- Я говорю, что он негодяй! - ответил Том.
      - Но что же он такое, мистер Пинч, что он такое, если, думая скорее добиться своей цели, когда я буду его женой, он преследует меня недостойными речами, обещая, что, если я выйду за него замуж, Мартин, которому я принесла столько несчастий, будет восстановлен в своих правах, а не выйду - упадет еще глубже в бездну погибели? Что он такое, если обращает даже мою верность человеку, которого я люблю всем сердцем, в мучение для меня и обиду для него, если он хочет превратить меня, как бы я ни противилась, в орудие пытки для того, кого я хотела бы осыпать благодеяниями? Что он такое, если, опутав меня предательскими сетями, он еще смеет лживым языком и с лживой улыбкой объяснять мне при свете дня, для чего они расставлены, если он смеет обнимать меня и подносить к губам вот эту руку, - продолжала взволнованная девушка, показывая руку, - которую я отрубила бы, если б этим избавилась от стыда и унижения?
      - Я говорю, - воскликнул Том в сильном волнении, - что он негодяй, что он злодей! Кто бы он ни был, я говорю, что он закоренелый злодей, которого нельзя терпеть!
      Опять закрыв руками лицо, словно горе и стыд пересилили негодование, которое поддерживало ее во время этой речи, Мэри дала волю слезам.
      Всякое проявление печали, конечно, тронуло бы сердце Тома, но печаль Мэри в особенности. Ее слезы и рыдания раздирали ему сердце. Пытаясь утешить ее, он сел с нею рядом и заговорил о Мартине, вселяя в нее бодрость и надежду. Да, хотя он любил ее от всей души такой самоотверженной любовью, какая редко достается на долю женщины, он говорил только о Мартине. Никакие сокровища обеих Индий не заставили бы Тома хоть раз покривить душой и не упомянуть имени ее возлюбленного.
      Когда Мэри несколько успокоилась, она заставила Тома понять, что человек, о котором она говорила, и есть Пексниф в его истинном виде, и слово за словом и фраза за фразой передала ему, насколько помнила, все, что произошло между ними в лесу, и этим, без сомнения, доставила большое удовольствие самому мистеру Пекснифу, который, желая все видеть и боясь быть увиденным, то нырял за барьер, то выскакивал обратно, словно плутоватый хозяин Панча * из-за ширмы, старающийся увернуться от ударов дубинкой по голове. В заключение Мэри попросила Тома держаться от нее подальше и ничем себя не выдавать, после чего она поблагодарила его, и они простились, заслышав чьи-то шаги на кладбище. Том снова остался в церкви один.
      Только теперь волнение и горе охватили Тома с полной силой. Звезда всей его жизни в одно мгновение превратилась в гнилой туман. Не в том было дело, что Пексниф, его Пексниф, перестал существовать, а в - том, что его никогда и не было. Если бы Пексниф умер, Том утешался бы, вспоминая, каким он был; после же этого открытия оставалась только жгучая боль воспоминаний о том, что Пексниф никогда другим и не был. Ибо, если его слепота была полной и безусловной, то таким же было и вернувшееся к нему зрение. Его Пексниф никогда не сделал бы той подлости, о которой он только что слышал, но всякий другой Пексниф был на нее способен; а тот Пексниф, который был способен на такую подлость, был способен на что угодно и, без сомнения, всю свою жизнь поступал как угодно, только не по справедливости. С недостижимой высоты, куда был вознесен кумир Тома, он свалился вниз головою, и вся королевская конница и вся королевская рать * не могли бы собрать мистера Пекснифа воедино. Легион титанов не мог бы вытащить его из грязи, и туда ему и дорога! Но страдал от этого не он, страдал Томас Пинч. Компас его разбился, карта разорвана, часы остановились, мачты рухнули за борт, а якорь унесло течением за много тысяч миль.
      Мистер Пексниф наблюдал за Томом с живейшим интересом, так как угадывал направление его мыслей, и любопытствовал, как он будет вести себя дальше. Том бродил взад и вперед по церкви, словно помешанный, время от времени останавливаясь и облокачиваясь в раздумье на какую-нибудь скамью; он то заглядывался на старый памятник, украшенный орнаментом из черепов и перекрещенных костей, как будто это было выдающееся произведение искусства, хотя обычно вовсе не замечал его, то садился, то снова начинал ходить взад и вперед, и, наконец, побрел вверх на хоры и коснулся клавишей органа. Но их музыка звучала теперь иначе, гармония исчезла, и, взяв один долгий, печальный аккорд, Том опустил голову на руки и бросил играть.
      - Я бы не оскорбился, - произнес Том Пинч, вставая с табурета и окидывая взглядом церковь, словно он был пастор, - я бы не оскорбился, что бы он ни сделал мне, потому что я часто испытывал его терпение, и жил у него из милости, и никогда не был ему таким помощником, каким следовало быть. Я бы не обиделся, Пексниф, - продолжал Том, нисколько не беспокоясь, слушают его или нет, - если бы вы сделали зло мне; этому я нашел бы оправдание, и хотя огорчился бы, все же уважал бы вас по-прежнему. Но зачем же вы так низко пали в моих глазах! О Пексниф, Пексниф! Я ничего не пожалел бы для того, чтобы вы были достойны моего уважения по-старому, - ничего!
      Мистер Пексниф, сидя на низенькой скамеечке, поправлял воротнички, в то время как Том, взволнованный до глубины души, обращался к нему с этой речью. После наступившей затем паузы он услышал, что Том спускается по лестнице, позвякивая церковными ключами, и, опять выглянув из-за барьера, увидел, как он медленно вышел из церкви и запер за собой дверь.
      Мистер Пексниф не смел покинуть место своего заключения, ибо в церковные окна видел, как Том переходил от могилы к могиле, иногда останавливаясь и облокачиваясь на памятник, словно оплакивая потерянного друга. Даже после того как Том ушел с кладбища, мистер Пексниф все еще оставался взаперти, опасаясь, как бы растревоженный Том не забрел обратно в церковь. Наконец он отворил дверцу и с самым приятным выражением лица направился в ризницу, где, как он знал, окно было невысоко над землей, и ему стоило сделать один шаг, чтобы очутиться на свободе.
      Мистер Пексниф находился в довольно странном настроении и нисколько не спешил уйти, скорее наоборот - был склонен оттягивать время, поэтому он открыл шкаф в ризнице и посмотрелся в маленькое зеркальце пастора, висевшее за дверью. Заметив, что волосы у него растрепались, он позволил себе воспользоваться пасторской щеткой и пригладил их. Он также позволил себе открыть другой шкаф, но быстро захлопнул его, неприятно пораженный видом двух стихарей, черного и белого, висевших рядом и очень похожих на двух викариев, повесившихся вместе. Вспомнив, что в первом шкафу он видел бутылку портвейна и печенье, мистер Пексниф опять заглянул туда и без церемонии налил себе вина, все время сохраняя вид человека, погруженного в какие-то глубокие и очень важные размышления и не думающего о том, что делает.
      Однако вскоре он принял решение, если вообще находился в нерешимости, и, поставив на место бутылку и печенье, открыл окно. Выбравшись на кладбище без всякого труда, он притворил оконную раму и отправился прямо домой.
      - Мистер Пинч вернулся? - спросил мистер Пексниф у своей служанки.
      - Только что пришел, сэр.
      - Только что пришел, да? - жизнерадостно повторил мистер Пексниф. - И, я думаю, поднялся наверх?
      - Да, сэр. Поднялся наверх. Позвать его, сэр?
      - Нет, - сказал мистер Пексниф, - нет. Не трудитесь звать его, Джейн. Благодарю вас, Джейн. Как поживают ваши родные, Джейн?
      - Ничего, спасибо, сэр.
      - Очень рад это слышать. Передайте им, что я о них справлялся, Джейн. Мистер Чезлвит где-нибудь здесь, Джейн?
      - Да, сэр. Он в гостиной, читает.
      - Ах вот как, он в гостиной, читает, Джейн? - сказал мистер Пексниф. Очень хорошо. Так я, пожалуй, пойду к нему, Джейн.
      Никогда еще домашние не видели мистера Пекснифа в более приятном настроении.
      Однако, войдя в гостиную, где старик читал, как и говорила Джейн, имея под руками чернила, перо и бумагу (ибо мистер Пексниф весьма заботился о том, чтобы письменные принадлежности были у него всегда в изобилии), он стал менее жизнерадостен. Его снедал не гнев, не мстительная ярость, не раздражение, не досада, но уныние, глубокое уныние. Когда он уселся рядом со стариком, две слезы - не те слезы, коими ангелы смывают записи со своих скрижалей, но иные, столь драгоценные, что небожители пишут ими вместо чернил, - скатились по достойным щекам мистера Пекснифа.
      - Что случилось? - спросил старый Мартин. - Пексниф, что вас беспокоит, любезный?
      - Я сожалею, что помешал вам, дорогой мой сэр, и еще более сожалею о причине этого. Мой добрый, мой почтенный друг, я обманут!
      - Вы обмануты!
      - Да! - скорбно воскликнул мистер Пексниф. - Обманут в нежнейших моих чувствах. Жестоко обманут тем, сэр, кому я оказывал самое безграничное доверие. Обманут Томасом Пинчем, мистер Чезлвит.
      - Плохо, плохо, плохо! - сказал Мартин, кладя книгу на стол. - Очень плохо! Надеюсь, что это не так - уверены ли вы?
      - Уверен ли, уважаемый сэр! Свидетели тому мои глаза и уши. Иначе я бы не поверил. Я бы не поверил, мистер Чезлвит, если б огненный змий возвестил мне это с колокольни солсберийского собора! Я бы поклялся, - восклицал мистер Пексниф, - что змий лжет. Такова была моя вера в Томаса Пинча, что я упрекнул бы змия во лжи и прижал бы Томаса Пинча к моему сердцу. Но я не змий, к моему прискорбию, и у меня не остается больше никаких сомнений и надежд.
      Мартин очень встревожился, увидев мистера Пекснифа в таком волнении и услышав такие неожиданные новости. Он попросил его успокоиться и пожелал узнать, в чем именно состоит вероломство мистера Пинча.
      - Вот это-то и хуже всего, сэр, что дело близко касается вас. О, мало того, - произнес мистер Пексниф, возводя глаза к небу, - что эти удары сыплются на меня, они еще поражают моих друзей!
      - Вы пугаете меня! - воскликнул старик,, меняясь в лице. - Силы у меня уже не прежние. Вы пугаете меня, Пексниф!
      - Мужайтесь, мой благородный друг, - сказал мистер Пексниф, набираясь храбрости, - и мы с вами поступим, как должно. Вы узнаете все, сэр, и получите полное удовлетворение. Но прежде всего извините меня, сэр, извините меня. У меня есть обязанности перед обществом.
      Он позвонил в колокольчик, и явилась Джейн.
      - Пошлите сюда мистера Пинча, Джейн, будьте любезны!
      Том пришел. Не зная, как себя держать, угнетенный и расстроенный и как нельзя более смущенный, он избегал смотреть в лицо Пекснифу.
      Этот честный человек метнул в сторону мистера Чезлвита взгляд, как бы говоря: "Вы видите!" - и обратился к Тому со следующими словами:
      - Мистер Пинч, я оставил окно ризницы незапертым. Сделайте одолжение, пойдите и заприте его, а потом принесите мне ключи от священного здания.
      - Окно ризницы, сэр? - воскликнул Том.
      - Вы, я думаю, меня понимаете, мистер Пинч, - возразил его патрон. Да, мистер Пинч, окно ризницы. Должен, к сожалению, сказать, что, задремав на церковной скамье после утомительной прогулки, я невольно подслушал отрывки, - он подчеркнул это слово, - из разговора двух особ, и так как одна из них по уходе заперла за собой церковь, мне пришлось выйти через окно ризницы. Сделайте мне одолжение запереть это окно, мистер Пинч, а потом вернитесь сюда.
      Ни один физиономист на свете не в силах был бы истолковать выражение лица Тома, после того как он услышал эти слова. И удивление было в нем, и мягкий упрек, но уж конечно не раскаяние и не страх, хотя множество сильных чувств боролось в его душе. Он поклонился и, не сказав ни слова, худого или доброго, вышел из комнаты.
      - Пексниф, - воскликнул Мартин, весь дрожа, - что все это значит? Надеюсь, вы не совершите ничего такого, о чем будете потом жалеть?
      - Нет, мой добрый сэр, - твердо сказал мистер Пексниф. - Нет. Но у меня есть долг перед обществом, который я обязан выполнить; и он будет выполнен, мой друг, любой ценой!
      О, неоплаченный, часто забываемый, крикливый, хвастливый долг, который редко платят иной монетой, кроме наказания и гнева, - когда же человечество вспомнит о тебе! Когда же люди признают тебя в твоей заброшенной колыбели и в искалеченной юности, а не в греховной зрелости и жалкой старости! О судья в горностаевой мантии, чей долг перед обществом ныне состоит в том, чтобы осуждать бродягу в лохмотьях на кару и смерть, неужели ты не знал, что истинный твой долг - захлопнуть сотню открытых ворот, ведущих на скамью подсудимых, и распахнуть настежь врата, ведущие к достойной жизни! О прелат, прелат, чей долг перед обществом - оплакивать в скорбных речах печальный упадок своего времени, неужели ничего не было важнее твоего восшествия на почетное место, откуда ты теперь проповедуешь другим охотникам до почестей, которые, как и ты, меньше всего думают о своем долге перед обществом! О вы, деревенские власти, вы, добрые помещики и честные дворяне, неужели у вас не было долга перед обществом, пока не запылали скирды и не взбунтовалась чернь! Или он возник из земли во всеоружии, в виде конного отряда йоменов? *
      Долг мистера Пекснифа перед обществом не мог быть выполнен до возвращения Тома Пинча. Тем временем мистер Пексниф усиленно совещался со своим другом, так что, когда Том вернулся, оба они были вполне готовы принять его. Мэри сидела в своей комнате наверху, где мистер Пексниф, как всегда осмотрительный, посоветовал ей, через старика Мартина, задержаться еще полчаса, дабы чувства ее не были оскорблены.
      Когда Том вернулся, он застал старого Мартина сидящим у окна, а мистера Пекснифа - у стола, в величественной позе. С одной стороны подле него лежал носовой платок, а с другой - маленькая кучка (очень маленькая) золота и серебра и в придачу несколько медяков. Том с одного взгляда понял, что это его собственное жалованье за текущую четверть года.
      - Заперли вы окно ризницы, мистер Пинч? - спросил Пексниф.
      - Да, сэр.
      - Благодарю вас. Положите, пожалуйста, ключи на стол, мистер Пинч.
      Том положил. Он держал всю связку за ключ от органа, хотя этот ключ был один из самых маленьких, и пристально смотрел на него, кладя связку на стол. Это был старый, старый друг Тома, добрый товарищ многих и многих его дней!
      - Мистер Пинч! - сказал Пексниф, качая головой. - О мистер Пинч! Я удивляюсь, как вы можете смотреть мне в глаза!
      Однако Том смотрел ему в глаза; и хотя он обычно сутулился, сейчас он стоял и держался как нельзя более прямо.
      - Мистер Пинч, - сказал Пексниф и схватился за платок, словно предчувствуя, что он ему скоро понадобится, - я не буду останавливаться на прошлом. Я избавлю вас и самого себя по крайней мере от этого.
      Глаза у Тома были не очень живые, но они заблестели весьма выразительно в ту минуту, когда он взглянул на мистера Пекснифа и сказал:
      - Благодарю вас, сэр. Я очень рад, что вы не будете касаться прошлого.
      - Довольно и настоящего, - сказал мистер Пексниф, бросая на стол пенни, - и чем скорее мы с ним покончим, тем будет лучше. Мистер Пинч, я не уволю вас, не объяснившись. Хотя такое мое поведение было бы вполне оправдано при существующих обстоятельствах, но могло бы показаться, что я поторопился, а я этого не хочу, ибо я, - сказал мистер Пексниф, отшвырнув еще одну монетку, действую вполне обдуманно. И потому я скажу вам то же, что уже говорил мистеру Чезлвиту.
      Том взглянул на старого джентльмена, который время от времени кивал головой, словно одобряя слова и чувства мистера Пекснифа, но более никак не вмешивался в их беседу.
      - Из отрывков разговора между вами и мисс Грейм, который я только что слышал в церкви, мистер Пинч, - сказал Пексниф, - я говорю "из отрывков", потому что я дремал в углу, довольно далеко от вас, когда меня разбудили ваши голоса, - а также из виденного мною я убедился (и много дал бы, чтобы разубедиться, мистер Пинч), что вы, забыв о долге и чести, сэр, пренебрегая священными законами гостеприимства, которыми вы связаны как обитатель этого дома, осмелились обратиться к мисс Грейм с непрошенными изъявлениями привязанности и объяснениями в любви.
      Том пристально смотрел на него.
      - Вы это отрицаете, сэр? - вопросил мистер Пексниф, рассыпая по столу один фунт два шиллинга и четыре пенса, а потом снова собирая их в кучку.
      - Нет, сэр, - ответил Том. - Не отрицаю.
      - Не отрицаете, - сказал мистер Пексниф, бросая взгляд на старого джентльмена. - Сделайте мне одолжение пересчитать эти деньги, мистер Пинч, и поставить ваше имя на расписке. Вы не отрицаете?
      Нет, Том не отрицал. Он был выше этого. Он видел, что мистер Пексниф, подслушав разговор о своем позорном поведении, ничуть не боится упасть еще ниже в его глазах. Он видел, что мистер Пексниф воспользовался этой выдумкой, как наилучшим средством немедленно отделаться от своего помощника, и что этим непременно должно было кончиться. Он видел, что мистер Пексниф так и рассчитывал, что Том не будет этого отрицать, ибо всякие объяснения только еще больше восстановили бы старика против Мартина и против Мэри, а сам Пексниф оказался бы виновен лишь в неверной передаче "отрывков". Отрицать? Ни в коем случае!
      - Вы находите сумму правильной, мистер Пинч? - спросил Пексниф.
      - Совершенно правильной, - ответил Том.
      - Человек дожидается на кухне, - сказал мистер Пексниф, - чтобы отнести ваш багаж, куда вам будет угодно. Мы немедленно расстанемся, мистер Пинч, и с этой минуты мы чужие друг другу.
      Чувство, которому трудно было бы подобрать название: сострадание, печаль, былая привязанность и ложно понятая благодарность, наконец привычка, - ни одно из этих чувств в отдельности и все они вместе взятые овладели при расставании кротким сердцем Тома. В теле Пекснифа не было живой души; но даже если бы разоблачения Тома не представляли опасности для его любимых друзей, Том постарался бы пощадить и пустую оболочку этого человека. Даже и сейчас.
      - Не стану говорить, - воскликнул мистер Пексниф, проливая слезы, какой это удар! Не стану говорить, как это тяжело для меня, как это подействовало на мой организм, как это оскорбило мои чувства. Не это меня беспокоит. Я согласен терпеть, как терпят другие. Но я должен надеяться, и вы должны надеяться, мистер Пинч (иначе на вас ложится слишком большая ответственность), что это разочарование не пошатнет мою веру в человечество, что оно не подорвет моих сил, что оно, если можно так выразиться, не подрежет мне крыльев. Надеюсь, что не подрежет, не думаю, чтобы подрезало. Это может послужить вам утешением, если не теперь, то когда-нибудь в будущем, - знать, что я не разочаруюсь в моих ближних из-за того, что произошло между нами. Прощайте.
      Том хотел было избавить его от одного легкого укола, что было в его власти, но, услышав последние слова, передумал и сказал:
      - Кажется, вы кое-что забыли в церкви, сэр?
      - Благодарю вас, мистер Пинч, - сказал Пексниф. - Не знаю, что бы это могло быть.
      - Ваш двойной лорнет.
      - О! - воскликнул Пексниф, несколько смутившись. - Очень вам обязан. Положите его на стол, пожалуйста.
      - Я нашел его, - с расстановкой произнес Том, - когда ходил запирать окно в ризнице, на скамье.
      Так оно и было. Ныряя вверх и вниз, мистер Пексниф снял лорнет, чтобы он не стукнулся о деревянный барьер, и забыл про него. Вернувшись в церковь с мыслью, что за ним следили, и занятый догадками, откуда именно, Том заметил отворенную настежь дверцу почетной скамьи. Заглянув туда, он нашел лорнет. Таким образом он узнал и, вернув лорнет, дал понять мистеру Пекснифу, что знает, где сидел свидетель их разговора, а также и то, что вместо отрывков он имел удовольствие слышать все до последнего слова.
      - Я очень рад, что он ушел, - сказал Мартин, глубоко вздохнув, после того как Том вышел из комнаты.
      - Да, это облегчение, - согласился мистер Пексниф. - Это большое облегчение. Но, выполнив - надеюсь, с достаточной твердостью - свой долг перед обществом, я хочу теперь, дорогой мой сэр, удалиться в сад за домом и пролить там слезу уже как смиренное частное лицо.
      Том поднялся наверх, собрал книги с полки, уложил их в сундук вместе с нотами и старой скрипкой, достал свою одежду (ее было не так много, чтобы это его очень затруднило), положил ее поверх книг и пошел в чертежную за готовальней. Там был облезлый старый табурет, из которого во все стороны торчал конский волос, наподобие парика, настоящее страшилище в своем роде: на этом табурете он сидел каждый день, год за годом, в продолжение всей своей службы. Оба они постарели и износились. Ученики отбывали свой срок, времена года сменяли друг друга, а Том и старый табурет неизменно оставались на месте. Эта часть комнаты называлась по традиции "уголком Тома". Ее отвели Тому с самого начала, оттого что она находилась на сильнейшем сквозняке и очень далеко от камина, и с тех пор Том бессменно занимал этот угол. На стене были нарисованы его портреты, где все смешные черты Тома были преувеличены до безобразия. Чуждые его характеру демонические чувства были представлены в виде пухлых воздушных шаров, выходивших из его рта. Каждый ученик прибавлял что-нибудь от себя; здесь были даже фантастические портреты его папаши с одним глазом и мамаши с невероятных размеров носом, а чаще всего сестры; но то, что ее изображали писаной красавицей, вполне искупало в глазах Тома все шутки и насмешки. При других, не столь экстренных обстоятельствах Тому было бы очень грустно расставаться со всем этим и думать, что он это видит в последний раз, но теперь он думал о другом. Пекснифа более не существовало, никогда не было никакого Пекснифа - и это одно поглотило все остальные его огорчения.
      Вернувшись в спальню, он закрыл сундук и чемодан, надел гетры, пальто и шляпу и, взяв палку в руки, в последний раз обвел комнату взглядом. Ранним летним утром и зимней ночью при свете огарка, купленного на свои деньги, он слепил глаза над книгой в этой самой комнате. В этой самой комнате он пытался играть на скрипке, забравшись под одеяло, и, только уступая протестам других учеников, неохотно оставил это намерение. Во всякое другое время ему было бы больно расставаться с этой комнатой, при мысли обо всем, чему он тут научился, о многих часах, которые он тут провел, о мечтах, волновавших его здесь. Но Пекснифа более не существовало, да и никогда не было никакого Пекснифа, и нереальность Пекснифа простиралась и на комнату, где, сидя на этой самой кровати, тот, кого он считал великим совершенством, нередко проповедовал с таким успехом, что Том Пинч чувствовал слезы на глазах, с затаенным дыханием ловя его речи.
      Человек, которого наняли нести сундук, - это был работник из "Дракона", хорошо известный Тому, - сильно топая, поднялся по лестнице я неловко отвесил поклон. В обычное время он ограничился бы усмешкой и кивком, теперь же он явно давал понять Тому, что ему известно о случившемся, но что для него такая перемена ничего не значит. Сделано это было достаточно неуклюже; ведь это был простой конюх, поивший лошадей, но Тома его участие растрогало больше, чем предстоящий отъезд.
      Том помог бы ему нести сундук, но хотя груз был порядочный, для конюха он был не тяжелее, чем башенка для слона; взвалив сундук себе на спину, он побежал вниз по лестнице, как будто ему, увальню от природы, гораздо удобнее было идти с сундуком, чем налегке. Том взял чемодан и сошел вниз вместе с носильщиком. У парадной двери стояла Джейн, заливаясь слезами, а на крыльце миссис Льюпин, горько рыдая, протянула Тому руку для пожатья.
      - Вы остановитесь в "Драконе", мистер Пинч?
      - Нет, - сказал Том, - нет. Я сегодня же ухожу в Солсбери. Я не мог бы остаться здесь. Ради бога, не расстраивайте меня еще больше, миссис Льюпин.
      - Но вы же зайдете в "Дракон", мистер Пинч? Хотя бы только на сегодня. Как гость, а не как постоялец.
      - Господи помилуй! - сказал Том, вытирая глаза. - Все такие добрые, что просто сердце разрывается. Я хочу сегодня же идти в Солсбери, милая моя, славная женщина. Если вы побережете мой сундук, пока я вам не напишу, я сочту это величайшим одолжением для себя.
      - Пускай будет хоть двадцать сундуков, мистер Пинч, - воскликнула миссис Льюпин, - я вам все сберегу.
      - Благодарю, - Сказал Том. - Это на вас похоже. Прощайте же. Прощайте!
      Вокруг крыльца толпились люди, молодые и старые, и одни из них плакали вместе с миссис Льюпин, другие старались держаться бодро, как Том, третьи вслух восхищались мистером Пекснифом, человеком, которому, можно сказать, ничего не стоило построить церковь: посмотрит на лист бумаги - и готово; четвертые колебались между этим восхищением и сочувствием к Тому. Мистер Пексниф появился на крыльце в одно время со своим бывшим учеником и, пока Том разговаривал с миссис Льюпин, простер руку вперед, как бы говоря: "Ступайте прочь!" Когда Том сошел с крыльца и завернул за угол, мистер Пексниф покачал головой, закрыл глаза и, глубоко вздохнув, захлопнул дверь. После чего самые стойкие из приверженцев Тома стали говорить, что он, должно быть, сделал что-то из ряда вон выходящее, иначе такой человек, как мистер Пексниф, держался бы по-другому. Будь это простая ссора (замечали они), он бы сказал хоть что-нибудь; а раз он ничего не говорит, значит мистер Пинч нанес ему ужасный удар.
      Том уже не мог слышать их здравых суждений и шагал вперед со всем возможным усердием, пока не завидел шлагбаума, откуда семейство сторожа приветствовало его криками "мистер Пинч!" в то морозное утро, когда он ехал встречать молодого Мартина. Он прошел через всю деревню, и этот шлагбаум был последним испытанием; но когда малолетние сборщики дорожной пошлины с воплями выскочили ему навстречу, он чуть было не бросился бежать, чуть не кинулся опрометью в сторону от дороги.
      - Ах, боже ты мой, мистер Пинч! Ах, как же это, сударь! - воскликнула жена сторожа. - Как же это вы в такое время идете в ту сторону, да еще с чемоданом?
      - Я иду в Солсбери, - сказал Том.
      - Да как же это, господи, а где же бричка? - воскликнула жена сторожа, глядя на дорогу, словно думала, что Том мог вывалиться из экипажа, сам того не заметив.
      - Брички нет, - сказал Том. - Я... - ему нельзя было не ответить; она поймала бы его на втором вопросе, если бы он избежал первого. - Я ушел от мистера Пекснифа.
      Сторож, человек угрюмый, всегда сидевший со своей трубкой в виндзорском кресле *, поставленном между двумя окошками, глядевшими на дорогу в обоих направлениях, так что при виде подъезжающих к деревне он мог радоваться, что ему предстоит получить сбор, а при виде отъезжающих - поздравлять себя с тем, что сбор уже получен, - сторож в одно мгновение выбежал из сторожки.
      - Ушли от мистера Пекснифа? - воскликнул он.
      - Да, - сказал Том, - ушел от него.
      Сторож поглядел на жену, не зная, спросить ли, что она об этом думает, или отослать ее к детям. От изумления он сделался еще мрачней и прогнал ее в сторожку, наперед пробрав хорошенько.
      - Вы ушли от мистера Пекснифа! - воскликнул сторож, складывая руки на груди и расставляя ноги. - Я думал, он скорее с головой своей расстанется.
      - Да, - сказал Том, - я тоже так думал еще вчера. Всего хорошего!
      Если бы в эту самую минуту не гнали мимо большого гурта волов, сторож отправился бы прямо в деревню узнать, что случилось. Так как дело приняло иной оборот, он выкурил еще одну трубочку и доверил свои соображения жене. Но и соединенными силами они никак не могли в этом разобраться и легли спать, образно выражаясь, в потемках. И несколько раз в эту ночь, когда проезжала мимо подвода или другой экипаж и возчик спрашивал у сторожа: "Что новенького?" - тот, сначала разглядев собеседника при свете фонаря, чтобы удостовериться, есть ли у него интерес к такому предмету разговора, говорил, запахивая вокруг ног полы своей теплой шинели:
      - Вы знаете мистера Пекснифа, что живет вон там?
      - Ну, еще бы!
      - А может, знаете и его помощника, мистера Пинча?
      - Ну?
      - Так они разошлись.
      Каждый раз после такого сообщения он опять нырял в сторожку и больше не показывался, а его собеседник ехал дальше в величайшем изумлении.
      Но это было уже много времени спустя, после того как Том улегся в постель, а пока что Том направлялся в Солсбери, стремясь попасть туда как можно скорее. Сначала вечер был прекрасный, но к заходу солнца стало пасмурно, набежали тучи, и скоро полил сильный дождь. Целых десять миль Том прошагал, вымокши до нитки, пока, наконец, не показались огоньки и он вошел в долгожданные пределы города.
      Он отправился в гостиницу, где когда-то ждал Мартина, и, коротко ответив на расспросы о мистере Пекснифе, велел приготовить постель. Он не захотел ни чая, ни ужина и вообще не хотел ни пить, ни есть и сидел перед пустым столом в обшей зале, пока ему стелили постель, перебирая в уме все, что произошло за этот богатый событиями день, и раздумывая, как ему быть и что делать дальше. Он почувствовал большое облегчение, когда пришла горничная сказать, что постель готова.
      Это была низенькая кровать с четырьмя колонками по углам, с углублением посредине вроде корыта, и вся комната была заставлена ненужными столиками и рассохшимися комодами, полными сырого белья. Живописное изображение необыкновенно жирного быка над камином и портрет бывшего хозяина гостиницы над кроватью (он мог быть родным братом быку, так велико было сходство) пристально глядели друг на друга. Множество странных запахов в комнате до некоторой степени заглушало преобладающий аромат затхлой лаванды, а окно не открывали так давно, что оно, в силу установившегося с давних времен обычая, совсем не открывалось.
      Все это были пустяки сами по себе, но они усиливали впечатление непривычности места и не позволяли Тому забыться. Пексниф исчез с лица земли, его никогда не существовало, и самое большее, на что Том был способен без него, - это прочесть молитву. После молитвы ему стало легче, он заснул и видел во сне того, кого никогда не существовало.
      ГЛАВА XXXII
      трактует опять о пансионе миссис Тоджерс и еще об одном засохшем цветке, кроме тех, что были на крыше
      Ранним утром на следующий день, после того как мисс Пексниф простилась с обителью своей юности и колыбелью своего детства, она, благополучно прибыв на остановку дилижансов в Лондоне, была встречена миссис Тоджерс и препровождена ею в мирное жилище под сенью Монумента. Миссис Тоджерс выглядела немного утомленной заботами о подливке и другими хлопотами, связанными с ее заведением, однако проявила обычную теплоту чувств и солидность манер.
      - А как, милая моя мисс Пексниф, - спросила она, - как поживает ваш чудный папа?
      Мисс Пексниф сообщила ей (по секрету), что он подумывает обзавестись чудной мамой, и повторила с негодованием, что она не слепая и вовсе не дура и этого терпеть не намерена.
      Миссис Тоджерс была поражена этим сообщением, более чем кто-либо мог ожидать. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.