Урусут

Ну, в нем и не повернешься ни туда, ни сюда. А щель в латах ворог найдет завсегда. Чем сабля татарская лепше? Да тем, что легше меча намного! Знамо, в поединке рыцарском сабля ни к чему. А ежели война, ежели рубка, ежели толпа? Удар вправо, удар влево, быстрей, быстрей! Времени на думы – вот сейчас я сделаю так, потом отобью, потом ложно замахнусь, увернусь, заколю – нет вовсе! Движенья должны быть приученные, рука дело сама делает, без головы! Что встал? Вперед, не зевай! Аз, буки, веди! Аз, буки, веди!

Когда ученик добился точности движений при выполнении приема, воевода его остановил и отобрал оружие.

– Коли ворог в кольчуге, а в остроте лезвия не уверен, лучше колоть. Попало острие в кольцо – все, разрывает его за просто так! Потому и противу копья, и противу стрелы кольчуга – не защита. На! – вынул он из маленьких ножен справа на поясе прямой нож. – Будешь метать в анчихриста.

– А как? – замялся Олежка.

– А так, – произнес наставник и с десяти саженей запустил нож в остов дуба. Тот гулко воткнулся в древесину.

– Ого, – восхитился мальчишка, подбежал, вынул оружие и поспешил к воеводе.

Затем, взявшись за клинок, отвел руку в сторону для броска, но Клобук его остановил.

– За лезвие схватившись, попасть и дурень могёт. Ты за рукоять берись.

Олежка швырнул нож из-за спины. Тот, ударившись о дерево с позорным кряканьем, упал в пыль. Плотницкий сын вжал голову в плечи, боясь Андреевой ругани, но тот лишь довольно засмеялся, сделал несколько шагов и подобрал клинок.

– Прежде всего, – поднес он оружие к лицу парня, – в сече нет времени так широко, из-за спины, замахиваться.

– А как тоды? – тронул грязной дланью мальчишка зачесавшийся нос.

– Напрямки из ножен.

Воевода вытер лезвие о плат, вынутый из-за пазухи, вставил клинок в ножны, вернул на место плат, нахмурился, засопел, схватил рукоять, и вдруг, словно молнией, нож сверкнул и точно воткнулся в деревяшку. Тело у наставника даже не качнулось, даже рука почти на месте осталась – двигалась только кисть.

Олег попробовал повторить раз, другой, третий – ничего не выходило.

– Есть особливые ножи с тяжелым лезвием, как раз для метания. Когда у тебя такого нет, а другого способа сразить ворога не имеется, обходиться надобно тем, что под рукой. Когда мечешь обычный нож за рукоять, чтобы попасть, надо просто очень сильно бросать. Тогда он в воздухе не успеет повернуться. Давай!

Олег отбежал, схватил свой маленький топорик, с которым не расставался уже четыре года, и запустил им не с десяти саженей, а с двадцати пяти. Тот, несколько раз кувыркнувшись в воздухе, воткнулся в дуб.

– Добро! – похвалил воевода. – Это потому так метко, что ты к весу топора привыкши. А теперича подержи нож в длани, не торопись.

Мальчишка раскрыл ладонь, учитель положил оружие сверху так, что перекрестье оказалось посередине.

– Закрой глаза, – приказал он. – Ощути вес, покачай чуть-чуть.

Олежка зажмурился, повел рукою вверх-вниз, вверх-вниз, вдруг сжал рукоятку, открыл веки и швырнул нож сбоку, без замаха. Тот встрял в древесину.

– Кметь! – заорал Андрюха и сильно, больно, хлопнул пацана по плечу. Тут же запели петухи, один, другой, третий, залаяла, показывая хозяину свою нужность, собачонка, ей тут же ответили из других дворов.

– Я – домой, – вздохнул младший Белый Лоб.

– Тятька ухи из-за ратницкой науки дерёт? – спросил воевода.

– Дерёт, – ответил плотницкий сын. – Так что теперя, хорониться?

– Не надобно хорониться! Ты ж не холоп? Хочешь – терем ставишь, хочешь – на защиту родной стороны идешь! Я с ним поговорю!

– Не надоть! – округлил очи мальчишка.

– И-и! – хохотнул воевода. – Испужался? Не боись, я с ним по-доброму поговорю. Прям сегодня и зайду. Митрий Кстиныч далеко, тут я вам князь-батюшка! Ну, беги, што стоймя стоишь, а то опять по заднице получишь.

Батяня уж сидел за столом, ел овсяную кашу и пил квашеное молоко. Когда в избу влетел отпрыск, отец, не глядя в его сторону, нарочито громко спросил у матери:

– А где енто потомственный древоделя, наша с тобой надёжа, отцова опора и матери подмога? Никак скотине пошел корм давать? Да нет, уж весна, с зарею на огороде капусту, лук и чеснок сажает! Да нет, коль мать с бременем, он побежал ей помочь корову доить! А? – тут он повернулся к вошедшему и стукнул кулаком о стол. – Пошто смотришь, аки волк на ягня?! Отвечай!

– Я… Енто… – шмыгнул носом Олежка.

– Опять с Клобуком на палках дрался? А со мной на кулаках – не хошь?

– Придет время, – неожиданно для себя выпалил мальчишка, – смогу и с тобой на кулаках!

– Чт-т-то-о-о?! – заревел батяня и вскочил с лавки. – Отцу, грозить?! Высеку – и в погреб на хлеб и воду!

– Высечешь – уйду в Нижний, – твердо ответил Олег. – Хватит, наорался. Сам рос, как сыр в масле, а меня в черном теле держишь. Я, што, от плотницкой работы когда отлынивал? Я, што, тебе помощником не был? А если к воеводе хожу ратную науку постигать, так енто заместо сна.

Мать охнула и присела у дальней стены.

– Ну в кого ты такой… – вдруг как-то грустно прошептал отец. – Я своему батюшке никогда не перечил…

– Так и я не перечю, коли по справедливости. Надо – скотину кормлю, надо – бревна тешу, надо – узоры вырезаю. Вона, – он выставил вперед ладони, – у кого из отроков в ентом селе такие мозоли? Да ни у кого, – сам и ответил. – А запрещать-позволять махать саблею – токмо твоя блажь.

– Ладно, – пробурчал батяня. – Ишшо наиграисси. Жрать захочешь, сразу о топоре вспомнишь. Кормит труд, а не забава. Дай каши сучонку, – крикнул он матери. – А я пойду до церквы пройдусь.

Поднялся из-за стола, еще раз метнул в сторону непутевого сына тяжелый взгляд и вышел, хлопнув дверью. Олежка вытер ладони о рубаху, маманя поставила перед ним глиняную миску с овсянкой, налила молоко. Ох, и вкуснятина! Так жевал, что за ушами трещало.

– Сынок, – опустилась мама на лавку рядом. – Не спорь с отцом. Ты же видишь, как он серчает. Ну не стать тебе ратником все равно. Земки расти не будут, это засека, чтоб на жизнь заработать, тебе по городам ходить придется. Отец здесь на жалованьи, а ты вырастешь да женишься – чем семью кормить будешь? Огородом? Пшеницу будешь сеять и жать? А тому, кто ремеслом владеет, все одно легше.

– Ратники тоже на жалованьи, – жуя, ответил сын.

– Эх, непутевая ты головушка. Ну, повзрослеешь, тогда и забудешь эти глупости. Ой, – маманя вдруг схватилась за живот.

– Ты что, мамо? – повернулся к ней Олег.

Она улыбнулась:

– Братик твой ворочается. Беспокойно ему чевой-то.

– А мож, сестренка?

– Не-е, – замахала на сына Евдокия. – Уж лучше брат.

– И когда рожать?

– Да кто его знает? Чрез месяц, поди. А захочет, так и раньше на свет выйдет. Тут уж не моя воля.

– Ладно, – мальчишка вытер губы. – Чем по хозяйству помочь?

– А ничем!

– Енто как?

– А вот так. Огород засеяли, теперь только всходы жди. Скотина накормлена, напоена. Иди, лучше отцу подсоби. Заодно и помиритесь.

– Незачем мне отцу подсоблять. Мы уже все сделали, лишь купола и ждем.

– А когда их привезут?

– Как дороги высохнут.

– Ну иди, побегай с друзьями. Я тут приберусь пока.

– Угу, – обрадовался Олег и помчался к соседям. Хозяин, Тимофей, тоже был безартельный древоделя, это его сманил с собой из Нижнего батяня. Там детей росло аж четверо – близнецы Васятка и Колюнька двенадцати годов, и важный пацаненок Митроха осьми. Их сестре Анфиске исполнилось уже цельных пятнадцать – красавица на выданье, взглянет очами, что сердце обожжет. Иванов сын ее стеснялся. Иногда как начинал отцовы басни пересказывать, так вся окрестная детвора сбегалась, и расходились только тогда, когда родители сообща по всему селу браниться начинали. А при ней что язык, что ноги немели, древоделя лишь вытаращит глаза, и все. Анфиска же, будто нарочно, подойдет к плетню, упрется в него грудью, сверху руки положит, и давай мальчишку подначивать – мне, мол, брательники баяли, что ты им про амазонок сказывал, ой, как интересно, расскажи и мне – ни в жисть такого не слышала! Он же только «бе», «ме», покраснеет до кончиков ушей, да в избу бежит, а она хохочет ему вослед.

Сегодня Анфиску, к счастью, не застал, отца семейства тоже не увидел – видно, вместе с Олежкиным батяней «церкву смотрит». Пост недавно закончился, Пасху отпраздновали, вот и разгоняют себе скуку брагой. Ну, не на охоту же пошли, правильно? Зверь еще не набравший весу после зимы, какая охота?

Близнецы сидели на завалинке, ладили волосяную лесу к удилищу. Митрофан деловито грыз сухарь и давал советы, после которых Васятка-Колюнька хором орали: «Изыди!»

– Здорово живете! – крикнул он ребятам.

– Здоровей видали, – ответил Василий и откусил зубами лишнюю лесу у крючка. – На рыбалку с нами хошь?

– Какая рыбалка, солнце-то взошло? Рыба уж поела.

– Не важничай, – произнес Колька. – Чичас нерест, лови хочь круглый день – сама в руки прыгает. У нас и малая сеть связана, и садок есть. Одна забота – штоб ента малявка, – и он указал на младшего, – не потонула.

– Сам ты малявка! – засипел Митроха. – Отмель знаешь, где-ко? Я-то знаю, а ты? Хошь, двигай на стремнину, да потопни тама! То ж мне, рыбак, поду-у-умай! Будет те сяводня уха, ага!

– Не говорит, а скрыпит, как телега, – заключил Васька. – Вот пиявка-то малолетняя. Пошли, царь морской! Порты не забудь подтянуть!

Довольный мальчуган засеменил за старшими братьями и соседом.

– А червей будем копать? – проявил Олег осведомленность в вопросе рыбной ловли.

– Да копано-накопано уже с петухами, – похвастался Колюня.

Вышли к берегу, принялись спускаться узкой, еле заметной тропой к воде.

– Где отмель, злыдень? – шлепнул младшего брата по затылку Василий.

Тот начал деловито ковыряться в носу.

– Штой-то забыл, – спокойно ответствовал Митроха. – Пойду вдоль реки, мож, и вспомню.

Вася, как не бывало, вынул из мешочка первую личинку, насадил ее на крючок и закинул лесу в воду.

– А то мы думали, што будет по-другому, ага. Ты, Михрютка, что не скажешь, все – лжа.

– Сам ты Михрютка!

– Ага. Олег, будь другом, пойди с ним, а то ведь шлепнется с обрыва вниз башкой, а нам опосля трупняк вылавливай.

– Это твой трупняк ловить надоть!

Легким ударом босой ступни под зад второй близнец отправил Митрофана на разведку.

– Я присмотрю, – пообещал юный ратник и пошел вслед за младшим соседом.

– Вот скажи, – проворчал пацаненок, – чаво они задаються?

– Того, что врешь. Где твоя отмель?

– Где-то тута, – мальчуган огляделся кругом. – Сюда Анфиска прошлым летом с девками купаться ходила.

Плотницкий сын ахнул.

– А ты подглядывал, што ли?

– Да сами предложили одёжу сторожить! Я и не подглядывал, так, взглянул одним глазком, и все. Чей там интересного? Интересно – это когда ты про бриттов баешь, али галлов, и ентих, как их…

– Венетов?

– Во! Енетов!

Прошли шагов сто.

– Так! – мальчишка остановился и, прищурившись, внимательно посмотрел на воду. – Здеся!

– Уверен?

– Точно, здеся!

– Лето не скоро, задубеем, – на миг засомневался Олег, а Митроха уже скидывал порты и рубаху.

– Да тут по колено! – крикнул он, заходя в воду. – Пару рыбин садком поймал, и хватя! Ой! – тут вдруг мальчуган бултыхнулся с головой в реку, через миг вынырнул уже саженях в пяти от берега. – Мама!!! – заорал он.

– Диавол! – ругнулся Олежка и бросился в воду за малышом в одежде, как есть. Несколькими гребками настиг неумелого пловца, схватил его за волосы и потащил за собой к берегу. Достигнув земли, цепляясь дрожащими пальцами за пучки травы, плача, Митроха старался отползти как можно дальше от стремнины.

– У-у-у, мя-я-а! – ревел он.

– Ну что ты как баба! – осерчал Олег. – Сопля глупая!

К ним бежали близнецы – видно, и до них дошел истошный призыв о помощи. Васька по мокрой одежде соседа сразу обо всем догадался и с ходу залепил младшему подзатыльник, отчего тот заревел еще пуще. Колюня прижал братишку к себе и принялся успокаивать.

– Ну, будя, будя… Не потоп же, што реветь?

– В прошлом годе обещали научить плавать, – всхлипывая, бормотал Митрофан. – Обманули!..

– В ентом научим, – сказал Васятка. – Голову наотрез даю.

Слезы мгновенно высохли, младшенький уже улыбался.

– Ну, дура, а не человек! – подытожил Колька. – Пошли костер палить – все, кончилась рыбалка.

– Зачем? – спросил юный друг воеводы.

– Одёжу сушить. Твоя мамка увидит тебя мокрого, скажет нашей мамке, та – батьке, а он нам всем троим уши надерет. А больше всех не мальцу глупому, а Ваське, как старшему.

– Вы же близнецы, почему он старший? – удивился Олег.

– Так он первый из мамки вылез, – объяснил Колюня. – А уж потом – я…

III

Сотник Туглай лежал на склоне неглубокого оврага, жевал корешок молодой травы и смотрел на медленно плывущий в небе журавлиный клин. День был в разгаре. Рядом, раскинув вокруг себя сплетенный из овечьей шерсти аркан – от змей и ядовитых пауков – спал Айдар, подогнув ноги и по-детски чмокая губами. Айдар – замечательный воин, храбрый, молчаливый и глупый. То, что не умен – очень хорошо. Кто не рассуждает, обычно сражается лучше всех.

На дне, тычась мордами в шеи друг друга и тщетно пытаясь найти корм в жидкой глине, стояли четыре коня. Вот коню ум необходим – не заржать в засаде, тем самым не выдав хозяина, или, получив в круп стрелу на поле боя, все равно вынести с него седока и уйти от погони.

Скорей бы село солнце, и можно отправляться в путь. С утра они уже преодолевали это препятствие, но спустя несколько минут узрели за горизонтом черную верхушку скалы, о которой рассказывал пленник-урусут. Глаз монгола – что у сокола, каждый степной охотник, привыкший выслеживать дичь, видит дальше и лучше ленивых жителей городов. Однако, им пришлось повернуть, чтобы не обнаружить себя, тут отмеченный по дороге овраг и пригодился – в нем можно было переждать до темноты.

Свою сотню Туглай оставил в половине дня пути отсюда, когда понял, что Сура уже недалеко. Такой, пусть и маленький, конный отряд, двигаясь аятом, неизбежно поднимет облако пыли, и тогда уж его заметят нижегородские сторожа. А этого допустить нельзя.

Раньше сотнику не приходилось пересекать Дешт-и-Кипчак. Повод появился случайно. Прошлой осенью во время охоты в свите оглана Илыгмыша на завоеванных у Мамая землях они забрались слишком далеко на запад.

Всадники подняли множество зверья, ловчие соколы над головами выглядывали добычу, в сухой, давно сожженной светилом траве, мелькали лисы, кидались в разные стороны дрофы. На полном ходу били испуганную дичь, в воздухе звенели метаемые оглановскими нукерами копья, свистели стрелы, под ноги коней падали с пеной на губах изнемогшие сайгаки.

Туглаю для жизни не хватало того, что являлось мечтою большинства бойцов – остаться в живых в очередном военном походе и получить обильную добычу. Он происходил из обедневшего, но славного рода арактыров, и хотел стать нойном. Над другим посмеялись бы за это желание – только не над ним. Он упорно двигался к цели – никогда не пьянствовал, не объедался, с детства тренировал тело и дух. Он подсматривал любые полезные приемы обращения с саблей, ножом и копьем, лучше всех среди своих ровесников стрелял из лука. Любой монгол может похвастаться тем, что собьет на лету птицу, но никто ни разу не слышал, чтобы это делалось двадцать раз подряд – а он делал. У него в юрте жила только одна наложница, и Туглай не спешил жениться и заводить детей.

В любом бою он сражался в первых рядах, но не совершал глупостей и не кидался в схватку, если не был до конца уверен в победе. И сотник знал, что одних воинских доблестей для карьеры не хватит – нужно, чтобы тебя заметили власть предержащие, поэтому необходимо использовать любой повод попасться им на глаза. Из рядового бойца он быстро стал десятником, после проигранного сражения с Токтакием, когда погибла большая часть тумена, в котором числился Туглай – сотником, после стычки у Отрара и пленения одного из отрядов Урус-хана им заинтересовался Илыгмыш. Следуя за Тохтамышем, без сражения захватили трон Синей Орды, затем – Золотой.

Но как самому оглану, так и его воинам трудно дышалось в Сарае. Степному человеку нужен простор, а не жмущиеся друг к другу хижины бедняков и дома беков. Наследника рода арактыров раздражало в столице ханства все – разноязычье многоголосье, пестрота одежд, бесчисленные торговцы, загнанный за ограды стесненный скот, мозаичные дворцы, пятикратное пение муэдзинов на скребущих высь минаретах, пыль, грязь, ор, толкотня. Даже окружавшие город кибитки и юрты не казались кочевничьими, родными. Поэтому когда Илыгмыш поставил свой главный юрт как можно дальше в степи, юз-баши вздохнул с облегчением.

Год они маялись бездельем на бескрайних просторах Золотой Орды, охота являлась здесь основным развлечением. И вот – Туглай в свите оглана, Туглай не отстает в бешеной скачке, Туглай проломил свинцовым завершением ременной плети череп лисе, Туглай свалил копьем сайгака, Туглай мчится рядом с чингизидом, Туглай счастлив.

Властитель увидел стайку джейранов, с криком погнал скакуна за ними, держа в руках лук, прицелился в вожака и – позор! – промахнулся. Затем он скажет, что его коня испугал бросившийся под копыта заяц, и все с ним, конечно, согласятся, хотя арактырец никакого ушастого не видел.

В ярости наездник стегнул коня и полетел за степными газелями. Спутники разили стрелами джейранов, но никто не метил в вожака, понимая, чья это добыча. Погоня затягивалась, тонконогое животное оказалось очень быстрым, впереди выросли холмы, газель скрылась за одним из них, охотники завернули следом, и тут разом увидели пару чужих всадников у горизонта.

Ну, всадники и всадники, сейчас войны ни с кем нет, а оглан – не лихой разбойник, чтобы кидаться на первых встречных, подъехали бы, пожелали друг другу здоровья, обменялись подарками по степным обычаям да расстались. Но чужестранцы развернули коней и ударились в бег. Человек – цель более заманчивая для погони, чем зверь, тем более, что воспользовавшийся заминкой джейран бросился в другую сторону, и небольшой монгольский отряд отправился за странной парой.

Опытный глаз Туглая смекнул, что наездники из беглецов плохие, но их кони были куда более свежими, и расстояние между участниками скачки не сокращалось. Еще чуть-чуть – и ордынские лошади совсем устанут. Сотник сблизился с огланом и прокричал:

– Позволь, я сниму одного из них стрелой?

Тот, бросив на нукера хищный взор, молча кивнул головой.

Арактырец несколько раз ударил пятками коня, чтобы хоть чуть сблизиться с удаляющимися целями, снял с плеча лук, вынул из колчана самолично изготовленную стрелу с орлиным оперением – специально готовился в охоте проявить свою удаль – привстал на стременах, натянул тетиву почти до уровня ключицы, привычно отмерил расстояние со скидкой на силу и направление ветра, пустил стрелу, запела тетива.

Всадник, что держался слева, дернулся и упал, однако нога не высвободилась из стремени, животное протащило седока какое-то расстояние за собой, и только потом чужестранец, лишившись застрявшего ичига, остался лежать в пыли.

Скакун пытался освободиться от сбившегося под живот седла и неловко взбрыкивал задними ногами, разбрасывая вокруг комья сухой земли. Второй наездник вполне мог попытаться уйти, но он зачем-то бросился на помощь уже, по всей видимости, мертвому товарищу, хотел поднять того на свою лошадь, но, конечно, не успел. Охотники обложили его со всех сторон и, успокаивая разгорячившихся от долгой скачки коней, принялись кружить мимо спешившегося ездока. Беглец выглядел каким-то купцом – яркий кафтан, шапка с меховым околышем, красные ичиги с загнутыми носами. Но к седлу его кобылы были приторочены колчан и лук, на широком поясе с одной стороны висела внушительная сабля, с другой – длинный нож.

– Урусут, – улыбнувшись, пояснил Туглаю верный товарищ Айдар.

– Вижу, – скривился юз-баши.

Тут беглец сделал вторую ошибку – обнажил оружие. Илыгмыш, а следом за ним и остальные, захохотали. Да, напугал, сейчас разбежимся.

– Эй, воин! – крикнул оглан. – Ты быстро скачешь, но медленно думаешь! Убери клинок, иначе именно им мы отрежем твою дурную голову!

Тот непонимающе переводил взгляд с одного монгола на другого.

– Кто-нибудь говорит на урусутском наречии? – спросил у спутников главарь.

Все только недоуменно переглянулись.

– Вяжите его! – произнес повелитель.

К юртам возвращались в хорошем настроении. Оглан не гневался, во время охоты забили множество дичи, которую к их прибытию уже освежевали и начали готовить. Какую-то варили, какую-то обжаривали на углях.

Пир обещал быть долгим, а Илыгмыш не желал отрываться от еды ради степного бродяги. Только из любопытства он хотел выяснить, зачем тому понадобилось заезжать в Дешт-и-Кипчак. Получив ответ на эту загадку, он собирался приказать перерезать наглецу горло – это надо, в присутствии оглана вынуть из ножен оружие!

Толмач отыскался быстро – у них давно поселился старый мусульманский проповедник, неизвестно кто именно – не то имам, не то дервиш, по имени Фаттах. Он не казался злобным, веру свою никому не навязывал, повелителю понравился, и никто его не гнал. Говорил араб на нескольких языках, но его ученость мутила Туглаю мозг, и арактырец старался с последователем Махаммада лишний раз не беседовать.

Несколько раз поклонившись главарю, толмач подошел к пленнику и посмотрел на того снизу вверх, а затем вновь склонился перед Илыгмышем, уже усевшимся на расстеленный на земле расторопными рабами ковер.

– Что ты делаешь в степи? – спросил чингизид.

Урусут молчал. Оглан едва заметно кивнул нукеру Ильдусу, и тот огрел пленника ременной плетью. Беглец вжал голову в плечи, метнул на Ильдуса злобный взгляд, но ничего не сказал.

– Какое глупое упорство! – вздохнул повелитель. – Как много легче умереть от одного удара клинком, а не от многочасовых разнообразных пыток!

Голодные охотники, мечтающие поскорее усесться к дастарханам за ужин, согласно закивали головами.

– Упрямый ты баран, – разочарованно произнес оглан. – Говори свое имя, откуда ты, кому служишь. С какой целью ты здесь, ты лазутчик или не лазутчик, может, ты заблудился, может, отбился от каравана, может, ты несешь устную весть своему хозяину, может, ты беглый преступник. Говори, не отнимай время, не обрекай себя на муки.

Тут пленник зачем-то выругался. Туглай не знал языка, но понял, что высказывание было очень грубым и неприятным. Покрасневший толмач, запинаясь, пояснил, что не станет переводить, но это плохие, очень плохие слова. Сотник удивился. Совсем молодой, совсем не умный чужеземец. Сначала побежал – поэтому лишился свободы. Затем обнажил саблю – заведомо лишился жизни. Теперь оскорбляет словом – значит, лишается возможности умереть быстро. Недалекие урусуты, разбили Мамая на Саснак кыры, и решили, что сейчас все степняки одинаково слабы. Ну и сравнение! Мамай – темник, вор чужих титулов и земель, выскочка из враждебного рода Кыят-Юркин, а Тохтамыш – чингизид, законный наследник Царя Царей, Потрясателя Вселенной! Все ваши княжества – улусы Великого Хана!

Илыгмыш поднялся и, отряхивая халат, сказал:

– Быстро соорудите зиндан и швырните его туда до утра. Рук не освобождать, в яму опустить разворошенный муравейник – надеюсь, до утра насекомые его не сожрут, но пыл убавят. Если же все равно откажется говорить, развяжите язык любыми способами.

Подручные бросились выполнять приказание. Пленника уволокли.

Вскоре начался пир. Туглая за меткий выстрел оглан пожаловал вареной головой сайгака и полной чашей кумыса, а потом, сам захмелев, приказал юз-баши сесть ближе.

Арактырец знал, что оглан давно его приметил, еще с Отрара и Самарканда, но все не показывал виду. Хотя можно сказать, что властитель тогда спас ему жизнь.

Вдохновленные уходом Урус-хана, солдаты союзников Тохтамыша и Тимур-Ленга замечательно проводили время, хотя и по отдельности – бойцы последнего считали монголов Белой Орды степными дикарями, не знакомыми с истинной верой, но что самое обидное – не слишком умелыми и отважными воинами.

Как-то на самаркандском рынке сотник удачно сбил цену на понравившийся ему предмет у хитрой торговки, повернулся, чтобы достать кошелек с монетами, и тут ему на ногу наступил чагатаец, почему-то средь белого дня вышагивавший внутри города в боевом облачении в компании такого же бойца. Если бы он, пусть и не останавливаясь, на ходу бросил «извини» или даже «не хотел», то этого Туглаю было бы достаточно – все-таки чужая страна и чужой город, но тот вовсе не обернулся! Поставил на вычищенном до блеска ичиге противный пыльный отпечаток – и как так и нужно! Подобного обращения арактырец стерпеть не мог.

– Эй, воин! – крикнул он стервецу вослед. – Ты наступил мне на ногу!

Тот круто развернулся, упер руки в бока и, насмешливо глядя монголу в глаза, лениво произнес:

– Ну, наступил. И что?

– Как что? – оторопел юз-баши. – Нужно извиниться!

Чагатаец вдруг стал выглядеть так, будто только что проглотил целиком арбуз. Он все надувался и надувался, а потом вдруг выкрикнул на весь базар:

– Чтобы! Я! Офицер! Гвардии эмира! Извинялся! Перед зачуханным степняком?! Ты, безумный, смерти ищешь?

«Степняк» – ладно, гвардейская заносчивость кулчи – воина личного тумена Железного Хромца – пусть, но «зачуханный»… Этого Туглай стерпеть не смог.

– Тот, кто громче всех лает, слабее всех кусает! Трусливые слова трусливого шакала! Прикрываться именем эмира – это все, что ты можешь? Покажи, какой ты мужчина!

Оба чагатайца ринулись вперед. Расстояние до них оставалось небольшое, но сотник успел просчитать – если пес схватится за кривую рукоять хорезмийской сабли и вынет ее из ножен хотя бы на ладонь – нужно, не мешкая, сразиться на клинках, хоть за это и грозит смертная казнь. Если же наглец не достанет оружие, то можно просто разбить ему скулу.

Но за два шага он понял – его хотят прямо здесь убить. Второй боец тоже тянул на ходу саблю.

И Туглай сделал то, что умел лучше всего – одной рукой приподнял конец ножен вверх, чтобы клинок выходил из них по более крутой дуге и сразу приобрел силу замаха, другой выхватил оружие, получившимся боковым ударом попал лезвием врагу под правое ухо, клинок наискось прошел сквозь череп и вышел над левым виском, таким образом снеся противнику полголовы. Повернув кистью заточенный край сабли вниз, не сходя с места, он опустил сверкающую сталь на шею второго, сделал шаг назад и вытянул на себя клинок уже из мертвого, разрубленного до пупа, тела.

Что могло быть на свете быстрее его удара? Бег коня? Полет орла? Полет стрелы? Нет. Только молния Тэнгера.

Многоголосый бабий визг привел его чувство. Солнечным днем алая кровь была особенно четко видна на белом песке Мавераннахра. Он повернулся и побежал. Других мыслей не пришло – только в дом к своему повелителю. Тимур не казнит без суда, это так, но какой суд в Самарканде признает правоту чужака? На счастье, Илыгмыш находился у себя. Арактырец упал ему в ноги и повинился. А тот оказался только рад указать место заносчивым мусульманам. Юз-баши положили на дно арбы, сверху накрыли досками, оставив широкие щели для воздуха, затем забросали дынями и вывезли из города мимо стражи у ворот. Дойди известие до Хромца – быть большой беде, товарищи погибших и так пытались кидаться на других, ничего не знающих о стычке, степняков, но новая война заставила их выступить в поход, а тут как раз Тохтамыша призвали на трон Синей Орды, и он увел свое войско.

Сотник остался очень благодарен оглану, но все не появлялось повода оказаться рядом и высказаться. И вот – он с повелителем в одной юрте! Туглай впервые удостоился чести вкушать яства рядом с тысяцкими и нойонами, пытался не уронить достоинства и сохранить светлый разум – но куда там! На дастархан выставили мясо убитой дичи, вареное и жареное, тонкую колбасу с требухой, отдельно – круглые вареные почки джейранов, вносили в чашах на кожаных кофрах мясной отвар с тонкими хлебными лепешками, пшеничными клецками, с ароматным сандалом и пряностями, плов, ришту, вяленые дыни, изюм, сушеные персики, сливы. Питье лилось рекой. Спустя какое-то время в юрту вошли зурначи, принялась в танце извиваться полуголая рабыня, а гости, лежа на коврах и подушках, отрыгивали и лениво обсуждали очевидные прелести бесстыдной пленницы. Тут его и подозвал Илыгмыш. Облизывая жир с пальцев, он доверительно спросил:

– Что хочешь, воин? Говори! Верная рука, острый глаз у тебя уже есть! Что еще нужно?

Туглай прижал руки к груди, склонился, затем осторожно поднял глаза, поймал полупьяный взгляд хозяина и скромно ответил:

– Я хочу быть таким же умным, как ты.

Оглан захохотал так громко, что другие гости приподнялись с мест, чтобы узнать, что происходит.

– Ей! Молодец, нукер!

Отсмеявшись и вытерев слезы, Илыгмыш произнес:

– Кажется, ты и так не глуп. Ну, ладно. Будет что поручить в ближайшее время – тебя пошлю. Справишься – возвышу. Теперь иди.

Пятясь задом, сотник вышел из юрты – есть, есть! Теперь только не оплошать! Не подвести!

Пошатываясь, добрел до своего жилья, бросил юной Хадие мешок с недоеденной головой сайгака, упал на ковры и погрузился сон.

Утром он, зевая и потягиваясь, только показался из юрты, как к нему направились воины из его сотни, перекинулись несколькими словами. Оказывается, урусута уже пытали. Сначала просто били, затем секли плетьми, после выдавили глаз – он все молчал. Когда арактырец подошел к месту истязания, привязанному к установленному на «козлах» бревну незнакомцу вгоняли деревянные щепы под ногти. Голое тело было полностью искусано насекомыми и исполосовано бичами, из впадины левой глазницы сочилась кровь, ее пятна на коже уже высыхали, приобретая бурый цвет. Оставшийся глаз безумно вращался, из уст сыпались проклятья.

– Я бы давно уже вырвал ему язык, – заметив Туглая, виновато заметил палач Зульфат, – да тогда мы от него точно ничего не узнаем. Но ничего, – повысил он голос, – сейчас мы разведем под ним огонь и приготовим, как дичь! Переведи! – крикнул он толмачу.