Вдруг кто-то преградил ему дорогу.

– Уважаемый, – раздался охрипший голос, – одолжи, пан, без банковской гарантии пять сотен на поддержку.

– Что? – не понял профессор.

– Не чтокай, ибо к тебе вернется, говорится в Священном Писании. Как аукнется, так и откликнется, гражданин столицы тридцатимиллионного государства с выходом к морю.

– Что вам угодно?

– Здоровья, счастья и всяческого благополучия. А более всего желаю себе, чтобы мой пустой желудок был наполнен сорокапятипроцентным раствором алкоголя при любезном участии некоторой дозы свиной падали, называемой колбасой.

Оборванец с отекшим небритым лицом едва держался на ногах. От него разило спиртным.

Профессор достал из кармана несколько монет.

– Возьмите.

– Bis dat, qui cito dat[1], – манерно ответил пьяница. – Thank you, my darling[2]. Позволь, однако, щедрый жертвователь, и мне пожертвовать для тебя что-нибудь ценное. Я имею в виду свое общество. Да. Слух тебя не подводит, добрый человек. Я удостаиваю тебя этой чести. Noblesse oblige![3] Я ставлю! Вы промокли, сэр, замерзли на холоде. «Войди в мой дом, человече, и отогрейся возле меня». Правда, у меня нет дома, но зато у меня богатые знания. Что значит какое-то строение по сравнению со знаниями?.. А я ими с паном, mon prince[4], охотно поделюсь. Мои знания разносторонни. Пока говорю только о топографической части. Определенно знаю, где находится единственная пивная, в которую человек может попасть в такое время, не выламывая замков и решеток. Одно слово: Дрожжик. Это здесь, на углу Поланецкой и Витебской улиц.

Вильчур подумал, что действительно алкоголь разогреет его, ведь он совершенно замерз. А, кроме того, беспрерывная болтовня пьяницы оглушала его, но и отвлекала.

Уже совсем стемнело, когда после настойчивого стука в закрытые ставни они. наконец, вошли в маленький магазин, пропитанный запахами открытых бочек с селедкой, пива и керосина. В комнате рядом, немного большей, хотя еще более зловонной, в углу за столом сидело несколько совершенно пьяных мужчин. Хозяин, квадратный верзила с лицом заспанного бульдога, в грязной рубашке и расстегнутой жилетке, ни о чем не спрашивая, поставил на свободный стол бутылку водки и выщербленную тарелку с обрезками мяса.

Но здесь было тепло, и окоченевшие руки постепенно оттаивали. Первый стаканчик водки сразу разогрел горло и желудок. Сосед не переставал говорить. Пьяная компания в углу не обращала на них никакого внимания. Оттуда доносился храп и время от времени бессвязное бормотание.

Второй стакан водки принес профессору явное облегчение.

«Как хорошо, – подумал он, – никто здесь на меня не смотрит, никто ничего не…»

– Потому что, послушай, граф, – продолжал свой монолог заросший приятель, – Наполеона черт побрал, Александра Македонского ditto[5]. А почему, спросишь! Потому что не фокус быть кем-то. Фокус быть ничем. Ничем, мелким насекомым за воротником судьбы. Disce, puer![6] Это тебе я говорю, я, Самуэль Обединский, которого никогда ниоткуда не собьешь, потому что он никогда никуда не подымется. Цоколь – это, приятель, основание для дураков. А вера – шарик, из которого рано или поздно выйдет воздух. Шанс?.. Есть, конечно, что скорее сам сдохнешь. Остерегайтесь шариков, граждане!

Он поднял пустую бутылку и прокричал:

– Пан Дрожжик, еще одну! Даритель вечной радости, опекун заблудившихся, даритель сознания и забвения!

Хмурый шинкарь, не спеша, принес бутылку водки, широкой ладонью шлепнул по дну и поставил откупоренную бутылку перед ними.

Профессор Вильчур молча выпил и содрогнулся. Он никогда не пил, и неприятный вкус дешевой водки вызывал в нем отвращение, но, уже чувствуя шум в голове, ему захотелось потерять сознание, раствориться.

– Весь смысл обладания серым веществом, – говорил человек, который назвал себя Самуэлем Обединским, – заключается в жонглировании между сознанием и мраком. Иначе чем можно возместить трагедию интеллекта, который доходит до абсурдного утверждения, что является игрой природы, ненужным балластом, пузырем, прикрепленным к хвосту нашего звериного высочества. Что ты знаешь о мире, о вещах, о цели существования? Да, я спрашиваю тебя, существо, обремененное двумя килограммами мозговой субстанции, что ты знаешь о цели?.. Не парадокс ли это? Невозможно сделать движение рукой, нельзя сделать и шага без ясной и осознанной цели. Правда?.. А между тем, с самого рождения, на протяжении десятков лет ты проделываешь миллионы, миллиарды разных движений, борешься, работаешь, учишься, падаешь, встаешь, радуешься, огорчаешься, думаешь, расходуешь столько же энергии, сколько варшавская электростанция. И на кой ляд? Да, приятель, вот так, живешь и не знаешь, с какой целью все это делаешь. Единственная инстанция, куда ты можешь обратиться за получением авторитетной информации по данному вопросу, является разум, а он, я тебе скажу, бессильно разводит руками. Так где же смысл, где логика?

Он громко рассмеялся и одним духом опрокинул стакан.

– Тогда зачем существует разум, если он не в состоянии выполнить свою единственную, действительно единственную, задачу?.. Я знаю, каким будет ответ, но это чепуха. Он ответит, что его диапазон действия охватывает только жизненные функции. Причины и цели жизни не принадлежат его департаменту. Согласен. Но увидишь, как он справляется с жизнью. Что он может нам здесь объяснить? Оказывается – ничего. Ничего, кроме самых элементарных животных функций. Так зачем же появилось в черепной коробке это новообразование? На кой, спрашиваю тебя, уважаемый председатель, черт? Что он знает? Знает ли, что такое разум?! Дал ли он человеку возможность узнать хотя бы самого себя? Узнать настолько, чтобы сказать с полной уверенностью, что я негодяй или порядочный человек, идеалист или моралист. Нет, сто раз нет! Он может сказать лишь, хочу я телятины или свинины. Но для этого достаточно мозга обыкновенной дворняжки. А если говорить о людях, о близких? Подскажет ли он нам что-нибудь?.. Нет! Клянусь всем своим состоянием, что в вашем черепе не родится ни одна аксиома по отношению к моей незаурядной личности. Хотя общаемся мы уже сроком в… две бутылки. Скажите, есть ли какая-нибудь уверенность не во мне, а в тех, кого вы знаете много лет?.. Знаю ли я что-нибудь о братьях, об отце, о жене, о приятеле?.. Нет! Люди ходят в непромокаемых комбинезонах. И нет возможности проникнуть в их сущность. Будем здоровы! Пей, пан.

Бродяга чокнулся с профессором и выпил.

– Если хочешь, маэстро, узнать, как действительно выглядит шикарная дама, можешь подсмотреть ее в ванне через замочную скважину. Проверишь, скажем, что у нее истрепанная грудь и худые бедра. Узнаешь о ней что-нибудь новое. Но о ее сущности по-прежнему ничего не будешь знать. Потому что даже тогда, когда она одна и снимает свою оболочку, маску, которую всегда надевала для тебя, под ней окажется другая, которую она не снимала никогда и которая для нее самой является чем-то непроницаемым. Верно? Конечно, есть минуты, когда можно заглянуть кому-нибудь в рукав или за воротник. Это катастрофические мгновения. Оболочка разрывается, лопается, появляются отверстия, щелочки. Вот… вот. например, в такой ситуации, как у тебя сейчас, пан! Что-то тяжелое проехалось по тебе.

Он наклонился над столом и вперил в профессора Вильчура свои покрасневшие глаза.

– Я прав? Ты согласен со мной?

– Да, – кивнул головой профессор.

– Разумеется! – гневно крикнул Обединский. – Разумеется! Такой человек, как я, страждущий покоя, не может не столкнуться с человеческой глупостью! Потому что дно каждой трагедии это глупость!.. Так в чем дело? Лопнувший шарик или платформа?.. Обанкротился, выбросили из какого-нибудь министерского кресла или разочарование? Что?.. Женщина?.. Изменила тебе?..

Профессор опустил голову и едва слышно ответил:

– Бросила…

Глаза Обединского сверкнули яростью:

– Ну и что! – заорал он. – Что из этого?!

– Что из этого? – профессор схватил его за руку. – Это значит… Это все… Все!..

В его голосе, должно быть, было что-то такое, что заставило Обединского сразу успокоиться; он сник и замолчал. Только спустя несколько минут он начал говорить каким-то жалобным тоном:

– Подлая жизнь, и мне постоянно не везет. Ненавижу сентиментальность, но судьба вечно подбрасывает мне жертвы сентиментальности. Черт бы побрал… Не сомневаюсь, что это специально. Одного дубина не свалит с ног, а другой поскользнется на вишневой косточке и расшибет себе лоб. Нет тут никакой мерки, никакого критерия. Пей, брат. Водка – хорошая вещь, черт подери!..

Он снова наполнил стаканы.

– Пей, – предложил Обединский. вкладывая стакан в руку профессора. – Эй, Дрожжик, дай следующую!

Хозяин сполз со своего логовища в алькове и принес бутылку. После чего погасил свет, так как в нем уже не было нужды: через грязное окно заглядывало пасмурное дождливое утро. Компания, что сидела в углу пивной, бросив своего компаньона, высыпала на улицу.

Обединский, опершись локтями о стол, в пьяной задумчивости говорил:

– Вот так с женщинами… Одна присосется к тебе и все соки вытянет, другая обдерет как липку, третья обманывает на каждом шагу или будет такая, которая втянет в повседневное болото… Стирка, уборка, пеленки и всякое такое… И это жизнь! Но это не так, все зависит от мужчины, какой он! Одному – как с гуся вода, другой, как подстреленный кот закрутится, запищит и сдыхает, а такой, как ты, амиго?.. Твердо должен стоять Как могучее дерево! Если бы с тебя содрали кору, выросла бы новая, если бы тебе обрезали ветки, выросли бы новые… Но вот вырвали тебя из земли с корнями… Бросили в пустыне…

Вильчур наклонился к нему и пробормотал:

– С корнями… это правда…

– Вот видишь, никакая сила не поможет, если не на что опереться. Земля размякла, расплылась, перестала существовать. Еще Архимед сказал… Что это он там говорил… Хотя, черт с ним!.. О чем это я говорил? Что корни! Самые сильные корни не помогут, если не за что держаться. О, дьявол… такая жизнь…

У него все больше заплетался язык. Наконец он покачнулся, откинулся к стене и заснул.

Вильчур, теряя сознание, повторял:

– Как дерево, вырванное с корнями… Как дерево. вырванное с корнями…

Он не спал, вероятно, давно и поэтому, разбуженный бесцеремонными толчками, с трудом открыл глаза и зашатался. Алкоголь продолжал действовать. На столе снова стояла водка, а кроме ночного компаньона, сидело еще трое незнакомых. Профессор Вильчур с трудом сообразил, где он находится, и тотчас же неожиданной острой болью отозвалось воспоминание о Беате. Он вскочил и, переворачивая на своем пути стулья, направился к двери.

– Эй, уважаемый! – крикнул вслед хозяин.

– Что?

– А платить кто будет?.. Счет на сорок шесть злотых.

Вильчур машинально достал из кармана портмоне и подал ему банкнот.

– О-го-го! Вот это деньги, – тихо прошипел один из собутыльников.

– Заткнись! – прорычал другой.

– Дрожжик! Зачем чистишь клиента? Верни сдачу! Посмотри на него!

Хозяин с ненавистью посмотрел на него, отсчитал деньги и подал их Вильчуру.

– А ты, быдло, смотри за собой.

Вильчур не обратил на эту сцену ни малейшего внимания и вышел на улицу. Падал густой мокрый снег, но проезжая часть и тротуары оставались черными, так как он сразу же таял. Серединой улицы тащились телеги, груженные углем.

– Бросила меня… Бросила… – повторял Вильчур. Он все шел и шел, не останавливаясь, вперед. – Как дерево, вырванное с корнями…

– Пан на Грохув? – услышал он рядом чей-то голос. – Тогда лучше обойти по улице Равской, меньше грязи.

Он узнал одного из пьяниц.

– Мне все равно, – он махнул рукой.

– Вот и хорошо. Это мне по дороге, пойдем вместе, все будет веселее. У вас, наверное, что-то случилось? Горе?

Вильчур не ответил.

– Понятно. А я пану скажу, что для любого горя есть один только способ: залить холеру до конца. Понятно, не в такой норе, как у Дрожжика, который вор и подает клиентам колбасу со стрихнином. Но здесь недалеко на Равской улице есть приличный кабак, как мне известно. И поразвлечься можно, официантки обслуживают. А цена та же.

Опять шли в молчании. Спутник значительно ниже и более мелкого телосложения, чем профессор, взял его под руку и каждый раз ему приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на профессора из-под козырька своей кепки. Они миновали несколько перекрестков, когда спутник потащил его за угол.

– Ну, так как? Зайдем?.. Лучше залить… Это здесь.

– Хорошо, – согласился Вильчур, и они вошли в пивную.

Первый глоток водки не принес облегчения, скорее, наоборот, отрезвил дремавшее сознание. Однако следующие рюмки сделали свое.

В соседнем помещении хрипло играл оркестр. Зажгли свет. Спустя некоторое время к ним присоединились еще двое мужчин, с виду рабочих. Толстая, сильно накрашенная официантка тоже присела за столик. Пили уже третью бутылку, когда вдруг из боковой комнаты донесся громкий смех женщины.

Профессор Вильчур вскочил. Кровь ударила ему в голову. Мгновение он стоял неподвижно. Мог бы поклясться, что узнал голос Беаты. Стремительным движением оттолкнул преградившего ему путь собутыльника и одним прыжком оказался у двери.

Две газовые лампы ярко освещали небольшую комнатку. За столом сидел толстый, с брюшком, коренастый мужчина и какая-то веснушчатая девица в зеленой шляпе.

Вильчур медленно повернулся, тяжело опустился на стул и разрыдался.

– Налей ему еще, – буркнул человек в кепке, – у него еще голова холодная.

Человек в кепке потряс Вильчура за плечо:

– Пей, брат! Чего там!

Когда пивная закрывалась, компания должна была поддерживать Вильчура под руки, так как он уже не мог идти самостоятельно. Раскачиваясь грузным телом, он тащил за собой спутников, которые едва удерживали его. К счастью, путь не был далеким. За углом, в темной пустой улочке их ждала пролетка с поднятым верхом. Молча погрузили Вильчура и втиснулись сами. Извозчик стегнул коня.

Спустя несколько минут езды дома стали встречаться реже. По обеим сторонам то тут, то там в маленьких окнах мелькал тусклый свет керосиновых ламп. Наконец, домов вдоль дороги не осталось вовсе. В нос ударил зловонный запах большой свалки. Пролетка свернула вправо. Доехали до первого глиняного карьера.

– Стой, лучше всего здесь, – сказал один из спутников.

В молчании прошло несколько минут. Издали доносился монотонный шум города. Здесь же царствовала абсолютная тишина.

– Вываливай его, – раздалась короткая команда.

Три пары рук вцепились в безжизненное тело. Через минуту карманы были пусты. Без труда сняли пальто, пиджак и жилет. Вдруг, видимо, под воздействием холода, Вильчур пришел в себя и крикнул:

– Что вы, что вы делаете?..

Он попытался подняться с земли. И в тот момент, когда уже стоял на ногах, получил страшный удар в затылок. Даже не вскрикнув, профессор Вильчур упал на землю, к самому краю большой глубокой ямы, в которую ссыпали мусор, и скатился на самое дно.

– Черт возьми! – прохрипел один из грабителей. – Не мог придержать?

– А зачем?

– Глупый щенок! Зачем! Полезай сейчас в яму за ботинками и штанами.

– Сам лезь, если ты такой умный.

– Что ты сказал?

Назревала драка, когда раздался флегматичный голос извозчика, в молчании курившего папиросу.

– А я говорю, едем. Хотите, чтобы нас тут накрыли?..

Компания опомнилась, и все вскочили в пролетку. Лошадь рванула с места. Прежде чем выехать на главную дорогу, они остановились. Извозчик вытащил из-под облучка старый мешок и тщательно обтер все колеса от прилепившегося к ним мусора. Затем вскочил и погнал лошадь. Вскоре воцарилась прежняя тишина.

Целый день на свалку никто не заглядывал, а ночью тем более. Только под утро у глиняного карьера начиналось движение. Мужики из деревень, расположенных в радиусе нескольких десятков километров от столицы, занятые вывозом мусора из города, приезжали сюда со своим зловонным грузом. Они высыпали с телег мусор и, заработав несколько злотых, возвращались домой. Более добросовестные сваливали нечистоты в глиняные ямы, как было приказано, другие, пользуясь отсутствием контроля, высыпали мусор прямо в поле.

Старый Павел Баньковский, хозяин из Бжозовей Вульки, любил, однако, чистую работу, поэтому подъехал точно к глиняной яме и стал неторопливо разгружать свою фуру. Он не спешил, зная, что и лошади необходимо отдохнуть перед дорогой, да и сам страдал одышкой, что в его возрасте было вполне естественно.

Закончив разгрузку, он укладывал на телегу мешок с остатками сена, когда снизу отчетливо послышался стон. Перекрестившись, на всякий случай Баньковский прислушался. Стон повторился громче.

– Эй, там! – позвал он. – Что за черт?

– Пить, – послышался слабый голос.

Этот голос показался Павлу Баньковскому знакомым. Как раз вечером, подъезжая к городу, он видел Матеуша Петровского из Бучиньца, который тоже ехал перевозить мусор. Что-то подсказывало Баньковскому, что это именно Петровский. И голос его, и в ту же яму всегда высыпал мусор, да и выпить любил. По пьянке упал на дно, может, сломал себе что-нибудь и лежит там.

Баньковский осмотрелся вокруг. Еще было темно. Если Петровский оставил свою телегу здесь, то лошадь, наверное, сама потащилась в Бучинец.

– Это вы, пан Петровский? – позвал он. – Свалились или что случилось?..

Единственным ответом был слабый стон.

– А может, это его так городские разделали и сбросили в яму? – подумал хозяин. – От городских можно всего ожидать.

Потрогав ногой склон, он возвратился к лошади. Затем отвязал постромки, скрепил их, узлом привязал к оси и, держась за веревку, спустился вниз.

– Пан Матеуш, отзовитесь, здесь темно. Где вы?

– Воды! – услышал голос рядом с собой.

Наклонившись, он дотронулся до плеча.

– У меня нет воды, откуда вода? Вам нужно подняться наверх. А где ваш конь?.. Наверное, сам домой пошел?.. Я не подыму вас, попробуйте встать.

Профессор придавил ногами мусор, напрягся и попытался поднять свое непослушное тело.

– Двигайтесь. Еще! Еще! Один я не справлюсь. О-о-о! Нет, не могу! Поднатужьтесь. Ну, не будете же вы подыхать здесь!

Руки Баньковского коснулись мокрых слипшихся волос. Он понюхал пальцы и спросил:

– Вас били? Что?

– Не знаю…

Хозяин колебался.

– Так или иначе, не сдыхать же вам на свалке. Тьфу!.. Слушайте, у меня вожжи. Вам нужно только встать, а там как-нибудь подтянетесь.

К лежавшему на земле профессору, видимо, постепенно возвращались силы. Он поднялся один раз, второй, но снова падал, хотя Баньковский поддерживал его, как мог.

– Ничего не выйдет, нужно идти за помощью. Наверное, уже подъехали люди.

Он выбрался из ямы и, спустя несколько минут, вернулся с двумя мужиками, объясняя им. что какие-то варшавские бандиты убили здесь Петровского из Бучиньца. Без слов мужики взялись за работу и, вытащив раненого из ямы, уложили его на телегу старика. Спасенный почувствовал себя лучше. Он самостоятельно сел и стал жаловаться на холод.

– Оставили на нем только штаны, сволочи. – выругался один из хозяев.

– Нужно бы его в комиссариат, – заметил другой.

Баньковский пожал плечами.

– Это не мое дело. Я подвезу его до Бучиньца, это по дороге, а там его сыновья пусть делают, что хотят. В отделение или куда – их дело.

– Ну да, – согласились мужики, – их дело.

Старик подсунул под голову лежавшему мешок с сеном, сам сел на голые доски и дернул вожжи. Когда выехали на шоссе, он устроился поудобней и задремал. Лошадь сама хорошо знала дорогу.

Проснулся он, когда уже было светло. Протер глаза и осмотрелся. За спиной на телеге, прикрытый попоной, лежал какой-то незнакомый человек: крупное одутловатое лицо, черные волосы, склеившиеся на затылке от запекшейся крови. Баньковский поклялся бы, что никогда не видел этого человека, а на Петровского из Бучиньца он совсем не был похож, разве только ростом и сложением, потому что тот тоже был могучим мужиком. Из-под короткой дырявой попоны выглядывала тонкая разорванная рубашка, испачканные грязью брюки и башмаки городского жителя.

– О, дьявол! – воскликнул он и задумался, что же ему делать в сложившейся ситуации.

Баньковский прикидывал, взвешивал и, наконец, наклонившись, потряс за плечо своего пассажира:

– Эй, пан, проснись! Нелегкая тебя принесла! Проснись! Сам себе беду из-за него найду… Проснись!

Пассажир едва открыл глаза и приподнялся на локте.

– Кто ты такой?.. – злобно спросил мужик.

– Где я, что это? – ответил пассажир вопросом на вопрос.

– А на моем возу. Что, не видишь?

– Вижу, – кивнул человек и с трудом сел, подтягивая ноги.

– Ну?

– А как я тут оказался?

Баньковский отвернулся и сплюнул. Нужно было подумать.

– А я знаю? – пожал плечами. – Я спал, а ты, наверное, влез на телегу. Ты из Варшавы, что?

– Откуда?

– Я и спрашиваю, пан из Варшавы?.. Если так, то тебе нечего ехать со мной в Вульку или Бучинец. Я же еду домой, а вам не в Вульку. Мне уже за той мельницей поворачивать надо… Сойдете или как? До городской черты отсюда десять километров.

– До чего? – спросил человек, а в его глазах было изумление, замешательство.

– Я говорю, до городской черты. Вы из Варшавы?

Человек потер лоб, посмотрел вокруг широко открытыми глазами и сказал:

– Не знаю.

Баньковского взорвало. Теперь он понял, что имеет дело с проходимцем. Осторожно дотронулся до груди, где был спрятан мешочек с деньгами и оглянулся. На расстоянии в полкилометра от них тащились три телеги.

– Что ты дураком прикидываешься, – проворчал старик, – не знаешь, откуда ты?

– Не знаю, – повторил человек.

– Ты свихнулся, что ли? А того, кто тебе голову разбил, наверное, тоже не знаешь?

Тот потрогал свою голову и подтвердил:

– Не знаю.

– Ну, так слезай с телеги! – крикнул окончательно выведенный из себя старик. – А ну, пошел! Слазь!

Он натянул вожжи, и лошадь остановилась. Незнакомец послушно сполз па шоссе. Сполз и стал, оглядываясь во все стороны отсутствующим взглядом. Баньковский, видя, что незнакомец не имеет никаких злых намерений, решил обратиться к его совести:

– Я с тобой по-людски, по-христиански, а ты со мной, как с собакой. Тьфу, городская падаль! Я его спрашиваю, из Варшавы ли он, так и то говорит, что не знает. Ты, может, не знаешь тоже, что тебя мать родила?.. Может, не знаешь, кто ты и как тебя зовут?.. Незнакомец смотрел широко открытыми глазами.

– Как… зовут?.. Как?.. Нннет… не знаю…

– И мускулы его лица сжались, как бы от страха.

Тьфу! – сплюнул Баньковский и решительно стегнул кнутом коня.

Телега двинулась вперед. Отъехав несколько метров, хозяин оглянулся: незнакомец шел за ним по обочине.

– Тьфу! – плюнул старик и принялся нахлестывать клячу, пока та не пошла рысью.