Маги и мошенники

– Хиляем отсюда.

Разбойник, шулер и зловредный чародей, подхватив уже заполненные мешки, проворно пустились наутек и моментально скрывшись в кипарисовой роще.

Едва лишь исчезла шайка, как новый отряд ворвался на место действия. Дорога содрогалась под копытами скакунов – еще бы, немалую часть кавалькады составляли посаженные на тяжеловозов ремесленники Толоссы. Могучие кони неохотно изменяли своему основному аллюру, то есть, попросту говоря, все время норовили перейти на шаг, но это ничуть не смущало бретонистов. Во главе кавалькады, опередив всех, на хорошей лошади резво скакал сам Бретон. Волосы еретика-расстриги, в пику традиции священнослужителей, отпущенные пониже ушей, развевались, утонченное лицо светилось гневом и экстазом битвы. В этот самый момент на земле заворочался оглушенный и раздетый почти донага, но вполне-таки живой Штокман: ”О, Небеса и Святое Братство! Я жив”.

– Что у вас с рукой? Она кровоточит. Что вы натворили, Вольф? – прошипел Адальберту рассвирепевший Людвиг.

– Потом расскажу, кажется, я сам не знаю как, вызвал подмогу, – пробормотал в ответ обескураженный Хронист. И тут же, отбросив мешки, выскочил из убежища едва ли не под копыта коней.

Шпион императора, богохульствуя в душе, зачерпнул пригоршню жирной грязи и растер ее по собственному лицу – риск быть узнанным Бретоном решительно перевешивал требования чистоплотности.

Ересиарх остановил коня так, что благородное животное вскинулось на дыбы. Он спешился и заключил в братские объятия лишь наполовину пришедшего в себя Штокмана.

– Ты жив, брат мой! Враг повержен, бог сохранил твою жизнь для святого служения.

Затем предводитель мятежа обратился к Людвигу и Хронисту:

– Братья, отвага и смелость ваша – славный дар на алтарь справедливости.

Адальберт приосанился, одновременно храня лукавый вид. Фон Фирхоф почесал бровь, заодно благоразумия ради как следует размазывая по лицу грязь.

– Следуйте за мной. Сотоварищи дадут вам место в седлах, – сумрачно и гордо заявил ересиарх.

Людвигу пришлось устроиться в седле тяжеловоза позади парня, видом напоминавшего оружейника. Адальберт последовал его примеру, составив компанию крестьянину.

– Вперед, в Толоссу! – возвысил голос Клаус Бретон. – Слава Господу и дорога Братству!

Еретики в который уже раз грянули псалом, грубые голоса сплетались с раскатами отдаленного грома, дождь утих, в воздухе пахло грозовой свежестью, волны все так же плескали о прибрежные валуны.

Сцена получилась величественная, но это совершенно не радовало фон Фирхофа – побег из мятежного города безнадежно провалился. Промокший до нитки Адальберт с довольным видом трясся на лошадином крупе. Разинутая пасть ворот снова поглотила отважный отряд, копыта боевых битюгов молотили по мостовой.

…Незадачливые беглецы покинули седла тяжеловозов на площади перед ратушей и вернулись в ту самую привратницкую, из которой утром решительно начали свой путь. Людвиг смыл с лица грязь и плеснул в глиняные кружки вина:

– Как ваша рана, дружище Вольф?

Мнимый Россенхель стащил порванный и насквозь промокший плащ.

– Почти не беспокоит.

– Отменно. Я смотрю, вы к тому же исцарапали руку?

– Немного.

– И подмога пришла как нельзя вовремя…

Адальберт вздохнул и с двусмысленным видом уставился на огонь в очаге. Раздался веселый стук деревянных подошв и в комнату, подобрав юбчонки, впорхнули две девушки лет шестнадцати. Их длинные волосы – золотые у одной, а у другой – темно-пепельные, тугими кольцами рассыпались по стройным спинкам.

– Откуда вы, ангелы? – поинтересовался Хронист.

– Не сомневайтесь, Россенхель, – заверил его Людвиг. – Юные толоссийки искренне любят адептусов правильной веры… У вас найдется серебряная марка на зубок ангелочку?

– Я думал, ересь бретонистов предполагает аскетизм и добродетель.

– Конечно, только местные девушки не искушены в богословии, зато хорошо знают, что такое бедность…

* * *

– Ах, любезный Людвиг! – спустя некоторое время заявил Адальберт-Вольф Россенхель, – моя история сама просится на язык.

Он намотал на указательный палец желтые кудряшки прикорнувшей на его плече красотки и меланхолично продолжил:

– Странствуя в пределах Империи, я встречал множество разнообразных людей. Одни были добры, другие – не очень. Более всего, как мне кажется, среди них встречалось разных мастей дураков. А те, что неизменно оставались умны, фатально склонялись к мошенничеству. Меня семнадцать раз обворовывали, пять раз грабили и тринадцать раз пытались убить. Сам же я двадцать семь раз склонял к сожительству девиц разных сословий и даже пытался плутовать в кости…

Слегка шокированный болтливостью Хрониста, наполовину трезвый фон Фирхоф внимательно уставился на обнажившееся дно кружки – вина там оставалось совсем чуть-чуть. Девушка с пепельными косами изрядно захмелела. Она, хихикая, устроилась на коленях Людвига и явно не собиралась оттуда слезать.

– Я наткнулся на вас случайно, – заявил тем временем совершенно пьяный Адальберт. – И с тех пор готов благословлять фортуну – так вы находчивы и умны. Вы искусный лекарь. И при этом вы самый честный, открытый и порядочный человек, которого я встречал под небом Церена…

“Как бы не так”, – подумал шпион императора.

– …мне мучительно хочется поделиться с кем-то своей историей, и нет более достойного доверия лица, нежели вы, Ренгер. Молчание, которое длится месяцами – это сущая пытка. Любезный друг, вас не поразило наше сегодняшнее чудесное избавление?..

– Не поразило ни в коей мере. В конце концов, разъезды бретонистов постоянно рыщут вокруг Толоссы. Стоит ли удивляться тому, что один из отрядов вспугнул разбойников?

– Не все так просто… Вы не выдадите моей тайны?

– За кого вы принимаете меня? – с деланной обидой нахмурился фон Фирхоф.

– Я верю вам, верный друг! Я открою вам тайну…

…Людвиг терпеливо дослушал цветистые откровения наиболее прославленного политического преступника Империи. Ничего особо нового он не узнал. Впрочем, одна подробность все-таки в немалой степени поразила его.

– Как вы додумались использовать стилет вместо пера, а вместо пергамента – кожу своей руки?

– Поверьте, додуматься использовать собственную кожу вместо телячьей совсем не трудно, если речь идет о спасении шкуры…

Он трусоват – с удовлетворением подумал Людвиг. Похищение не удалось, не беда, в конце концов, получится в другой раз. Если пленить этого поддельного Вольфа Россенхеля, императору будет не трудно сломить и подчинить его. Я сжег гримуары и in-folio, даже безвредное in-quarto нашего приятеля – румийца. Этого тоже оказалось недостаточно. Ну что ж, значит, кроме всего прочего, мне придется отобрать у Адальберта стилет. Кожа этого человека слишком большая магическая ценность, чтобы царапать ее просто так.

Нетрезвый Адальберт помотал головой и добавил с искренней, прочувствованной грустью:

– Вы не представляете, Ренгер, насколько тяжела моя жизнь. Почему-то человека, обладающего мистической властью, принято считать либо счастливейшим созданием, либо сумрачным злодеем. Но это же ужасное заблуждение! Все сочиненные мною милости судьбы самым подозрительным образом выходят мне же боком…

– Неужели?

– Ну конечно, разумеется! Допустим, я пожелаю воздвигнуть себе статую из золота высотой в сто футов…

– И что?

– Как только она будет воздвигнута по мановению пера, к ней сбегутся все разбойники округи. Разумеется, я буду тут же убит, колосс разбит на куски, цены на золото упадут, на лалы и изумруды – поднимутся, ювелирный рынок Империи и Уэстока рухнет в глубочайший кризис, и …

– Вы правы. Ни в коем случае не воздвигайте статуй. Впрочем, решить проблему с разбойниками, должно быть, не столь уж сложно?

– Не торопитесь, мой легковерный друг. Допустим, я пожелаю иметь надежную охрану, но вызванные из небытия воины уже не способны исчезнуть! Обосновавшись в реальности, они потребуют жалованье, поневоле превращая меня в лучшем случае в капитана наемников, а в худшем – в еще одного вожака странствующих бандитов.

– Вы могли бы пожелать себе земли, титул, замок, прочное положение в рядах дворянства Церена.

– Для того, чтобы получить некие земли, я должен придумать, куда деть их хозяина. За каждым из таких баронов, между прочим, не одна сотня крепких и немилосердных родичей, о которых я до поры до времени никакого понятия не имею…

– А нельзя…

– Что?

– Отменить их существование, скажем так – изначально… Раз! И их нет.

Адальберт потер пятерней нахмуренный лоб:

– Не выйдет.

– Почему?

– Они сами со всеми своими буйными предками уже вросли в реальность Империи. Я не настолько сведущ, чтобы в широких масштабах достоверно переделывать историю…

– Не может быть! Бывает же, в конце концов альтернатива.

– Беда в том, что мне-то в этой альтернативе придется жить. Как бы вам, Ренгер, понравился наскоро, тяп-ляп сооруженный мир, в котором нельзя сесть на табурет без опасения, что он не развалится на части под вашим задом, потому что дерево, из которого сделали оный предмет мебели, посадил сын того человека, которого я росчерком пера отправил в небытие?!

– Неужели все так безнадежно?

– Именно так, – взбешенный Адальберт-Вольф едва не расплескал вино. – Вы не представляете, какой опасности я подвергаюсь ежечасно! Каждый встречный-поперечный в любой момент может возжелать моей смерти, плена, извлечения из меня всевозможных выгод и благ. Совершенно не понимая опасной природы своих желаний… Я самый несчастный из людей.

Пьяный Хронист ударил кружкой о стол.

– Вам следует быть крайне осторожным, – посочувствовал несколько смущенный шпион императора.

– Я стараюсь, – искренне ответил Адальберт, – в сущности, я трачу свой дар на то, чтобы скрываться от желающих им воспользоваться с ущербом друг для друга и для меня самого.

Хмельные девицы давно уснули, уронив локоны в винную лужу на столе. За окном быстро смеркалось.

Дело не настолько просто, как может показаться – понял огорченный фон Фирхоф. Мудрость провидения в том, что дар, способный потрясти основы Церена, одним мановением разрушить великие замыслы или воплотить самые безумные честолюбивые мечты, отдан во власть беспечному и почти безвредному книжнику. Что случилось бы, попади подобная мощь в руки человека жесткого и целеустремленного, того же Клауса Бретона?

Людвигу не хотелось думать о последствиях, зато в тот же миг его осенила новая чрезвычайно интересная мысль. “Почему я раньше просмотрел такое блестящее решение?”

– Послушайте, Россенхель, а вы смогли бы наделить человека магическими способностями? Или, скажем, вернуть их тому, кто подобные способности потерял?

– Не сомневайтесь, конечно, сумел бы, однако, не буду и не хочу. Терпеть не могу колдовство, все волшебники – мошенники. Чем меньше пронырливых магусов, их заунывных заклинаний, рун кривых и безобразных, вонючих снадобий и закопченных тиглей, тем меньше неприятностей, – ответил размякший, но сохранивший прагматизм Адальберт.

На этот раз фон Фирхоф и не подумал спорить с Хронистом, он беспечально поднял сосуд с остатками вина:

– Так выпьем же, мой удивительный друг!

– За что?

– За судьбу, игру и удачу!

Друзья на час, искушенный в интригах шпион и доверчивый потрясатель устоев, лихо сдвинули кружки, еще не зная, какие беды поджидают их впереди.

Интерлюдия

Император. Империя. Подданные.

В лето 7013 от сотворения мира, в то время как жители Толоссы отстаивали перед имперскими властями собственное право иметь религиозные заблуждения, Великую Империю захватили события иные. События были велики, а, как известно, малым – малое, поэтому пожинать славу могли лица исключительно благородного происхождения.

Эберталь жил весело и не без куртуазности. Столицу окружало каменистое поле, на котором в старые времена дьяволопоклонники отправляли свои ритуалы. Действо это, как говорят, происходило в убогом дощатом сарае, который после суровой, но справедливой расправы с сумрачными колдунами и хорошенькими ведьмочками, был разобран на дрова и щепу благочестивыми жителями предместий.

Летом 7013 года освободившаяся площадка была разгорожена столичным архитектором и приобрела вид и устройство, вполне пригодные для турнира. Трибуны ломились от публики. Здесь была представлена вся палитра красок: небесно-голубые глаза у ангелоподобных красавиц, блестящие черные – у пламенных дам, и зеленые – у ловких грешниц, которые умеют прятать концы в воду.

Вошли в поговорку огромные суммы, в которые обходилось снаряжение: ремни щитов и конские маски украшали негранеными камнями, на седла подвешивали золотые бубенчики.

Трещали копья, кости и щиты. Выбитых из седел ловили на руки заботливые турнирные стражи – работы у них было предостаточно. Сорок лучших бойцов Империи, сломав копья в групповой стычке, хватались за специально затупленные мечи с воинственным кличем: “Виха, Вих!”. Кое-кто, собирая доспехи и выкупы за пленных, умудрился чудесным образом составить себе приличное состояние.

Другие, припомнив старые обиды, вызвались драться насмерть. Наиболее предприимчивые, не дожидаясь официального ристалища, копьями и цепями перегораживали окрестные дороги, чтобы сразиться с подходящим противником за право проезда. Обобранные уходили в разочаровании, победители получали все, убитых за ноги уволакивали с поля.

Озабоченный делами иными, император с досадой взирал с трибуны на приевшиеся развлечения – западная провинция державы грозила впасть в запустение. Сорокалетняя баронесса Агата фон Клиссон, вдова собственного мужа, четыре года назад казненного за чрезмерное пристрастие к перегораживанию дорог, собрав команды головорезов, баловалась морским разбоем. Целые деревни у побережья бежали прочь со своей земли, спасаясь от пирата в юбке.

Война с уэстерами, сгоряча начатая два года назад, текла вяло – без особой добычи и совсем без славы. Высадившиеся на западе Церена войска Хьюга, принца Уэстокского, заняли узкую полосу прибрежных земель и попрятались в укрепленных бургах. Вышибить их оттуда не получалось – ненужных Гагену визитеров спасали высоченные стены.

Брань на чужом наречии сыпалась с этих стен на головы атакующих вперемешку со стрелами, добрые церенцы отвечали богохульствами и выстрелами из требучетов. Как только просохла земля, рати сошлись в открытом поле. Наученный горьким опытом, Гаген приказал заранее выстроить походные виселицы – исключительно для устрашения баронов, которые имели досадную привычку в спешке топтать конями собственную пехоту Империи…

Немало в тот день было сломано копий, порублено черепов и раздроблено берцовых костей. Наполовину побежденные завоеватели отступили, запершись в тех же самых бургах, и затяжное осадное действо продолжилось в прежней, уже устоявшейся манере.

Разочарованный государь Церена обратился к наемным войскам. Франциск Кани, капитан рот удачи, трижды штурмовал стены Амбраса, штурмы эти отбивал Бартоломей Каффи, его собственный кузен, за сходную плату сражавшийся на стороне уэстеров. От пролитого кипящего масла пожелтела, сморщилась и зачахла растительность в окрестностях. В одну из темно-лиловых ночей, которыми так славится западное побережье, оба брата мирно встретились в некотором отдалении от опротивевших стен. Морской ветерок нес запахи соли, водорослей и лагерных нечистот:

– Здравствуй, в душу ударенный кузен.

– Раз видеть твое кривое рыло, братец…

Под благословенным покровом лиловой ночи были достигнуты полезные соглашения. С тех пор неурочные штурмы прекратились, словно их и не было, о вылазках предупреждали за час – трижды, хрипло и протяжно ревела большая труба. Убитых получалось на удивление мало, пленных после совместного пира с миром отпускали без выкупа. Веселая и прибыльная война продержалась аж до осени 7012 года. Синдикат Кани и Каффи твердо держал цену – оба нанимателя стиснув зубы, подсчитывали убытки. Гаген I Капеллан Святоша подумывал о том, чтобы отказаться от услуг Франциска, опасаясь лишь, что сребролюбивый капитан немедленно переметнется на сторону противника. Враг, в лице принца Хьюга, опасался того же самого.

С весной взбешенный император Церена в очередной раз поступился принципами – объявил вербовку собственных вольных подданных в пехотное ополчение. Вербовщики разошлись по городам, спаивая встречных и поперечных. Где-то в далеком Поэтере ожесточившийся и поумневший Ладер насмерть торговался за каждый грош. Лакомка угрюмо ожидал, чем кончатся усилия приятеля.

Едва ли не в эти же недели человеколюбиво настроенный аббат Гилберт, священник эбертальской церкви святого Регинвальда, записал в толстый фолиант:

“… А светские синьоры, не довольствуясь обычной выгодой, увеличивают подати и повинности, не сообразуясь со здравым смыслом и справедливостью. Принуждают вилланов платить зерном и конским приплодом, а кроме того, на собственной земле владельца заниматься посевом, сенокосом и жатвой, стрижкой овец, варением сыров и мыла, равно как и тканье материй…”

Барон Финстер, давний приятель священника, заглянул в книгу и расхохотался:

– Ха! Если я сам возьмусь стричь овечьи хвосты, кто в это время будет защищать моих мужиков от соседа?

– А я и не знал, что вы грамотны, друг мой, – печально ответил аббат.

– Я со скуки выучился читать за полгода, пока срасталась моя сломанная в справедливой битве нога, – заоправдывался смущенный рыцарь.

По Империи странствовали проповедники. Самый прославленный из них, святой жизни Иеронимус Роккенбергер, по слухам, бывший сборщик налогов, бросивший ремесло после духовного прозрения, разъезжал по городам и весям босым, верхом на муле. Легкое рубище трепал ветерок. Седой венчик волос окружал лысеющею голову. Роккенбергер искренне призывал к покаянию, но не замахивался на основы, его любили.

Крестьяне Барона фон Финстера наслушались проповедников иных, в полнолуние они едва заметными тропками уходили в лес, там, возле камня-алтаря служили “мессу наоборот”, поклоняясь то ли черным гномам, то ли белому духу камня.

– Нищим нечего терять!

Голые девушки, распустив косы, без стыда плясали на поляне.

Благородная дама, красавица фон Гернот, соломенная вдова демона Клистерета, с блеском вышла замуж в столице. В ее честь ломали копья и слагали песни.

По дорогам Империи брели воры и нищие, истощенные, прокаженные и искалеченные палачами, бездомные скитальцы альвисы и обезумевшие от проповедей мечтатели, искатели монеты, искатели истины и искатели приключений.

Где-то среди них затерялись люди, кому суждено было поставить на грань разрушения хрупкое бытие Империи.

ЧАСТЬ II

Мятежник

Глава XIV

Вечерний диспут с ведьмой

Клаус Бретон. Толосса, Церенская Империя.

Багровое пламя костров на площади отражалось в мутных стеклах окна. Рыжее пламя камина подражало ему, заставляя сверкать лежащее на столе оружие, простую медь чаши, серебро массивного, покрытого чеканкой треугольника.

Этот священный символ, единственный в аскетической комнате кусок драгоценного металла, лежал отдельно – на растянутом белоснежном платке. Трое людей в комнате угрюмо молчали. Бретон, на чье правильное, как у статуи, лицо усталость наложила свой отпечаток. Рыжий одноглазый Штокман – смертельно опасный силач, в котором на этот раз никто не заметил бы ни единой смешной черты. Арно – бледный невысокий человечек, на чьи впалые глазницы все время падала тень.

– Итак, братья – спокойно, безо всякого выражения произнес ересиарх, – мы собрались здесь, чтобы решить, что нам делать с клинком, который сам дьявол подвесил над нашими головами.

Штокман ощерился, открывая нехватку зубов. Арно кивнул – его лицо все так же оставалось в тени.

– С пиками и мечами мы прошли через юг провинции…

– На Эберталь! – коротко и энергично рявкнул Штокман. – Возьмем толстяка-императора на кончик меча.

Умный Арно промолчал, выжидая – ересиарх напрасно ждал его ответа.

– Число наших людей растет, округа опустошена, благочестивые братья нуждаются в продовольствии. Горны кузниц пылают день и ночь, но железо не сегодня-завтра кончится. Братству нужно оружие, а учению – трудолюбивые проповедники…

– У нас нет железа, – мрачно заявил Штокман.

– В сердцах братьев недостаточно веры, – эхом отозвался Арно.

– Сюда идут войска Гагена Проклятого.

Вожди повстанцев мрачно замолчали. Бретон рассматривал серебряный треугольник, Арно уставился на огонь, Штокман попытался кинжалом подрезать толстый ноготь на собственном большом пальце.

Главарь мятежников прикоснулся в священному символу, словно ища поддержки, и обратился к часовому, застывшему у дверей:

– Приведи ведьму, брат.

Мятежник тут же вышел и вскоре вернулся, волоча за собою женщину. Ее рваный плащ распахнулся, открывая испачканное платье, смуглое худое лицо уродовали лиловые синяки. Магдалена из Тинока, а это была она, левой рукой неловко придерживала правую, вывихнутую в кисти, руку, однако, черные глаза чародейки зло и бесстрашно сверкали.

– Ступай, отдохни, – велел ересиарх солдату.

Тот исчез словно дым, ведьма сделала шаг вперед и внимательно уставилась на Бретона. Ересиарх в этот момент выглядел довольно сурово:

– На твоем теле нашли ведьмовской амулет, в кошеле и складках одежды – травы, сушеных жаб и ящериц. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Магдалена криво усмехнулась и попыталась приосаниться:

– Амулет я подняла на дороге, а жабы с ящерицами – неразумные твари… они заползли в мою юбку сами!

Штокман треснул по столу кулаком так, что зазвенели чаши, и громоподобно расхохотался:

– И там же засохли c горя!

Шокированный Арно незаметно ткнул товарища в бок. Бретон слегка нахмурился:

– Не произноси лжи, ворожея, этим ты не улучшишь своего положения, а только повредишь собственной душе.

– Раз ты все знаешь наперед, поп-растсрига, то не трепли языком, а делай свое дело. Ты думаешь, в чем разница между инквизиторами Святоши и твоими братьями? Ни в чем. Для меня и то и другое означает – смерть, а смерть все равно бывает только одна, и мне не сдохнуть два раза.

– Не призывай гибель, только Бог знает, когда она придет. И не оскорбляй протянутую руку, быть может, вы вовсе не хотим причинять тебе вреда. Заблудшая сестра все равно сестра, – примирительно заявил Бретон.

Вид у него в этот момент был самый искренний, но это почему-то не внушало доверия Магдалене.

– Ха! Обычно аббаты назвали меня грешницей, изредка – дочерью. Ну-ну, раз я тебе сестра, попик, может, и отпустишь меня подобру-поздорову, а? – неуверенно поинтересовалась ведьма.

К ее невероятному удивлению, Бретон кивнул, сохраняя самый серьезный вид:

– Конечно. Мы не палачи, и сражаемся с клинками – клинком, но с заблуждением – только словом.

– У тебя острый меч и куча солдат, у меня ничего, кроме блох, который обсели меня в вашей каталажке. Ты и я не равны, поп, и я не сильна в богословии.

– К добру можно склонить любого человека. Я ненавижу грех, однако же, люблю человека, он – творение и образ Бога.

– Ха! Если бы ты как следует рассмотрел жителей Тинока, ты бы переменил свое мнение, бывший аббат. Образ их создателя слишком плохо виден под слоем навоза.

– Тебя ведут гнев и ненависть – это плохие советчики. Сколь бы и ни были унижены эти несчастные, они – дети Бога. Отец прощает или наказывает детей, но не стоит торопиться осуждать собственных братьев. Ты не можешь знать, кто спасен.

– Да уж не я сама.

– Ты страдаешь, потому что в душе желая верить, все же не веришь, и злобишься, потому что не любишь Всевышнего, изначально имея такую потребность.

На этот раз Магдалена расхохоталась до слез, этому не могла помешать даже боль в руке, надрывный смех колдуньи походил на лай избитой собаки:

– Ты речист, мне не переспорить тебя, парень. Лучше уж я пойду прочь. Ты ведь от большой любви к Богу отпускаешь ведьму, а?

Ответ ересиарха, наверное, мог бы понравиться фон Фирхофу:

– Я верю в могущество Всевышнего, я презираю ничтожество дьявола. Слава и мощь Творца посрамляют трюкачество демонов. Колдовство не помогло тебе, сестра – раненый жив и почти поправился, ты сможешь уйти, как только беседа наша закончится. Ты не ведьма.

Оскорбленная колдунья взвизгнула, от обиды позабыв о собственном запирательстве и растеряв остатки и так не слишком присущего ей здравого смысла:

– А кто же я тогда?!

– Суеверная женщина, которая обманывает сама себя.

– Врешь, поп!

– Суди сама – все твои планы провалились.

– Много ты знаешь о них, святоша! Я летала наяву. Я видела духов эфира. Я околдовывала сердца мужчин и доводила до безумия их ревнивых женщин. Я тайными травами лечила черные болезни и выжила там, где поумирали другие. Меня слушались дикие кошки и черные волки – звери великой Тьмы…

Штокман, прекратив стричь ногти кинжалом, ошалело уставился на немолодую, жалкую и избитую колдунью:

– Ай да тетка! Ты и впрямь способна довести мужчину до безумия – твой язык метет, словно поганое помело. Не знаю, как там иные твои жертвы, но тот парень, которого ты пырнула ножом, бегает, как новенький.

Зрачки колдуньи расширились:

– Не может быть!

– Еще как может! Кстати, за что ты его приложила, а?

Бывший дезертир игриво подмигнул. Униженная колдунья почувствовала, что вот-вот самым позорным образом заплачет. Ереcиарх покачал головой:

– Твоя рука повреждена, Магдалена, но ты не можешь исцелить даже сама себя. Вот, возьми…

Он бросил на стол медную марку.

– Заплатишь лекарю, чтобы поставил кость на место.

Ведьма не тронула монету.

– Бери, не сомневайся, – добавил Бретон, – это добрые деньги честных людей. Теперь тебе лучше уйти из города, оскорбленного тобой. Братья милосердны и не держат зла, но лучше уходи, не продолжая своих безумств и преступлений.

– Ну что ж, спасибо, бывший поп. Я буду помнить, что на свете есть один добрый священник.

Ведьма здоровой рукой ухватила марку, зажала ее в кулак и побрела к выходу. У самого порога она остановилась:

– Так этот человек жив?

– Не сомневайся, живехонек.

– Тогда чего стоит твоя болтовня о милосердии, попик? Чего стоит справедливость Бога, если твари, подобные Адальберту, ходят под солнцем неуязвимыми?

– Ты хочешь сказать – подобные Вольфу Россенхельскому?

Колдунья хрипло расхохоталась:

– Как же, слушай его сладкие сказки! Он такой же Вольф, как я – прекрасная Маргарита.

Ересиарх не дрогнул:

– Он сам назвал свое имя.

– Эту ехидну зовут Адальбертом. Ты помнишь легенду про Адальберта Хрониста?

– Что-то насчет грешного безумца, который задумал сравняться с Господом, выдумал собственное несовершенное творение и потерял рассудок от зависти к Богу? Причем здесь Россенхель?

– Вольф – это истинный Адальберт… – печально ответила ведьма. – Из-за него я всю жизнь получала пинки и тычки, с ним и поквитаться хотела. Да, как видно, нет в мире этом справедливости, и не судьба…

На этом диспут ведьмы и еретика закончился. Женщина ступила за порог, запахнула рваный плащ и побрела прочь, придерживая раненую руку.

После того, как за колдуньей захлопнулась дверь, трое мятежников с минуту помолчали. Гудело пламя в камине, резвые искры отрывались от огня, стайкой уносились в трубу. Штокман посерьезнел, Арно сгорбился и повернулся так, что его лицо полностью укрыла тень, Бретон вновь кончиками пальцев прикоснулся к святому символу.

– Братья мои, вы слышали и видели все. Бог удачно выбирает орудия. Если мы получим в свои руки Хрониста, то сможем противостоять воякам императора-беса. А теперь скажите мне – стоит ли открывшаяся нам истина жизни этой женщины?

– Стоит! – рявкнул Штокман.

И после некоторого размышления весомо добавил:

– Жизнь старой бабы вообще не стоит ни гроша, зато хотел бы я наложить лапу на бродягу-Адальберта! А только стоило ли отпускать ведьму?

Ночь выдалась теплой. Камин еще больше раскалил воздух комнаты. Бретон помедлил. Он встал, прошелся по комнате, распахнул окно и остановился, рассматривая багровые цветы костров, ловя свежее дуновение ночного воздуха. Черные силуэты копейщиков на фоне яростного огня смахивали на фигуры рогатых демонов. Ересиарх ощутил беспричинный страх, он осенил себя священным знаком и отошел от окна.

– Слово дано и его следует выполнить. Эта женщина не опасна и не столь уж великая грешница – это всего лишь суеверная истеричка. Женская природа подвержена плотским соблазнам и меланхолии. А теперь ты, добрый брат Арно, распорядись, чтобы наши братья схватили Вольфа Россенхеля. Ты же, брат Штокман, прикажи стражу братства догнать Магдалену из Тинока и безопасно вывести ее за ворота.

Через минуту вожаки мятежников расстались, чтобы наилучшим образом выполнить задуманное.

Глава XV

Чайки крепости

Магдалена из Тинока. Толосса, Церенская Империя.

– Куда теперь?

– Лезь наверх, потом налево. Я доведу тебя до самой насыпи.

Ведьма робко шла по гребню стены, запахнув плащ и придерживая больную руку, сзади топали кованые башмаки “доброго брата”. Камень под ногами осклиз от дождевой влаги, морских брызг и птичьего помета. Днем расстояния между зубцами позволяли видеть, как пенится вода у подножия скал, но сейчас ночная темнота скрывала все.

– А кровь заговаривать ты умеешь? – спросил конвоир.

Ведьма не отвечала, молча переживая крушение планов. Собственное удивительное спасение и необъяснимое милосердие Бретона только увеличивали ее горе. Магдалена опустив голову, старалась смотреть под ноги – совсем не трудно поскользнуться на мокром, испачканном птицами камне.

– А зубы лечить? – не унимался любопытный мятежник.

Далеко внизу, в бархатной темноте колыхалось сонное море. Море манило Магдалену. Колдунья прикинула, не броситься ли с стены вниз? Валуны помогут ей умереть, прилив подхватит тело, рыбы растащат утопленницу на части и, в конце концов, от последней обитательницы Тинока не останется ничего. Конвоир заметил промедленье ведьмы, но истолковал его неправильно: