогда, когда распадутся белки живой ткани, — повторял он. — Если это еще не произошло, жизнь может быть восстановлена. И если причина смерти — уничтожение какого-нибудь органа, пусть это будут легкие, сердце или желудок, то этот орган можно удалить, заменить новым, здоровым, во многих случаях взятым от животного, — и снова организм будет жить. Такова теория. И мы уже подошли к ее практическому использованию. Эту возможность нам дал ваш «консерватор». Скоро наступит время, когда смерть от «случайных причин», от болезней отдельных органов перестанет существовать. Мы будем создавать запасы готовых, работоспособных, живых органов и пользоваться ими в нужных случаях совершенно так же, как сейчас пользуемся консервированной трупной кровью для переливания ее живым. Больше того, Николай Арсентьевич, я убежден, что эту самую остановку, которая до сих пор называлась смертью, и во время которой мы торопились человека похоронить или сжечь, мы будем применять как одно из могущественнейших лечебных средств.

— Как?! — удивлялся Николай, ошеломленный этим градом ридановских прогнозов. — Лечить смертью?

— Да, лечить смертью. Мертвый не может болеть. Все болезни питаются функциями живого организма. Временная смерть, остановив, за очень немногим исключением, все его функции, прекратит и питание болезненного процесса и тем самым прервет его.

— А когда человек оживет, функции восстановятся, и болезнь снова найдет себе почву?

— Нет. Если болезненный процесс действительно прервался, то необходимо снова воздействие внешней причины, чтобы его восстановить, ибо сами по себе функции только поддерживают и ведут процесс, но не могут начать его.

Разговоры эти всегда глубоко поражали Николая новизной идей Ридана, заражали его фанатической верой в могущество человеческого разума. Эта бодрящая вера нужна была теперь Николаю, как никогда, потому что, оставаясь наедине с самим собой, он готов был снова предаться тревоге и, может быть, снова потерять надежду.

Прошла ночь, прошел день после того, как знакомые золотые лучики брызнули счастьем прямо в сердце омраченного сомнениями Николая. Он ждал тогда, что вот еще немного — и Анна посмотрит на него, улыбнется, узнает о его любви, которую он так глубоко и так долго таил от нее и от самого себя…

Ничего этого не произошло. Вот уже сутки Анна лежала на операционном столе с бьющимся сердцем и ровно дышащей грудью, но так же неподвижно, так же безжизненно. По-прежнему были чуть приоткрыты ее веки, вздрагивающие только от прикосновения к ним. Никаких признаков сознания не было.

— Что же это? — спрашивал Николай, с тоской глядя на Ридана.

— Ничего, — отвечал тот, и Николай угадывал ту же тревогу в его голосе. — Будем ждать… — Ридан рад был возможности отвлечься от непрерывно одолевавших его сомнений и говорил, говорил… — У животных, которых я оживлял после десятиминутной смерти, мозг восстанавливал свои функции через семь-восемь часов. Симка был мертв тоже десять минут и пришел в сознание только через двадцать часов. Думаю, что чем сложнее организован мозг, тем глубже поражаются его клетки, отравленные углекислотой. Ведь смерть наступила от прекращения доступа кислорода, который кровь приносит из легких к клеткам мозга. Очень возможно, что мозг человека восстанавливает свои функции гораздо медленнее. Будем ждать…

В девять вечера Наташа по телефону сообщила в операционную, что явился Виклинг.

— А, Виклинг! — ответил Ридан. — Проводи его в столовую, я сейчас приду.

Николай ждал этого звонка и следил за профессором.

— Вы в самом деле думаете пойти к нему? — спросил он.

— Конечно.

— Нет, Константин Александрович, вы туда не пойдете. Уж простите, эта операция поручена мне. Там все готово, и ваше появление в программу не входит. Было бы безумием подвергать вас опасности. Ведь Виклинг прекрасно понимает, что жизнь Анны в ваших руках, и в последний момент, увидев, что ему уже не спастись, может предпринять что-нибудь неожиданное.

— Что ж, пожалуй, — пожал плечами Ридан, — свидание с ним меня вовсе не прельщает…

Между тем в столовой уже начинался этот немногословный акт.

Еще накануне Наташа была посвящена, наконец, во все таинственные события. К этому времени она уже почти перестала плакать, но была еще более мрачна. Ее горе осложнялось чувством обиды: почему Ридан скрывает от нее то, что он делает с Аней?..

Когда Николай объяснил ей все и рассказал, что Анна уже дышит, она недоверчиво вскинула на него свои темные, испытующие глаза, поверила, засмеялась, бросилась к Николаю и разрыдалась у него на груди. Это была радость, и с этого момента горя не стало для нее. Без всяких колебаний и сомнений она сразу поверила, что Аня вернется к жизни, и все будет, как прежде.

Так же бурно вскипело в ней возмущение, когда Николай рассказал о Виклинге.

— Я чувствовала это! Я всегда, с самого начала ненавидела его! И как вы все могли верить, ведь в каждом его движении, в каждом слове была фальшь!..

Она торжественно поклялась Николаю, что ни единым жестом не выдаст себя, принимая Виклинга. И вот она привела его в столовую.

— Садитесь, Альфред.

Он сел, все так же подавленный печалью, настороженно заглядывая Наташе в глаза.

— Как Анни, Наташа? Вы, верно, уже знаете что-нибудь…

Ах, как трудно удержаться от соблазна! Желание помучить этого ненавистного человека, поиграть с ним, как кошка с мышью, было очень велико; начать бы с ним разговор, полный невинных, но страшных для него намеков!.. Ведь так легко заставить его сейчас почуять собственную гибель, отомстить ему за обман, за преступление, за все… Нет, она не имела права, она обещала.

— Ничего не знаю, — неожиданно громко ответила она.

Это было сигналом. Виклинг вдруг увидел, как открылась прямо перед ним дверь в комнату девушек, и из нее быстро вышел и стал у стены человек в гимнастерке защитного цвета с малиновыми петлицами. Виклинг узнал их, и его бросило в холод. Потом он заметил револьвер в руке…

Виклинг быстро оглянулся. В комнате было три двери. У каждой стоял вооруженный человек. Потом из комнаты Николая вышел еще один и направился прямо к Виклингу, спокойно и уверенно.

— Альфред Виклинг, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо.

— Да, это я! Что за глупая мистификация?! — вызывающе крикнул Виклинг, бледнея.

— Я из оперативного отдела Наркомата государственной безопасности. Имею распоряжение арестовать вас. Будьте добры поднять руки… Обыщите, — приказал человек.

— Позвольте! — продолжал кипятиться Виклинг. — Это какая-то ошибка. На каком основании?..

— На каком основании, могу сообщить. Вы обвиняетесь в покушении на убийство Анны Ридан.

— Какая чепуха! Наташа, вы знаете, как было дело. Позовите профессора…

— Профессор занят, — сказал Николай, входя в столовую, — и он просил меня передать, что ничем не может быть вам полезен. Он сам поддерживает обвинение на основании сведений, полученных непосредственно от Анны Константиновны.

Последние слова Николая поразили Виклинга, как удар молнии. Глаза его расширились, ноги согнулись в коленях, и было видно, каких громадных усилий стоило ему сделать первый шаг по направлению к двери…

Прошло еще три дня тревожного ожидания. Анна лежала в том же состоянии — так, по крайней мере, казалось Николаю — и снова его надежды сменились отчаянием.

Ридан, между тем, продолжал свои наблюдения, анализы, исследования и каждый день улавливал все новые признаки пробуждающейся жизни в организме дочери. Вегетативная система уже восстановилась. Органы пищеварения начали действовать и снабжали кровь продуктами таинственных превращений белков, углеводов, жиров, которые Ридан в сложных растворах вводил в желудок. Полуоткрытые веки Анны, больше всего пугавшие Николая, наконец, сомкнулись. Все тело было готово к движению. Отдельные периферические мускулы начинали самопроизвольно подергиваться, как бы пробуя свои силы перед более значительными сокращениями.

Но никаких «распоряжений» из высших органов управления не поступало. Сложнейшие отделы мозга, скрывающие в себе тайну мысли, загадку сознания, молчали. Это был глубокий, беспамятный сон.

— Ничего, ничего, Николай Арсентьевич, будем ждать, надеяться, будем действовать дальше, — только и говорил Ридан, по обыкновению не слишком обнадеживая измученного Николая.

Несколько освободившийся от острого ощущения горя, Николай, наконец, вспомнил о связи с немцем, о последней шифрованной радиограмме, пересланной на Уфу. Разобрав текст, Николай убедился, что «эфирная охрана» поставлена у фашистов образцово. Правда, засечь немецкого друга они еще не сумели, не так это просто; опытный «ом», зная, что за ним охотятся, всегда может сбить с толку своих преследователей. Но передачу его снова заглушили почти в самом начале. Он успел только повторить с тревожной уверенностью свое предупреждение о готовящемся нападении фашистов на Советский Союз и передать несколько слов, продолжающих начатое раньше изложение метода Гросса. Ясности все еще не было. О восстановлении фашистскими инженерами машины Гросса немец не сообщал ни слова, и Николай начинал проникаться уверенностью, что мюнхенский взрыв достиг цели.

Виклинг знал об этом не больше того, что сообщалось в печати. Он должен был только добыть ключ к шифрованным сообщениям из Мюнхена. Как выяснилось из разговора со следователем, которому Николай давал показания, Виклинг, по-видимому, сраженный мыслью о воскрешении Анны, потерял надежду выйти сухим из воды. Он, конечно, не поверил бы в это чудесное воскрешение, если бы оно не подтверждалось осторожно пущенными в ход при первом же допросе ридановскими сведениями, полученными через «ГЧ». Никто не мог знать этих фактов, кроме его самого и Анны!

У следователя сложилось впечатление, что Виклинг искренне раскаивался в своей шпионской и диверсантской работе, — так охотно он разоблачил и себя, и всех, кто был замешан в ней — и в Москве, и на уральском заводе.

Он оказался сыном крупного московского финансиста, эмигрировавшего в первые дни революции. Маскировка под немца «Альфреда Виклинга» помогла ему без особого труда «бежать» в Советский Союз из Германии еще в 1936 году. Это был трюк гестапо: настоящий Альфред Виклинг, довольно известный тогда в кругах немецкой интеллигенции молодой антифашист, был тайно схвачен и, вероятно, уничтожен. Раскрыть этот трюк разведки было почти невозможно, тем более, что настоящий и фальшивый Виклинги обладали одной и той же специальностью и редким внешним сходством. Так что в документах настоящего Виклинга, переданных разведчику, гестаповцам даже не пришлось менять фотографии. К тому же «Виклингу» предназначалась роль резидента «замедленного действия», поэтому он в течение ряда лет никаких разведывательных функций не выполнял, и единственная его задача состояла в том, чтобы укрепиться в советском обществе, завоевать надлежащее положение и доверие, в чем он и преуспел.

Да, он намерен был «завоевать» и Анну Ридан. И не только по деловым соображениям…

Участие в организации диверсии на уральском заводе и слежка за радиосвязью Тунгусова были первыми заданиями хозяев. Пали они на далеко не благоприятную почву. «Виклинг» был уже не тот, действовал он неохотно; его первоначальные антисоветские убеждения сильно потускнели за время жизни на родине. Но страх смерти был сильнее. Убийство Анны, совершенное в припадке этого безумного страха, а затем разоблачение и арест оказались для него слишком тяжелым грузом. Он «сдался» и откровенно выложил все, что только могло быть полезным тем, кто охранял безопасность советского государства.

Ничего этого Николай не рассказал профессору, чтобы не отвлекать его от напряженной работы. Не узнала об этом и Наташа. Зачем стал бы Николай омрачать страшными воспоминаниями эту беспредельную, ясную радость, сразу сменившую ее глубокое горе, когда она увидела свою милую, единственную сестру уже спящей, а не мертвой! Счастливая натура! Наташа умела просто любить, просто страдать и так же просто радоваться, не искажая своих чувств ненужными сомнениями. Теперь она просто верила, что Анна будет жить и стала самым ревностным помощником Ридана.

Зато Николай… Бедный Николай! Очень трудно приходилось этому сильному сдержанному человеку, впервые обласканному любовью и так трагически лишенному ее. В какой страшный водоворот переживаний втянула его судьба и трепала, швыряла из стороны в сторону, то обманывала близкой радостью, то наносила гибельный удар…

Он вовсе выбился из колеи. Шли дни — долгие, пустые и мрачные. Никогда еще он не чувствовал себя таким ненужным, опустошенным. Работать он не мог. Никакой помощи Ридану, кроме дежурств около Анны, когда он сменял Наташу или самого профессора, не требовалось. Он пробовал читать. Добросовестно прочитывал страницу и убеждался, что не может даже вспомнить, о чем там говорилось…

Иногда он начинал думать о самом себе, о своем поведении и не мог понять, что с ним происходит. Почему он не в состоянии был заняться ничем, что не относилось к Анне? Почему могла Наташа, сидя тут же, работать над своими учебниками, что-то решать, усваивать, или читать, или шить? Почему тетя Паша взвалила на себя все заботы о семье и выполняла их, ничего не забывая, всегда точно, всегда вовремя? Лишь несколько минут, ежедневно убирая комнату, она позволяла себе молча постоять около Анны, подперев рукой подбородок, внимательно глядя в ее лицо, все еще скованное мертвым покоем… Николай замечал иногда, как скатывались слезы, прячась в морщинах широких щек тети Паши…

«Видно, действительно, что-то неладно у меня с нервами, прав профессор, — заключал Николай. — Или натура такая дурацкая…»

Утро десятого дня занималось мутной полосой туч на востоке. Серый рассвет подходил медленно и поздно. Барометр падал.

Ридан отправил Наташу спать и остался один с Анной. Сегодня ночью в ее организме происходил какой-то бурный процесс возбуждения. Одиночные вздрагивания, подергивания отдельных мышц стали вдруг более интенсивными и охватили почти все тело. Мускулы как бы трепетали от желания свободно двигаться. Это продолжалось полтора часа. Потом сразу прекратилось всякое движение. И опять Анна лежала в неподвижном, глубоком сне, казалось, более глубоком, чем раньше…

Ридан сидел около нее и старался понять, что произошло. Был ли пройден какой-то этап на пути к восстановлению деятельности мозга или, наоборот, вспышка возбуждения подобного агонии, — и путь назад, к смерти…

К десяти часам утра тучи простерлись над столицей, сверкнули первые стрелы молний, в саду зашумели истомленные пылью деревья, приветствуя желанную грозу. Хлынул ливень, наполненный блеском, громом и ветром.

Хмурый, обросший, Ридан вдруг оторвался от тревожных мыслей, выпрямился, подошел к окну и настежь распахнул его. Острый аромат грозы ворвался в операционную.

С сухим треском грянул тяжелый громовой залп, и золотом осветилась струистая завеса дождя.

Ридан снова подошел к Анне.

Он увидел… Может быть, это опять показалось ему: в последнее время утомленные глаза так часто его обманывали… Нет, он увидел, он услышал глубокий вздох, впервые нарушивший слишком правильный ритм слишком спокойного дыхания. Потом дрогнули губы, слегка раскрылись…

Николай проснулся от телефонного звонка и, еще не очнувшись, схватил трубку.

— Сюда! И Нату тоже! — торжествующе прозвенела мембрана. Николай понял. Одеваясь на ходу, он влетел в операционную.

Наташа, босая, в халатике, догнала его у порога. Ридан, не говоря ни слова, отошел в сторону, как бы уступая им место у стола. Они склонились над Анной, тревожно всматриваясь в ее лицо, губы, только что сомкнутые влажные ресницы…

— Аня, — тихо, но уверенно произнесла Наташа.

Вдруг сразу приоткрылись веки, чуть поднялись брови. Анна посмотрела, перевела взгляд на Николая, снова устало закрыла глаза.

— Коля… — едва слышно прошептала она.

Вне себя от счастья, забыв все на свете, Николай прильнул к ее щеке первым горячим поцелуем.

Наташа испугалась этого движения — может быть, нельзя? — и, взяв его голову обеими руками, ласково отстранила его. Они оглянулись. Ридана в комнате не было. Николай выбежал в соседнюю, «свинцовую» лабораторию. В глубине ее, облокотившись на подоконник дальнего окна, стоял Ридан, согнувшись, прижав к лицу обеими руками носовой платок. Плечи его вздрагивали.

Люди всегда стремятся к счастью.

Каждый по-своему понимает его и по-своему добивается, преследует или ждет. Но вот приходит оно, и в несколько дней, даже часов человек привыкает к нему, как к биению своего сердца, и перестает его ощущать. Это — личное, частное счастье. Оно мимолетно. Казалось бы, что может быть дороже, ценнее обладания жизнью, которая дает нам возможность и радость творить, созидать счастье других, умножать его, — сколько раз удавалось почти каждому из нас так или иначе увернуться от гибельного, разящего удара судьбы, спасти, отстоять жизнь, но надолго ли хватало этого ощущения счастья спасенной жизни? На миг!..

Счастье ридановцев было широким, безбрежным, как мировой океан, захвативший их властно и надолго. Каждый из них ощущал его, как личное счастье — Анна живет, Анна будет жить, нет больше страшного горя, которое только что владело ими! Ридановцы преобразились; они как бы сами вернулись к жизни, лица их излучали свет. Они уже не избегали взглядов друг друга, как люди, пораженные горем; наоборот, встречаясь то и дело, они жадно ловили эти взгляды, чтобы вновь и вновь вспыхнуть радостью, обняться, сжать руки. Они стали больше и откровеннее любить друг друга.

Но к этому присоединялось осознание чуда. Оно все-таки свершилось! Невозможное раньше стало возможным. Разум обрел новую власть над природой, и чудо Ридана становилось достоянием человечества. Вот откуда шел этот океан.

Анна встала не сразу.

В первом проблеске сознания еще не было всей его сложности, организуемой памятью. Было только простое восприятие, видение. И — бесконечная слабость, мышечная, нервная. После первого слова, не столько услышанного, сколько угаданного Николаем, Анна снова впала в забытье и в сон. Через шесть часов она опять открыла глаза. Теперь в них отражался страх, дыхание выдавало волнение.

— Где… он… — вот все, что уловил склонившийся над ней отец.

Он понял. Коротко, в двух-трех фразах он рассказал все главное о Виклинге. Анна успокоилась.

Ридан ни на минуту не ослаблял бдительности, он не мог допустить никаких промахов, никаких осложнений. Дежурства не прекращались. Он запретил оставлять Анну одну — и днем, и ночью. По-прежнему ежедневно делались все анализы, каждое утро Ридан и его неизменные соратники — Викентий Сергеевич и Иван Лукич учиняли осмотр, выстукивали, выслушивали, жали, сгибали, щекотали слабое тело Анны, постигая тончайшую сложность его внутренних процессов и принимая меры, когда находили что-нибудь не в порядке.

Через неделю после пробуждения Анна начала учиться ходить. Через две недели — впервые спустилась в сад. Анализы и осмотры были прекращены. Восстановление шло энергично и достаточно быстро.

Как только Анна достаточно окрепла, Ридан вызвал следователя, который давно ждал этого момента, чтобы получить нужные ему «показания потерпевшей». И тут впервые ридановцы узнали от Анны все подробности страшных событий на Уфе.

С нетерпением ждал Николай своего дежурства после этого свидания Анны со следователем. Он истомился, он уже больше не мог держать себя в руках. Ведь до сих пор ни слова не было сказано между ними о самом главном. Он старался скрывать от нее даже взгляды, так непокорно загоравшиеся нежностью. Нужно ли это было, Николай не знал. Он просто боялся волновать ее. Ведь запретил же Ридан в самом начале напоминать ей о Виклинге, о катастрофе на Уфе…

Значит теперь можно!

Вечер тянулся медленно. Николай сидел в столовой один, держал перед собой газету, а думал о том, что он скажет Анне…

Около десяти Наташа вышла от нее в халате, с полотенцем и удивленно посмотрела на Николая.

— Вы ждете? Ведь уже не нужно дежурить, разве Константин Александрович не сказал вам?

— Нет, ничего не говорил, — ответил Николай, и Наташа уловила его огорчение. Она улыбнулась ему ободряюще.

— Идите. Полчаса в вашем распоряжении. Я — в ванну.

Николай молча подошел к кровати, пристально вглядываясь в глаза Анны. Ему казалось, что они видят его мысли и зовут его. Анна тоже молчала. Потом она протянула ему руку, и это было то самое движение, которого он ждал. Он взял эту слабую, худенькую руку с длинными, тонкими пальцами, прильнул к ней щекой, всем лицом и поцеловал. Глаза Анны — большие, потемневшие, смотрели серьезно и открыто, как бы едва вмещая что-то необъятное. Она поднялась и села на кровати, пригнув к себе колени.

— Я сегодня не все рассказала следователю, — сказала она. — Самое главное утаила, потому что ему это не нужно… Да и никому не нужно… кроме нас… Когда я заснула там, за кустами, перед приходом Виклинга, мне приснился сон. Будто я стою в воде, а свет такой ослепительный, что я не могу открыть глаза и не знаю, куда идти. Мне становится страшно, я зову вас… Вы приходите, берете меня на руки, несете к берегу… И говорите: «Вот так мы будем идти вместе… всегда вместе…» Я вспомнила это, как только пришла в себя.

— Анютка, милая, ведь это самое я и хотел сказать вам сейчас!

Он вскочил, безотчетным движением поднял ее на руки вместе с одеялом, привлек к себе и, целуя, понес по комнате. Она казалась ему невесомой.

— Вот так это было, Аня?

— Так… так, Коля!.. Значит — навсегда?

— Навсегда, Анютка!

— И я… навсегда!.. А теперь клади меня обратно на берег. И уходи. Больше нам сегодня ни о чем говорить не нужно. Правда?.. Коля, я счастлива!

— Я тоже, Аня. Спокойной ночи… если это возможно.

Он почти выбежал из комнаты, чувствуя, что ему действительно нужно сейчас побыть одному.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ОНИ ИДУТ ДАЛЬШЕ

Жизнь понемногу налаживалась.

Величайшее счастье, крепко завладевшее всеми ридановцами, творило свои обычные чудеса: приводило в порядок нервы, порождало новые залежи энергии и силы, делало мир прекрасным и немного, будто шутя, путало мысли и дела людей.

Мамаша восстановил прежний порядок в лабораториях, убрал все оборудование, связанное с оживлением Анны. Ридан «прошелся» по институту, устроил несколько совещаний сотрудников, наладил и направил их работу и уже приступил к продолжению своей «градуировки», далеко еще не законченной.