- Очень приятно! Телесные наказания применяются?
      - Как вам сказать... Иногда приходится встряхнуть кого-нибудь, сказала миссис Лимон, - бывает, что и шлепнешь. Но лишь в исключительных случаях.
      - Нельзя ли мне, сударыня, осмотреть ваше заведение? - спросила миссис Апельсин.
      - С величайшим удовольствием покажу вам, сударыня, - ответила миссис Лимон.
      Миссис Лимон повела миссис Апельсин в класс, где сидело много воспитанников.
      - Встаньте, дети, - сказала миссис Лимон, и все встали.
      Миссис Апельсин прошептала миссис Лимон:
      - Вон тот бледный лысый ребенок с рыжими бакенбардами, он, должно быть, наказан. Можно спросить, что он натворил?
      - Подойдите сюда, Белый, и скажите этой леди, чем вы занимались, сказала миссис Лимон.
      - Играл на бегах, - хмуро ответил Белый.
      - Вам грустно, что вы так плохо вели себя, непослушное дитя? - спросила миссис Лимон.
      - Нет, - сказал Белый, - мне грустно проигрывать, а выиграть я не прочь.
      - Вот какой противный мальчишка, сударыня! - сказала миссис Лимон. Ступайте прочь, сэр! А вот это Коричневый, миссис Апельсин. Ох, какой он несносный ребенок, этот Коричневый! Ни в чем не знает меры. Такой прожорливый! Как ваша подагра, сэр?
      - Скверно, - ответил Коричневый.
      - Чего же еще ожидать? - сказала миссис Лимон. - Ведь вы едите за двоих. Сейчас же ступайте побегайте. Миссис Черная, подойдите ко мне поближе. Ну и ребенок, миссис Апельсин! Вечно она играет. Ни на один день ее не удержишь дома; вечно шляется где-то и портит себе платье. Играет, играет, играет, играет с утра до ночи и с вечера до утра. Можно ли ожидать, что она исправится?
      - Я и не собираюсь, - дерзко проговорила миссис Черная. - Вовсе не хочу исправляться.
      - Вот какой у нее характер, сударыня, - сказала миссис Лимон. Поглядишь, как она носится туда-сюда, забросив все свои дела, так подумаешь, что она хотя бы добродушная. Но нет, сударыня! Это такая дерзкая, нахальная девчонка, какой вы в жизни не видывали!
      - У вас с ними, должно быть, куча хлопот, сударыня? - сказала миссис Апельсин.
      - Ах, еще бы, сударыня! - сказала миссис Лимон. - Ведь у них такие характеры, они так ссорятся, никогда не знают, что для них полезно, вечно хотят командовать... нет, избавьте меня от таких неразумных детей!
      - Ну, прощайте, сударыня, - сказала миссис Апельсин.
      - Ну, прощайте, сударыня, - сказала миссис Лимон.
      Затем миссис Апельсин взяла своего ребеночка, отправилась домой и объявила своим детям, которые ей так досаждали, что она всех их поместит в школу. Они сказали, что не хотят ехать в школу; но она уложила их сундуки и отправила их вон из дома.
      - Ох, ох, ох! Теперь отдохну и успокоюсь! - сказала миссис Апельсин, откинувшись на спинку своего креслица. - Наконец-то я отделалась от этих беспокойных сорванцов, слава тебе господи!
      Тут другая дама, миссис Девясил, пришла с визитом и позвонила у входной двери - "рин-тин-тин".
      - Милая моя миссис Девясил, - сказала миссис Апельсин, - как поживаете? Пожалуйста, пообедайте с нами. У нас будет только вырезка из пастилы, а потом просто хлеб с патокой, но если вы не побрезгаете нашим угощением, это будет так любезно с вашей стороны!
      - С удовольствием, - сказала миссис Девясил. - Буду очень рада. Но как вы думаете, зачем я к вам пришла, сударыня? Догадайтесь, сударыня.
      - Право, не могу догадаться, сударыня, - сказала миссис Апельсин.
      - Вы знаете, я нынче вечером собираюсь устроить маленькую детскую вечеринку, - сказала миссис Девясил, - и если вы с мистером Апельсином и ребеночком придете к нам, мы будем в полном составе.
      - Я просто в восторге, уверяю вас! - сказала миссис Апельсин.
      - Как это любезно с вашей стороны! -сказала миссис Девясил. - Надеюсь, детки вам не наскучат?
      - Ах, милашки! Вовсе нет, - ответила миссис Апельсин. - Я в них души не чаю.
      Тут мистер Апельсин вернулся домой из Сити, и он тоже вошел, позвонив "рин-тин-тин".
      - Джеймс, друг мой, - сказала миссис Апельсин, - у тебя усталый вид. Что сегодня делалось в Сити?
      - Играли в лапту, в крикет и в мяч, дорогая, а от этого прямо из сил выбиваешься, - ответил мистер Апельсин.
      - Уж это мне противное, беспокойное Сити! - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил. - Как там утомительно, правда?
      - Ах, так трудно! - сказала миссис Девясил. - Последнее время Джон спекулировал на кольцах от волчков, и я часто говорила ему по вечерам: "Джон, да стоит ли это всех трудов и усилий?"
      К тому времени поспел обед, поэтому все сели за стол, и мистер Апельсин, разрезая кусок пастилы, сказал:
      - Только низкая душа никогда не радуется. Джейн, спуститесь в погреб и принесите бутылку лучшего имбирного пива.
      Когда пришла пора пить чай, мистер и миссис Апельсин с ребеночком и миссис Девясил отправились к миссис Девясил. Дети еще не пришли, но бальный зал для них был уже готов и разукрашен бумажными цветами.
      - Какая прелесть! - сказала миссис Апельсин. - Ах, милашки! Как они обрадуются!
      - А вот я детьми не интересуюсь, - сказал мистер Апельсин и зевнул.
      - Даже девочками? - сказала миссис Девясил. - Полно! Девочками-то вы интересуетесь!
      Мистер Апельсин покачал головой и опять зевнул.
      - Все - вертихвостки и пустышки, сударыня!
      - Милый Джеймс, - вскричала миссис Апельсин, оглядевшись по сторонам, взгляни-ка сюда! Вот тут в комнате, за дверью, уже приготовлен ужин для милашек. Вот для них немножко соленой лососины, гляди! А вот для них немножко салата, немножко ростбифа, немножко курятины, немножко печенья и чуть-чуть-чуть шампанского!
      - Да, сударыня, - сказала миссис Девясил, - я решила, что лучше им ужинать отдельно. А наш стол вон там в углу, и здесь джентльмены смогут выпить рюмку горячего вина с сахаром и водой и скушать сандвич с яйцом, а потом спокойно поиграть в карты и посмотреть на детей. А у нас с вами, сударыня, будет дела по горло: ведь нам придется занимать гостей.
      - О, еще бы, надо думать! Дела хватит, сударыня, - сказала миссис Апельсин.
      Начали собираться гости. Первым пришел толстый мальчик с седым коком и в очках. Горничная привела его и сказала:
      - Приказано передать привет и спросить, в котором часу за ним прийти.
      На это миссис Девясил ответила:
      - Никак не позже десяти. Как поживаете, сэр? Входите и садитесь.
      Потом пришло множество других детей: мальчики в одиночку, девочки в одиночку, мальчики и девочки вместе.
      Они вели себя очень нехорошо. Некоторые смотрели на других в монокли и спрашивали: "Это кто такие? Я их не знаю". Некоторые смотрели на других в монокли и говорили: "Как живете?" Некоторым подавали чашки чая или кофе, и они говорили: "Благодарю, весьма!" Многие мальчики стояли столбом и теребили воротнички своих рубашек. Четыре несносных толстых мальчика упорно стояли в дверях, разговаривая про газеты, пока миссис Девясил не подошла к ним и не сказала:
      - Не мешайте людям входить в комнату, милые мои, этого я никак не могу вам позволить. Если вы будете путаться под ногами, то, как ни грустно, а придется мне отправить вас домой.
      Один мальчик, с бородой и в широком белом жилете, стал, широко расставив ноги, на каминном коврике и принялся греть перед огнем фалды своего фрака, так что его действительно пришлось отправить демон.
      - Это в высшей степени неприлично, милый мой, - сказала миссис Девясил, выводя его из комнаты, - и я не могу этого допустить.
      Заиграл детский оркестр - арфа, рожок и рояль, - а миссис Девясил вместе с миссис Апельсин засновали среди детей, уговаривая их приглашать дам и танцевать. Но дети были такие упрямые! Очень долго невозможно было убедить их, чтобы они пригласили дам и стали танцевать. Большинство мальчиков говорило: "Благодарю, весьма! Но не сейчас". А большинство других мальчиков говорило: "Благодарю, весьма! Но не танцую".
      - Ох, уж эти дети! Всю душу вымотают! - сказала миссис Девясил, обращаясь к миссис Апельсин.
      - Милашки! Я в них души не чаю, но они и в самом деле могут всю душу вымотать, - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил.
      В конце концов дети начали медленно и печально скользить под звуки музыки, но и тут они не желали слушаться, а упорно стремились танцевать именно с этой дамой и ни за что не хотели танцевать с той дамой, да еще сердились. И они не желали улыбаться, нет, ни за что на свете; а когда музыка умолкала, все ходили и ходили вокруг комнаты гнилыми парами, словно все остальные умерли.
      - Ох, до чего же трудно занимать этих противных детей! - сказала миссис Девясил, обращаясь к миссис Апельсин.
      - Я в них души не чаю, в этих милашках, но, правда, трудно, - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил.
      Надо сознаться, это были очень невоспитанные дети. Сначала они не желали петь, когда их просили петь; а потом, когда все уже убеждались, что они не будут петь, они пели.
      - Если вы споете нам еще одну такую песню, милая, - сказала миссис Девясил высокой девочке в платье из сиреневого шелка, украшенном кружевами и с огромным вырезом па спине, - мне, как ни грустно, придется предложить вам постель и немедленно уложить вас спать!
      В довершение всего девочки были одеты так нелепо, что еще до ужина платья их превратились в лохмотья. Ведь мальчики волей-неволей наступали им на шлейфы. И все-таки, когда им наступали на шлейфы, девочки опять сердились, и вид у них был такой злой, такой злой! Однако все они, видимо, обрадовались, когда миссис Девясил сказала: "Дети, ужин готов!" И они пошли ужинать, толпясь и толкаясь, словно дома за обедом ели только черствый хлеб.
      - Ну, как ведут себя дети? - спросил мистер Апельсин у миссис Апельсин, когда та пошла взглянуть на своего ребеночка.
      Миссис Апельсин оставила ребеночка на полке поблизости от мистера Апельсина, который играл в карты, и попросила его присмотреть за дочкой.
      - Очаровательно, дорогой мой! - ответила миссис Апельсин. - Так смешно смотреть на их ребяческий флирт и ревность! Пойдем посмотрим!
      - Очень благодарен, милая, - сказал мистер Апельсин, - но кто как, а я детьми не интересуюсь.
      И вот, убедившись, что ребеночек в целости и сохранности, миссис Апельсин пошла одна, без мистера Апельсина, в комнату, где ужинали дети.
      - Что они теперь делают? - спросила миссис Апельсин у миссис Девясил.
      - Произносят речи и играют в парламент, - ответила миссис Девясил миссис Апельсин.
      Услышав это, миссис Апельсин сейчас же вернулась к мистеру Апельсину и сказала:
      - Милый Джеймс, пойдем! Дети играют в парламент.
      - Очень благодарен, дорогая, - сказал мистер Апельсин, - но кто как, а я не интересуюсь парламентом.
      Тогда миссис Апельсин снова пошла одна, без мистера Апельсина, в комнату, где ужинали дети, посмотреть, как они играют в парламент. Тут она услышала, как один мальчик закричал: "Правильно, правильно, правильно!", а другие мальчики закричали: "Нет, нет!", а другие: "Ближе к делу!", "Хорошо сказано!" и вообще всякую немыслимую чепуху. Затем один из тех несносных толстых мальчиков, которые загораживали вход, сказал гостям, что он встал на ноги (как будто они сами не видели, что он встал на ноги, а не на голову или на что-нибудь другое!), встал на ноги для того, чтобы объясниться и с разрешения своего глубокоуважаемого друга, если тот позволит ему называть его так (другой несносный мальчик поклонился), он начнет объясняться. Затем несносный толстый мальчик начал долго бормотать без всякого выражения (и совсем непонятно) про то, что он держит в руке бокал; и про то, что он пришел нынче вечером в этот дом выполнить, он бы сказал, общественный долг; и про то, что в настоящее время он, положа руку (другую руку) на сердце, заявляет глубокоуважаемым джентльменам, что собирается открыть дверь всеобщему одобрению. Тут он открыл эту дверь словами: "За здоровье хозяйки!" и все остальные сказали: "За здоровье хозяйки!" - а потом закричали "Ура". После этого другой несносный мальчик начал что-то бормотать без всякого выражения, а после него еще несколько шумливых и глупых мальчиков забормотали все сразу.
      Но вот миссис Девясил сказала:
      - Не могу больше выносить этот шум. Ну, дети, вы очень мило поиграли в парламент; но в конце концов и парламент может наскучить, так что пора вам перестать, потому что скоро за вами придут.
      Затем потанцевали еще (причем шлейфы девочек рвались даже больше, чем до ужина), а потом за детьми начали приходить, и вам будет очень приятно узнать, что несносного толстого мальчика, который "встал на ноги", увели первым без всяких церемоний. Когда все они ушли, бедная миссис Девясил повалилась на диван и сказала миссис Апельсин:
      - Эти дети сведут меня в могилу, сударыня... Непременно сведут!
      - Я просто обожаю их, сударыня, - сказала миссис Апельсин, - но они, правда, очень уж надоедают.
      Мистер Апельсин надел шляпу, а миссис Апельсин надела шляпку, взяла своего ребеночка, и они отправились домой. По дороге им пришлось проходить мимо приготовительной школы миссис Лимон.
      - Интересно знать, милый Джеймс, - сказала миссис Апельсин, глядя вверх на окно, - спят они теперь, наши драгоценные детки, или нет?
      - Ну, я-то не особенно интересуюсь, спят они или нет, - сказал мистер Апельсин.
      - Джеймс, милый!
      - Ты-то ведь в них души не чаешь, - сказал мистер Апельсин. - А это большая разница.
      - Не чаю! - восторженно проговорила миссис Апельсин. - Ох, просто души не чаю!
      - А я нет, - сказал мистер Апельсин.
      - Но вот о чем я думала, милый Джеймс, - сказала миссис Апельсин, сжимая ему руку, - может быть, наша милая, добрая, любезная миссис Лимон согласится оставить у себя детей на каникулы.
      - Если ей за это заплатят, бесспорно согласится, - сказал мистер Апельсин.
      - Я обожаю их, Джеймс, - сказала миссис Апельсин, - так давай заплатим ей!
      Вот почему эта страна дошла до такого совершенства и жить в ней было так чудесно. Взрослых людей (как их называют в других странах) вскоре совсем перестали брать домой на каникулы, после того как мистер и миссис Апельсин не стали брать своих; а дети (как их называют в других странах) держали их в школе всю жизнь и заставляли слушаться.
      ОБЪЯСНЕНИЕ ДЖОРДЖА СИЛВЕРМЕНА
      Перевод И. Гуровой
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Случилось это так...
      Однако сейчас, когда с пером в руке я гляжу на слова и не могу усмотреть в них никакого намека на то, что писать далее, мне приходит в голову, не слишком ли они внезапны и непонятны. И все же, если я решусь их оставить, они могут послужить для того, чтобы показать, как трудно мне приступить к объяснению моего объяснения. Корявая фраза, и тем не менее лучше я написать не могу.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Случилось это так...
      Однако, перечитав эту строку и сравнив ее с моим первым вступлением, я замечаю, что повторил его без всяких изменений. Это тем более меня удивляет, что использовать эти слова я собирался в совсем иной связи. Намерением моим было отказаться от начала, которое первым пришло мне на ум и, отдав предпочтение другому, совершенно иного характера, повести объяснение от более ранних дней моей жизни. Я предприму третью попытку, не уничтожая следов второй неудачи, ибо нет у меня желания скрывать слабости как головы моей, так и сердца.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Не начиная прямо с того, как это произошло, я подойду к этому постепенно. Да так оно будет и естественнее: господь свидетель, постепенно пришел я к этому.
      Родители мои влачили нищенское существование, и приютом младенчества моего был подвал в Престоне. Помню, что для детского моего слуха стук ланкаширских башмаков отца по булыжнику мостовой вверху отличался от стука всех других деревянных башмаков; помню также, с каким трепетом, когда мать спускалась в подвал, старался я разглядеть, злой или добрый вид у ее щиколоток, ...у ее колен... у талии... пока наконец не показывалось ее лицо и вопрос не разрешался сам собой. Из этого следует, что я был робок, что лестница, ведущая в подвал, была крутой, а дверная притолока очень низкой.
      Железные тиски бедности наложили неизгладимый отпечаток на лицо моей матери, на ее фигуру, не пощадив и ее голоса. Злобные, визгливые слова выдавливались из нее, словно из кожаного кисета, стиснутого костлявыми пальцами; когда она бранилась, ее взгляд блуждал по подвалу - взгляд измученный и голодный. Отец, сутулясь, сидел на колченогом табурете и молча смотрел в пустой очаг, пока она не выдергивала из-под него табурет, требуя, чтобы он пошел раздобыть денег. Тогда он уныло взбирался по лестнице, а я, придерживая рукой (других подтяжек у меня не было) рваную рубашонку и штаны, принимался бегать по подвалу, увертываясь от матери, норовившей вцепиться мне в волосы.
      Своекорыстный дьяволенок - так чаще всего называла меня мать. Плакал ли я оттого, что кругом было темно, или оттого, что я замерзал, или оттого, что меня мучил голод, забирался ли я в теплый уголок, когда в очаге горел огонь, или набрасывался на еду, когда находилось что поесть, - она каждый раз повторяла: "Ах ты своекорыстный дьяволенок!" А горше всего было сознавать, что я и в самом деле своекорыстный дьяволенок. Своекорыстный, потому что нуждался в тепле и крове, своекорыстный, потому что нуждался в пище, своекорыстный, потому что завистливо и жадно сравнивал про себя, какая доля этих благ, в тех редких случаях, когда судьба ниспосылала их нам, доставалась мне, а какая - отцу и матери.
      Порой они оба уходили искать работы, а меня на день-два запирали в подвале одного. И тогда, полностью отдаваясь своекорыстию, я мечтал о том, чтобы иметь всего в изобилии (кроме горя и нищеты), и о том, чтобы поскорее умер отец моей матери, бирмингемский фабрикант машин, - я слышал, как она говорила, что после его смерти унаследует целую улицу домов, "если только ей удастся добиться своих прав". И я, своекорыстный дьяволенок, стоял, задумчиво расковыривая замерзшими босыми ногами щели между разбитыми кирпичами сырого пола - перешагнув, так сказать, через труп деда прямо в целую улицу домов, чтобы продать их и купить мяса, хлеба и одежды.
      Наконец и в наш подвал пришла перемена. Неотвратимая перемена снизошла даже до него - как, впрочем, достигает она любой высоты, на какую бы ни забрался человек, - и принесла за собой другие перемены.
      В самом темном углу была у нас навалена куча, уж не знаю какого гнусного мусора, которою мы называли "постелью". Три дня мать пролежала там не вставая, а потом вдруг начала смеяться. Наверное, я никогда прежде не слышал ее смеха, потому что этот незнакомый звук напугал меня. Напугал он и отца, и мы принялись по очереди поить ее водой. Потом она начала ворочать головой и петь. А потом, хотя ей не полегчало, отец тоже стал смеяться и петь, и кроме меня, некому было подавать им воду, и оба они умерли.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Когда меня вытащили из подвала двое мужчин - сперва один из них заглянул туда, быстро ушел и привел другого, - я чуть не ослеп от яркого света. Я сидел на мостовой, мигая и щурясь, а вокруг пеня кольцом стояли люди, - впрочем, на довольно большом расстоянии; и вдруг, верный своей репутации своекорыстного дьяволенка, я нарушил молчание, заявив:
      - Я хочу есть и пить!
      - А он знает, что они умерли? - спросил один другого.
      - А ты знаешь, что твой отец и твоя мать умерли от лихорадки? - строго спросил меня третий.
      - Я не знаю, что такое "умерли". Это когда кружка застучала об их зубы и вода расплескалась? Я хочу есть и пить, - вот все, что я мог ему ответить.
      Когда я стал оглядываться, людское кольцо расширилось; я почувствовал запах уксуса и еще чего-то (теперь я знаю, что это была камфара), и меня чем-то обрызгали. Затем кто-то поставил возле меня плошку с дымящимся уксусом, и все с безмолвным ужасом и отвращением стали следить, как я ем и пью то, что мне принесли. Я и тогда понимал, что внушаю им отвращение, но ничего не мог с этим поделать.
      Я все еще ел и пил, а кругом уже начали обсуждать, что же делать со мной дальше, когда где-то в толпе раздался надтреснутый голос:
      - Меня зовут Хокъярд, мистер Верити Хокъярд, и я проживаю в Уэст Бромвиче.
      Кольцо вокруг меня распалось, и в образовавшемся просвете появился желтолицый, крючконосый джентльмен, все облачение которого, вплоть до гамаш, было серо-стального цвета; его сопровождали полицейский и какой-то чиновник. Он приблизился к плошке с дымящимся уксусом и побрызгал спасительной жидкостью - на себя осторожно, а на меня обильно.
      - У него был дед в Бирмингеме, у этого маленького мальчика, и он тоже недавно скончался, - объявил мистер Хокъярд.
      Я повернулся к нему и алчно спросил:
      - А где его дома?
      - Ха! Какое отвратительное своекорыстие на краю могилы! - воскликнул мистер Хокъярд и вторично побрызгал на меня уксусом, словно изгоняя из меня дьявола.
      - Я взял на себя небольшие - весьма, весьма небольшие обязательства относительно этого мальчика; чисто добровольные обязательства, диктуемые просто честью, если не просто чувством; но как бы то ни было, я взял их на себя, и они будут (о да, они будут!) выполнены.
      На зрителей этот джентльмен, казалось, произвел куда более благоприятное впечатление, чем я.
      - Он будет отдан в школу, - сказал мистер Хокъярд (о да, он будет отдан в школу!), - но как поступить с ним теперь? Он, возможно, заражен. Он, возможно, распространяет заразу. - Кольцо зрителей заметно расширилось. Так как же поступить с ним теперь?
      Он заговорил со своими спутниками. Я ничего не сумел расслышать, кроме слова "ферма". Разобрал я и еще одно сочетание звуков, повторенное несколько раз и показавшееся мне тогда бессмысленным, хотя впоследствии я узнал, что это были слова "Хотоновские Башни".
      - Да, - сказал мистер Хокъярд, - по-моему, это разумный выход, по-моему, это наилучший выход. И его можно будет, говорите вы, дня два продержать одного в палате?
      Очевидно, это предложил полицейский - ибо именно он ответил "да"; и в конце концов именно он взял меня за плечо и повел, толкая перед собой по улицам, пока мы не пришли к какому-то унылому зданию, и я не очутился в выбеленной комнате, где стояли стул, на котором я мог сидеть, стол, за которым я мог сидеть, железная кровать с хорошим матрасом, на которых я мог лежать, и одеяло с пледом, чтобы укрываться. И где мне давали есть вдоволь каши и научили так очищать после еды жестяную миску, чтобы она блестела, как зеркало. Там же меня выкупали и дали мне новую одежду; мои старые лохмотья были сожжены, а меня всего пропитали камфарой, уксусом и всякими другими обеззараживающими снадобьями.
      Когда все это было проделано - не знаю, много или мало прошло дней (да, впрочем, это и неважно), - в дверях появился мистер Хокъярд и, не переступая порога, сказал:
      - Стань-ка у дальней стенки, Джордж Силвермен. Подальше, подальше. Вот так, хорошо. Как ты себя чувствуешь?
      Я ответил ему, что не чувствую холода, не чувствую голода, не чувствую жажды. Этим исчерпывались все человеческие чувства, которые были мне тогда доступны, если не считать боли от побоев.
      - Так вот, - сказал он, - ты поедешь на ферму, расположенную в здоровой местности, чтобы очиститься от заразы. Старайся поменьше сидеть в четырех стенах. Старайся побольше бывать на свежем воздухе, пока тебя оттуда не увезли. Лучше пореже упоминай - то есть ни в коем случае не упоминай, отчего умерли твои родители, а то тебя не захотят там держать. Веди себя хорошо, и я пошлю тебя учиться. О да, я пошлю тебя учиться, хотя я вовсе не обязан этого делать. Я слуга господа, Джордж; и я был ему хорошим слугой вот уже тридцать пять лет. Господь имел во мне хорошего слугу, и он это знает.
      Совершенно не представляю себе, какой смысл вложил я тогда в его слова. Не знаю также, когда именно стало мне ясно, что он является весьма уважаемым членом какой-то малоизвестной секты или общины, все члены которой, буде у них возникало такое желание, могли проповедовать перед остальными, и звался среди них братом Хокъярдом. А тогда, в выбеленной палате, мне было достаточно и того, что тележка фермера ждет меня на углу. Я не стал мешкать, ибо это была первая поездка в моей жизни.
      Мерное покачивание тележки убаюкало меня, и я уснул. Но прежде я успел вдоволь наглядеться на улицы Престона; возможно, во мне и шевелилось смутное желание узнать место, где находился наш подвал, но я сильно в этом сомневаюсь. Такой я был своекорыстный дьяволенок, что ни разу не задумался, кто похоронит моих родителей, где их похоронят и когда. Мысли мои были заняты другим: буду ли я на ферме есть днем так же досыта и укрываться ночью так же тепло, как в палате.
      Я проснулся оттого, что тележка затряслась на выбоинах, и увидел, что мы взбираемся на крутой холм по изрезанной колеями проселочной дороге, вьющейся среди полей. И вскоре, миновав остатки насыпи и несколько массивных хозяйственных построек, которые прежде служили укреплениями, мы проехали под полуразрушенной аркой и остановились перед фермерским домом, встроенным в наружную сторону толстой стены, некогда окружавшей внутренний двор Хотоновских Башен. На все это я глядел, как жалкий дикарь, не замечая кругом ничего особенного, никакой древности, считая, что такой, очевидно, и должна быть ферма; объясняя следы упадка единственной причиной всех бедствий, которая была мне известна, - нищетой; жадно глазея на порхающих голубей, на скот в загоне, на уток в пруду и бродящих по двору кур с голодной надеждой увидеть многих из них на обеденном столе, пока я буду жить тут; гадая, не являются ли выставленные на просушку подойники вместительными мисками, в которых хозяину дома подается его сытная пища и которые он затем отполировывает, как это делал я в палате; боязливо принимая скользящие но залитому солнцем холму тени облаков за чьи-то хмурящиеся брови - тупой, запуганный, угрюмый звереныш, заслуживавший только отвращения.
      В ту пору моей жизни я еще не имел ни малейшего представления о том, что существуют веления долга. Я не знал, что жизнь может быть прекрасной. Когда я, бывало, прокрадывался по подвальной лестнице на улицу и со злобной жадностью заглядывал в витрины, чувства, владевшие мною, едва ли хоть чем-нибудь отличались от чувств бездомного щенка или волчонка. И точно так же мне не было ведомо уединение - такое уединение, когда человек познает самого себя. Мне часто приходилось оставаться одному - но и только.
      Вот каким я был в тот день, когда впервые уселся за обеденный стол на кухне старой фермы. Вот каким я был в тот вечер, когда лежал, растянувшись на своей постели против узкого окна с цветными стеклами, залитый холодным лунным светом, словно маленький вампир.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Что знаю я теперь о Хотоновских Башнях? Очень немногое, ибо мне из чувства благодарности не хотелось уничтожать свои первые впечатления. Старинный дом, стоящий на холме примерно в миле от дороги, между Престоном и Блекберном, где Иаков Первый, понаделавший кучу баронетов *, чтобы потуже набить свой карман, возможно, пожаловал кое-кому из своих верноподданных этот доходнейший для короны титул. Старинный дом, покинутый, пришедший в ветхость, чьи парки и сады давно превратились в луга и пашни, и, хотя подножие его холма по-прежнему омывают реки Рибл и Даруэн, туманная пелена дыма на горизонте, средства от которой не смог бы указать даже этот наделенный сверхъестественным предвидением Стюарт, говорит о наступлении века машин.
      Что знал я тогда о Хотоновских Башнях? Когда я впервые увидел в арке ворот безжизненный внутренний двор и испуганно отшатнулся от разбитой статуи, которая внезапно возникла передо мной, словно дух-покровитель этих мест; когда я тихонько обошел жилой дом и прокрался в старинные залы с покосившимися полами и потолками, где повсюду угрожающе нависали гнилые балки и стропила, а от моих шагов со стен осыпалась штукатурка, где дубовые панели давно были сорваны, а окна разбиты или заложены; когда я обнаружил галерею над старой кухней и сквозь столбики балюстрады посмотрел на тяжелый дубовый стол и скамьи, с трепетом ожидая, что сейчас войдут и усядутся на них уж не знаю какие призраки, поднимут головы и посмотрят на меня уж не знаю какими жуткими глазами или пустыми глазницами; когда я пугливо вздрагивал, замечая в кровле дыры и щели, откуда на меня печально смотрело небо, где пролетали птицы и шелестел плющ, - и видел на трухлявых половицах под ними следы зимних непогод; когда на дне темных провалов рухнувших лестниц дрожала зеленая листва, порхали бабочки и пчелы жужжали, влетая и вылетая через дверные проемы; когда вокруг развалин всюду лились сладкие ароматы, зеленела свежая молодая поросль, пробуждалась вечно обновляющаяся жизнь - повторяю, когда сквозь мрак, окутывавший мою душу, я смутно почувствовал все это, что знал я тогда о Хотоновских Башнях?
      Я написал, что небо печально смотрело на меня. И эти слова предвосхищают ответ. Я знал тогда, что все эти предметы печально смотрят на меня; что все они словно вздыхают или шепчут с легкой жалостью: "Ах ты бедный своекорыстный дьяволенок!"
      Потом, вытянув шею, я заглянул в провал одной из боковых лестниц и увидел несколько крыс. Они дрались из-за какой-то добычи, и когда я их вспугнул, спрятались в темноте, сбившись в кучку, а я вспомнил прежнюю (она уже успела стать прежней) жизнь в подвале.
      Как перестать быть своекорыстным дьяволенком? Как добиться того, чтобы я не внушал людям отвращение, подобное тому, какое я сам испытывал к крысам? Я скорчился в углу самой маленькой из комнат, ужасаясь самому себе и плача (впервые в жизни причиной моих слез не было физическое страдание), и попробовал обдумать все это. Тут мой взгляд упал на плуг, который тянули две лошади, и его спокойное мирное движение взад-вперед по полю, казалось, чем-то помогало мне.
      У фермера была дочка, примерно одного со мною возраста, и за обеденным столом она сидела напротив меня. Когда я в первый раз обедал с ними, мне пришло в голову, что она может заразиться от меня тифом. Тогда это меня ничуть не обеспокоило. Я только прикинул, как она будет выглядеть больная и умрет ли она или нет. Но теперь мне пришло в голову, что я могу уберечь се от заразы, если буду держаться от нее подальше. Я понимал, что в таком случае мне придется жить впроголодь, однако решил, что от этого мое поведение будет менее своекорыстным и менее дьявольским.