Семь колодцев

Это я иду, значит, как-то по Афинам. Как раз у них там время свободной торговли на центральных улицах. Ну там маечки всякие, другие шмотки, жратва кустарная, аппаратура китайская. И кругом какие-то негры, азиаты, арабы, турки. Я и говорю своему другу Димке Газину: «Ну, блин, три дня мы с тобой уже в Греции, а ни одного чистокровного грека так и не видели. Кто мне покажет хоть одного настоящего грека, – кричу, – сто долларов дам!» Он мне и говорит: «Вон впереди бабка идет в национальном греческом костюме – она наверняка стопроцентная гречанка. Приготовь мои сто баксов! Только без лажи!» Мы догоняем, значит, эту бабку, собираемся обогнать, чтобы хорошенько рассмотреть, и вдруг она оборачивается и кричит нам в лицо во все горло: «А вот пирожки с мясом и с капустой!» И акцент такой рязанский…

Ну так вот… Мы с тобой приходим к выводу, что мастеров пера так много, что это уже совсем не мастера, а просто такие же люди, как и мы. И никакими особыми знаниями они не обладают. Так? А? Так что же у нас остается?!

МЫСЛЬ! Здесь-то мы и возвращаемся к началу логической цепочки, как бы замыкая ее в бесконечный круг. Важна только мысль – в любом виде, вся ее творческая безграничность, бесцеремонность, откровенность, лживость, пафосность, пусть даже хаос этой мысли, а все остальное – полное фу-фу. Поскольку же каждый человек – существо мыслящее – за редким исключением, конечно, – например, вряд ли можно считать таковым Юрасика из соседнего подъезда, – то графоманов просто не существует в природе – это выдумки издателей, которыми движет одна только нажива – им нужен повод, с помощью которого они отделываются от талантов, чьи работы, возможно, даже гениальны, но не приносят прибыли.

Окончательно подытоживая свои рассуждения, скажу, что графоманом, скорее всего, надо считать человека, который не может не писать, – все прочие тонкости не важны. Возможно, даже это психическая болезнь, которая когда-нибудь будет всерьез изучаться медиками. Так вот именно с этой точки зрения я – графоман.

* * *

Долгое время я шел к некой цели. Я посвятил ей, по сути, всю жизнь. Эта была большая и сложная работа. Кропотливая и часто кажущаяся бесполезной. Наконец я добился результата. И теперь, утвердившись на личном пьедестале всецело исполненного перед самим собой долга, «с чувством глубокого удовлетворения», потому что жизнь моя теперь приобрела некий законченный смысл, с чувством беззаботности, потому что более не вижу перед собой других важных целей, и с гнетущей тоской в груди, потому что собственно все уже, ёпрст, невозвратно позади, я могу полностью отдаться лености, порочной мысли и темпераментности свободного пера, не знающего правил и меры.

Это ли не кайф?!

Истории, которые ты прочтешь в этой книге, перемешаны во времени так, что сложно не запутаться, да еще и связаны с большим количеством разных людей. Но зато объединяет эти сюжеты моя жизнь, моя душа, мои чувства и главное – моя МЫСЛЬ, и в этом я вижу основополагающий смысл написанного.

И еще. Несмотря на то что эти страницы – чистейшая и даже документальная правда, все совпадения имен героев повествования с реальными людьми за редким исключением случайны. Честное слово, никого не хотел обидеть! Я вас всех люблю! Даже мужчин. Аминь!

Короче, если будут вопросы – звоните мне на сотку – я всегда на связи! Или заходите в «Сити-Гриль» на Маяковской – я там два раза в неделю кушаю карпаччо из лосося с укропно-горчичным соусом.

* * *

Стоял я как-то у магазина обоев и раздраженно ждал свою подругу. Не люблю я магазинов! Она – эта совсем юная, блондинистая, очень ухоженная шлюшечка, за которой я имел глупость поприударить, решила в очередной раз обновить гостиную своей съемной квартиры и никак не могла выбрать нужную фактуру и расцветку обоев. Я со скукой наблюдал сквозь витринное стекло магазина, как она, прячась за распахивающиеся рамы с образцами, флиртовала с симпатичными мальчиками-консультантами – с одним, с другим, – возможно, договаривалась с ними не только о покупке обоев… потом расплачивалась у кассы моей кредитной карточкой VISA-gold, вновь возвращалась к мальчикам и опять вела бесконечные «консультации»…

«Шустрая попалась», – подумал я с равнодушным отвращением.

Узбеки у метро нагло жарили свою абракадабру, бестолковая мясная вонь обволокла все вокруг, сбивая с пути истинного множество прохожих.

Солнце зависло над самой головой и плавилось. Асфальт проминался.

Хорошенькие женщины смотрели на меня с неподдельным интересом, но я никогда не умел и до сих пор не умею знакомиться на улице. Мне оставалось лишь ненасытно ловить их таинственные взгляды, глаза в глаза, передавая свои беснующиеся флюиды, и потом с легким сожалением, к которому давно привык, провожать их милые фигурки в бесконечное прощай.

Интересно, почему женщина никогда не подходит первой? Вот было бы здорово! Стоишь себе, балдеешь, а к тебе одна за другой подваливают всевозможные «варианты»… Ах, какие бы открылись возможности! Разве стал бы я тогда терпеть со своим горячим глубоким взглядом, мягкими чувственными губами, настежь распахнутым широким сердцем, щедрым кошельком и замечательным кое-чем еще (по мнению посвященных) эту циничную стервочку, которая считает из-за каких-нибудь…цати лет разницы, что я всего-навсего спонсор – грязный навозный жук, взобравшийся на тонкий прелестный едва тронутый цветок. Я, видите ли, должен быть бесконечно благодарен за одно то, что мне позволили оплатить огромный счет в бутике, сопроводить в модный клуб, представить друзьям. Я уже не говорю о сексе! Кто кому, черт возьми, должен быть благодарен?!

А я любить хочу! И хочу быть любимым!!!

Да ну вас всех со всеми вашими говорящими взглядами, прическами, голыми пупочками, стрингами под белыми, почти прозрачными штанишками, упругими попочками, проступающими сквозь одежду сосочками грудей…

Я отошел от витрины магазина обоев и вновь закурил, скорее по привычке – на жаре курить совсем не хотелось.

Вдруг я обратил внимание на рыжую девочку лет двенадцати в коротком топике и набедренной юбке. Нет, не подумайте ничего плохого – я детьми в этом смысле не интересуюсь, но девочка была уж очень выразительна и противоречиво непосредственна.

Во-первых, в ее руке был красный воздушный шарик.

Ну и что? – скажешь ты. Мало ли в городе девочек с красным шариком в руках, тем более летом?

Согласен. Но я не видел ниточки, за которую она его держала! Шарик будто сам парил рядом с ней, словно был домашним летающим песиком!

Во-вторых, она была невероятна худа, как палка, и очень-очень длиннонога.

В-третьих, у нее на голове пылал целый пожар жгуче-рыжих волос, отчаянно рыжих, а о ее глазах, обрамленных щедрой горстью веснушек, я подумал так: две звездочки, а почему так подумал – ума не приложу.

При всей своей неказистости, угловатости, дистрофичной тонкости ручек и ножек она была заметно крепка, настолько крепка, что мне показалось, что ее не сможет обидеть даже взрослый.

Конечно, она была такая удивительная, смешная в своей подростковой переходности, и все же этого мало… Отчего она вызвала во мне такое острое любопытство?

Рыжая девчонка тем временем в своей детской наивной задумчивости, чуть кривляясь, гримасничая, нарочито мешая прохожим, приблизилась к автобусной остановке и было села в подошедший «Икарус», но в последний момент передумала и осталась стоять у дороги. Воздушный шарик был рядом.

Окончательно заинтригованный, я выбрал место в тени, с которого удобнее всего наблюдать.

Забавная такая!

Внезапно рыжая девчонка резко повернулась и быстрым шагом направилась прямо ко мне. Я сделал вид, что впервые ее вижу.

– Ты что, педофил? – нарочито громко спросила она. – Думаешь, я не вижу, как ты за мной исподтишка наблюдаешь?

– С чего ты взяла, девочка?! – испуганно зашипел я.

Я так удивился, что на мгновение мне показалось, что все это мне только кажется.

У нее был голый плоский живот и маленькая золотая горошина в пупке.

– Да ладно, дядя, не вешай мне лапшу! Вот сейчас как закричу на всю площадь, тогда и посмотрим!

Я почему-то разозлился:

– Ты бы лучше в зеркало посмотрелась! Ты же пугало огородное! Не один педофил тебя не захочет, даже если наверняка будет знать, что останется на свободе!

Девочка примирительно ухмыльнулась и ковырнула пальцем в носу. Я в это время украдкой поискал ниточку от шарика – ее действительно не было. «Наверное, какая-нибудь специальная нить – невидимая», – подумал я.

– Ладно, я шучу! – призналась маленькая проказница. – Вы не обижайтесь!

Я облегченно вздохнул.

– Семь колодцев, – сказала она.

– Что семь колодцев? – переспросил я.

– Так будет называться ваша будущая книга – я так решила. Вы должны немедленно поехать домой и сразу сесть ее писать. Поняли?

– Понял… А ты кто?

Она заглянула мне в глаза каким-то золотистым бесноватым уколом, и я понял, что не получу ответа на свой вопрос. «Сумасшедшая, что ли?» – подумал я.

– Я не сумасшедшая, – тут же парировала она. – Делайте, что я сказала! И бросайте эту… Ничего, кроме разочарования, она вам не принесет! Нате!

С этими словами рыжая девочка протянула мне шарик. Я не видел нитки, но все же ухватился за предполагаемую линию. Девочка отпустила руку, и воздушный шарик броском устремился в небо. Через секунду он ушел в облака.

Она рассмеялась громко, радуясь удачной своей шутке, качнула головой – от ее золотых волос потянуло мятой и лимоном.

Она дружески коснулась моей руки и сказала:

– Прощайте.

В следующее мгновение она вскочила в отходящий автобус и, улыбаясь во весь рот, помахала мне рукой.

5

Сегодняшний день.

Надо сказать, очень омерзительный день. Чужой, бездушный. Я недавно проснулся, а уже темнеет. За окном все покрыто инеем.

Почему я не родился в Рио-де-Жанейро? Парусиновые штаны, солнечные очки, хорошая сигара, утренний грейпфрутовый фреш с нежным омлетом в кафе на залитой щедрым солнцем набережной. У ног плещется ласковый океан с розовыми медузами, пахнет водорослями, а на горизонте белеет парус одинокий. Вечером беззаботный амиго терзает гитару, извлекая чудесные переливы, и душа блаженно тоскует о той любви, которой еще не испытал, но которая обязательно будет, стоит только немного подождать. А карнавал, кастаньеты, весь этот буйный задор, голые груди и знойные бедра похотливых латиноамериканок?..

Не хочется вставать, не хочется вообще двигаться. Зачем? Не хочется ни есть, ни пить, ни что-либо чувствовать. Хочется уйти в небытие и никогда, никогда не возвращаться!

Жаль, что спать до бесконечности невозможно, ибо сон – самая совершенная иллюзия, самый оптимальный и почти безвредный уход от безнадежной действительности. А проснулся – и что? Все сначала? Ты один-одинешенек, дел у тебя никаких, и до тебя никому нет дела. В сердце отчаяние, в голове хаос, а точнее сказать, вакуум. Даже подрочить не хочется, как обычно, потому что с некоторых пор наступила беспросветная сексуальная апатия. Все уже давно атрофировалось, я уже давно стар, хотя еще и молод.

Кто я? Что я? Зачем я продолжаю рефлексировать, когда уже давно все кончено?!

Только курить хочется. И только это заставляет выползти из-под одеяла и немощным стариком, ковыляя, добраться до кухни…

Кофе, сигарета, отлить, кофе, сигарета…

Натянув через голову толстый английский свитер и упаковавшись в многослойную американскую куртку, я выхожу на улицу.

В подъезде сталкиваюсь с молодой женщиной, сильно прихрамывающей на одну ногу.

Когда-то, лет десять назад, она была мечтой всей моей жизни. Юная, красивая, какая-то одухотворенная. Недоступная. Тогда за этим гордым обаянием молодости, за блеском чистых глаз, еще не вкусивших всех зрелищ пошлой жизни, совсем не замечались ее неизгладимые физические недостатки. Хрупкая девушка-хромоножка была для меня сказочной принцессой, воспетой трубадурами. Несбыточной мечтой. Она была желанна. Я испытывал к ней самые теплые, самые нежные чувства, которые только можно представить. Мы встречались в подъезде или у лифта почти каждый день, но я так и не нашел в себе силы с ней заговорить. И она не узнала о моей тайной страсти.

Теперь же она хромая. Толстая хромая женщина-инвалидка. Щекастое лицо, глупая прическа, дешевая одежда с ближайшего вьетнамского рынка. Глаза неживые, тусклые. Огонь угас.

Взгляд скользкий, заинтересованный и несколько угодливый.

Я равнодушен. Лишь воспоминания. Нынче недоступен я…

На улице темно, слякотно. Сладковато. Промозгло. С ходу на меня набрасывается ротвейлер (или еще какой-нибудь терьер, я в этих тварях не разбираюсь). Без поводка и намордника. Хозяйка – ухоженная женщина, экипированная дорого и со вкусом, едва ли обращает внимание на проделки своего питомца.

Собака яростно наступает. Мощные челюсти, холодный презрительный взгляд.

Мне так обидно, будто меня матом обложили.

Я ненавижу эту дорогостоящую тварь со всеми ее родословными. Я готов сам наброситься на этот сгусток мышц и злобы. Вцепиться в глотку. Выколоть пальцами глаза и душить, душить, душить… Как Шариков – кошек.

Я сам сгусток мышц и злобы. Я – Воин, хотя уже и отчаявшийся победить, но еще сохранивший последние остатки мужества. Так что мы с тобой одной крови, маленький кровожадный ублюдок! Не того парня ты цепляешь!

– Другого места не нашли выгуливать? Почему без намордника? – говорю хозяйке пса начальственным тоном. – В следующий раз я пристрелю вашу собаку!

Я вполне серьезен. Да и что мне стоит? Я же теперь совершенный отморозок!

Хозяйка начинает визжать на всю улицу, будто угроза относится непосредственно к ней. Поток ее гнусностей бесконечен. Грязь, оскорбления сыплются одно хлестче другого.

Ненавижу отмороженных баб, глупых, непорядочных. Пусть внезапно разбогатевших, но оставшихся смердящими плебейками. У них не только отсутствует чувство справедливости, но и, как ни странно, чувство самосохранения. Потому что сейчас нет на свете человека опаснее меня!

Я мысленно мощно и протяжно выдыхаю, как каратист, и с внешней невозмутимостью прохожу мимо.

Собака за спиной заливается лаем. Кажется, что вот-вот вцепится в ногу. Ей вторит хозяйка, которая решила, что она победила: враг, поджав хвост, бежит…

6

Алеша возглавлял филиал моей фирмы в Санкт-Петербурге. Этот город я по старинке, а может быть, из-за упрямства и противоречивого отношения к всему происходящему в стране упорно продолжаю называть Ленинградом.

В Москву Алеша приезжал два-три раза в год. Официальным поводом служили важные совещания или срочно затребованный отчет о деятельности филиала. Впрочем, о делах мы говорили мало – для того чтобы составить исчерпывающее впечатление о деятельности ленинградского офиса, вполне хватало телефонной связи и электронной почты.

Как правило, я встречал Алексея на вокзале и вез его в ресторан или к себе домой. Чтобы скорее покончить с делами, он передавал мне тяжелый газетный сверток с деньгами – частью доходов своего подразделения. Деньги периодически возил специальный курьер, но если директор филиала сам ехал в Москву, он из соображений экономии непременно выполнял эту весьма опасную функцию.

– Какие будут вопросы? – серьезным тоном спрашивал Алеша.

– Да нет у меня никаких вопросов. Все и так ясно! – весело отвечал я, небрежно откладывая сверток с деньгами в сторону.

Алексей значительно старше меня, ему почти сорок. Он среднего телосложения, выглядит молодо, интеллигентно. У него добрый одухотворенный взгляд и обезоруживающая улыбка. Благодаря его почти ангельскому лицу и светлому характеру к его имени никак не клеится отчество, да и имя его хочется произносить как-то по-доброму, по-отечески – Алеша.

Он родился в Ленинграде, окончил Ленинградский институт культуры и уехал по распределению в маленький сибирский городок. Поднимать, так сказать, культуру. В этом периферийном таежном городке, где минус сорок – оттепель, я случайно его и обнаружил, в смешном полушубке, зачуханного, словно он прожил здесь всю свою жизнь, не зная размаха и темперамента большой цивилизации, на краю земли, с подлой и жадной стервой по имени Юля. Он ее почему-то любил, даже боготворил, вознес до уровня маленького личного божка и находился всецело в ее черной власти.

Юля, познакомившись со мной, стала усиленно меня охмурять. На глазах у мужа. Муж, казалось, ничего не замечал. В ход пошли лучшие наряды, химические прически и колдовское, как ей думалось, обольщение, которое в моих глазах выглядело жалкими ужимками. Иметь в любовниках московского коммерсанта, тем более роскошного мужчину, было в этих местах, наверное, более чем престижно, но дело не в этом. Однажды я понял, что движет ее неуемной натурой.

Есть такой тип женщин: сначала они всячески преследуют мужчину, могут часами подкарауливать его, изображая безразличие и даже легкую сонливость, но при первой же возможности набрасываются на свою жертву, пытаясь проглотить целиком, даже если потом придется очень долго переваривать. В любом мужчине, если поискать, можно обнаружить слабинку, поэтому заарканить его опытной охотнице не составляет труда. Почти любая женщина по своей природе в совершенстве владеет гипнозом и к тому же обладает волчьим чутьем. Загнанный в угол различными, якобы случайными обстоятельствами, мужчина чаще всего не находит в себе сил сопротивляться и становится заложником этих обстоятельств. А чуть позже, когда у жертвы по отношению к совершившей насилие возникает устойчивая симпатия (стокгольмский синдром), женщина пытается выжать из сложившейся ситуации все до последнего пени. В ход идут любые инструменты интриги и коварства, включая соблазнение, слезы, обиды и прощения, нравоучения, отпущения грехов, упреки, шантаж, угрозы… Следует бесконечная череда вымогательств и повинностей. Обязательства мужчины растут как на дрожжах.

Ступив однажды на тропу войны, такая амазонка всегда идет до конца, добиваясь безусловного подчинения мужчины, его полного превращения в ручное безвольное существо. Самое удивительное, что часто такие женщины выглядят хрупкими безобидными пташками, способными на первый взгляд лишь созидать твое счастье, но никак не наоборот. В конце концов они разоряют твой дом, изгоняют из твоей жизни преданных друзей и бескорыстно любящих женщин, опустошают тебя без остатка…

Жена Алексея вызвалась курировать меня в моих поездках по городу. Когда об этом зашел разговор, я был погружен в свои мысли и нечаянно согласился. Теперь она всегда была рядом, постоянно надоедая мне своим присутствием, своими провинциальными повадками, своей «утонченностью», а главное, своим очевидным, с моей точки зрения, уродством и, прежде всего, огромными навыкате глазами.

Однажды я, изрядно намотавшись, изъявил желание погреться в сауне. Юля увезла меня в тайгу, где на поляне высился новенький спортивный комплекс из стекла и бетона. Я оставил ее в фойе пить кофе, заперся в сауне, быстро разделся, принял душ и прыгнул в бассейн. Наплававшись, я перешел в парилку и улегся на сосновой полке. Внезапно дверь открылась, и в парную ступила она.

Я же заперся?!

Я смутился и невольно прикрыл причинное место рукой. Юля была только в раздельном купальнике, но я понял, что она готова тотчас скинуть и его, стоит мне только намекнуть.

– Можно я тоже погреюсь, вы не против? – спросила она.

– Конечно. – Я натянуто улыбнулся.

Юля села на ту же полку, коснувшись бедром моей ноги, и украдкой глянула на мое тело.

– Меня можно не стесняться, – сказала она. – Я уже повидала…

Я перевернулся на живот.

– Ой, что-то здесь жарко! – И она скинула лифчик. – Ничего, что я в таком виде?

– Ничего, – буркнул я.

Ее груди были хороши.

Ситуация получалась глупейшая. Только вчера вечером Алеша в баре два часа кряду рассказывал мне о своей жене, как он ее любит, как он ей признателен за все, что она для него сделала, какая она вся такая благородная и возвышенная… И на тебе! Вот они, бабы, во всей своей неприкрытой наготе!

Прошло минут пять. Внезапно я почувствовал прикосновение к своим бедрам.

– У тебя такая нежная кожа! – мечтательно похвалила Юля.

– Не жалуемся…

Ее пальцы, едва касаясь моего тела, скользнули от крестца вниз по ложбинке между ягодиц.

Я почувствовал, что возбуждаюсь. Еще мгновение – и будет поздно. Я поднялся, вышел вон и через минуту вернулся в плавках.

Она минут пять посидела в раздумье и надела лифчик.

«Какого черта, в конце концов! – мелькнула мысль. – Ну и оприходовал бы эту козу, дурак! Страшненькая? Ну и что! Раком поставил бы, да и впиндюрил от души… Все равно через три дня уезжать и никогда больше не увижу ни ее, ни Алексея…»

Я отогнал грязные мысли и постарался снять возникшую напряженность:

– Извини, я вчера перебрал, хочется отдохнуть!

Вообще, интересно, насколько разняться мысли человека и его поступки. Мысли его часто низки и безобразны, но поступки при этом могут быть чисты и благородны….

В следующий раз все произошло за день до моего отъезда. Поздно вечером я сидел один у себя в номере люкс и лениво перебирал телевизионные программы. На одном из местных каналов рекламировали симпатичных и доступных массажисток-фотомоделей. Я засмотрелся на юные похотливые попки.

Раздался телефонный звонок.

– Александр Владимирович? Моя жена не у вас? – послышался голос Алексея.

– А почему она должна быть у меня? – изумился я.

– Она к вам поехала. Сказала, что какие-то документы забыла передать. Вот я и волнуюсь…

– А, понятно. Стало быть, еще не доехала. Как увижу, попрошу, чтобы она тебе перезвонила.

– Спасибо большое, Александр Владимирович!

Юля заявилась часом позже. Она знала, что я не запираю дверь номера, поэтому бесцеремонно проникла внутрь и, не обнаружив меня в гостиной, смело двинулась в спальню. Только ласково постучалась, будто между нами уже была какая-то нежная связь.

Она была одета как проститутка: короткая юбка, черные колготы сеточкой с широкой ажурной резинкой. Полупрозрачная кофточка вздулась полными, сочащимися похотью, грудями.

Она была преисполнена решимости.

Я лежал в кровати с двумя юными девицами. Еще одна наяда весело выпорхнула из уборной в одних колготках.

На столике у кровати стояли початая бутылка знатного коньяка и использованные гостиничные стаканы.

– Александр Владимирович! Что вы тут делаете? – Юля была поражена.

– Я-то? Как что? Я у себя в номере… А что ты тут делаешь?

– Я?.. Документы… вот… хотела…

Когда она ушла, девушки быстро оделись и потребовали, чтобы я немедленно рассчитался. Сто долларов!

– За что сто долларов? Я даже до вас пальцем не дотронулся! Полчаса полежали, коньячку попили…

– Ладно, жмот, – переглянулись фотомодели. – Давай пятьдесят, и мы уходим.

Я было полез в кошелек, но раздумал.

– Знаете что? Я даю вам триста, и оставайтесь на всю ночь!

7

Как только в стране начался капитализм, мне очень захотелось стать «индивидуалом». То есть заняться частной индивидуальной деятельностью. Печь пирожки и продавать у метро, торговать на рынке турецкими тряпками, оказывать какие-нибудь услуги населению – все, что угодно, лишь бы взмахнуть на гребень волны, стать неотъемлемой частью новой благодатной жизни. А потом, заработав первые деньги, замахнуться на что-нибудь и покруче. Например, открыть молодежный центр или вообще зарегистрировать кооператив. Я не мыслил себя обычным инженером. Почему я, дипломированный строитель, работоспособный парень, должен был получать почти в три раза меньше пьяницы и прогульщика Вовочки, работника шиномонтажного цеха автобазы? Да и к черту любую государственную работу! Вон, люди сейчас за день гребут столько, сколько иной профессор и за десять лет не заработает.

Капитализм уже давно начался, а я все еще скитался. Нищий, в стоптанных ботинках, с бесполезной мелочью в кармане.

В те дни я был в полной жопе.

(Нет сомнений, что редактор посчитает своим долгом вычеркнуть это слово, но я ему не позволю. Я был именно там, где указал, и точнее не скажешь. Так что пардон парле франсе!)

Но желание выйти в люди было огромным. Мои амбиции устремлялись к таким вершинам, что знакомые изумленно крутили у виска.

Начал я с того, что выписал газету «Коммерсант» и от корки до корки штудировал приходившие номера. Я уже чувствовал себя частью этого нового волшебного мира. Дело за малым: осталось лишь начать и кончить.

Мать звонила каждый день (я жил отдельно от родителей в маленькой холостяцкой квартирке). Она хотела, чтобы я устроился на «нормальную» работу, пусть даже на девяносто рэ. «Тебе нужен стаж! Сейчас ты тунеядец!» Упреки были бесконечными. Отец ей вторил. Когда я приезжал к родителям, чтобы поесть и стрельнуть очередной трешник, падре смотрел на меня так презрительно, как только он один и умел. Тяжело, уничижительно. «Иди работай!» Он, ветеран Великой Отечественной и заслуженный производственник, уже разочаровался во мне. Он списал меня на свалку истории. Он не мог понять: в кого я такой уродился?

В конце концов, мне стало стыдно. Я слишком близко к сердцу принял слова отца. Теперь я не хотел ни денег просить, ни даже объедать несчастных пенсионеров, и так обалдевших от начавшегося в стране безобразия. В магазинах тогда было шаром покати. Вскоре я перестал навещать родителей.

Мать все время зазывала, страдала. Отец хмурил брови и по субботам фанатично ходил на шумные коммунистические сборища.

Несколько попыток открыть свое дело закончились крахом. После этого неприятности посыпались, словно из рога изобилия.

Появились долги.

Я вынужден был то разгружать вагоны на плодоовощной базе, то спекулировать французским дезодорантом, то толкать дефицитные книги у книжного магазина.

За книги меня один раз загребли в отделение, отняли «товар» и настучали по печени. В КПЗ я провел три дня. Сокамерник, опытный спекулянт со стажем в две ходки, деловито объяснил, что я не «прописался», поэтому «книжная мафия» и сдала меня ментам.

Я был вечно голодный и всегда сексуально неудовлетворенный. Я как сейчас помню эти два мощных животных чувства, которые всегда были при мне.

С горя я все чаще и чаще прятался от действительности в безмятежных пространствах Бахуса. Иногда гулянки длились целыми неделями. Ну знаете, как это бывает по молодости: водка, девочки, всякие безумства, потом пустота в душе и, что не менее важно и даже взаимосвязано, в кармане и глубокая прострация тяжелого похмелья… Но об этом как-нибудь потом…

Однако удача появилась совершенно не из-за того угла, за которым я ее подкарауливал.

Однажды, раздобыв где-то целых двадцать пять рублей, я заехал на автобазу к Вовочке.

В воздухе пыльного помещения почему-то стоял приторный запах рыбьего жира. В конце рабочего дня слесари шиномонтажного цеха были уже мутноватыми. Свои трудовые подвиги они не забывали периодически праздновать, о чем красноречиво свидетельствовала батарея пустых бутылок в углу, прикрытая от глаз главного механика старой газетой. Я знал, что каждое отремонтированное колесо «зилка» или КамАЗа обходится водителю в два, три рубля. А сколько за день можно починить колес?

Впрочем, Вовочка, в отличие от своего напарника Буржуя, был еще вменяем. При своих ста пятидесяти килограммах он мог опустошить несколько бутылок водки и остаться на плаву.

Я принес пива. После того как с ним было покончено, сбегал за водкой. Выпили. Буржуй, чувствуя, что сил осталось только на то, чтобы добраться до дома, поспешил попрощаться: «Меня мама ждет!» Разошлись и халявщики, которых при моем появлении набежало видимо-невидимо.

– Не пора ли нам навестить мистера Азикоффа? – предложил я.

Вовочка нехотя согласился.

Азикофф был старше меня лет на десять, высокого роста и добротного телосложения, но все жизненные силы он давно растратил на бестолковые скитания по стране, на неоправданно рискованные эксперименты с собственной судьбой, на женщин и частые возлияния, поэтому к середине жизни оказался у разбитого корыта: один, без работы, без денег, в скромной коммунальной комнатушке, лишь в компании своих романтических воспоминаний.

И все же он был удивительным типом. Этакий отъявленный интеллигент. Прежде всего, он любил Америку и все американское, за что я и прозвал его мистером Азикоффым (произносится с фальшивым акцентом, как в дешевых постсоветских фильмах). Но при этом он обожал русскую поэзию и в легком подпитии мог наизусть читать огромные куски из поэм известных и забытых авторов. Чем меня и радовал.

Он боготворил Цветаеву.

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чарам, —

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни растрачено даром!

Бывший комсомольский лидер, герой БАМа, последние годы жизни окончательно опустился, много пил, воровал продукты в ближайшем универсаме, ходил по улице в рабочей одежде, чтобы менты не распознали в нем тунеядца, которых тогда отлавливали и привлекали, но при этом не уставал мечтать о крупном шальном заработке.

Он был непорядочным. Врал, мог обворовать друга, крепко подставить. И все же в его компании было как-то забавно. Уж очень он был интересным человеком. Он знал всех, и его знали все. Он был некоронованный король всех пьяниц и тунеядцев своего микрорайона. Такой крестный папа бутылки и стакана.

Азикофф, небритый, с легким водочным амбре, открыл дверь и стремглав зашлепал тапочками обратно в свою комнату, где разговаривал по телефону. Было слышно, что он предлагает кому-то по самой низкой в Москве цене сахар, музыкальные центры и мочевину. «Мочевина» тогда была на слуху, ее предлагали все, но мне так и не довелось узнать, что это за странный продукт…

Мы вошли вслед за Азикоффым и выложили на стол гостинцы: водку, колбасу, лимонад. Новоиспеченный биржевой брокер благосклонно кивнул и поспешил закруглить разговор. На маленьком столике на колесиках появились хлеб и хрустальные рюмочки. Вовочка обиделся: он признавал только граненые стаканы.