Шахидка с голубыми глазами

В дверь клуба нескончаемым потоком ныряли девушки. Парочками, тройками, иногда с парнями под ручку. Высота проема была достаточной для того, чтобы я со своим приличным ростом вошел не сгибаясь, но все девушки, переступая порог, почему-то склоняли головы, словно это был ритуал поклонения какому-то божеству. Из подвальной глубины вылетали красные всполохи и низкие ритмичные звуки, отчего казалось, что там полыхает пожар и что-то взрывается, какие-то баллоны или барабаны. Девушки торопились, цокали каблуками, возбужденно говорили о том, что осталось пятнадцать минут и наверняка лучшие столики уже заняты, а с галерки ничего не увидишь, и ругали друг друга за медлительность, и летели в урну, стоящую при входе, окурки, разбивались о стену и, как петарды, разбрызгивали вокруг себя малиновые огоньки…

– Простите, у вас не найдется семидесяти рублей?

Я не сразу понял, что это обращаются ко мне. Меня тронула за больную руку мелкая девушка с пышной и рыхлой прической, похожей на множество тонких пружинок. У нее было обыкновенное и потому не запоминающееся лицо, она была в обыкновенной одежде, и голос ее был обычный, как у других девушек, ныряющих в разинутую пасть клуба.

– Вы не могли бы одолжить мне семьдесят рублей? – повторила она, убедившись, что я ее заметил. – Мне не хватает на билет…

Я сразу полез в карман за бумажником. Девушка стояла чуть поодаль от меня, как бездомная собачонка у мангала шашлычника, которая не знает наверняка, что получит: мясо или пинок под зад.

– Билеты с сегодняшнего дня подорожали, – добавила девушка, глядя, как я перебираю купюры. – А я не знала…

– Интересно там? – спросил я, протягивая деньги.

– Конечно! – ответила она, глядя на меня удивленно, и с благоговейным трепетом в голосе добавила: – Там же Дэн выступает!

Она поглядывала на меня, пытаясь угадать – в самом деле я не знал, что в «Шансе» выступает Дэн, или же прикидываюсь. Не знать, что в этот уютный подвальчик каждый вечер снисходит божество по имени Дэн, мог только необыкновенно дремучий человек, ископаемое, и в то же время счастливчик, которому еще предстоит испытать этот ни с чем не сравнимый кайф от созерцания божества и приобщения к его волшебному миру музыки.

– Ты не против, если я составлю тебе компанию? – спросил я и подал девушке руку.

Мы спустились в маленький сумрачный зал овальный формы с небольшой сценой, напоминающей широкие нары в следственном изоляторе, над которой сверкало выложенное из гирлянд священное имя певца. Почти все столики были заняты девушками, свободные места остались на задворках, откуда были видны только лохматые головы на тоненьких шеях. Мы сели. Моя дама повернулась лицом к сцене и застыла в трепетном ожидании начала действа. Ее глаза были полны счастливого блеска, ярко накрашенные губы чуть разомкнуты, острый подбородок приподнят, и все в ее лице говорило о глубоком переживании, о затаившихся до поры до времени чувствах, душевной готовности к встрече с кумиром… Я спросил у нее, что она хочет выпить, но девушка либо не поняла меня, либо пропустила вопрос через себя так, как свободно проходит сквозь крупную рыболовную сетку бесполезный малек. Что ж это я спрашиваю о какой-то несущественной чепухе, о вульгарном материальном объекте, в то время как с минуты на минуту сюда снизойдет бесплотное совершенство в виде чарующей музыки, не видимых глазом слез и страстей?

Дабы не оскорбить возвышенных чувств девушки, я не стал более обращаться к ней и заказал себе бокал красного портвейна. Поцеживая его, я разглядывал публику. В зале витала атмосфера праздника и восторга, и мне она почему-то представлялась в виде фитиля, по которому к фейерверочному снаряду бежит огонь.

Тут зазвучала музыка, раздались аплодисменты, все посетители как по команде вскочили на ноги, и моя дама тоже. Встав на цыпочки, бедняжка вытянула шею, стараясь прибавить себе хоть чуточку в росте, которым она не вышла. Впрочем, пока на сцене появились лишь девицы в сверкающих, как конфетная обертка, закрытых купальниках. Гремя каблуками, они принялись вытанцовывать в такт музыке, синхронно размахивая руками и ногами. Зал наполнился стоном нетерпения. Музыка с каждым мгновением становилась все громче, накаляя страсти. Девицы танцевали все активнее, они уже садились на шпагат, задирали ножки выше головы, и сцена под ними ходила ходуном, и мерцала пыль в лучах софитов… Но Дэн все не появлялся, и зрительницы начали дергаться, словно через них пропустили ток, и моя дамочка вскочила на стул и прижала кулачки к груди, и закусила губу, чтобы не расплакаться от счастья и несчастья.

Впрочем, бдительная охрана тотчас потребовала, чтобы она спустилась со стула. Страстная поклонница Дэна нехотя послушалась, и как только встала на пол, зал взорвался диким, сумасшедшим визгом, и десятки рук взметнулись вверх, и все девчонки в неудержимом порыве кинулись к сцене, едва не сбивая охранников с ног, и десятки губ одновременно, на одном выдохе выкрикнули имя «Дэн», и содрогнулись пол и стены от колебаний толстой гитарной струны, и задрожал мой стакан с вином…

– Добрый вечер, друзья!! – вылетел из динамиков овитый романтической печалью юношеский голос.

И снова визг, рукоплескания, крики! Моя дамочка с опозданием кинулась к сцене, но уткнулась в непрошибаемую стену из потных девичьих спин. С перекошенным от глубочайшего горя лицом она уперлась в эту стену руками, подпрыгнула, насколько хватило сил, и тотчас ее лицо словно солнечным светом озарилось – наверное, увидела своего бога, ухватила свой кусочек счастья.

«Эка ее колбасит!» – подумал я с некоторой завистью, потому как с детства был немножко циником, у меня никогда не было кумира, уважал я только силу, а верил исключительно в мужскую дружбу.

Я залпом допил вино, встал из-за стола и, сопровождаемый оглушительными звуками тяжелого рока, подошел к толпе. Моя девонька продолжала прыгать как козочка за березовым листочком, вырывая ничтожные мгновения счастья. Я схватил ее под мышки, без усилий поднял над головой и посадил себе на шею. И как вежливый танк осторожно двинулся к сцене. Я прижимал к себе ее ножки и чувствовал, как они дрожат от волнения и ликования. Сидела бы спокойно – мне было бы легче расталкивать сошедший с ума народ, но девушка в такт музыке подскакивала на мне, как в седле лошади, и терзала, рвала мои волосы; я подозревал, что она вовсе не замечает, что сидит на моих плечах, не замечает под собой такую мелочь, такой пустяк, такую человеческую вошь, как я.

– …реки-потоки людские… бьются о заструг кварталов… – томным голосом скулили мощные динамики. – Сотни и тысячи судеб… для каждого утро настало…

Еще несколько усилий, несколько потных, душистых рук и плеч, и я вплотную подошел к сцене. На краю ее, в той точке, где сходились лучи всех софитов, кривлялся тощий длинноволосый юноша в кожаных брюках. Микрофон он крепко прижимал к губам, словно это было мороженое, которое уже потекло от жары, и его надо было съесть очень быстро, почти что проглотить. Белая майка на его узких, хилых плечах смотрелась так же, как смотрелась бы на бельевой веревке при хорошем ветре. Юноша раскачивался из стороны в сторону, его шевелюра колыхалась, словно корабельная швабра, взопревшее личико выражало фальшивую печаль, и все девчонки, словно мартышки, словно десятки раздробленных отражений, тоже стали раскачиваться из стороны в сторону, невольно увлекая в эту болтанку и меня.

– … меж стен берегущих молчанье… – надрывно скулил певец, – немея, стоит пустота… как мне тебя не хватает…

Завершающую фразу он не пропел, протянул руку с микрофоном к залу, и зал фальшиво, слезливо и вразнобой довершил:

– …я не могу без тебя-а-а-а!!!

И одновременно со всех сторон брызнули фонтаны слез, и моя девушка напрягла ножки, словно пыталась пришпорить меня, и пуще прежнего впилась мне в волосы, и ткнулась мне в темя мокрым носом.

Кажется, у нее случился оргазм.

С последним аккордом зал снова взревел, завыл, раздался шквал аплодисментов. Певец дожидался окончания оваций, застыв в сломанной позе, словно ему врезали в солнечное сплетение и вместо кляпа сунули в рот микрофон. Наконец он выпрямился, раскрыл объятия, словно собирался заключить в них всех зрителей вместе со столами и стульями, и низко поклонился.

– Дэн!! Дэн!! – со всех сторон визжали девушки, протягивая в его сторону руки.

Я смотрел на мелкое, невыразительное лицо парня и пытался понять, что связывает его и странную пациентку реабилитационного центра. Она позвонит мне и попросит передать Дэну несколько слов… Я представил, как, растолкав охрану, поднимусь на сцену, подойду к Дэну и скажу: Галя Молчанова (или Люся Степанова, или Валя Бедламова, или Катя Сезамова – как там зовут Утопленницу?) просила передать тебе то-то и то-то. И в ответ на мои слова Дэн распахнет свои фальшивые глазки и с поставленным недоумением произнесет: «А кто это? Я такую не знаю!»

Скорее всего, так оно и будет. Признания в любви в виде записок, цветов и воплей он в избытке получает каждый день. Разве запомнишь всех, кто обливается слезами в этом зале?

До завершения концерта я держал мою очарованную меломанку на своих плечах, с нею же подходил к барной стойке, заказывал очередной стаканчик вина, джина с тоником или виски с колой и возвращался к сцене. К счастью, Дэн не слишком долго услаждал публику своим пением, иначе бы я напился до штормового состояния и стал бы сбивать своей наездницей висящие под потолком плафоны.

– Давай поговорим о нем, – попросила моя подружка, когда мы уже брели по тихим полуночным улочкам. Она обессиленно держалась за мою руку, едва переставляя ноги, но отмытая эмоциями душа ее была под завязку заполнена любовью к Дэну.

– Ты его видел, – шептала она, когда мы уже лежали в постели в ее маленькой чердачной комнатке. – Каким он тебе показался? Расскажи, какие у него глаза, какие губы…

Она любила, целовала и ласкала меня только за то, что я видел Дэна, что слышал его, что был так близко от него, и мог бы дотянуться до его руки, если бы захотел. И я нес какую-то пургу про ауру света и добра, источаемую кумиром, и через маленькое, как форточка, окно к нам заглядывала полная луна, и мерцающая серебристая дорожка полоскалась на тихом море, и целовала меня девочка неистово и нежно, как если бы я был Дэном…

Я много раз вставал, отхлебывал из горлышка кисло-горькое кьянти, почесывая грудь, смотрел на аспидно-черное море, и мучила меня тихая нежность, вымазанная в липкой досаде. Сколько глупых девчонок на свете!

– А девушка у него есть? – спросил я.

Моя подружка долго молчала, царапая подушку. Вопрос был жестоким, все равно что спросить малознакомую женщину, которая все молодится да молодится: «А пенсия у вас большая?»

– Он девушек как перчатки меняет, – глухо ответила моя подружка. – Вчера одна, сегодня другая.

– Ты их знаешь?

– А кто их не знает! Ходят, нос задирают – что ты, не подходи! Сначала у него была Татьяна Калязина. Старушка! Она лет на пятнадцать старше его. Но именно она его раскрутила, и песни для него покупала, и гастроли ему устраивала. Потом Дэн почти полгода с черненькой ходил.

– Что значит с черненькой?

– То ли африканкой она была, то ли мексиканкой, кто ее там разберет… Но это для фишки, чтобы на себя внимание обратить. Нужна ему черная, как гуталин белой кошке! На нее смотреть без слез нельзя было.

Она повернулась в постели, взбила подушку, чтобы лечь повыше и видеть меня.

– А до недавнего времени он крутил любовь с Яной Ненаглядкиной. Эта девушка у него в припевках была, в общем, вела бэк-вокал на втором плане. Красивая любовь была, все завидовали. Но тоже расстались. Теперь Дэн на всех тусовках с Лерой Фри появляется. Еще бы! Ведь это дочь продюсера. Но стра-а-ашная, как атомная война!! Дай мне тоже глоточек…

Я протянул бутылку.

– Давай выпьем за Дэна, – предложила она, – за этого красивого и талантливого негодяя. Всю душу мне измотал! Никак не могу выкинуть его из сердца. Вот же въелся!

Она сделала глоток. Ночная бабочка, шлепая крыльями по стеклу, торопливо ползла к луне. Соскальзывала, падала на подоконник, рассыпая мучнистую пыльцу крыльев, но опять упрямо взбиралась на стекло. Ей казалось, что этот манящий серебристый огонек совсем рядом…

– А вот эта… Яна Ненаглядкина… Ты ее лично знаешь? – спросил я.

– Ой! – махнула рукой моя подружка. – Мне ее жалко. Янка хорошая девчонка, но уж слишком впустила его себе сюда, – она постучала кулаком по груди. – Я как чувствовала, что это добром не кончится…

– И чем же это кончилось?

– Не знаю, – помолчав, ответила моя подружка. – Говорят, что она вены себе порезала… Может, умерла бедолага. Может, выжила. Я уже сто лет ее на тусовках не встречала…

– И давно она… это… вены себе порезала?

– Да уж недели три… Или даже месяц.

– Как она выглядела?

– Обычно. Как все. Худенькая, носик остренький, а губ вообще нет… А чего это вдруг тебя Яна заинтересовала? Я, между прочим, тоже могла попасть в припевки. У меня слух отличный, и на отборочном конкурсе заняла шестое место.

Она меня ревновала. Я вернулся в кровать, лег, натянул на себя простыню. Моя подружка приластилась ко мне, уткнулась носом мне в руку, в ту самую руку, которой я мог бы при желании дотянуться до ее кумира. Я лежал неподвижно, глядя на потолок, по которому плавали тени от тополя, и думал про Яну Ненаглядкину. Я представлял ее зареванную, с красными воспалившимися глазами, под которыми засохли черные разводы туши; и маленькое сердце девушки разрывается от ревности, от мучительной боли и любви; она кусает свои некрасивые тонкие губы и что-то шепчет бессвязное, а потом дрожащей рукой берет кухонный нож, со страхом и отчаяньем смотрит на матовое острое лезвие и, зажмурившись, с силой ударяет себя по запястью. Острая боль обжигает ей руку; Яна со сдавленным вскриком откидывает нож в сторону. Пульсируя, из порезанных вен выплескивается темно-вишневая кровь, веером брызжет на стены и зеркало. Девушка садится на край ванны, опускает кровоточащую руку под струю теплой воды, и боль постепенно стихает, и в голове становится пусто и легко, и затуманивается сознание, и грязно-бурая вода, закручиваясь в спираль, уносит с собой в черные зловонные трубы молодую жизнь…

Я не знал, как ее спасли. Может, кто-то оказался рядом. Может, она сама, испугавшись содеянного, доползла до телефона и позвонила в «Скорую». Ее отвезли в больницу. Потом – в реабилитационный центр. Психиатры старательно выправляли ей мозги, убеждали, что жизнь, как ни крути, – хорошая штука, что хилый мальчишка в кожаных джинсах не стоит того, чтобы обрывать ее, что впереди ждет большое и светлое счастье…

И тут темной ночью появляюсь я. И Яна просит меня передать некоему профессору Лембиту Веллсу, что ему угрожает смертельная опасность. Откуда девушке стало известно об этом? Случайно услышала чей-то разговор? Или кто-то из ее соседей по палате в бессознательном бреду выдал секреты преступников?

Не знаю, не знаю. Но, видать, эта тайна слишком много стоит, коль убийца с таким усердием пытался отправить меня на тот свет. А как с этой тайной, притягивающей к себе смерть, будет жить Яна? И жив ли еще профессор Веллс?

Я понял одну истину: моя жизнь будет весьма относительным понятием до тех пор, пока я не разберусь во всей этой темной истории.

Глава 6

ДРУГ РУСЛАН

С трудом дождавшись рассвета, я тихо выбрался из постели, бесшумно оделся и вышел из квартиры, не нарушив сладкого сна моей подружки.

Море было свинцово-серым и беспокойным, но я искупался, а потом, согреваясь, долго бегал по пляжу, разгоняя стаи чаек.

– Иоанн, – сказал я в трубку мобильного телефона, с трудом натягивая носок на мокрую ногу. – Срочно добудь домашний адрес профессора Лембита Веллса, заведующего кафедрой лингвистики пединститута. И наскреби любую информацию о нем – чем больше, тем лучше.

– Это ты, чудовище? – простонал Никулин сонным голосом. – Сам не спишь и людям не даешь. Что, мчишься по следам злодеев?

– Нет, – ответил я. – В институт хочу поступить.

Никулин проворчал, что сейчас поищет бумажку и карандаш. Огромная чайка со снежно-белой головкой пролетела надо мной, вяло покачивая узкими и угловатыми, похожими на бумеранги, крыльями, приземлилась недалеко и уставилась на меня одним глазом.

– Мне придется поставить на уши половину милиции города, – тем же недовольным тоном произнес Никулин.

– Ну, так поставь! Или ты за их уши беспокоишься?

– А ты не забыл, что уже март и мне полагается аванс и премия за добросовестный труд?

– Тебе полагается клей «Момент» – в качестве зубной пасты, чтобы поменьше болтал.

Чайка выжидающе смотрела на меня, пока я обувался и застегивал рубашку. Порывы ветра задирали ее крылья, прижатые к узкому тельцу, трепали белые перышки, словно край нижней кружевной юбки у дамочки. Я оделся, заправился, разгладил на себе рубашку. Причесываться пришлось рукой, растопырив пальцы.

Позавтракал я в своем любимом армянском кафе, где уже с шести утра можно было вкусить свежего хаша. Хаш – не мое изобретение, тем не менее я рекомендую его всем, кому предстоит тяжелый рабочий день с угрозой обильной и крепкой выпивки.

– Прислали мне по факсу целых пять страниц о твоем Веллсе, – сказал Никулин, громко жуя. Он позвонил в тот момент, когда я уже пил кофе и официант Ашот принес мне счет на блюдечке. Я перевернул счет чистой стороной и приготовился писать на нем. – Последние годы живет в Крыму, сохраняя эстонское гражданство. Тысяча девятьсот сорокового года рождения. Женат. Дочь… М-м-м… это не интересно… Работал в средней школе города Пайде, потом в университете Таллина… Кандидатская… Докторская… В ряде арабских стран открыл сеть культурных центров «Восток–Запад»… Президент международной ассоциации любителей восточной поэзии… М-м-м… несколько научных работ о подростковом максимализме в эстонской литературе и психиатрии поведения школьников. Самая известная: «Литературный образ: способы художественного выражения»… Пишет стихи, в Таллине вышли два поэтических сборника, кое-что переведено на русский язык. Короче, туфта всякая. Что тебя конкретно интересует?

Я в сокращенном виде записывал все, что диктовал Никулин. Если бы мне сказали, что покушение готовится на мою соседку тетю Веру, которая всю жизнь проработала официанткой в дешевом кафе, мне пришлось бы крепко поломать голову, отыскивая мотивы готовящегося преступления. Но в случае с профессором Веллсом, президентом каких-то ассоциаций и культурных центров, мне виделось просторное поле для всевозможных мотивов. Где крупные организации, там деньги, а где деньги – там преступление. В этой непреложной истине я часто убеждался.

– Ты читай все подряд, а я сам выберу, что для меня важно, а что нет, – сказал я.

– Так я, собственно, уже все прочитал… Хотя, вот небольшая приписка: год назад Веллс проходил по какому-то запутанному уголовному делу в качестве свидетеля.

– Мне срочно нужно это дело! – тотчас потребовал я, сминая и кидая в пепельницу исписанную моими каракулями бумажку со счетом.

– Это безнадежный «висяк», никаких существенных подвижек на сегодняшний день.

– Найди это дело, Иоанн! Позвони своим корешам в прокуратуру. И я прямо сейчас туда пойду.

– Чует мое сердце, что ты собираешь на профессора компромат…

– Тебя не касается, что я собираю! – рявкнул я, отчего Ашот вскинул голову и вопросительно посмотрел на меня. – Делай, что я приказываю!

К сожалению, иногда приходилось осаживать Ивана таким способом. Время, которое я так ценил, увязало в пустой болтовне.

– Ладно, – обиженно буркнул Никулин. – Попробую договориться с Блиновым…

Никулина, конечно, задел мой тон и моя недоговоренность. Но что конкретного я мог ему сказать, если сам еще ничего не знал? И зачем надо втягивать парня в опасный замес, куда меня угораздило вляпаться? Если я расскажу Ивану о своих приключениях в реабилитационном центре, да еще передам слова Яны, он тоже может стать объектом охоты. Не надо ему этого. Пусть обижается, но живет спокойно.

Через пятнадцать минут я подъехал к районной прокуратуре. В кабинете под номером тринадцать меня ждал следователь Блинов. Это был смуглолицый моложавый мужчина с темными глазами, в которых мне увиделась затаенная злая обида. Наверное, следователь знал об этой особенности своих глаз и потому все время старался смотреть в пол. Легкая длинная челка, прямая, как конская грива, всякий раз съезжала ему на лоб и брови. Взмахом руки Блинов закидывал ее повыше, но челка снова сваливалась. Потому он взмахивал рукой беспрерывно.

– Вы от Никулина? – спросил он тихим и умиротворенным голосом, который совсем не выражал настроение обиженных глаз. – Проходите. Садитесь. Вынужден вас огорчить: до завершения следствия детали этого уголовного дела не подлежат разглашению.

Я только раскрыл рот, чтобы бурно выразить свою готовность хранить тайну следствия, как свои финансовые сбережения, как Блинов поправил челку и добавил:

– Но, так и быть, я разрешу вам ознакомиться с короткой справкой и, может быть, отвечу на некоторые ваши вопросы. Если, конечно, смогу.

Он говорил таким нудным и скучным тоном, что я непременно заснул бы, если бы меня не пронизывал его недобрый, как кумулятивная струя, взгляд.

Справка состояла из одной странички. Год назад неизвестным лицом был застрелен заведующий кафедрой лингвистики пединститута Урусов Г.Г. Его труп нашли на берегу реки с тремя пулевыми ранениями. В этот же день бесследно исчез студент третьего курса этого же института Якименко В.И. Следователь первым делом допросил лиц, которым смерть Урусова могла быть в той или иной мере выгодна. Первым в этом списке оказался заместитель Урусова профессор Веллс, который на протяжении многих лет стремился занять должность руководителя кафедры. У профессора оказалось железное алиби, подтвержденное многочисленными свидетелями: в момент убийства он находился далеко от места преступления. Две недели спустя после убийства в море был обнаружен труп студента Якименко с огнестрельным ранением сердца. Баллистическая экспертиза доказала, что студент и преподаватель были убиты из одного и того же пистолета Макарова и приблизительно в одно и то же время.

Вот, собственно, и все. Поиски убийцы на сегодняшний день ни к чему не привели. Все подозрения с Веллса сняты… Под справкой стояла подпись Блинова.

– Вы действительно считаете, что Веллс ни при чем? – с упрямством произнес я.

– Веллс не имеет никакого отношения к преступлению, – занудным голосом произнес Блинов, уставившись в пол.

Я еще раз перечитал справку и закашлялся от переполнивших меня негативных эмоций. Я попусту потратил время и ничего существенного не узнал! Я видел, что следователь не хотел быть со мной откровенным. Проклятье! Если бы он поделился со мной своими соображениями, на крайний случай дал бы мне почитать уголовное дело, я бы выудил из него хоть какую-нибудь зацепку.

– Ну что вы прицепились к этому Веллсу? – слезливым голосом произнес Блинов, чувствуя мое горячее желание добиться правды. – Он хотел занять должность заведующим кафедрой? Да, хотел. Но это нормально. Это естественное чувство здорового карьеризма. Разве можно предположить, что из-за карьерных соображений он организовал убийство своего начальника? А при чем здесь студент Якименко? Нет, это чушь!

– А что же тогда, по-вашему, не чушь? У вас есть какая-нибудь серьезная версия? – спросил я, не скрывая злобной усмешки.

– Это у вас, частных сыщиков, все легко и быстро, потому что вы ни за что не отвечаете, – с обидой ответил Блинов. – А у нас идет серьезная и кропотливая работа. Да, к сожалению, она пока не принесла ощутимых результатов. Но это временная уступка обстоятельствам…

– Год прошел, – напомнил я.

– Да что вы от меня хотите?! – совсем расстроился Блинов. – Даже как частное лицо я не выскажу вам своего мнения. Не дождетесь! Под пытками не выскажу…

Тут он прищурился и посмотрел на меня с подозрением.

– А вообще, чего это вы на Веллса бочку катите?

Я вышел из прокуратуры и врезал ногой по пустой алюминиевой банке из-под пива. Два часа коту под хвост! Никаких результатов. Никакого движения вперед. А тот, кто в меня стрелял, идет к своей цели свободно и быстро. Никаких пауз и временных уступок обстоятельствам! Не попал у сквера – не беда. Через час он со снайперской винтовкой уже сидит на крыше «Магнолии» и наводит оптический прицел на балконную дверь моей квартиры… Можно, конечно, залечь на дно, выждать, когда в газетах появится некролог, извещающий о трагической смерти профессора Веллса, потом выйти из подполья и со спокойной совестью жить дальше. Можно так сделать? Можно? Но разве я смогу спокойно жить с раскаленной мыслью в мозгу, что от меня зависела жизнь человека, а я ничего не сделал, чтобы ее спасти? Разве я когда-то пробовал жить с этой мыслью, разъедающей всю радость бытия?

Черт с ним, с Блиновым! Надо разговорить самого Веллса. Сейчас приеду к нему и с ходу огорошу его. Профессор, конечно, поинтересуется, откуда у меня информация о готовящемся на него покушении. Придется сослаться на Яну Ненаглядкину. Скажу, что случайно встретился с ней в больнице и она попросила предупредить, чтобы профессор… чтобы он… Фрррр, стоп! Стоп! Что-то не то, не то…

Что ж это меня так обеспокоило? Какой-то маленький дискомфорт в мозгу, какая-то мелкая заноза в памяти, с которой хоть и можно жить, но она напоминает о себе смутными неясными ощущениями… Когда ж она засела?

Я резко остановился, и сзади на меня налетела старушка с кошелками.

Вот что меня беспокоит – это то, как необычно, неточно высказалась Яна. Но как?.. Я напряг память, ковыряясь в ней, словно в большом сундуке, заваленном всяким хламом, а нужна всего одна крошечная штуковина… Она сказала: «Передай профессору Веллсу, чтобы он не появлялся…» Нет! «Что бы он не высовывался…» Нет! Опять не то! «Чтобы он…»

«Москвич», выехавший прямо на тротуар, сбил бы меня, если бы я вовремя не отскочил в сторону. Опять? Снова из окна высунется автоматный ствол, и какой-то купленный мокрушник, провонявший трупами, откроет по мне стрельбу? Снова будет поливать все вокруг огнем, разбивать вдребезги витринные стекла, дырявить мое тело замасленными пулями? Меня, которого в муках рожала на свет божий достойная женщина? Меня, кого растили и учили добрые и мудрые педагоги? Меня, чья совесть не заляпана дерьмовыми поступками, подлостью и предательством?

Я убрал все тормоза и кинулся на капот «Москвича», в мгновение оказался рядом с водителем, который уже начал вылезать наружу, схватил его за воротник и кинул на землю. Наступил коленом на его спину, замахнулся кулаком…

– Братан… – сиплым и испуганным голосом произнес водитель. – Ты что, братан… Да я ж тебя не задел… Я ж… Бес меня попутал… Не бей только…

Что ж это со мной? Я тряхнул головой, поднялся на ноги… Это уже шизофрения. Невинного человека обидел.

– Прости, – пробормотал я, пятясь назад. – Ты зря выезжал на тротуар…

Я пялился на забрызганную грязью машину и вдруг почувствовал, что невольно произнес это самое слово, которое искал в памяти… Поймал его за хвост! Яна сказала: «Передайте Веллсу, чтобы не выезжал!» Именно так – «не выезжал». Если бы за профессором охотился какой-нибудь маньяк, Яна посоветовала бы, чтобы Веллс из дома не выходил, чтобы куда-нибудь уехал. На худший случай, чтобы обратился в милицию. Но она сказала «чтобы не выезжал». Как это понять? Куда Веллс не должен выезжать?

От избытка чувств я вскинул сжатый кулак вверх. Надо немедленно ехать к профессору! Водитель «Москвича» принял мой жест за продолжение агрессии, быстро юркнул в салон и немедленно заблокировал дверь.

Что ж это я так накрутил себя, что мне повсюду мерещатся наемные убийцы, идущие по моим следам? Спокойно, Кирилл, спокойно! Не все так страшно, как кажется. Я излишне драматизирую ситуацию. Никто не собирается меня убивать. Петрович перехватил мою пулю, и теперь я могу дышать спокойно.

С улицы Сеченова я свернул на Коммунаров. Дождь, прошедший ночью, растворил пыль, как художник растворяет сухую акварель, и теперь асфальт был покрыт тонкой грязевой пленкой. По нему хотелось идти на цыпочках. Или ехать на тракторе. Не люблю весну. Самое серое время года. И почему поэты и романтики так превозносят ее?

Под курткой запиликал мобильник.

– Кирилл, это Ашот! – услышал я голос официанта.

– Я забыл заплатить за хаш? – предположил я.

– Что ты, дорогой! – искренне возмутился Ашот. – Даже если б забыл, стал бы я тебе по такому пустяку звонить? Тебя Руслан нашел?

– Какой Руслан? – удивленно спросил я, потому как у меня не было знакомых с таким именем.

– Друг твой. Он к нам в кафе зашел минут через пять после тебя. Говорил, что воевал с тобой в Афгане, что ты очень обрадуешься встрече.

– Не было у меня никакого Руслана, – твердо повторил я, и в душе снова всколыхнулось гнетущее чувство неясной опасности. – Как он выглядел?

– Плечистый парень в темных очках.

– А одет как?

– В темную ветровку…

– А волосы какие?

– Темные…

– У него что, все темное было? – едва сдерживая раздражение, уточнил я.

– Ну да, вроде того.

– И что хотел этот Руслан?

– Спрашивал, давно ли ты ушел и куда? А я вспомнил, что ты по телефону о прокуратуре говорил…

– И ты направил его в прокуратуру?

– Ну да… Кирилл, может, я зря это сделал, но он так убедительно говорил, какие вы с ним друзья. И я подумал, что ты очень обрадуешься…

– Я уже обрадовался, – мрачным голосом ответил я и невольно огляделся по сторонам. – Больше ничего он не спрашивал?

– Нет, ничего. Правда, меня одно удивило. Он подошел к столу, где ты кушал, и взял из пепельницы какую-то смятую бумажку. Кажется, это был счет.

У меня мурашки побежали по затылку. На обратной стороне счета я записал под диктовку Никулина кое-какие сведения про Веллса.

– Ты извини меня, Кирилл, если я что-то не то сделал, – вымученно произнес Ашот.

– Ничего страшного, – ответил я. – Может, действительно был у меня друг Руслан. Ведь много уже лет прошло, всех не запомнишь…

Это был малоубедительный довод, но меня не волновало, поверил мне Ашот или нет. Я отключил телефон и невольно поднял воротник куртки. Новая проблема: по моим пятам идет некий Руслан. Молодой человек, одетый во все темное. Безусловно, он лгал Ашоту. Я отлично помню всех своих товарищей, с которыми воевал в Афгане. Два десятка имен и фамилий перечислю по памяти без запинки. Руслана среди них нет.