Чарльз Диккенс
      Рассказы 60-х годов
      1860-1869 STORIES
      Somebody's Luggage (1862),
      Mrs, Limper's Lodgings (1863),
      Mrs Limper's Legacy (1864),
      Holiday Romance (1868),
      George Silverman's Explanation (1868).
      ЧЕЙ-ТО БАГАЖ
      Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
      В четырех главах
      ГЛАВА I - Оставлено им до востребования
      Пишущий эти непритязательные строки - официант, родился в семье официантов, имеет в настоящее время пять братьев официантов и одну сестру официантку, а посему он хотел бы сказать несколько слов насчет своей профессии, но предварительно почитает для себя удовольствием дружески посвятить свое сочинение Джозефу, почтенному метрдотелю кофейни "Шум и гам" (Лондон, Восточно-Центральный округ), ибо нет на свете человека, более достойного называться человеком и заслуживающего большего уважения за его ум и сердце, рассматривать ли его как официанта или же просто как представителя человеческого рода.
      На случай путаницы в общественном мнении (а оно часто запутывается во многих вопросах) насчет того, что именно подразумевается под термином "официант", в следующих непритязательных строках даются разъяснения.
      Быть может, не всем известно, что не всякий человек, подающий к столу, - официант. Быть может, не всем известно, что так называемый "подручный", которого приглашают на подмогу во "Франкмасонскую таверну" *, "Лондон" *, "Альбион" * или другие рестораны, не есть официант. Таких подручных можно нанимать целыми партиями прислуживать во время официальных обедов (и их легко узнать по тому признаку, что, подавая на стол, они дышат с трудом и убирают бутылку, опорожненную лишь наполовину), но эти лица не официанты. Дело в том, что вы не можете отказаться от портновского или башмачного ремесла, от маклерства, от торговли овощами и фруктами, от издания иллюстрированного журнала, от перепродажи старого платья или от мелкого галантерейного дела, - вы не можете отказаться от этих профессий, когда вам вздумается или захочется, на полдня или на вечер, и сделаться официантом. Чего доброго, вы вообразите, что можете, но вы не можете; пожалуй, вы зайдете так далеко, что прямо скажете: "Я это сделаю", - но вы не сделаете. Точно так же вы не можете отказаться от исполнения обязанностей камердинера, хотя бы вас к этому побуждали длительные недоразумения с поварихами (к слову сказать, поварское искусство в большинстве случаев тесно связано с недоразумениями), и сделаться официантом. Известно, что, если джентльмен и способен кротко переносить у себя дома какие-нибудь непорядки, он ни за что не потерпит их вне дома, - например, в "Шуме и гаме" или других подобных заведениях. Итак, какое же заключение можно вывести из всего вышесказанного и кто может сделаться истинным официантом? К этому призванию вас должны готовить. Официантом вы должны родиться.
      Не хотите ли, прекрасная читательница, - если вы принадлежите к очаровательному женскому полу, - узнать, как человек рождается официантом? В таком случае узнайте об этом из биографического опыта человека, который служит официантом на шестьдесят первом году от своего рождения.
      Вас приносили (когда вы еще не могли приложить свои пробуждающиеся силы ни к чему, кроме заполнения пустоты в ваших внутренностях), - вас украдкой приносили в буфетную, примыкающую к "Адмиралу Нельсону, ресторану для горожан и прочих лиц", - и там вы тайком получали ту питательную и здоровую пищу, которая входит в состав организма британских женщин и которой они по праву гордятся и похваляются. Ваша матушка вышла замуж за вашего батюшку (тоже скромного официанта) в глубочайшей тайне, ибо если откроется, что официантка замужем, это погубит даже самое процветающее заведение, и то же можно сказать о замужестве актрисы. Поэтому вы контрабандой появлялись в буфетной, притом - в довершение бед - на руках недовольной бабушки. Вдыхая смешанные запахи жареного и пареного, супа, газа и солодовых напитков, вы принимали младенческую свою пищу, причем ваша недовольная бабушка сидела, готовая подхватить вас, когда вашу матушку позовут и той придется вас бросить, шаль вашей бабушки лежала наготове, чтобы заглушить ваши естественные жалобы, ваше невинное существо было окружено чуждыми вам судками, грязными тарелками, крышками для блюд и остывшими подливками, а ваша матушка, вместо того чтобы убаюкивать вас колыбельной песней, кричала в разговорную трубу, передавая заказы на телятину и свинину. По причине этих неблагоприятных обстоятельств вас рано отняли от груди. Ваша недовольная бабушка, которая становилась все более недовольной по мере того, как пища ваша переваривалась все хуже, усвоила привычку трясти вас так, что все ваше тело застывало от ужаса и пища уже не переваривалась вовсе. Наконец бабушка ваша скончалась, так что пришлось обходиться без нее; впрочем, без нее не худо было бы обойтись гораздо раньше.
      Когда один за другим начали появляться на свет ваши братья, матушка ваша уволилась, перестала одеваться по моде (прежде она была модницей) и завивать свои темные волосы (прежде локоны падали ей на плечи) и принялась выслеживать вашего батюшку, поздней ночью поджидая его при всякой погоде в грязном дворе, на который выходила задняя дверь ресторана "Старое мусорное ведро короля" (говорят, так назвал его король Георг IV), где ваш батюшка служил метрдотелем. Но в то время "Мусорное ведро" уже приходило в упадок, и ваш батюшка получал очень мало, если не считать получек в жидком виде. Ваша матушка делала эти визиты в интересах домашнего хозяйства, а вас заставляли вызывать родителя свистом. Иногда он выходил во двор, но большей частью не выходил. Однако, выходил он или нет, вся та сторона его жизни, которая была связана с официантской службой, хранилась в глубочайшей тайне, и ваша матушка сама считала это глубочайшей тайной, и когда вы с матушкой (оба под покровом глубочайшей тайны) крались по двору, вы даже под пыткой не признались бы, что знакомы со своим родным отцом, или что вашего отца зовут не Диком (это не было его настоящим именем, но никто не называл его иначе), или что у него имеются родные и близкие, чада и домочадцы. Быть может, прелесть этой таинственности в сочетании с тем обстоятельством, что батюшка ваш имел при "Мусорном ведре" собственную сырую каморку позади протекающего бака (нечто вроде подвального чулана, где проходила сточная труба, где скверно пахло, где стояли подставка для тарелок и подставка для бутылок, и были три окошка, не похожие друг на друга, да и ни на что другое, и не пропускавшие дневного света), - быть может, все это повлияло на вашу юную душу и внушило вам убеждение, что вы тоже должны сделаться официантом; во всяком случае, вы были в этом убеждены так же, как все ваши братья и даже сестра. Все вы были убеждены, что родились официантами.
      Что же вы почувствовали в этот период вашей жизни, когда ваш батюшка однажды вернулся домой к вашей матушке среди бела дня (что само по себе безумный поступок со стороны официанта) и лег на свою кровать (иначе говоря, на кровать, где спали ваша матушка и все дети), утверждая, что глаза его превратились в жаренные с перцем почки. Врачи не помогли, и ваш батюшка скончался через сутки, в течение коих он время от времени (когда его внезапно озаряли проблески сознания и воспоминания о работе) повторял: "Два да два - пять. И три - шесть пенсов". Его похоронили на ближнем кладбище, в той части, где погребали бедняков за счет прихода, причем до могилы его проводило столько заслуженных официантов, сколько ухитрилось оторваться утром от мытья грязных стаканов (а именно - один), а после похорон вашу удрученную особу украсили белым шейным платком и вас приняли из милости в ресторан "Джордж и рашпер" (банкеты после театра и ужины).
      Здесь, поддерживая свое бренное тело пищей, которую вы находили на тарелках (то есть какой бог послал и чаше всего по небрежности залитой горчицей), и теми напитками, которые оставались в стаканах (то есть большей частью опивками с обсосанными ломтиками лимона), вы к вечеру уже засыпали стоя и спали, пока вас не будили ударом кулака, а наутро принимались начищать и натирать каждую вещь в общем зале. Ложем вашим были опилки; одеялом - сигарный пепел. Здесь, нередко скрывая скорбящее сердце под ловко повязанным узлом вашего белого шейного платка (точнее, несколько ниже и левее), вы почерпнули начатки знаний от одного подручного (по фамилии Бишопс, а по профессии - судомой), и, постепенно развивая свой ум при помощи писания мелом на перегородке углового отделения - пока вы не начали пользоваться чернильницей, когда та была свободна, - здесь вы достигли совершеннолетия и сделались официантом, коим состоите и поныне.
      Тут я хотел бы сказать несколько почтительных слов по поводу того занятия, которое столь долго было занятием моих родных и моим и которым общество, к сожалению, почти всегда интересуется слишком мало. Нас обычно не понимают. Нет, не понимают. К нам недостаточно снисходительны. Например, допустим, что иной раз мы не в силах скрыть свою усталость и равнодушие, или, если можно так выразиться, безучастие, или апатию. Но вообразите, какие чувства испытывали бы вы сами, будь вы членом огромнейшей семьи, все остальные члены которой, кроме вас, вечно хотели бы есть и вечно куда-то спешили бы. Вообразите, что вы регулярно насыщаетесь мясной пищей в часы застоя, а именно в час дня и затем в девять часов вечера, и что чем более сыты вы, тем более прожорливыми приходят к вам ваши ближние. Вообразите, что вы обязаны (в то время как ваш желудок переваривает пищу) выражать личный интерес и симпатию к сотне (скажем, мягко выражаясь, что только к сотне) подвыпивших джентльменов, чьи мысли поглощены жиром, салом, подливкой, масляным соусом и которые заняты расспросами о таком-то мясе и таких-то блюдах, причем каждый ведет себя так, словно во всем мире остались только он, вы да меню.
      Теперь послушайте, каких сведений от вас ожидают. Вы никогда не выходите из ресторана, но всем кажется, будто вы постоянно присутствуете всюду. "Что это, Кристофер, неужели пригородный поезд и правда потерпел крушение?", "Как дела в Итальянской опере, Кристофер?", "Кристофер, вы не знаете подробностей той истории в Йоркширском банке?" А любой кабинет министров - да у меня с ним больше хлопот, чем у королевы. Что касается лорда Пальмерстона *, то я за последние годы до того устал вечно заниматься его милостью, что заслуживаю за это пенсии. Теперь послушайте, в каких лицемеров нас превращают и какую ложь (хочу верить - невинную) нас вынуждают говорить. Почему загнанный домосед-официант считается знатоком лошадей, страстно увлекающимся тренировкой скакунов и конскими состязаниями? Однако мы потеряли бы половину своих ничтожных доходов, если бы не приобрели склонности к этому спорту. То же самое (непонятно почему!) относительно земледелия. Опять же охота. Так же верно, как то, что ежегодно наступают месяцы август, сентябрь и октябрь, я стыжусь в глубине души того вида, с каким притворно интересуюсь, хорошо ли летают шотландские куропатки и сильны ли у них крылья (больно нужны мне их крылья - да и лапки тоже - если они не зажарены!), много ли серых куропаток на брюквенных полях, как держится фазан - пугливо или смело, - или вообще всем тем, о чем вам вздумается поболтать со мною. Однако вы можете видеть, как я (или любой другой официант моего ранга) стою у задней стенки отделения в ресторане, наклонившись к джентльмену, который вынул свой кошелек и положил перед собою счет, и доверительным тоном рассуждаю о подобных предметах, словно все счастье моей жизни зависит только от них.
      Я уже упоминал о наших ничтожных доходах. Обратите внимание на одно совершенно пустяковое обстоятельство, придравшись к которому нас превращают в жертвы величайшей несправедливости! Потому ли, что мы постоянно носим много мелочи в правом брючном кармане и много полупенсов под фалдами фрака, потому ли, что такова уж человеческая натура (чего не хотелось бы признать), но вечно повторяется басня, будто все метрдотели - богачи. Откуда взялась эта басня? Кто первый пустил ее в оборот и где факты, доказывающие это бесстыдное утверждение? Выступи вперед, клеветник, и попробуй подкрепить свое злобное шипенье, отыскав в Докторс-Коммонс * и предъявив публике завещание хотя бы одного официанта. Однако о богатстве официантов твердят столь часто, - особенно скряги, которые дают на чай меньше прочих, - что отрицать бесполезно, и мы для поддержания своего престижа должны делать вид, будто собираемся заводить свое собственное предприятие, тогда как нам скорее всего предстоит попасть в работный дом. Был некогда один такой скряга, посещавший "Шум и гам" (еще до той поры, как пишущий эти строки покинул упомянутое заведение по той причине, что был вынужден из собственного кармана угощать чаем весь штат своих помощников), - так вот, этот скряга довел издевательства над нами до горчайшего предела. Сам он, давая на чай, никогда не возносился выше чем на три пенса и даже зачастую пресмыкался по земле на пенс ниже, однако же называл пишущего эти строки крупным держателем бумаг государственного займа, ростовщиком, ссужающим людей деньгами под закладные, и капиталистом. Однажды кто-то подслушал, как он пространно развивал перед другими посетителями голословное утверждение, будто пишущий эти строки вложил под проценты тысячи фунтов в винокуренное и пивоваренное дело.
      - Ну, Кристофер, - говорил он (только что раскошелившись лишь на какие-то жалкие гроши), - подумываете основать фирму, а? Не можете подыскать предприятия, соответствующего вашим громадным средствам - так, что ли?
      Это искажение действительности привело к столь головокружительной бездне клеветы, а знаменитый и всеми уважаемый Старик Чарльз, долго занимавший высокое положение в отеле "Запад" и, по мнению многих, считавшийся отцом официантского ремесла, оказался вынужденным падать в эту бездну в течение стольких лет, что его собственная жена (ибо при нем состояла в качестве жены какая-то безвестная старушка) - его собственная жена поверила этому! А что оказалось на самом деле? В то время как шестеро избранных официантов несли его на своих плечах к могиле в сопровождении шестерых сменных, а еще шестеро поддерживали край надгробного покрова, причем все шагали в ногу под проливным дождем, промокшие до костей, а толпа собралась разве чуть поменьше, чем на королевских похоронах, - в это самое время его буфетную, так же как и его квартиру, перерыли сверху донизу в поисках имущества, но не нашли ровно ничего! Да и можно ли было хоть что-то найти, если, кроме собранной им за последний месяц коллекции тростей, зонтов и носовых платков (которую он еще не успел продать, хотя всю жизнь аккуратно раз в месяц сбывал с рук свои коллекции), никакого имущества и не было? Тем не менее сила этого повсеместно распространенного пасквиля такова, что вдова Старика Чарльза, ныне призреваемая где-то в Приютах для бедных Компании пробкорезания на Блю-Энкор-роуд (ее не дальше как в прошлый понедельник обнаружили сидящей в виндзорском кресле * у дверей одного из этих приютов в чистом чепце на голове), - вдова ждет не дождется, что вот-вот найдут сокровища ее Джона! Более того: еще прежде чем он пал, пронзенный стрелой рока, а именно - когда с него писали масляными красками портрет в натуральную величину, который был заказан по подписке завсегдатаями "Запада" и должен был висеть над камином в общем зале, нашлось немало людей, которые требовали, чтобы художник изобразил в качестве так называемых аксессуаров вид из окна на Английский банк и несгораемую шкатулку на столе. И таким портрет и перешел бы к потомству, если бы другие, более благоразумные люди не потребовали изобразить на нем бутылку с пробочником, а оригинал откупоривающим сию бутылку, и не настояли бы на своем. Теперь я обращаюсь к предмету настоящего рассказа. Сделав эти, надеюсь, ни для кого не обидные замечания, каковые я почитал своим долгом высказать в свободной стране, от века повелевавшей морями, я сейчас перейду от общего вопроса к частному.
      В один важный для меня период моей жизни, когда я ушел, точнее предупредил о своем уходе, из заведения, которое не буду называть (ибо уйти я решил потому, что тамошние хозяева занимались поборами с официантов, а ни одно заведение, унизившееся до столь противоречащих английскому духу и более чем глупых и подлых действий, не будет рекламироваться мною), - повторяю, во время одного знаменательного кризиса, когда я расстался с заведением, слишком ничтожным, чтобы его стоило называть, и еще не поступил в то, где с той поры и до сегодняшнего дня имею честь служить в качестве метрдотеля {Название и точный адрес этого заведения вместе с прочими подробностями полностью вычеркнуты редактором. (Прим. автора )}, я раздумывал, что же мне делать дальше. Тогда-то меня и пригласили в мое теперешнее заведение. Мне пришлось поставить условия, пришлось пойти на уступки: наконец обе стороны ратифицировали договор, и я вступил на новую стезю.
      У нас имеются спальные номера и общий зал. Мы, в сущности говоря, не ресторан, да и не хотим этого. Поэтому, когда к нам случайно попадают люди, желающие только пообедать, мы знаем, как и чем следует их накормить, чтобы они больше не приходили. У нас имеются также отдельные кабинеты и семейные кабинеты, но главное - это общий зал. Я, адрес-календарь, письменные принадлежности и прочее - все мы занимаем особое отгороженное место, отведенное для нас в конце общего зала и возвышающееся над ним ступеньки на две, и все это - как я называю - в хорошем старомодном стиле. Хороший старомодный стиль требует, чтобы выполнение всех ваших заказов (хотя бы вы заказали только одну вафлю) зависело исключительно и всецело от метрдотеля. Вам нужно отдаться в его руки, словно вы новорожденный младенец. Иначе невозможно вести дело, не оскверненное порочными европейскими обычаями. (Излишне добавлять, что если посетители желают, чтобы с ними болтали на разных языках, а английский для них недостаточно хорош, то и семействам и одиноким джентльменам лучше пойти куда-нибудь в другое место.)
      Обосновавшись в этом здравомыслящем и благоустроенном заведении, я как-то раз заглянул в номер 24-Б (он расположен над лестницей сбоку и обычно сдается постояльцам незначительным) и заметил там под кроватью кучу вещей в углу. В тот же день я спросил нашу старшую горничную:
      - Что это за вещи валяются в двадцать четвертом Б?
      Она ответила небрежным тоном:
      - Чей-то багаж.
      Устремив на нее взор, не лишенный строгости, я снова спрашиваю:
      - Чей багаж?
      Избегая моего взгляда, она отвечает:
      - Вот еще! А я почем знаю?
      Нелишне упомянуть, что она довольно дерзкая бабенка, хотя дело свое знает.
      Метрдотель, иначе говоря - глава официантов, должен быть или "главой", или "хвостом". Он должен стоять либо на верхнем, либо на нижнем конце общественной лестницы. Он не может стоять, так сказать, на ее талии, то есть на середине или где бы то ни было, кроме как на конце. На каком именно конце - решать ему самому.
      В этот знаменательный день я так ясно дал понять миссис Претчет свои намерения, что это раз и навсегда сломило ее дух непокорства по отношению ко мне. Да не обвинят меня в непоследовательности, если я называю миссис Претчет "миссис", хотя сам же отмечал выше, что официантка не должна выходить замуж. Читателей почтительно просят заметить, что миссис Претчет была не официанткой, но горничной. А горничная может выйти замуж; что касается старших горничных, то почти все они замужем, или говорят, что замужем. Обычно это в сущности, одно и то же. (Примечание: мистер Претчет находится в Австралии, и тамошний его адрес просто: "Джунгли".)
      Сбив с миссис Претчет спесь, насколько это было необходимо для спокойствия обеих сторон в будущем, я попросил ее объясниться.
      - Так кто же все-таки оставил этот багаж? - спрашиваю я, желая немного ободрить ее.
      - Клянусь вам своей священной честью, мистер Кристофер, не имею ни малейшего понятия, - отвечает миссис Претчет.
      Если бы не выражение лица, с каким она поправила завязки своего чепчика, я усомнился бы в ее словах; но слова эти были сказаны таким убедительным тоном, что мало чем отличались от свидетельских показаний под присягой.
      - Значит, вы никогда не видели этого постояльца? - продолжал я допрашивать ее.
      - Нет! - ответила миссис Претчет, закрыв глаза с таким видом, будто она только что проглотила пилюлю необыкновенных размеров (что придало чрезвычайную силу ее отрицанию). - И ни один из служащих в этом доме его не видел! За пять лет все здесь сменились, мистер Кристофер, а кто-то оставил тут свой багаж раньше.
      При допросе мисс Мартин было получено (выражаясь словами великого барда из Стрэтфорда-на-Эйвоне) "неопровержимое подтверждение". Действительно, так оно и было. А мисс Мартин, это та молодая девица, что сидит в буфетной и пишет наши счета, и хотя она более высокомерна, чем это, на мой взгляд, подобает особе ее положения, ведет она себя безукоризненно.
      Дальнейшие расследования показали, что багаж оставлен в залог за неоплаченный счет на сумму два фунта шестнадцать шиллингов шесть пенсов. Багаж пролежал под кроватью в номере 24-Б более шести лет. Кровать в нем с балдахином на четырех столбиках и с пологом, представляющим собой целые вороха старых драпировок и занавесок, - и в ней, как я однажды выразился, бесспорно наберется не двадцать четыре Б (блохи), а побольше. Помнится, эта острота рассмешила моих слушателей.
      Не знаю почему - впрочем, разве мы когда-нибудь знаем почему? - но этот багаж засел у меня в голове. Я все думал да гадал, что это за Кто-то, чем он занимался и что было у него на уме. И я никак не мог взять в толк, почему он оставил такой большой багаж в залог за такой маленький счет. Дело в том, что дня два спустя я велел вытащить багаж, осмотрел его, и вот что там оказалось: черный чемодан, черный дорожный мешок, дорожный пюпитр, несессер, пакет в оберточной бумаге, шляпная коробка и зонт, прикрученный ремнем к трости. Все это было покрыто пылью и пухом. Я приказал швейцару залезть под кровать и вытащить вещи, и хотя он обычно утопает в пыли - плавает в ней с утра до ночи и поэтому носит плотно прилегающий жилет с черными холщовыми рукавами, - он так расчихался и горло у него так воспалилось, что пришлось охладить его стаканом эля, именуемого микстурой Олсопа.
      Этот багаж так завладел моими мыслями, что я не только не положил его на место, после того как с него хорошенько стерли пыль и протерли его сырой тряпкой (раньше он весь был покрыт перьями, и казалось, вот-вот превратится в домашнюю птицу и начнет нести яйца), - повторяю, я не только не положил его на место, но велел перенести вниз, в одну из своих комнат. Там я время от времени принимался смотреть на багаж и все смотрел и смотрел, пока мне не начинало казаться, будто он то увеличивается, то уменьшается, то приближается ко мне, то удаляется, и вообще выкидывает всякие штуки, как пьяный. Так было несколько недель, - я, пожалуй, не ошибусь, если даже скажу, что несколько месяцев, - но вот однажды мне вздумалось попросить мисс Мартин показать мне счет на сумму два фунта шестнадцать шиллингов шесть пенсов. Она была столь любезна, что извлекла его из книг - счет был написан до ее поступления сюда, - и вот его точная копия:
      ??? посмотреть что БУДЕТ ПОСЛЕ ТЕКСТФОРМА
      Э 4 Общий зал 1856 г.
      Ф. Ш. П.
      2 февраля Перо и бумага 0 0 6
      Подогретый портвейн с водой 0 2 0
      То же 0 2 0
      Перо и бумага 0 0 6
      Разбитый стакан 0 2 6
      Коньяк 0 2 0
      Перо и бумага 0 0 6
      Поджаренный хлеб с анчоусами 0 2 6
      Перо и бумага 0 0 6
      Ночлег 0 3 0 3 февраля Перо и бумага 0 0 6
      Завтрак 0 2 6
      " жареная ветчина 0 2 0
      " яйца 0 1 0
      " кресс-салат 0 1 0
      " креветки 0 1 0
      Перо и бумага 0 0 6
      Пропускная бумага 0 0 6
      Посыльный на Патерностер-Роу и обратно 0 1 6
      То же ввиду неполучения ответа 0 1 6
      Коньяк 2 ш. Свиная котлета, жаренная с
      перцем 2 ш. 0 4 0
      Перья и бумага 0 1 0
      Посыльный на Албемарл-стрит и обратно 0 1 0
      То же (задержан) ввиду неполучения ответа 0 1 6
      Разбитая солонка 0 3 6
      Большая ликерная рюмка апельсинной
      настойки 0 1 6
      Обед: суп, рыба, мясо и птица 0 7 6
      Бутылка ост-индского хереса 0 8 0
      Перо и бумага 0 0 6
      -----------------
      2 ф. 16 ш. 6 п.
      Примечание: "1 января 1857 г. Он ушел после обеда, попросив приготовить багаж и сказав, что зайдет за ним. Так и не зашел".
      Этот счет не только не пролил света на вопрос, но, если можно так выразить мои недоумения, окутал его еще более зловещим ореолом. Как-то раз я заговорил о багаже с хозяйкой, и она сообщила мне, что при жизни хозяина насчет багажа было помещено объявление, в котором указывалось, что его продадут после такого-то числа для покрытия расходов, но никаких дальнейших шагов предпринято не было. (Замечу кстати, что хозяйка наша вдовеет четвертый год. А хозяин обладал одним из тех несчастливых организмов, в которых спиртное превращается в воду и раздувает злополучную жертву.)
      Я говорил о багаже не только в тот раз, но и неоднократно то с хозяйкой, то с тем, то с другим, и, наконец, хозяйка сказала мне в шутку, а может, и всерьез или наполовину в шутку, наполовину всерьез, не важно:
      - Кристофер, я хочу сделать вам выгодное предложение.
      (Если эти строки попадутся ей на глаза - дивно голубые, - пусть она не оскорбится моим упоминанием о том, что, будь я на восемь или десять лет моложе, я сам сделал бы то же самое! То есть сделал бы ей предложение. Не мне решать, можно ли назвать его выгодным.)
      - Кристофер, я хочу сделать вам выгодное предложение.
      - Какое именно, сударыня?
      - Послушайте, Кристофер, перечислите все вещи в Чьем-то багаже. Мне известно, что вы знаете их наперечет.
      - Черный чемодан, сударыня, черный дорожный мешок, дорожный пюпитр, несессер, пакет в оберточной бумаге, шляпная коробка и зонт, прикрученный ремнем к трости.
      - Все вещи в том виде, в каком были оставлены. Ничего не открывали, ничего не разворошили.
      - Совершенно верно, сударыня. Все заперто на замок, не считая пакета в оберточной бумаге, но он запечатан.
      Прислонившись к конторке мисс Мартин у окна в буфетной, хозяйка похлопывает ладонью по открытой книге, лежащей на конторке - что и говорить, ручки у хозяйки красивые! - качает головой и смеется.
      - Вот что, Кристофер, - говорит она, - заплатите мне по Чьему-то счету, и вы получите Чей-то багаж.
      По правде сказать, я сразу же ухватился за эту мысль, да только...
      - Он, пожалуй, не стоит таких денег, - возразил я, делая вид, будто колеблюсь.
      - Это все равно что лотерея, - говорит хозяйка, сложив ручки на книге (у нее не только кисть руки красивая - то же можно сказать и про всю руку до плеча). - Неужели вы не рискнули бы купить лотерейных билетов на два фунта шестнадцать шиллингов шесть пенсов? А ведь тут пустых билетов нет! - говорит хозяйка, смеясь и снова покачивая головкой. - Так что вы непременно выиграете. Пусть даже потеряете, вы все равно выиграете! В этой лотерее все билеты счастливые! Вытащите пустой, - запомните джентльмены-спортсмены! - вы все равно получите черный чемодан, черный дорожный мешок, дорожный пюпитр, несессер, лист оберточной бумаги, шляпную коробку и зонт, прикрученный ремнем к трости!
      Короче говоря, и мисс Мартин обошла меня, и миссис Претчет обошла меня, а хозяйка - та уже давно окончательно меня обошла, и все женщины в доме меня обошли, и заплати я вместо двух фунтов шестнадцати шиллингов целых шестнадцать фунтов два шиллинга, я и то признал бы, что дешево отделался. Ведь что поделаешь, когда женщины тебя обойдут?
      Итак, я оплатил счет - наличными - и тем сразу пресек их смешки! Но окончательно я их сразил, когда сказал:
      - Меня зовут Синяя Борода. Я собираюсь распаковать Чей-то багаж наедине, в потайной комнате, и ни один женский глаз не проникнет в его содержимое!
      Считал ли я нужным твердо осуществить свое намерение - не важно, не важно также, видели ли женские глаза - и если видели, то сколько именно глаз, - как я распаковывал багаж. В настоящее время речь идет о Чьем-то багаже, а не о чьих-либо глазах или носах.
      Что меня больше всего удивило в багаже, так это невероятное количество писчей бумаги, исписанной сверху донизу! И это была не наша бумага - не та бумага, что значилась в счете (мы свою бумагу знаем), - стало быть, Кто-то и раньше всегда писал, не зная ни отдыха ни срока. И он засовывал свои сочинения повсюду, во все уголки своего багажа. Сочинения были в его несессере, сочинения были в его сапогах, сочинения были среди его бритвенных принадлежностей, сочинения были в его шляпной коробке, сочинения были сложены и засунуты в зонт между прутьями из китового уса.
      Одежда его - сколько ее там было - оказалась вполне приличной. А несессер был убогий; ни одной серебряной пробки, гнезда для флаконов пустые, похожие на заброшенные собачьи конурки, а зубной порошок необычайно пронырливый - он рассыпался повсюду, словно по ошибке решил, что все щели в несессере это промежутки между зубами. Одежду я спустил за довольно хорошую цену старьевщику, который держал лавку неподалеку от церкви святого Клементия Датчанина на Стрэнде, - этому самому старьевщику армейские офицеры продают свое форменное платье, когда им приходится туго и нужно отдавать не терпящие отлагательства карточные долги, о чем я догадался по тому, что окно его лавочки украшают мундиры с эполетами, висящие спиной к прохожим. Тот же торговец купил оптом чемодан, дорожный мешок, пюпитр, несессер, шляпную коробку, зонт, ремень и трость. На мое замечание, что, по-моему, все это неподходящий для него товар, он возразил:
      - Все равно что чья-нибудь бабушка, мистер Кристофер; но если кто-нибудь приведет сюда свою бабушку и предложит мне купить ее чуть-чуть дешевле, чем можно будет при удаче за нее выручить, после того как я ее вычищу и выверну наизнанку, то я куплю и бабушку!
      Эта сделка оказалась безубыточной, и даже больше того, деньги, истраченные на оплату счета, принесли мне порядочную прибыль. Да вдобавок остались сочинения, а на эти сочинения я и хочу обратить беспристрастное внимание читателя.
      Я намерен сделать это безотлагательно, и вот почему. То есть, иными словами, я хочу сказать именно следующее: прежде чем приступить к описанию нравственных мук, жертвой которых я пал из-за этих сочинений, прежде чем закончить мою душераздирающую историю рассказом об удивительной и волнующей катастрофе, столь же потрясающей по своей природе, сколь непредвиденной во всех других отношениях, - катастрофе, завершившей все и переполнившей чашу неожиданности, - нужно рассмотреть самые эти сочинения. Поэтому они теперь выступают на сцену. После краткого предисловия я отложу свое перо (хочу верить - свое непритязательное перо) и снова возьму его в руки лишь затем, чтобы изобразить мрачное состояние души, отягченной заботой.
      Он писал неряшливо и ужасающе скверным почерком. Совершенно позабыв о чернилах, он щедро разбрызгивал их на все отнюдь того не заслуживающие предметы: на свою одежду, на свой пюпитр, на свою шляпу, на ручку своей зубной щетки, на свой зонт. Чернилами был залит ковер под столиком Э 4 в общем зале, и две кляксы были обнаружены даже на беспокойном ложе этого человека. Справившись по документу, который я привел полностью, можно усмотреть, что утром третьего февраля тысяча восемьсот пятьдесят шестого года этот человек в пятый раз потребовал себе перо и бумагу. Неизвестно, каким способом он в силу своего неуравновешенного характера уничтожал эти материалы, полученные в буфетной, но нет сомнения, что роковое деяние совершалось им в постели и что долгое время спустя достаточно ясные улики оставались на наволочке.
      Он не озаглавил ни одного своего сочинения, боже! Как мог он поставить заголовок, не имея головы, и где была его голова, когда он забивал ее подобными вещами? В некоторых случаях он, по-видимому, скрывал свои сочинения, запрятывая их в глубине собственных сапог, а посему слог его начинал страдать еще большей неясностью. Но сапоги-то его, во всяком случае, были парные, а среди сочинений не найдется и двух хоть как-то связанных друг с другом. Чтобы не вдаваться в дальнейшие подробности, засим следует то, что было вложено в
      ГЛАВА II - его сапоги
      - Э, мосье Мютюэль! Почем я знаю, что я могу сказать? Уверяю вас, он сам называет себя - мосье Англичанин.
      - Простите, это, по-моему, невозможно, - возразил мосье Мютюэль, согбенный, обсыпанный табаком старик в очках, в ковровых туфлях, в суконном картузе с остроконечным козырьком, в широком синем сюртуке до пят, в большом, пышном белом жабо и таком же галстуке, - впрочем, манишка у мосье Мютюэля была от природы белой только по воскресеньям, но с каждым днем недели она тускнела.
      - Это, дорогая моя мадам Букле, по-моему, невозможно! - с улыбкой повторил мосье Мютюэль и сощурил глаза, не выдержав яркого света утреннего солнца, и тут его приятное стариковское лицо, слегка напоминающее скорлупу грецкого ореха, стало еще более похожим на ореховую скорлупу.
      - Вздор! - Это восклицание сопровождалось легким криком досады и многочисленными кивками. - Зато очень возможно, что вы упрямый человек! возразила мадам Букле, плотненькая, небольшого роста женщина лет тридцати пяти. - Так смотрите же сюда... глядите... читайте! "На третьем этаже мосье Англичанин". Не так ли?
      - Так, - сказал мосье Мютюэль.
      - Прекрасно. Продолжайте свою утреннюю прогулку. Убирайтесь прочь! - И мадам Букле прогнала собеседника, задорно щелкнув пальцами.
      Местом утренней прогулки для мосье Мютюэля служила наиболее ярко освещенная солнцем часть Главной площади в одном скучном старинном укрепленном французском городке. А совершая свою утреннюю прогулку, мосье Мютюэль всегда шествовал, заложив руки за спину, с зонтом, очень похожим на хозяина, в одной руке и табакеркой - в другой. Так, волоча ноги наподобие слона (который, без сомнения, заказывает себе штаны у самого скверного из портных, одевающих зоологический мирок, и, надо думать, рекомендовал этого портного мосье Мютюэлю), старик ежедневно грелся на солнышке - конечно, если оно светило, - и в то же время грел на солнышке красную орденскую ленточку, продетую в петлицу его сюртука; да иначе и быть не могло - ведь он был старозаветный француз.
      Получив от представительницы прекрасного пола приказание продолжать свою утреннюю прогулку и убираться прочь, мосье Мютюэль рассмеялся (причем снова стал походить на грецкий орех), широким жестом снял картуз той рукой, в которой держал табакерку, и, не надевая его еще долго после того, как расстался с мадам Букле, продолжал свою утреннюю прогулку и убрался прочь, как и подобало столь галантному мужчине.
      Документ, на который сослалась мадам Букле в беседе с мосье Мютюэлем, был список ее квартирантов, аккуратно переписанный ее родным племянником и бухгалтером (он писал как ангел) и вывешенный на воротах для сведения полиции. "Au second M. Anglais, proprietaire" - "На третьем этаже мистер Англичанин, землевладелец". Вот что там было написано яснее ясного.
      Тут мадам Букле провела в воздухе черту указательным пальцем, как бы желая подчеркнуть тот щелчок, которым она попрощалась с мосье Мютюэлем, и, вызывающе уперев правую руку в бок с таким видом, словно ничего на свете не могло заставить ее позабыть про этот щелчок и разжать пальцы, вышла на площадь взглянуть на окна мистера Англичанина. Сей достойный субъект как раз стоял у окна, поэтому мадай Букле, грациозно кивнув ему вместо приветствия, посмотрела направо, посмотрела налево, как бы объясняя ему, почему она находится здесь; призадумалась на минуту, как бы объясняя самой себе, почему здесь нет кого-то, кого она ожидала, и снова вернулась к себе во двор. Мадам Букле сдавала внаем меблированные квартиры во всех этажах своего дома, выходящего на площадь, а сама жила на заднем дворе в обществе своего супруга, мосье Букле (мастерски игравшего на бильярде), полученной в наследство пивоварни, нескольких кур, двух повозок, племянника, маленькой собачки в большой конуре, виноградной лозы, конторы, четырех лошадей, замужней сестры (имевшей пай в пивоварне), мужа и двух детей этой замужней сестры, попугая, барабана (в который бил сынишка замужней сестры), двух солдат на постое, множества голубей, дудки (на которой чудесно играл племянник), нескольких служанок и подручных, неизменного запаха кофе и супа, устрашающей коллекции искусственных скал и деревянных пропастей не менее четырех футов глубины, маленького фонтанчика и нескольких больших подсолнечников.
      Надо сказать, что Англичанин, нанимая себе "апартаменты", или, как говорят у нас, по эту сторону канала, квартиру, сообщил свою фамилию совершенно точно: Лангли. Но, пребывая в чужих странах, он, как и все британцы, не раскрывал как следует рта, кроме как для принятия пищи, и потому владельцы пивоварни, не расслышав его фамилии, приняли ее за французское слово L'Anglais. Таким образом он превратился в "мистера Англичанина", и так его все и называли.
      - Никогда я не видел таких людей! - пробормотал мистер Англичанин, глядя в окно. - В жизни не видывал!
      Это была правда, ибо он лишь впервые выехал за пределы своей родины островка честного, островка тесного, островка прелестного, островка известного и весьма достойного во всех отношениях, но отнюдь не представляющего собой весь земной шар.
      - Эти ребята, - сказал мистер Англичанин, окинув глазами площадь, усеянную там и сям солдатами, - похожи на солдат не больше, чем... - Но, будучи не в силах придумать достаточно выразительное сравнение, не докончил фразы.
      Это тоже (если судить по его опыту) было вполне справедливо, ибо хотя в городке и в его окрестностях наблюдалось огромное скопление военных, но их всех до единого можно было бы собрать на парад или полевые маневры и не найти среди них ни одного солдата, задыхающегося под своим нелепым обмундированием, или солдата, охромевшего от обуви, которая ему не по ноге, или солдата, стесненного в движениях ремнями и пуговицами, или солдата, которого намеренно превратили в человека, совершенно ни к чему не способного. Целый рой живых, смышленых, деятельных, проворных, расторопных, боевых ребят, мастеров на все руки, умеющих ловко взяться за что угодно - от осады крепости до варки супа, от стрельбы из пушек до шитья, от фехтования до нарезывания луковицы, от войны до приготовления яичницы, - вот кого можно было увидеть здесь.
      И что за рой! От Главной площади, на которую смотрел мистер Англичанин и где несколько взводов, составленных из новобранцев, упражнялись в маршировке гусиным шагом (некоторые из этих новобранцев лишь наполовину превратились из куколок в бабочек, иначе говоря - еще не окончательно перешли из штатского состояния в военное, ибо туловища их до сих пор были облачены в крестьянские блузы и только ноги - в форменные шаровары), - от Главной площади до укреплений и дальше на много миль весь город и ведущие к нему пыльные дороги кишели солдатами. Целый день на поросших травою валах, окружающих город, обучающиеся солдаты трубили в трубы и рожки; целый день в закоулках сухих траншей обучающиеся солдаты все били и били в барабаны. Каждое утро солдаты выбегали из огромных казарм на усыпанный песком близлежащий гимнастический плац, и там перелетали через деревянную кобылу, подтягивались на кольцах, кувыркались между параллельными брусьями, бросались вниз с деревянных помостов, - брызги, искры, блестки, ливень солдат! В каждом углу городских стен, на каждой гауптвахте, в каждой подворотне, в каждой караульной будке, на каждом подъемном мосту, в каждом рве, заросшем камышом, и на каждой насыпи, поросшей тростником, - всюду виднелись солдаты, солдаты, солдаты. Но чуть не весь город состоял из стен, гауптвахт, ворот, караульных будок, подъемных мостов, рвов, заросших камышом, и насыпей, поросших тростником, и поэтому чуть не весь город состоял из солдат.
      Каким был бы этот сонный старинный городок без солдат, если даже с ними он до того заспался, что не заметил во сне, как эхо его охрипли, оборонительные засовы, замки, запоры и цепи все позаржавели, а вода во всех рвах застоялась! С тех времен, как Вобан соорудил здесь такие чудеса инженерного искусства, что, когда смотришь на этот город, чудится, будто он бьет тебя по голове, а каждый приезжий чувствует себя совершенно ошеломленным и подавленным его непостижимым видом, - с тех времен, как Вобан превратил его в воплощение всех существительных и прилагательных, относящихся к военно-инженерному искусству, и не только заставил вас пролезать в город боком и вылезать из него боком справа, слева, понизу, поверху, в темноте, в грязи, через ворота, под арками, через крытые проходы, сухие проходы, сырые проходы, рвы, опускные решетки, подъемные мосты, шлюзы, приземистые башни, стены с бойницами и батареи тяжелой артиллерии, но, кроме того, нырнул по всем правилам фортификации под поля, окружающие город, и, вновь вынырнув на поверхность мили за три-четыре от него, возвел непостижимые насыпи и батареи среди мирных посевов цикория и свеклы, - с тех самых времен и до нынешних этот город спал; пыль, ржавчина, плесень покрыли его сонные арсеналы и склады, и трава выросла на его тихих улицах.
      Только в базарные дни Главная площадь внезапно вскакивала с постели. В базарные дни какой-то благожелательный колдун стучал своей волшебной палочкой по плитам Главной площади, и тотчас же на ней возникали людные балаганы и ларьки, скамейки и стойки, приятный гул множества голосов, торгующихся и расхваливающих товары, и приятное, хотя и своеобразное смешение красок - белые чепцы, синие блузы и зеленые овощи, - и тогда чудилось, будто Рыцарь - искатель приключений - наконец-то действительно явился и все вобанцы внезапно пробудились ото сна. И вот уже по длинным аллеям, трясясь в запряженных ослами повозках с белым верхом, или сидя на ослах, в двуколках или фургонах, в телегах или кабриолетах, пешком, с тачками или с ношей за плечами, а также по речкам, рвам и каналам в маленьких остроносых деревенских лодках толпами и кучками двигались крестьяне и крестьянки с разными товарами на продажу. Здесь можно было купить сапоги, башмаки, сласти и одежду, а там (в прохладной тени городской ратуши)- молоко, сливки, масло и сыр; здесь - фрукты, лук, морковь и все, что требуется для приготовления супа, там - домашнюю птицу, цветы, упирающихся свиней; здесь - новые лопаты, топоры, заступы, садовые ножи, необходимые для земледельческих работ, там - горы хлеба и зерно в мешках; тут продавались детские куклы, а там - пирожник оповещал о своих товарах боем и дробью барабана.
      Но чу! Вот раздавались фанфары труб и сюда, прямо на Главную площадь, в роскошной открытой коляске, с четырьмя дующими в рожки, бьющими в барабаны и тарелки, разряженными в пух и прах лакеями на запятках, выезжала "Дочь некоего медика" в массивных золотых цепочках и серьгах, в шляпе с голубыми перьями, защищенная от любующегося ею солнца двумя огромными зонтами из искусственных роз, - выезжала, чтобы раздавать (в благотворительных целях) ту маленькую и приятную дозу лекарства, которая уже исцелила тысячи больных! Зубная боль, ушная боль, головная боль, сердечная боль, желудочная боль, истощение, нервозность, припадки, обмороки, лихорадка, озноб - все одинаково успешно излечивалось маленькой дозой лекарства прославленной Дочери прославленного медика! Вот как это происходило. Она, Дочь медика, владелица восхитительного экипажа, говорила вам, - а громы труб, барабана и тарелок подтверждали ее слова, - говорила вам, что в первый день вы, приняв маленькую приятную дозу лекарства, не почувствуете ничего особенного, кроме чрезвычайно гармоничного ощущения неописуемой и неодолимой радости; на второй день вам станет лучше, и настолько, что вам покажется, будто вы сделались другим человеком; на третий день вы окончательно избавитесь от своей болезни, какова бы она ни была и как бы долго вы ни болели, и тогда вы броситесь искать Дочь медика, чтобы пасть к ее ногам, лобызать края ее одеяния и накупить еще столько маленьких приятных доз лекарства, сколько сможете достать, распродав все свое скудное имущество; но она окажется недосягаемой, ибо она отбыла к египетским пирамидам собирать лекарственные травы, - и вы (хоть и исцелившийся) предадитесь отчаянию! Так Дочь медика обделывала свои дела (и очень проворно), и так шли своим чередом купля и продажа, смешение голосов и красок, пока уходящий свет солнца, покинув Дочь медика в тени высоких крыш, не побуждал ее укатить под звуки меди на запад, сверкнув прощальным эффектом бликов и отблесков на великолепном экипаже.
      Но вот колдун снова стучал волшебной палочкой по плитам Главной площади, и рушились балаганы, скамейки и стойки, исчезали товары, а вместе с ними тачки, ослы, повозки, запряженные ослами, двуколки и все, что двигалось на колесах или пешком, кроме убирающих мусор неторопливых метельщиков с неуклюжими телегами и тощими клячами и кроме их помощников - жирных городских голубей, набивших себе животы больше, чем в небазарные дни. Оставалось еще часа два до осеннего заката, и праздношатающийся наблюдатель, стоя за городскими воротами, на подъемном мосту, у потерны или на краю двойного рва, видел, как белый верх последней повозки уменьшался на глазах в аллее из длинных теней, отброшенных деревьями, или замечал последнюю деревенскую лодку, в которой гребла, направляясь домой, последняя ушедшая с базара женщина, - лодку, совсем черную на фоне алеющих вод длинного, узкого канала, протянувшегося по ложбине между наблюдателем и мельницей; и когда пена и водоросли, рассеченные веслом, снова смыкались над следом лодки, наблюдатель уже не сомневался в том, что никто больше не потревожит покоя этих стоячих вод до следующего базарного дня.
      Но в этот день Главная площадь не должна была подниматься с постели, и потому мистер Англичанин, глядя вниз на молодых солдат, упражняющихся в маршировке гусиным шагом, был волен предаваться размышлениям на военные темы.
      - Эти ребята расквартированы повсюду, - сказал он, - и смотреть, как они растапливают хозяйские камины, варят хозяйскую пищу, нянчат хозяйских детей, качают хозяйские люльки, перемывают хозяйские овощи и вообще приносят пользу всякого, но отнюдь не военного рода, в высшей степени смешно! Никогда я не видел таких людей... в жизни не видывал!
      И это было истинной правдой. Разве рядовой Валентин, стоявший на постое в этом же самом доме, не орудовал за одну прислугу - за камердинера, повара, лакея и няню - в семье своего командира, господина капитана де-ла-Кур, и не натирал полов, не стелил постелей, не ходил на базар, не возился с одеждой капитана, не возился с приготовлением обеда, не возился с приправой к салату и не возился с грудным ребенком - все с одинаковой готовностью? Или, не говоря о нем, потому что он-то был обязан служить верой и правдой своему начальнику, разве рядовой Ипполит, стоявший на постое в доме парфюмера, на двести ярдов дальше, - разве рядовой Ипполит в свободное от службы время не оставался по доброй воле торговать в лавке, когда прекрасная парфюмерша уходила поболтать к соседкам, и разве он не продавал мыла с улыбкой на лице и саблей у пояса? Разве Эмиль, стоявший у часовщика, не приходил каждый вечер и, сняв мундир, не заводил всех часов в лавке? Разве Эжен, стоявший у жестяника, не возделывал, с трубкой во рту, огорода в четыре квадратных фута, разбитого во дворике, за лавкой, и на коленях в поте лица своего не собирал для жестяника плодов земли, добывая их из этой самой земли? Не умножая примеров, разве Батист, стоявший у бедного водоноса, не сидел в этот самый момент на мостовой, припекаемый лучами солнца, раскорячив свои военные ноги и поставив между ними пустое ведро, и не красил его в ярко-зеленый цвет снаружи и ярко-красный внутри, к восторгу и счастью водоноса, который брел от колодца через площадь, сгибаясь под тяжестью полных ведер? Или, чтобы не ходить далеко, разве у парикмахера, жившего по соседству, не стоял капрал Теофиль...
      - Нет! - сказал мистер Англичанин, глядя вниз на парикмахерскую. Сейчас его здесь нет. Однако девчонка тут.
      Крошечная девочка стояла на ступеньках у входа в парикмахерскую и смотрела на площадь. Малютка - чуть побольше грудного младенца - была в плотно прилегающем белом полотняном чепчике, какие носят маленькие деревенские дети во Франции (подобно детям на картинах голландской школы), и в домотканом голубом платьице, совершенно бесформенном, но стянутом у толстенькой шейки. Девочка была низенькая и вся круглая, так что сзади у нее был такой вид, словно ее обрубили у талии и аккуратно приставили сюда голову.
      - Однако девчонка тут.
      Судя по тому, как девочка терла себе пухлой ручонкой глаза, они недавно были закрыты во сне и только что открылись. Но она так пристально смотрела на площадь, что англичанин тоже начал смотреть туда.
      - Ага! - произнес он наконец. - Так я и знал. Капрал там!
      Капрал, молодцеватый мужчина лет тридцати, пожалуй чуть-чуть ниже среднего роста, но очень хорошо сложенный, - загорелый капрал с темной острой бородкой, - в этот миг повернулся налево кругом и обратился с многословным наставлением к своему взводу. Форма ладно сидела на капрале, и весь он был подобранный и подтянутый. Это был гибкий и шустрый капрал, отменный капрал, начиная от ослепительно блестящих карих глаз, сверкающих из-под щегольского форменного кепи, и до ослепительно белых гетр. Он был точь-в-точь такой, каким должен быть образцовый французский капрал; образцовыми были и линии его плеч, и линии его талии, и линии его шаровар как в самом широком месте - у бедер, так и в самом узком - у икр.
      Мистер Англичанин все смотрел и смотрел, и девочка тоже смотрела, и капрал смотрел (но последний смотрел на своих солдат), пока спустя несколько минут не кончилось ученье, после чего солдаты, усеявшие площадь, тотчас рассеялись. Тут мистер Англичанин сказал себе: "Черт возьми! Гляди-ка!" А капрал, широко расставив руки, побежал вприпрыжку к парикмахерской, схватил девочку, подбросил ее в воздух над своей головой, снова подхватил на лету, поцеловал и скрылся вместе с нею в доме парикмахера.
      Надо сказать, что мистер Англичанин был в ссоре со своей заблудшей, непокорной и отвергнутой им дочерью, и все это произошло из-за ребенка. Но разве дочь его тоже не была когда-то ребенком, и разве она не взлетала некогда над головой отца, как эта девочка над головой капрала?
      - Он - так его и этак - болван! - сказал Англичанин и закрыл окно.
      Но окна в доме Памяти и окна в доме Милосердия не так легко закрыть, как окна из стекла и дерева. Они распахиваются, когда этого меньше всего ожидаешь; они скрипят по ночам; их приходится заколачивать гвоздями. Мистер Англичанин пытался заколотить их, но ему не удалось вбить гвозди как следует. Поэтому вечер он провел в расстройстве чувств, а ночь и того хуже.
      Он был человек добродушный? Нет, мягкостью он не отличался и мягкость считал слабостью. Вспыльчивый и сердитый, когда ему противоречили? Очень, и в высшей степени нерассудительный. Угрюмый? Чрезвычайно. Мстительный? Пожалуй. Ведь ему иногда приходили в голову мрачные мысли: он хотел по всем правилам проклясть дочь, обратив взор к небу, как это делается на сцене. Но, вспомнив, что настоящее небо довольно далеко от того поддельного, что находится где-то над театральной люстрой, он раздумал.
      И он уехал за границу, чтобы на всю жизнь избавиться от мыслей о своей отвергнутой дочери. И вот он попал сюда.
      В сущности, именно по этой причине, больше чем по какой-либо другой, мистеру Англичанину чрезвычайно не нравилось, что капрал Теофиль так любит маленькую Бебель, девочку из парикмахерской. В недобрый час он как-то сказал себе: "Черт его подери, этого малого, - ведь не отец же он ей!" Но эти слова внезапно укололи его самого и привели в еще худшее настроение. Поэтому он в душе ругательски выругал ничего не ведающего капрала и решил больше не думать об этом шуте гороховом.
      Но вышло так, что отделаться от капрала ему не удалось. Знай капрал все тончайшие изгибы души англичанина, вместо того чтобы ровно ничего о нем не знать, и будь он не самым любезным капралом во всей славной французской армии, а самым упрямым, он и то не смог бы так решительно и так крепко укорениться в мыслях англичанина. Больше того: казалось, будто капрал вечно торчит у него на глазах. Стоило мистеру Англичанину выглянуть в окно, как взгляд его падал на капрала с маленькой Бебель. Стоило ему выйти на прогулку, как он встречал капрала, гуляющего с Бебель. Стоило ему вернуться домой в полном негодовании, как он видел, что капрал и Бебель опередили его и уже дома. Если он рано утром смотрел в окно, выходящее на двор, оказывалось, что капрал уже тут как тут - на заднем дворе парикмахерской умывает, одевает и причесывает Бебель. Если же он искал убежища, подходя к окнам, выходящим на улицу, он видел, что капрал выносит свой завтрак на площадь и делится им с Бебель. Вечно - капрал, и вечно - Бебель. Капрал не появлялся без Бебель, Бебель без капрала.
      Мистер Англичанин был не очень силен во французском языке, когда ему приходилось на нем говорить, но французские книги он читал и понимал превосходно. Языки то же, что люди: когда знаешь их только с виду, в них легко ошибиться, и нужна беседа, чтобы завести с ними тесное знакомство.
      Поэтому мистеру Англичанину пришлось хорошенько собраться с силами, прежде чем он смог подготовиться к обмену мнениями с мадам Букле насчет этого капрала и этой Бебель. Но вот мадам Букле как-то утром заглянула к нему, чтобы извиниться за то, что: о, небо! она в отчаянии, потому что ламповщик не прислал лампы, которую ему отдали в починку; впрочем, ламповщик такой человек, что весь свет от него стонет. И тут мистер Англичанин воспользовался удобным случаем.
      - Мадам, эта малютка...
      - Простите, мосье. Эта лампа.
      - Нет, нет, эта маленькая девочка.
      - Но простите! - сказала мадам Букле, закинув удочку, чтобы уловить непонятный для нее смысл его слов. - Разве можно зажечь маленькую девочку или отдать ее в починку?
      - Маленькая девочка... в доме парикмахера.
      - А-а-а-а! - воскликнула мадам Букле, внезапно улавливая смысл его слов своей тонкой удочкой. - Маленькая Бебель? Да, да, да! И ее друг капрал? Да, да, да, да! Так благородно с его стороны, не правда ли?
      - Разве он не...
      - Вовсе нет, вовсе нет! Он ей даже не родственник. Вовсе нет!
      - Так почему же он...
      - Совершенно верно! - воскликнула мадам Букле. - Вы правы, мосье! Это так благородно с его стороны. Тем более благородно, что он ей чужой. Именно так, как вы сказали.
      - Она...
      - Дочка парикмахера? - Мадам Букле снова ловко закинула удочку. - Вовсе нет, вовсе нет! Она дочка... словом, она ничья дочка,
      - В таком случае, жена парикмахера...
      - Ну да. Конечно. Именно так, как вы сказали. Жена парикмахера получает небольшое пособие, на которое воспитывает ребенка. Столько-то в месяц. Ну что ж! Разумеется, пособие очень маленькое, но ведь все мы здесь люди бедные.
      - Вы не бедны, мадам.
      - Не бедна квартирантами, - отозвалась мадам Букле, улыбаясь и грациозно наклоняя голову. - Это верно! А в прочих отношениях живу так себе.
      - Вы мне льстите, мадам.
      - Мосье, это вы льстите мне тем, что живете здесь.
      Мистер Англичанин несколько раз разевал рот по-рыбьи, выражая этим свое желание возобновить затруднительный для него разговор, и мадам Букле, внимательно присмотревшись к нему, снова закинула свою тонкую удочку, и снова - с полным успехом.
      - О нет, мосье, конечно нет. Жена парикмахера не обижает бедного ребенка, но она недостаточно заботлива. Здоровье у нее слабое, и она день-деньской сидит, глядя в окошко. Так что раньше, до того как капрал появился в городе, бедная маленькая Бебель была совсем заброшена.
      - Странное... - начал мистер Англичанин.
      - Имя? Бебель? Опять вы правы, мосье. Но это уменьшительное от Габриэль.
      - Значит, ребенок что-то вроде игрушки для капрала? - спросил мистер Англичанин ворчливо-пренебрежительным тоном.
      - Ну что ж! - ответила мадам Букле, пожав плечами и словно прося снисхождения капралу. - Надо же кого-нибудь любить. Человеческая натура слаба.
      ("Чертовски слаба", - буркнул англичанин на родном языке.)
      - А капрала, - продолжала мадам Букле, - поставили на квартиру к парикмахеру - и, наверное, он проживет здесь долго, потому что состоит при генерале - и вот, когда он понял, что бедной ничьей девочке нужно, чтобы ее любили, а ему самому нужно кого-нибудь любить... Ну вот в этом-то все и дело, видите ли!
      Мистер Англичанин принял это объяснение равнодушно, хотя и благосклонно, а оставшись один, обиженно сказал самому себе: "Это бы куда ни шло, если б только эти люди - так их и этак - не были столь сентиментальны". За городом было кладбище, и репутация вобанцев, - и так уже обвиненных англичанином в сентиментальности, - еще больше понизилась в его глазах, когда он в тот же день пошел погулять на это кладбище. Нельзя отрицать, что там можно было многому подивиться (с точки зрения англичанина) и, конечно, ничего похожего не встречалось во всей Британии. Не говоря уже о замысловатых узорчатых сердцах и крестах из дерева и железа, торчавших но всему кладбищу и придававших ему большое сходство с лужайкой, на которой ночью будет пущен великолепный фейерверк, на могилах было столько венков с вышитыми надписями: "Моей матери", "Моей дочери", "Моему отцу", "Моему брату", "Моей сестре", "Моему другу", и венки эти находились в столь различных стадиях нарядности и потрепанности, начиная от вчерашнего венка, блещущего свежими красками и яркими бусами, и до прошлогоднего венка жалкого гниющего соломенного жгута! Столько садиков было здесь посажено и столько гротов в стольких стилях построено на могилах, а в них были и растения, и раковины, и гипсовые фигурки, и фарфоровые кувшинчики, и всякая всячина! Столько здесь висело картин-памяток (при самом внимательном исследовании их нельзя было отличить от маленьких круглых подносов), и на каждой из них яркими красками были изображены леди или джентльмены с непомерно большими белыми носовыми платками в руках, одетые в безупречнейший траур и с видом глубочайшей скорби опирающиеся на в высшей степени затейливые и роскошные урны! Столько вдов начертало здесь свои имена на гробницах покойных мужей, оставив пустое место для того числа, когда они сами покинут наш горестный мир; столько вдовцов отдало такую же дань своим покойным женам; и столько этих вдов и вдовцов, наверное, давным-давно уже успело снова вступить в брак! Одним словом, здесь было множество всяких вещей, которые иностранцу могли бы показаться хламом, если бы не то обстоятельство, что ничья грубая рука не смела коснуться даже самого простенького бумажного цветочка, лежащего на самой скромной кучке земли, пока он, священный, сам не истлевал здесь!
      "Тут не веет торжественностью смерти", - хотел было сказать мистер Англичанин, но бумажные цветы тронули его, словно робкая мольба, и он ушел с кладбища, так и не сказав того, что хотел сказать.
      - А все-таки эти люди, - упрямо подхватил он, словно решив призвать себя к порядку, когда вышел за ворота, - они до того - так их и этак сентиментальны!
      Обратный путь его пролегал близ военного гимнастического плаца. Здесь англичанин прошел мимо капрала, который бойко обучал молодых солдат, как перепрыгивать при помощи каната через быстрые и глубокие потоки, лежащие на их пути к славе, и при этом сам ловко бросался с помоста и пролетал по воздуху футов сто или двести, чтобы личным примером подбодрить своих учеников. И здесь же англичанин прошел мимо сидящей на возвышении маленькой Бебель (должно быть, заботливый капрал сам посадил ее туда), которая смотрела на ученье широко раскрытыми круглыми глазками, похожая на изумленную синюю с белым птичку.
      "Если девчонка умрет (и поделом ему: не строй из себя такого дурака!), - думал англичанин, отвернувшись и продолжая идти своей дорогой, - он, наверное, тоже потащит венок и поднос на это нелепое кладбище".
      Тем не менее англичанин еще раза два выглядывал из окна рано утром, а потом однажды спустился на площадь, когда капрал и Бебель гуляли по ней, коснулся рукой шляпы в виде приветствия капралу (огромный шаг вперед) и поздоровался с ним.
      - Добрый день, мосье.
      - Довольно хорошенькая у вас девочка, - сказал мистер Англичанин, взяв девочку за подбородок и глядя сверху вниз в ее удивленные голубые глазки.
      - Мосье, она очень хорошенькая девочка, - вежливо поправил его капрал, сделав ударение на слове "очень".
      - И послушная? - спросил англичанин.
      - И очень послушная. Бедняжка!
      - Ха! - Англичанин нагнулся и потрепал девочку по щечке, хоть и несколько смутившись: должно быть, ему казалось, что он слишком далеко зашел на пути к сближению. - А что эго за медаль висит у тебя на шее, малютка?
      Бебель вместо ответа приложила к губам пухлый правый кулачок, и капрал предложил ей свои услуги в качестве переводчика.
      - Мосье спрашивает, что это такое, Бебель.
      - Это святая дева, - сказала Бебель.
      - А кто дал ее тебе? - спросил англичанин.
      - Теофиль.
      - Кто же он такой, этот Теофиль?
      Бебель рассмеялась, и смеялась весело, от души, хлопая в пухлые ладошки и топоча ножонками по каменным плитам площади.
      - Он не знает Теофиля! Да он никого не знает! Он ничего не знает! - Но тут Бебель, поняв, что она слегка нарушила этикет, сунула правую ручонку в складки пышных шаровар капрала и, прижавшись к ним щечкой, поцеловала их.
      - Мосье Теофиль это вы, если не ошибаюсь? - обратился англичанин к капралу.
      - Это я, мосье.
      - Разрешите... - Мистер Англичанин крепко пожал руку капралу и пошел прочь. Но ему чрезвычайно не понравилось, что старый мосье Мютюэль, встретив его на солнечной стороне площади, с одобрительным видом снял перед ним картуз. Отвечая на приветствие, англичанин буркнул на родном языке:
      - Грецкий орех! Тебе-то какое дело?
      Много недель мистер Англичанин проводил вечера в расстройстве чувств, а ночи и того хуже и все больше убеждался в том, что, как только стемнеет, вышеупомянутые окна в домах Памяти и Милосердия начинают скрипеть и что заколотил он их весьма неискусно. Вместе с тем он в течение многих недель с каждым днем все ближе и ближе знакомился с капралом и Бебель. Иначе говоря, он брал Бебель за подбородок, а капрала за руку, дарил Бебель мелкие монеты, а капралу сигары и, наконец, даже дошел до того, что обменялся трубками с капралом и поцеловал Бебель. Но все это он проделывал с каким-то стыдливым видом, и ему чрезвычайно не нравилось, что мосье Мютюэль, гуляя на солнышке, все это подмечал. И всякий раз, как англичанину казалось, будто мосье Мютюэль это увидел, он ворчал на своем родном языке:
      - Опять ты здесь, грецкий орех! Тебе-то какое дело?
      Короче говоря, мистер Англичанин только и делал, что наблюдал за капралом и маленькой Бебель да сердился на мосье Мютюэля за то, что тот наблюдает за ним. Одно лишь событие внесло некоторое разнообразие в это занятие: как-то раз, ветреной ночью, в городе начался пожар, и одни горожане, став цепью, принялись усердно передавать из рук в руки ведра с водой (причем англичанин деятельно помогал им), а другие - усердно бить в барабаны; и вдруг капрал внезапно исчез.
      А потом так же внезапно исчезла Бебель. В течение нескольких дней после исчезновения капрала она появлялась на улице - в прискорбно немытом и нечесаном виде, - но когда мистер Англичанин заговаривал с нею, она не отвечала, пугалась и убегала прочь. Теперь же походило на то, что она убежала совсем. А Главная площадь лежала под окнами пустынная и опустевшая. Стыдясь и стесняясь, мистер Англичанин никого ни о чем не спрашивал, он только смотрел в окна, выходящие на улицу, смотрел в окна, выходящие во двор, слонялся по площади, заглядывал в парикмахерскую и проделывал все это и еще многое другое, посвистывая и напевая, с таким видом, словно и речи быть не могло, что ему кого-то недостает; но однажды после полудня, когда та сторона площади, где мосье Мютюэль обычно гулял на солнышке, была уже в тени, так что старик согласно заведенному порядку не имел никакого права выносить на улицу свою красную орденскую ленточку, он вдруг взял да и вышел навстречу англичанину, уже за двенадцать шагов сняв свой картуз! Мистер Англичанин начал было по привычке ворчать: "Тебе-то какое..." - но прикусил язык.
      - Ах, как грустно, как грустно! Увы, какое несчастье, как грустно! произнес старый мосье Мютюэль, покачивая седой головой.
      - Тебе-то ка... то есть, я хотел сказать, что вы имеете в виду, мосье Мютюэль?
      - Наш капрал. Увы, наш дорогой капрал!
      - Что с ним случилось?
      - Вы ничего не слыхали?
      - Нет.
      - На пожаре. Ведь он был такой храбрый, такой ревностный служака. Ах, слишком храбрый, слишком ревностный!
      - Чтоб тебя черт побрал! - нетерпеливо перебил его англичанин. Простите... я хотел сказать - меня... Я не привык говорить по-французски... Продолжайте, пожалуйста.
      - И упавшим бревном...
      - Боже мой! - воскликнул англичанин. - Но ведь, кажется, на пожаре погиб солдат?
      - Нет. Капрал, тот самый капрал, наш дорогой капрал. Все товарищи его любили. Похороны произвели на всех трогательное впечатление... душераздирающее. Мосье Англичанин, на глазах у вас выступают слезы.
      - Тебе-то ка...
      - Мосье Англичанин, я уважаю ваше волнение. Я кланяюсь вам с глубоким почтением. Я не буду навязывать свое общество человеку, столь благородному.
      Мосье Мютюэль, джентльмен с ног до головы, можно сказать до последней нитки его тусклой манишки, - джентльмен столь чистой воды, что, когда он сжимал сморщенной рукой дешевую жестяную табакерку с четвертью унции дешевого нюхательного табака, то любая щепотка этого табака и та превращалась в нечто джентльменское, - мосье Мютюэль проследовал дальше с картузом в руках.
      - Не думал я, - сказал англичанин, погуляв несколько минут и неоднократно высморкавшись, - не думал я, когда осматривал кладбище... что мне снова придется пойти туда!
      Он пошел прямо туда и, войдя в ворота, остановился, раздумывая, не спросить ли привратника, как пройти к могиле. Но он меньше чем когда-либо был расположен задавать вопросы и потому решил: "Наверное я увижу на этой могиле что-нибудь такое, что поможет мне узнать ее".
      В поисках могилы капрала он не спеша бродил то по одной дорожке, то по другой, высматривая среди крестов, сердец, колонн, обелисков и надгробных камней холмик свежевзрытой земли. Теперь ему стало грустно при мысли о том, как много на этом кладбище мертвых, - в первое его посещение ему казалось, что их раз в десять меньше, а побродив и поискав еще немного, он сказал себе, окинув взглядом еще одну вереницу могил: "Должно быть, все умерли, кроме меня".
      Нет, не все. На земле спад живой ребенок. Так оно и вышло: англичанин и в самом деле увидел на могиле капрала то, что помогло ему узнать ее, и это была Бебель.
      Так любовно убрали товарищи покойного солдата место его последнего упокоения, что оно успело превратиться в хорошенький садик. На зеленом дерне этого садика, прижавшись щекой к траве, спала Бебель. Простой, некрашеный деревянный крестик стоял, вкопанный в дерн, и коротенькая ручонка Бебель обвивала этот крестик так же, как раньше много раз обвивала шею капрала. В могилу воткнули крошечный флажок (французский национальный флаг) и украсили ее лавровым венком.
      Мистер Англичанин обнажил голову и несколько мгновений стоял молча. Но вот он надел шляпу, стал на одно колено и тихонько приподнял девочку.
      - Бебель! Крошка моя!
      Бебель открыла глазенки, все еще мокрые от слез, и сначала испугалась, но, узнав англичанина, пошла к нему на руки, пристально глядя на него.
      - Не надо лежать здесь, крошка моя. Пойдем со мною.
      - Нет! нет! Нельзя же бросить Теофиля. Я хочу к доброму, милому Теофилю!
      - Мы поедем искать его, Бебель. Поедем искать его в Англии. Поедем искать его у моей дочери, Бебель.
      - А мы найдем его там?
      - Мы найдем там самое лучшее, что от него осталось. Пойдем со мной, бедная, заброшенная малютка! Призываю небо в свидетели, - тихо произнес англичанин и, прежде чем встать, прикоснулся к дерну в том месте, где под землей лежала грудь доброго капрала, - что я с благодарностью принимаю на себя заботу об этом ребенке!
      Идти было далеко, и девочку пришлось взять на руки. Она тотчас же снова уснула и теперь уже обнимала за шею англичанина. Он взглянул на ее истрепанные башмачки, на ее исцарапанные ножки, на ее усталое личико, и понял, что она приходила сюда каждый день.
      Он уже отошел было от могилы со спящей Бебель на руках, но вдруг остановился, задумчиво посмотрел на землю, задумчиво окинул взглядом соседние могилы.
      - Такой уж обычай у этих людей, и ничего плохого в нем нет, нерешительно проговорил мистер Англичанин. - Я, пожалуй, не прочь последовать их примеру. Никто не увидит.
      Стараясь не разбудить Бебель, он пошел к сторожке, где продавались венки и прочее, и купил два венка. Один голубой с белым, украшенный блестящей серебряной мишурой, с надписью: "Моему другу"; другой неяркого красного цвета с черным и желтым и тоже с надписью: "Моему другу". С венками в руках он вернулся к могиле и снова опустился на одно колено. Приложив яркий венок к губам девочки, он помог ей повесить его на крест; потом повесил и свой венок. В сущности, венки эти довольно хорошо гармонировали с садиком. "Моему другу"; "Моему другу".
      Когда мистер Англичанин с девочкой на руках выглянул из-за угла на Главную площадь, ему отнюдь не понравилось, что старик Мютюэль все еще расхаживает там, проветривая свою красную ленточку. Англичанин приложил неимоверные усилия к тому, чтобы увильнуть от достойного Мютюэля, и потратил поразительное количество времени и труда, стараясь прокрасться в свою собственную квартиру на манер человека, которого преследует правосудие. Наконец, благополучно вернувшись домой, он занялся туалетом Бебель, стараясь возможно точнее припомнить, как возился с нею бедный капрал; затем накормил и напоил ее и уложил на свою кровать. После этого он проскользнул в парикмахерскую, немного поговорил с парикмахершей, немного пошарил в своем кошельке и футляре для визитных карточек и, наконец, вернулся домой, забрав все пожитки Бебель, связанные в узелок, такой крошечный, что он совершенно скрывался у него под мышкой.
      Увозить Бебель открыто и выслушивать комплименты и поздравления по случаю этого подвига было отнюдь не совместимо с его привычками и характером, и потому он весь следующий день придумывал, как вынести из дома оба свои чемодана, чтобы никто этого не заметил, и вообще во всех отношениях вел себя так, словно собирался бежать; впрочем, за одним исключением - он уплатил все те немногие долги, которые сделал в городе, и вместо словесного предупреждения написал мадам Букле письмо, в которое вложил достаточную сумму. Поезд должен был отойти в полночь, и в этом поезде англичанин хотел увезти Бебель, чтобы искать с нею Теофиля в Англии, у своей прошенной дочери.
      В полночь, при свете луны, мистер Англичанин пробирался по городу, как безобидный убийца, с Бебель вместо кинжала на груди. Тихо было на Главной площади и тихо на безлюдных улицах; закрылись все кафе; неподвижные, жались кучкой бильярдные шары; дремали сторожа и часовые, стоявшие там и сям на часах; даже Управление городских налогов, уснув, временно лишилось своего ненасытного аппетита.
      Мистер Англичанин оставил позади себя площадь, оставил позади себя улицы, оставил позади себя кварталы, где обитало штатское население, и спустился к окружающим все это военным сооружениям Вобана, всюду пробираясь стороной. Когда тень первой массивной арки и потерны упала на него, а потом осталась позади; когда тень второй массивной арки и потерны тоже упала на него, а потом осталась позади; когда глухой стук его шагов на первом подъемном мосту перешел в более тихий шум; когда глухой стук его шагов на втором подъемном мосту тоже перешел в более тихий шум; когда англичанин перебрался через все канавы со стоячей водой и вышел к текучим водам на лунный свет, - тогда темные тени в его душе исчезли, глухие шумы умолкли, а ее потоки, когда-то напрасно запруженные, прорвались на волю. Слушайте же вы, "Вобаны" ваших собственных сердец, ограждающие свои сердца тройными стенами и рвами, цепями, засовами, запорами и поднятыми мостами, - сройте эти укрепления, сровняйте их со всепоглощающим прахом, прежде чем настанет та ночь, когда уже ничьи руки не смогут работать!
      Все обошлось благополучно. Англичанин вошел в пустое отделение вагона, уложил Бебель рядом с собой на сиденье, как на кровать, и укрыл ее с ног до головы своим плащом. Едва успел он закончить все эти приготовления, едва откинулся на спинку своего сиденья, с большим удовлетворением созерцая дело рук своих, как вдруг заметил в открытом окне вагона необычное явление: маленькая жестяная коробочка, словно призрак, плыла и реяла в лунном свете.
      Он наклонился вперед и высунул голову наружу. Внизу среди рельсов, колес и золы стоял мосье Мютюэль со своей красной ленточкой и всем прочим!
      - Прошу прощенья, мосье Англичанин, - сказал мосье Мютюэль, держа табакерку в вытянутой руке: вагон был очень высокий, а старик очень низенький, - но я буду вечно почитать эту маленькую табакерку, если ваша столь щедрая рука возьмет из нее щепотку на прощанье.
      Прежде чем исполнить эту просьбу, мистер Англичанин высунулся из окна и, не спрашивая старика, какое ему дело, пожал ему руку со словами: "Прощайте! Благослови вас бог!"
      - Да благословит бог и вас, мистер Англичанин, - вскричала мадам Букле, которая тоже стояла среди рельсов, колес и золы. - И бог благословит вас счастьем дитяти, которое теперь с вами. И бог благословит вас в вашем собственном детище дома. И бог благословит вас вашими воспоминаниями! А вот это от меня!
      Едва он успел выхватить у нее из рук букет, как поезд уже сорвался с места и полетел в ночь. На бумаге, в которую был обернут букет, кто-то (наверное, тот племянник, что писал как ангел) написал красивым почерком: "Дань другу тех, что лишены друзей".
      - Неплохие люди, Бебель, - сказал англичанин, тихонько сдвинув плащ с личика спящей девочки, чтобы поцеловать ее, - хотя они до того...
      Но в ту минуту он сам был слишком "сентиментален", чтобы произнести это слово, и только всхлипнул, а потом несколько миль ехал при лунном свете, прикрыв рукою глаза.
      ГЛАВА III - Его пакет в оберточной бумаге
      Мои произведения хорошо известны. Я молод и занимаюсь искусством. Вы много раз видели мои произведения, но пятьдесят тысяч шансов против одного, что вы не видели меня. Вы говорите, что не хотите меня видеть? Вы говорите, что интересуетесь моими работами, но не мною? Не будьте в этом так уверены. Подождите минутку.
      Давайте запишем все это черным по белому сразу же, чтобы впоследствии не было никаких неприятностей и нареканий. Об этом позаботится один мой приятель, специалист по надписыванию билетов, а значит, приверженный к литературе. Я молод и занимаюсь искусством, изящными искусствами. Вы много раз видели мои произведения, я возбудил ваше любопытство, и вы думаете, что видели меня. Тем не менее, как правило, вы никогда меня не видели, никогда не видите и никогда не увидите. Кажется, ясно... Но вот это-то меня и поражает. Кто-кто, а я - неудачливая знаменитость.
      Один известный (а быть может, неизвестный) философ заметил, что мир ничего не знает о своих величайших людях. Он выразил бы это еще яснее, обрати он взор в мою сторону. Он мог бы сказать, что если мир кое-что знает о тех, кто лишь делает вид, что играет, однако выигрывает, то он ничего не ведает о тех, кто действительно играет, но не выигрывает. Это то же самое в других словах - и это-то меня и поражает.
      Не в том дело, что я один страдаю от несправедливости, а в том, что я острее чувствую свои обиды, чем обиды любого другого человека. Занимаясь, как я уже говорил, изящными искусствами, а не благотворительностью, я откровенно сознаюсь в этом. Что касается обиженных товарищей, то таких товарищей у меня достаточно. Кого вы каждый день пропускаете на ваших экзаменационных пытках? Счастливых кандидатов, чьи головы и печени вы на всю жизнь вывернули наизнанку? Ну нет! На самом деле вы пропускаете репетиторов и тренировщиков. Если ваши принципы справедливы, почему бы вам завтра же не выйти с ключами от ваших городов на бархатных подушках, с оркестрами музыки, с реющими флагами и, стоя на коленях, не прочитать адреса репетиторам и тренировщикам, умоляя их прийти и править вами? Возьмем теперь ваши всевозможные государственные дела, ваши финансовые отчеты и ваши бюджеты; поистине много знает общество о тех, кто на самом деле составляет все это! Ваша знать и ваше дворянство - люди отменные? Да, гусь тоже отменная птица. Но вот что я вам скажу о гусе: он показался бы вам не особенно вкусным, если бы не был нафарширован.
      Быть может, я ожесточился из-за своей непопулярности? Но допустим, что я популярен. Допустим, что мои произведения всегда привлекают внимание. Допустим, что когда бы их ни показывали - при дневном свете или при искусственном, - они неизменно привлекают публику. Значит, они, несомненно, хранятся в какой-нибудь коллекции? Нет, они не хранятся ни в какой коллекции. Их воспроизводят в репродукциях? Нет, даже не воспроизводят. Так или иначе должны же они находиться где-нибудь? Опять неверно, ибо их зачастую нет нигде.
      Вы скажете: "Во всяком случае, вы, друг мой, в прескверном расположении духа". Отвечу: я уже охарактеризовал себя как неудачника, и это вполне объясняет, почему, как говорится, "в кокосовом орехе прокисло молоко".
      Люди, бывшие в Лондоне, знают то место на Сэррейском берегу реки Темзы, где стоит Обелиск, или, как его чаще называют, "Камень преткновения". Люди, не бывавшие в Лондоне, узнают о нем теперь, раз я упомянул о нем. Моя квартира недалеко оттуда. Я молодой человек, ленивый по натуре, и лежу в постели до тех пор, пока не почувствую настоятельной потребности встать и сколько-нибудь заработать, а сделав это, я снова ложусь в постель и лежу, пока не истрачу заработанного.
      Как-то раз, когда мне пришлось выйти из дому в поисках съестного, я шел по Ватерлоо-роуд вечером, после наступления темноты, в обществе одного знакомого, моего соседа по квартире, по профессии газопроводчика. С ним приятно водить компанию; он работал в театрах, да и сам истый театрал и жаждет выступить на сцене в роли Отелло - то ли потому, что от работы лицо и руки у него всегда более или менее черные, или еще почему-нибудь, - этого я не сумею объяснить.
      - Том, - говорит он, - вас тяготит какая-то тайна!
      - Да, мистер Клик, - все в нашем доме величают его "мистер Клик", так как он снимает квартиру во втором этаже окнами на улицу и сплошь устланную коврами, да и мебель у него собственная, и хоть она не из красного дерева, но отлично сделана под красное дерево, - да, мистер Клик, меня тяготит тайна.
      - Она угнетает вас, правда? - спрашивает он, искоса поглядывая на меня.
      - Да, конечно, мистер Клик, с нею связаны обстоятельства, - я не удержался от вздоха, - которые действуют угнетающе.
      - Потому-то вы и стали человеконенавистником, правда? - говорит он. Так вот что я вам скажу: будь я на вашем месте, я бы это с себя стряхнул.
      - Будь я на вашем месте, мистер Клик, я бы так и сделал, но будь вы на моем месте, вы бы так не сделали.
      - Вот оно что! - говорит он. - За этим что-то кроется.
      Некоторое время мы шли молча, как вдруг он возобновил разговор, дотронувшись до моей груди.
      - Видите ли, Том, мне кажется, выражаясь словами поэта, написавшего семейную драму "Незнакомец" *, что в сердце у вас тайное горе.
      - Совершенно верно, мистер Клик.
      - Надеюсь, Том, - дружеским тоном продолжал он вполголоса, - дело тут не в изготовлении фальшивой монеты и не в банкротстве?
      - Нет, мистер Клик. Не беспокойтесь.
      - И не в подл... - мистер Клик запнулся и докончил, - и не в подделывании каких-нибудь документов, например?
      - Нет, мистер Клик. Я законным образом занимаюсь искусством, изящными искусствами... но больше я ничего не могу сказать.
      - Так! Вы родились под какой-то особой звездой? Что-нибудь вроде зловещих чар? Своего рода несчастная судьба? Червь втайне подтачивает ваши жизненные силы, насколько я могу догадаться? - спросил мистер Клик, воззрившись на меня не без восхищения.
      Я сказал мистеру Клику, что уж если говорить начистоту, пожалуй, так оно и есть, и мне кажется, он начал гордиться мной.
      Беседуя, мы подошли к толпе, большая часть которой старалась пробиться в передние ряды, откуда можно было увидеть нечто на тротуаре, а именно различные рисунки, исполненные цветными мелками на каменных плитах и освещенные двумя свечами в подсвечниках из глины.
      Вот содержание этих рисунков: голова и передняя часть тела хорошего, свежего лосося, очевидно только что присланного на дом из рыбной лавки; лунная ночь на море (в кругу); убитая дичь; спиральный орнамент; голова седовласого отшельника, погруженного в молитвенное созерцание; голова пойнтера, курящего трубку; херувим с младенчески пухлым телом, горизонтально летящий против ветра. Я нашел, что все это было исполнено превосходно.
      Невзрачный, бедно одетый человек, весь дрожа (хотя было вовсе не холодно), стоял на коленях сбоку от этой картинной галереи, сдувая меловую пыль с луны, тушуя лоскутком кожи затылок отшельника и утолщая нижние линии некоторых букв в надписях. Я забыл сказать, что в состав композиции входили надписи и что, по-моему, они тоже были исполнены превосходно. Вот что было написано красивым круглым почерком: "Честный человек - благороднейшее божье создание. 1234567890 Ф.Ш.П. Смиренно прошу дать работу в какой-либо конторе. Чтите королеву. Голод 0987654321 острый шип. Чип-чоп, чери-чоп, фоль-де-роль де-ри-до. Астрономия и математика. Я пишу и рисую, чтобы поддержать свое семейство".
      Необычайная красота этих произведений вызвала в толпе шепот восхищения. Художник закончил растушевку (испортив все места, к которым притрагивался), сел на тротуар, скрючившись так, что колени его почти касались подбородка, и тут его начали осыпать полупенсами.
      - Жаль, что такой талантливый человек дошел до такой нищеты, не правда ли? - сказал мне один из зрителей.
      - Чего только он не сделал бы, работай он по окраске карет или внутренней отделке домов! - сказал другой, откликаясь на слова первого, потому что я промолчал.
      - Да что там, взгляните только на его почерк! Он пишет, как... лорд-канцлер! - сказал третий.
      - Лучше! - возразил четвертый. - Я знаю, как пишет лорд-канцлер. Кто-кто, а уж он не смог бы поддерживать свое семейство этой работой.
      Тут одна женщина отметила, как естественно распушились волосы отшельника, а другая, ее подруга, сказала насчет рыбьих жабр, что так и кажется, будто они раздуваются. Потом один пожилой джентльмен, провинциал, выступил вперед и спросил невзрачного человека, каким образом он исполняет свои произведения. Невзрачный человек вынул из карманов цветные мелки, завернутые в клочки оберточной бумаги, и показал их. Затем какой-то болван с прекрасным цветом лица, рыжеватыми волосами и в очках спросил насчет отшельника - не портрет ли это? Бросив скорбный взгляд на рисунок, невзрачный человек ответил, что отшельник до некоторой степени напоминает его отца. Тут какой-то мальчишка взвизгнул: "А может, пойнтер с трубкой твоя мамаша?" - но его немедленно прогнал с глаз долой один благосклонный зритель, плотник с корзиной, полной инструментов, на спине.
      При каждом новом вопросе или замечании толпа все с большим интересом тянулась к рисункам и все щедрее бросала полупенсы, а невзрачный человек подбирал их все более смиренно. Наконец другой пожилой джентльмен выступил вперед и, подав художнику свою визитную карточку, предложил ему прийти завтра к нему в контору и получить работу по переписке. К карточке был приложен шестипенсовик, так что художник выразил джентльмену глубокую благодарность и, прежде чем спрятать карточку в шляпу, несколько раз прочел ее при свете свечей, чтобы хорошенько запомнить адрес, на случай, если она затеряется. Толпу все это очень заинтересовало, и один человек из второго ряда проворчал грубым голосом, обращаясь к художнику:
      - Выходит, вам теперь повезло, а?
      Художник ответил (посапывая с очень грустным лицом):
      - Надеюсь, что так, и очень благодарен.
      На это толпа загудела хором: "Ну, теперь вы обеспечены", - и полупенсы стали притекать несравненно медленнее.
      Я почувствовал, что меня взяли за плечо и оттащили прочь, и вот мы с мистером Кликом уже очутились один на один на углу следующего перекрестка.
      - Слушайте, Том, - сказал мистер Клик, - какое у вас было ужасное выражение лица!
      - Неужели? - говорю я.
      - Неужели? - говорит мистер Клик. - Да у вас был такой вид, словно вы жаждали его крови.
      - Чьей крови?
      - Художника.
      - Художника? - повторил я. И я разразился бешеным, диким, мрачным, бессмысленным, неприятным хохотом. Я чувствую, что я это сделал. Знаю, что сделал.
      Мистер Клик взглянул на меня с испугом, но ничего не сказал, пока мы не дошли до конца улицы. Тут он резко остановился и проговорил, возбужденно помахивая указательным пальцем:
      - Томас, придется мне поговорить с вами начистоту. Я не люблю завистливых людей. Я понял, какой червь подтачивает ваши жизненные силы, Томас: этот червь - зависть.
      - Вот как? - говорю я.
      - Да, именно так! -говорит он. - Томас, берегитесь зависти! Это зеленоглазое чудище никогда не прибавляло и не сможет прибавить радости к светлой минуте, но совсем наоборот! Я боюсь завистливых людей, Томас. Каюсь, я страшусь завистливых людей, если они так завистливы, как вы. Когда вы рассматривали произведения одаренного соперника, когда вы слушали похвалы этому сопернику, и особенно когда вы поймали его смиренный взгляд, в то время как он прятал визитную карточку, лицо у вас дышало такой злостью, что было просто страшно. Томас, я слышал о том, как завистливы люди, которые занимаются искусством, но я и не подозревал, что можно быть таким завистливым, как вы. Желаю вам всего хорошего, но прощаюсь с вами. И если вы когда-нибудь попадете в беду, пырнув ножом или, скажем, задушив своего брата художника (а вы того и гляди до этого докатитесь), не приглашайте меня в свидетели, Томас, не то придется мне ухудшить ваше положение.
      Тут мистер Клик со мной расстался, и мы раззнакомились.
      Я влюбился. Ее звали Генриэтта. Наперекор своей лени я часто вставал с постели, чтобы встречаться со своей милой. Так же как и я, она жила неподалеку от Обелиска - этого "Камня преткновения", - и я горячо надеялся, что никакой другой камень преткновения не ляжет на пути к нашему союзу.
      Сказать, что Генриэтта была ветрена, - значит, сказать, что она была женщина. Сказать, что она занималась отделкой дамских шляп, - значит, лишь очень слабо выразить, с каким вкусом была отделана ее собственная шляпка.
      Она согласилась ходить со мной на прогулки. Позвольте мне отдать ей должное, подчеркнув, что согласие она дала лишь после того, как подвергла меня испытанию.
      - Я еще не готова, - говорила Генриэтта, - смотреть на вас, Томас, иначе, как на друга; но как друг я охотно буду гулять с вами, надеясь, что более нежные чувства, быть может, нахлынут впоследствии.
      Мы ходили гулять.
      Очарованный Генриэттой, я теперь вставал с постели каждый день. Я занимался своим делом с дотоле невиданным усердием, и все это время люди, хорошо знакомые с лондонскими улицами, наверное, заметили, что на них было больше... Но молчок! Еще не настала пора!
      Как-то раз вечером в октябре я гулял с Генриэттой, наслаждаясь прохладным ветром, веявшим над мостом Вокс-холл. Медленно пройдясь несколько раз взад и вперед, Генриэтта начала часто зевать (ведь все женщины жаждут волнующих развлечений) и, наконец, сказала:
      - Давайте вернемся домой через Гровенор-Плейс, Пикадилли и Ватерлоо.
      Отмечу для сведения иностранцев и провинциалов, что это хорошо известные в Лондоне площадь, улица и мост.
      - Нет. Не через Пикадилли, Генриэтта, - сказал я.
      - А почему не через Пикадилли, скажите, пожалуйста? - спросила Генриэтта.
      Мог ли я сказать ей? Мог ли я сознаться, что меня гнетет недоброе предчувствие? Мог ли я заставить ее понять меня? Нет.
      - Пикадилли мне не нравится, Генриэтта.
      - А мне нравится, - сказала она. - Теперь уже темнеет, а когда темно, длинные ряды фонарей на Пикадилли выглядят очень красиво. Я пойду через Пикадилли.
      Разумеется, мы так и пошли. Вечер был приятный, и на улицах толпился народ. Вечер был свежий, но не холодный и не сырой. Позвольте мне заметить, что такой вечер лучше всего подходит для некоторых целей.
      Когда мы шли по Гровенор-Плейс мимо садовой ограды королевского дворца, Генриэтта промолвила тихо:
      - Хотелось бы мне быть королевой.
      - Почему, Генриэтта?
      - Тогда я вывела бы вас в люди, - сказала она и, обеими руками взяв меня под руку, отвернулась.
      Сделав из этого вывод, что вышеупомянутые более нежные чувства уже нахлынули, я сообразовал с ними свое поведение. Так мы, счастливые, вышли на ненавистную Пикадилли. По правой стороне этой улицы тянутся ряды деревьев, решетка Грин-парка и отличный, широкий, вполне подходящий тротуар.
      - Ах! - вскрикнула Генриэтта. - Тут произошел несчастный случай.
      Я посмотрел налево и спросил:
      - Где, Генриэтта?
      - Не там, глупенький! - сказала она. - Вон там, у решетки парка. Там, где собралась толпа. Нет, эго не несчастный случай - просто люди на что-то смотрят! А что это за огоньки?
      Она говорила о двух огоньках, горевших у самой земли и видневшихся между ногами толпы; это были две свечи на тротуаре.
      - Ах, пойдемте туда! - воскликнула Генриэтта, перебегая вместе со мной через улицу. Я упирался, но тщетно. - Давайте посмотрим!
      Опять рисунки на тротуаре. В среднем отделении - извержение Везувия (в кругу), под ним четыре овальных отделения, а в них: корабль в бурю, баранья лопатка с двумя огурцами, золотая нива с коттеджем владельца на заднем плане и нож с вилкой, нарисованные в натуральную величину; над средним отделением - виноградная кисть, а над всей композицией - радуга. Все это, по-моему, было нарисовано превосходно.
      Человек, оберегавший эти произведения искусства, был во всех отношениях, не считая поношенной одежды, не похож на того, которого видели мы с мистером Кликом. Весь его вид и поведение дышали бодростью. Оборванец, он давал понять толпе, что бедность не принизила его и не омрачила чувством стыда его честные старания обратить свои таланты на пользу. Надписи, входившие в состав композиции, тоже были сочинены в бодром тоне. Вот какие чувства они выражали: "Пишущий беден, но не пал духом. К британской 1234567890 публике он Ф. Ш. П. взывает. Честь и слава нашей храброй армии! А также 0987 654321 нашему доблестному флоту. БРИТАНЦЫ, ПОПАДАЙТЕ АБВГДЕЖ. Пишущий обыкновенными мелками будет благодарен за предоставление подходящего занятия. В ТОЧКУ! УРА!" Все это, по-моему, было написано превосходно.
      Но в одном отношении этот человек был похож на первого: хотя он как будто усердно работал, орудуя множеством резинок и мелков в оберточной бумаге, однако на самом деле он только кое-где утолщал нижние линии двух-трех букв да сдувал меловую пыль с радуги или тушевал контуры бараньей лопатки. Он делал это весьма самоуверенно, но (как я тотчас заметил) столь неискусно, что портил все, к чему прикасался, так что когда он принялся за пурпурный дым, поднимающийся из отдаленного коттеджа владельца золотой нивы (дым был написан в красивых нежных тонах), я невольно высказал вслух свои мысли:
      - Слушайте, оставьте дым в покое.
      - Эй, ты! - вскричал мой сосед в толпе, грубо отпихнув меня локтем. Что бы тебе прислать телеграмму? Знай мы, что ты сюда явишься, мы бы припасли для тебя кое-что поинтересней. Ты, может, лучше него знаешь толк в его ремесле, а? Скажи, ты уже написал завещание? Ты ведь не жилец на свете умен больно.
      - Не браните этого джентльмена, сэр, - сказал человек, оберегавший произведения искусства, и подмигнул мне, - быть может, он сам художник. Если да, сэр, значит, он, как свой брат, понимает меня, когда я... - тут в соответствии со своими словами он принялся работать над композицией, бойко хлопая в ладоши после каждого штриха, - когда я накладываю более светлую краску на свою кисть винограда... когда я оттеняю оранжевый цвет на своей радуге... подправляю букву "и" в слове "британцы"... бросаю желтый блик на свой огурец... добавляю еще прослойку жира к своей бараньей лопатке... роняю лишнюю зигзагообразную молнию на свой корабль, терпящий бедствие!
      На первый взгляд, он проделывал все это очень аккуратно и проворно, и полупенсы так и полетели к нему.
      - Благодарю, щедрая публика, благодарю! - воскликнул сей профессор. Вы вдохновляете меня на дальнейшие усилия! Мое имя еще попадет в список британских живописцев. Поощряемый вами, я буду рисовать все лучше и лучше. Бесспорно лучше.
      - Лучше этой виноградной кисти вы ничего не нарисуете, - сказала Генриэтта. - О Томас, какой виноград!
      - Лучше этого, леди? Надеюсь, придет время, когда я буду изображать только ваши прекрасные глазки и губки, да так, чтобы вышли они, как живые.
      - (Томас, а вы разве изображали их?) Но на это, наверное, уйдет много времени, сэр, - сказала Генриэтта, краснея, - то есть, чтобы вышли они как живые.
      - Я учился этому мисс, - сказал молодой человек, бойко растушевывая рисунки, - учился этому в пещерах Испании и Портингалии очень долго, да еще два года.
      В толпе засмеялись, и новый зритель, протолкавшись вперед, ко мне, сказал:
      - А ведь он и сам молодец, правда?
      - И какой у него верный глаз! - тихо воскликнула Генриэтта.
      - Да уж как у кого, а у него глаз должен быть верным, - сказал мой сосед.
      - Еще бы, конечно должен! - прогудела толпа.
      - Не обладай он столь верным глазом, он не мог бы нарисовать вот эту горящую гору, - сказал мой сосед. Он каким-то образом заставил окружающих признать себя авторитетом, и все смотрели на его палец, когда он показывал на Везувий. - Нужно иметь верный глаз, чтобы добиться такого эффектного освещения, но добиться этого двумя мазками... да как он только не ослеп!
      Самозванец, сделав вид, что не слышит этих слов, теперь усиленно замигал обоими глазами сразу, словно они не выдержали столь большого напряжения, и откинул назад свои длинные волосы - они у него были очень длинные, - как бы желая охладить пылающий лоб. Я смотрел на него, но вдруг Генриэтта шепнула мне: "О Томас, какое у вас страшное лицо!" - и за руку вытащила меня из толпы.
      Вспомнив слова мистера Клика, я в смущении спросил:
      - То есть почему страшное?
      - Ах, господи! Да у вас был такой вид, - сказала Генриэтта, - словно вы жаждали его крови.
      Я хотел было ответить: "Я готов отдать два пенса, чтобы она потекла... у него из носа", - но сдержался и промолчал.
      Домой мы шли не говоря ни слова. С каждым нашим шагом более нежные чувства, нахлынувшие давеча, отливали со скоростью двадцати миль в час. Сообразуя свое поведение с отливом, как я это делал с приливом, я опустил руку, так что Генриэтте едва удавалось держаться за нее, и на прощанье пожелал ей спокойной ночи таким холодным тоном, что не погрешу против истины, если скажу, что этот тон прямо-таки резал ухо.
      На другой день я получил следующий документ:
      "Генриэтта извещает Томаса, что глаза мои открылись и я увидела Вас в истинном свете. Я обязана пожелать Вам всего хорошего, но прогулки кончены, и мы разделены непроходимой пропастью. Человек, столь злобствующий на превосходство - о, этот взгляд, брошенный на него! - никогда не поведет
      Генриэтту
      P. S. к венцу".
      Подчиняясь своей природной лени, я после получения этого письма залег в постель на неделю. Все это время Лондон был лишен обычных плодов моей работы. Когда же я вновь принялся за нее, я узнал, что Генриэтта вышла замуж за художника с Пикадилли.
      Как я сказал? "За художника"? Какие жестокие слова, какой в них подлый обман и какая горькая насмешка! Я... я... я... - этот художник. Это я создал рисунки на Пикадилли, это я создал рисунки на Ватерлоо-роуд, это я, один я создаю все те рисунки на тротуарах, которые денно и нощно вызывают ваше восхищение. Я их создаю, и я сдаю их напрокат. Человек, которого вы видите с мелками в бумажках и резинками, человек, который подправляет нижние линии букв в надписях и подтушевывает лосося, человек, которому вы верите, человек, которому вы даете деньги, берет напрокат - да! и я дожил до того, что рассказал об этом! - берет у меня напрокат эти произведения искусства, а сам не привносит в них ничего, кроме свечей.
      Такова судьба гения в стране торгашей. Я не умею дрожать, я не умею вести себя бойко, я не умею просить, чтобы мне "дали занятие в какой-нибудь конторе", - я только и умею, что придумывать да создавать свои произведения. Поэтому вы никогда меня не видите; вы думаете, что видите меня, но на самом деле видите кого-то другого, а этот "кто-то" просто торгаш. Тот, кого мы с мистером Кликом видели на Ватерлоо-роуд, умеет писать только одно-единственное слово "умножение" (и этому его выучил я), но слово это он пишет шиворот-навыворот, потому что не в силах написать его как следует. Тот, кого мы с Генриэттой видели у решетки Грин-парка, может только-только размазать при помощи своего обшлага и резинки оба конца радуги - если ему уж очень захочется порисоваться перед публикой, - но он даже ради спасения своей жизни не сумеет намалевать дугу этой радуги, так же как не сумеет намалевать лунный свет, рыбу, вулкан, кораблекрушение, отшельника или вообще достичь любого из моих наиболее прославленных эффектов.
      Окончу тем, чем начал: кто-кто, а я - неудачливая знаменитость. И если вы даже очень часто видели, видите или будете видеть мои произведения, пятьдесят тысяч шансов против одного, что вы никогда не увидите меня, разве только когда свечи догорят, торгаш уйдет и вы случайно заметите небрежно одетого молодого человека, тщательно стирающего последние следы рисунков, чтобы никто не смог нарисовать их вновь. Это я!
      ГЛАВА IV - Его удивительный конец
      К настоящему времени всем уже стало ясно, что я продал вышеприведенные сочинения. То обстоятельство, что они напечатаны на этих страницах, побудит читателя (смею ли я добавить - снисходительного читателя?) сделать вывод, что я продал их одному Лицу, которое еще никогда... {Конец этой хвалебной фразы вычеркнут редактором (Прим. автора)}.
      Расставшись с этими сочинениями на самых выгодных условиях, - ибо, начав переговоры с данным журналом, я отдал себя в руки Лица, о коем можно сказать словами другого Липа, что... {Конец этой хвалебной фразы вычеркнут редактором (Прим. автора)}. - я вернулся к своим обычным занятиям. Но я слишком скоро узнал, что спокойствие духа покинуло то чело, над которым вплоть до сего времени Время только уничтожало волосы, оставляя все пространство под ним непотревоженным.
      Излишне скрывать: чело, о коем я говорю, - мое собственное.
      Да, над этим челом тревога реяла, словно черное крыло легендарной птицы, которая... про которую, впрочем, все здравомыслящие люди сами знают. А если и нет, я все же не могу с места в карьер говорить о ней подробно. Мысль о том, что сочинения теперь неизбежно попадут в печать и что Он еще жив и, возможно, увидит их, засела в моем изнуренном теле, как Ведьма Ночная. Гибкость ума покинула меня. Не помогла и бутылка - ни с вином, ни с лекарством. Я прибегал к обеим, но обе они только истощали и иссушали мой, организм.
      Пребывая в столь угнетенном состоянии духа (я был подвержен ему с тех пор, как впервые начал обдумывать, что я скажу Ему, неведомому, если он появится в общем зале и потребует удовлетворения), я как-то раз утром, в ноябре сего года, пережил нечто такое, что показалось мне перстом Судьбы и Совести одновременно. Я был в общем зале, один. Только что кончив мешать огонь в камине, чтобы он запылал ярче, я стал к нему спиной, надеясь, что проникающее в меня тепло смягчит внутренний голос Совести, как вдруг молодой человек в кепи, на вид образованный, хоть и слишком уж долгогривый, появился передо мной.
      - Мистер Кристофер, метрдотель?
      - Он самый.
      Молодой человек стряхнул с глаз волосы, вынул из-за пазухи пакет и, передавая его мне, сказал, устремив на меня (или это мне почудилось?) многозначительно сверкающий взгляд:
      - Корректуры.
      Я чувствовал по запаху, что фалды моего фрака уже тлеют, но был не в силах отойти от камина. Молодой человек вложил пакет в мою дрожащую руку и повторил - надо отдать ему должное - весьма вежливым тоном:
      - Корректуры. К. Г.
      К. Г. Какая Гадость. Он это хотел сказать? Кайся, Грешник. Буквы напоминали мне об этом? Кара Грозит. Они этими словами предостерегали меня? Кто-то Гибнет? Но нет: тут, к счастью, нужно "X", а первой буквой было "К".
      Я открыл пакет и увидел, что в нем находятся вышеприведенные сочинения в том самом виде, в каком читатель (смею ли я добавить - проницательный читатель?) созерцает их в настоящее время. Тщетно успокоительный голос шептал мне: "К. Г." - журнал "Круглый год", он не мог уничтожить слова "корректуры". Слишком уж оно подходило к данному случаю. Корректуры сочинений, которые я столь некорректно продал.
      Отчаяние мое возрастало с каждым днем. Пока дело не было сделано и сочинения не попали в печать, я не думал об опасности, которой подвергался, и о том, что сам себя сделал притчей во языцех. Вернуть журналу полученные от него деньги, чтобы нарушить договор и воспрепятствовать опубликованию сочинений, я не мог. Семейство мое нуждалось; близилось рождество; нельзя же было окончательно бросить на произвол судьбы брата в больнице и сестру в ревматизме. Средства некоего официанта, которому не помогал никто, истощались не только благодаря тому, что имелось в моем семействе, но и тому, чего в нем не имелось. Один брат без должности, другой брат без денег, достав которые он мог бы принять одно предложение, еще брат без царя в голове, еще брат без средств, уехавший в Нью-Йорк (не тот, что без царя в голове, а другой, хотя может показаться, что это тот самый), и все они поистине довели меня до того, что я не знал, куда повернуться. Мысли мои становились все более и более мрачными, я постоянно думал о корректурах, постоянно думал о том, что рождество не за горами, а когда корректуры напечатают, с часу на час будет возрастать опасность, что, явившись ко мне на очную ставку в общий зал, Он среди бела дня и при всем народе потребует восстановления своих прав.
      Потрясающая и непредвиденная катастрофа, на которую я в самом начале туманно намекал читателю (смею ли я добавить - высокообразованному читателю?), теперь приближается быстро.
      Ноябрь еще не кончился, но последние отзвуки Гая Фокса давно уже смолкли. У нас был застой в делах - продано было всего несколько порций мяса пониже сортом чем то, которое у нас обычно продается, и, конечно, вино соответственного качества. В конце концов у нас начался такой застой, что приезжие, занимавшие номера 26, 27, 28 и 31, пообедав в шесть часов и подремав каждый над своей кружкой пива, уехали (каждый в своем кэбе, спеша каждый к своему ночному почтовому поезду), и мы остались без постояльцев.
      Я уже взял вечернюю газету, сел с нею за столик Э 6 (там тепло, и это самый удобный столик) и, погрузившись во всепоглощающие события дня, заснул. Меня привел в сознание хорошо знакомый мне окрик "официант!", и, ответив "сэр!", я увидел какого-то джентльмена, стоявшего у столика Э 4. Читателя (смею ли я добавить - наблюдательного читателя?) просят запомнить местонахождение джентльмена: у столика Э 4.
      В руке у него был новомодный, не складной саквояж (я против таких саквояжей; уж коли на то пошло, я не понимаю, почему бы саквояжу не складываться, как складывались его предки). Посетитель сказал:
      - Я хочу пообедать. Ночевать я буду здесь.
      - Слушаю, сэр. Что прикажете подать вам на обед, сэр?
      - Суп, немного трески, устричный соус и кусок мяса.
      - Благодарю вас, сэр.
      Я позвонил горничной, и миссис Претчет вышла в общий зал, скромно держа перед собой зажженную плоскую свечу и точно шествуя во главе многолюдной процессии, все остальные участники которой оставались невидимыми.
      Между тем джентльмен подошел к камину, стал лицом к огню, прислонил лоб к каминной полке (камин у нас низкий, так что джентльмен пригнулся, словно мальчик, играющий в чехарду) и испустил тяжелейший вздох. Волосы у него были длинные и белокурые и, когда он прислонил лоб к каминной полке, все они упали пыльным пухом ему на глаза; когда же он обернулся и поднял голову, все они упали пыльным пухом ему на уши. Это придало ему диковинный вид, напоминавший заросли увядшего вереска.
      - О! Горничная... Ах! - Он, видимо, пытался что-то вспомнить. - Ну конечно. Да. Я сейчас не пойду наверх, но вы отнесите туда мой саквояж. Пока довольно будет указать, в какой именно номер... Вы можете предоставить мне номер двадцать четыре Б?
      (О Совесть, какая ты Змея!)
      Миссис Претчет предоставила ему эту комнату и отнесла туда его саквояж. Тогда он снова подошел к камину и принялся кусать ногти.
      - Официант, - сказал он, кусая ногти в промежутках между словами, дайте мне, - укус, - перо и бумаги, а через пять минут, - укус, пожалуйста, пошлите мне сюда, - укус, - посыльного.
      Не обращая внимания на остывающий суп, он еще до обеда успел написать и отослать шесть записок: три в Сити, три в Вест-Энд. Записки, отправленные в Сити, были адресованы на Корн-Хилл, Ладгейт-Хилл и Фарингдон-стрит. Записки, отправленные в Вест-Энд, были адресованы на Грейт-Марлборо-стрит, Нью-Барлингтон-стрит и Пикадилли. Каждую из них решительно отказались принять в каждом из этих шести мест, а ответов не было и следа. Вернувшись с этим известием, наш посыльный шепнул мне:
      - Все адресованы книгоиздателям.
      Но еще до возвращения посыльного Он пообедал и выпил бутылку вина. Теперь же (заметьте совпадение с документом, полностью приведенным выше!) он нервным движением локтя столкнул со стола тарелку с печеньем (но не разбил ее) и потребовал кипящего коньяку с водой.
      Вполне убедившись теперь, что это Он Самый, я обливался потом. Но вот лицо его разгорелось от вышеупомянутого горячего возбуждающего средства, и он снова потребовал перо и бумаги и следующие два часа писал, а кончив, бросил рукопись в огонь. Затем он отправился спать, и провожала его миссис Претчет. Миссис Претчет (осведомленная о моих переживаниях) сказала мне, спустившись вниз, что глаза его бегали по всем углам коридоров и лестницы, должно быть в поисках багажа, и что сама она, закрыв за собой дверь номера 24-Б, все-таки заглянула внутрь и заметила, что посетитель, сбросив с себя сюртук, самолично полез под кровать, как трубочисты лезли в трубу до изобретения машин для чистки дымоходов.
      На следующий день (я умалчиваю об ужасах этой ночи) в нашей части Лондона был очень густой туман, так что в общем зале пришлось зажечь газ. У нас все еще не было ни одного посетителя, и никакие мои лихорадочные слова не смогут описать, как дергалось его лицо, когда он сидел за столиком Э 4, тем более что газ горел неровно, потому что в счетчике что-то испортилось.
      Заказав обед, он вышел и не возвращался добрых два часа. По возвращении он осведомился, не пришли ли ответы на его записки, и, получив безоговорочно отрицательный ответ, сейчас же потребовал куриного супа с пряностями, кайенского перца и апельсинной настойки.
      Чувствуя, что близится борьба не на жизнь, а на смерть, я почувствовал также, что не должен от него отставать, и с этой целью решил есть и пить все то, что будет есть и пить он. Поэтому, сидя за своей перегородкой, но следя за ним глазами поверх занавески, я принялся за куриный суп с пряностями, кайенский перец и апельсинную настойку. А позже, когда он снова крикнул: "Апельсинной настойки!" - я тоже произнес эти слова пониженным голосом, обращаясь к Джорджу, моему второму помощнику (мой первый помощник был в отпуску), ибо Джордж служит посредником между мной и буфетом.
      В течение всего этого ужасного дня он непрерывно ходил взад и вперед по общему залу. Иной раз он близко подходил к моему отделению и тогда заглядывал внутрь, совершенно очевидно - в поисках багажа. Пробило половину седьмого, и я накрыл скатертью его столик. Он потребовал бутылку старого хереса. Я тоже потребовал бутылку старого хереса. Он выпил свою бутылку. Я выпил свою бутылку, причем всякий раз, как он выпивал рюмку, я тоже выпивал рюмку, насколько мне это позволяли мои обязанности. Он закончил чашкой кофе и рюмочкой. Я тоже закончил чашкой кофе и рюмочкой. Он подремал. Я подремал. Наконец он крикнул: "Официант!" - и потребовал счет. Теперь подошло время нам обоим сразиться в смертельной схватке.
      С быстротой стрелы, летящей из лука, я принял решение; другими словами, я обдумывал это решение от девяти до девяти. Оно заключалось в том, что я первый заговорю на известную тему, во всем чистосердечно признаюсь и предложу постепенно дать ему возмещение по мере моих возможностей. Он заплатил по счету (оценив, как подобало, мои услуги), причем он все время оглядывался по сторонам в поисках хоть малейших следов своего багажа. Только раз глаза наши впились друг в друга со сверкающей неподвижностью (мне кажется, я прав, приписывая ему эту особенность?), свойственной взору достославного василиска. Решительный момент наступил.
      Довольно твердой рукой, хоть и с некоторым смирением, я положил перед ним на стол корректуры.
      - Милосердное небо! - вскричал он, вскочив с места и вцепившись себе в волосы. - Что это? Напечатано!
      - Сэр! - успокоительно ответил я, наклонившись вперед. - Я смиренно признаю, что, к сожалению, это вышло по моей вине. Но я надеюсь, сэр, что когда я объясню вам все обстоятельства и вы увидите, сколь невинны были мои намерения...
      Как ни странно, мне пришлось умолкнуть, потому что он схватил меня в свои объятия и прижал к своей грудной клетке; тут, признаюсь, лицо мое (и в особенности нос) потерпели некоторый временный ущерб, потому что он носил сюртук, застегнутый на все пуговицы, а пуговицы у него были необыкновенно твердые.
      - Ха-ха-ха! - Он с диким хохотом выпустил меня из своих объятий и схватил за руку. - Как вас зовут, благодетель мой?
      - Меня зовут, сэр. - (я не мог его понять и потому был совершенно ошарашен и сбит с толку), меня зовут Кристофер, и как таковой я надеюсь, сэр, что когда вы услышите мои объяснения...
      - Напечатаны! - опять вскричал он, быстро перелистывая корректуры все вновь и вновь и как бы купаясь в них. - Напечатаны! О Кристофер! Благодетель! Ничем вас нельзя отблагодарить... и все же - какую сумму вы согласны принять?
      Я отступил от него на шаг, иначе мне снова пришлось бы пострадать от его пуговиц.
      - Сэр, уверяю вас, мне уже хорошо заплатили, и...
      - Нет, нет, Кристофер! Не говорите этого! Какую сумму вы согласны принять, Кристофер? Вы согласны принять двадцать фунтов, Кристофер?
      Как ни велико было мое удивление, я, естественно, нашел слова, чтобы ответить ему следующее:
      - Сэр, я полагаю, что еще не родился тот человек, который не согласится принять двадцать фунтов - конечно, при условии, что количество воды в его мозгу не превышает нормы. Но... впрочем, я чрезвычайно обязан вам, сэр (он уже успел вытащить из кошелька и сунуть мне в руку два банкнота), но мне хотелось бы знать, сэр, если только вы не сочтете меня навязчивым, каким образом мне удалось заслужить такую щедрость?
      - Так знайте же, мой Кристофер, - говорит он, - что я с детских лет упорно, но тщетно старался напечатать свои произведения. Знайте, Кристофер, что все ныне здравствующие книгоиздатели - и несколько теперь уже покойных отказывались меня печатать. Знайте, Кристофер, что я исписал горы бумаги, но все оставалось ненапечатанным. Впрочем, я прочту все это вам, мой друг и брат! Вы иногда пользуетесь днем отдыха?
      Я понял, что мне грозит страшная опасность, но у меня хватило духа ответить: "Никогда!" И чтобы не осталось никаких сомнений, я добавил:
      - Никогда! От колыбели и до могилы.
      - Ну, что делать! - сказал он, тотчас позабыв о своем намерении, и снова принялся разглядывать корректуры с тихим смехом.
      - Однако же меня все-таки напечатали! Первый порыв честолюбия, рожденный на бедном ложе моего отца, наконец-то удовлетворен! - продолжал он. - Золотой смычок, движимый рукою волшебника, издал полный и совершенный звук! Когда же это случилось, мой Кристофер !
      - Что случилось, сэр?
      - Вот это! - Он любовался корректурами, держа их в вытянутой руке. Когда это на-пе-ча-тали?
      Тут я подробно рассказал ему обо всем, а он снова схватил меня за руку и проговорил:
      - Дорогой Кристофер, вам, наверное, будет приятно услышать, что вы орудие в руках Судьбы. Так оно и есть.
      Какие-то меланхолические мысли пронеслись у меня в голове, и я покачал ею и сказал:
      - Быть может, все мы орудия судьбы.
      - Я не это имел в виду, - отозвался он, - я не делаю столь широких обобщений. Я ограничиваю себя одним этим случаем. Выслушайте меня внимательно, мой Кристофер! Отчаявшись избавиться своими силами от рукописей, лежащих в моем багаже (все они, куда бы я их ни посылал, неизменно возвращались мне), я лет семь назад оставил здесь свой багаж, лелея последнюю отчаянную надежду, что либо эти слишком, слишком правдивые рукописи никогда ко мне не вернутся, либо кто-нибудь другой, не такой неудачник, как я, подарит их миру. Вы слушаете меня, Кристофер?
      - Очень внимательно, сэр!
      Я слушал его столь внимательно, что все понял: голова у него слабая, а смесь из апельсинной настойки, кипящего коньяка и старого хереса уже начала сказываться (старый херес всегда ударяет в голову и лучше всего подходит для тех, кто привычен к вину).
      - Шли годы, а сочинения эти покоились в пыли. В конце концов Судьба, выбрав свое орудие из всего рода человеческого, послала сюда вас, Кристофер, и вот шкатулка распалась на части, и великан вышел на волю!
      Сказав это, он взъерошил себе волосы и стал на цыпочки.
      - Однако, - взволнованно напомнил он сам себе, - нам придется засесть на всю ночь, мой Кристофер. Я должен править эти корректуры для печати. Налейте чернил во все чернильницы и принесите мне несколько новых перьев.
      Он пачкал себя чернилами и пачкал корректуры всю ночь напролет и до того перепачкался, что в тот миг. когда Дневное Светило предупредило его своим восходом о том, что пора уезжать (в наемной карете), уже нельзя было разобраться, где корректуры, а где он сам, так густо все это было усеяно кляксами. Напоследок он попросил меня немедленно отнести корректуры с его правкой в редакцию этого журнала. Так я и сделал. По всей вероятности, его поправки не появятся в печати, ибо когда я переносил на бумагу заключительные фразы своей повести, из Вофорской типографии пришли сказать, что там не располагают никакими возможностями разобрать его правку. Тут некий причастный к редакции джентльмен (которого я не буду называть, но о котором достаточно сказать - стоя на широкой основе омываемого волнами острова, что смотрим ли мы на него, как... {Конец этой хвалебной фразы в скобках вычеркнут редактором. (Прим. автора.)}) рассмеялся и бросил исправленные листы в огонь.
      1862
      МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ МИССИС ЛИРРИПЕР
      Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
      В двух главах
      ГЛАВА I - О том, как миссис Лиррипер вела свое дело
      Как может кто-нибудь, кроме одинокой женщины, которой нужно зарабатывать на жизнь, взвалить на себя сдачу комнат жильцам, для меня совершенно непостижимо, душенька, извините за фамильярность, но это как-то само собой выходит, когда сидишь в своей комнатушке и хочется поговорить по душам с тем, кому доверяешь, и я бы поистине благодарила судьбу, кабы можно было доверять всему человечеству, но это невозможно, потому стоит вам только прилепить на окошко записку: "Сдаются меблированные комнаты", а часы ваши лежат на каминной полке, - можете навсегда распрощаться с этими часами, если хоть на секунду повернетесь к ним спиной, хотя бы манеры у посетителя были самые джентльменские, если же посетитель женского пола, это тоже не гарантия, как я узнала по опыту, когда пропали щипчики для сахара, а ведь эта дама (очень даже изящная женщина) попросила меня сбегать за стаканом воды, объяснив, что она, мол, скоро должна родить, да так оно и оказалось, только родила-то она под арестом, в полиции.
      Дом номер восемьдесят первый, Норфолк-стрит, Стрэнд, как раз посредине между Сити и Сент-Джеймским нарком, в пяти минутах ходьбы от главнейших увеселительных мест, - вот мой адрес. Этот дом я снимаю уже много лет можете навести справки в приходских налоговых книгах, - и не плохо бы домовладельцу помнить об этом не хуже меня, да нет, как бы не так - он и полфунта краски не выдаст, даже ради спасения своей жизни; одной-единственной черепицы для починки крыши и то у него не выпросишь, душенька, хоть стой перед ним на коленях.
      Вы, душенька, не видели в "Железнодорожном справочнике" Бредшоу объявления насчет дома номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, Стрэнд, да, с божьей помощью, никогда и не увидите. Есть, правда, люди, которые считают возможным так унижать свое имя и даже заходят столь далеко, что помещают там изображение своего дома, ничуть не похожее, с какими-то пятнами вместо окон и каретой, запряженной четверней, у подъезда, но что к лицу меблированным комнатам Уозенхем - вниз по нашей улице, на той стороне, - то не к лицу мне, потому что у мисс Уозенхем свое мнение, а у меня свое, хотя, когда дело доходит до систематического сбивания цен - а это можно доказать под присягой на суде - и говорят, что "если, мол, миссис Лиррипер берет восемнадцать шиллингов в неделю, так я буду брать пятнадцать шиллингов и шесть пенсов", тут уж получается сделка между вами и вашей совестью (если, конечно, допустить для красного словца, что ваша фамилия Уозенхем, хотя я отлично знаю, что это совсем не так, иначе вы очень упали бы в моем мнении); а что касается свежего воздуха в спальнях и ночного швейцара, который-де безотлучно дежурит, то чем меньше об этом говорить, тем лучше, потому что воздух у нее в спальнях дрянной, а швейцар тоже дрянь.
      Вот уже сорок лет миновало, как мы с моим бедным Лиррипером венчались в церкви святого Клементия-Датчанина, где у меня теперь есть свое место на удобной скамье и своя собственная подушечка для коленопреклонений, и я там сижу в благородной компании, предпочтительно на вечерней службе, когда церковь не так набита народом.
      Мой бедный Лиррипер был красавец мужчина, глаза у него блестели, а голос был такой мягкий, - ни дать ни взять музыкальный инструмент из меда и стали, - но он всегда жил на широкую ногу, потому, видите ли, что работал по коммивояжерской части, - ездил по торговым делам, а на этой дорожке, по его словам, жарко приходится, словно в печке, и он, бедный мой Лиррипер, часто говаривал: "Это сухая дорожка, милая Эмма) вот и заливаешь пыль то одним стаканчиком, то другим, и так целый день напролет, да еще полночи в придачу, а это меня изнуряет, Эмма!" Ну и кончилось это тем, что он вылетел в трубу, да, пожалуй, пролетел бы и через заставу (когда понесла эта его ужасная лошадь, которая ни минуты не могла постоять спокойно), но, на беду, уже стемнело, а ворота были заперты, вот колеса-то и застряли, и мой бедный Лиррипер с тележкой разлетелись на кусочки, и тут-то им и конец пришел. Он был красавец мужчина, веселый и добродушный, и будь в то время уже изобретена фотография, она никогда не передала бы вам мягкости его голоса, да и вообще я считаю, что фотографическим карточкам, как правило, не хватает мягкости: вечно у вас на этих карточках рябое лицо - точь-в-точь вспаханное поле.
      Когда мой бедный Лиррипер приказал долго жить и его похоронили близ Хэтфилдской церкви в Хэртфорд-шире (хоть это и не его родина, но он любил гостиницу "Герб Солсбери", где мы остановились в день нашей свадьбы и до того счастливо провели две недели, что счастливей и быть не может), - так вот, когда моего бедного Лиррипера похоронили, я обошла всех его кредиторов и говорю им:
      - Джентльмены, мне доподлинно известно, что я не отвечаю за долги своего покойного супруга, но я хочу их заплатить, потому что я его законная жена и мне дорого его доброе имя. Я хочу завести свое дело, джентльмены, сдавать меблированные комнаты, - и если дело пойдет, каждый фартинг из взятых в долг моим покойным супругом будет уплачен вот этой моей правой рукой в память той любви, которую я питала к покойнику.
      Много на это ушло времени, но все же я так и сделала, и тот серебряный молочник и, между нами говоря, также кровать с матрацем, что в моей комнате наверху (а потому наверху, что непременно исчезла бы, как только я вывесила объявление о сдаче комнат), так вот, и то и другое мне презентовали джентльмены, да еще выгравировали на молочнике надпись: "Миссис Лиррипер в знак уважения и признательности за ее благородное поведение", и это до того меня тронуло, что я была совсем расстроена, пока мистер Бетли, который в то время занимал диванную и любил пошутить, не сказал мне:
      - Развеселитесь, миссис Лиррипер, вообразите, что были ваши крестины, а эти джентльмены - ваши крестные отцы и матери, и подарили вам это на зубок.
      Ну вот, это меня успокоило, и я не стыжусь вам признаться, душенька, что положила я тогда один сандвич и бутылочку хереса в корзинку и на империале дилижанса поехала на Хэтфилдское кладбище, а там поцеловала свою руку, потом опустила ее с какой-то гордой и все более нежной любовью на мужнину могилу, в густую траву, - а трава была зеленая-зеленая и волновалась, - только надо вам сказать, мне так долго пришлось восстанавливать его доброе имя, что за это время мое обручальное кольцо сильно стерлось и стало совсем тоненьким.
      Я теперь старуха, и красота моя увяла, а ведь эта я, душенька, вон там, над жаровней для нагреванья тарелок, и говорят, была похожа в те времена, когда за миниатюру на слоновой кости платили по две гинеи, а уж как там выйдет - хорошо ли, плохо ли, - дело случая, почему и приходилось вывешивать портреты не на видное место, а то гости, бывало, краснеют и смущаются, так как большей частью не могут отгадать, чей там портрет, и говорят, что это не твой, а еще чей-нибудь, а тут еще жил у меня один человек, который ухлопал свои денежки на хмель, так вот является он как-то утром передать мне квартирную плату и свое почтение - он жил на третьем этаже - и пытается снять мой портрет с крючка и положить его к себе в жилетный карман - можете вы себе это представить, душенька? - во имя той Л.,..., говорит, которую он питает к оригиналу... но только в его голосе никакой мягкости не было, и я ему не позволила взять миниатюру, однако о его мнении вы можете судить по его словам, обращенным к ней: "Молви мне слово, Эмма!" - сказал он, и хоть это и не очень разумные слова, но все-таки - дань сходству, да я и сама думаю, что портрет был похож на меня, когда я была молодая и носила корсеты такого фасона.
      Но я собиралась порассказать вам о меблированных комнатах, и, конечно, мне ли не знать про них, если этим делом я занималась так долго: ведь своего бедного Лиррипера я потеряла уже на втором году замужества и вскоре завела дело в Излингтоне *, а впоследствии переселилась сюда, и вот выходит, что за плечами у меня два меблированных дома, да тридцать восемь лет хлопот и забот, да кое-какие убытки, а опыта хоть отбавляй.
      Девушки-горничные - самый тяжкий крест, не считая обзаведения, и они изводят вас хуже, чем люди, которых я прозвала "бродячими христианами", хотя почему эти люди слоняются по белу свету, выискивая объявления о сдаче комнат, а потом входят, осматривают помещение, торгуются (хотя им вовсе не нужно никаких комнат, у них и в мыслях не было снимать комнаты, потому что квартира у них уже есть), - так вот, почему они так поступают, это для меня загадка, и я буду очень благодарна, когда мне ее разгадают, если только это чудом произойдет когда-нибудь. Диву даешься, как это люди с подобными привычками могут жить так долго и процветать, но, должно быть, это все-таки полезно для здоровья - ведь они целыми днями стучатся в двери, ходят из дома в дом, вверх-вниз по лестницам, а уж до чего они придирчивы и дотошны, прямо удивительно; вот, скажем, смотрят они на свои часы и говорят:
      - Будьте добры, оставьте за мной эти комнаты до послезавтра, до одиннадцати часов двадцати минут утра, но имейте в виду, что мой знакомый, приезжающий из провинции, обязательно требует, чтобы в комнатке над лестницей стояла маленькая железная кровать.
      Ну, знаете ли, душенька, когда я была новичком в этом деле, я, бывало, прежде чем обещать, думала да раздумывала, забивала себе голову всякими вычислениями и совсем расстраивалась от разочарований, когда все это оказывалось обманом, но теперь я отвечаю: "Конечно, обязательно", - а сама отлично понимаю, что это опять "бродячий христианин" и больше я о нем в жизни не услышу, хотя, по правде сказать, я теперь знаю в лицо большинство "бродячих христиан" не хуже, чем они знают меня, потому что каждый такой субъект, шатающийся по Лондону с этой целью, имеет обыкновение заходить раза по два в год, и прямо замечательно, что у них это в роду, и дети, когда вырастают, занимаются тем же, но будь это иначе, все равно, стоит мне только услышать "про "знакомого, приезжающего из провинции" - а это верный признак, - как я уже киваю головой и говорю сама себе: "Ну, ты, милейший, - бродячий христианин"; однако правда ли, что все они (как я слышала) люди с ограниченными средствами, но со склонностью к постоянной службе и частой перемене местожительства, - этого я, право, уж не решусь вам сказать.
      Девушки-горничные, как я начала было говорить, - одна из наших главных и постоянных бед (вроде зубов, от которых корчишься, когда они впервые у тебя появляются, и которые уже не перестают тебя мучить, начиная с того времени, как прорезываются, и до тех пор, как их выдергиваешь, хотя расставаться с ними не хочется, - уж очень жалко, - но все равно всем нам приходится подвергаться этому и вставлять искусственные), - так вот, если достанешь себе работящую девушку, девять шансов против одного, что она будет ходить замарашкой, а жильцам, разумеется, неприятно, когда приличных гостей впускает девица с черным мазком на носу или грязным пятном на лбу. Ума не приложу, где они только измазываются, как, например, было с одной девушкой, самой работящей из всех, что когда-либо нанимались в прислуги, чуть не умирая с голоду, а ведь она, бедняжка, была до того работящая, что я так и прозвала ее "работящей Софи", и она "с утра до ночи все скребла пол, стоя на коленях, и всегда была веселая - улыбка прямо не сходила у нее с черного лица. И вот раз я говорю Софи:
      - Слушайте, Софи, голубушка, выгребайте золу в какой-нибудь определенный день, ваксу держите в нижнем дворике, не приглаживайте себе волос донышком кастрюли, не возитесь с нагаром на свечах, и можно сказать наверное, что грязи на вас не будет.
      И все-таки грязь была, и непременно на носу, а нос у нее был вздернутый, широкий на конце и как будто хвастался этим, так что один солидный джентльмен и прекрасный жилец (с подачей первого завтрака и недельной платой, но немножко раздражительный и требовавший себе гостиную, когда она была ему нужна), - так вот, он сделал мне замечание:
      - Миссис Лиррипер, я допускаю, что чернокожий - тоже человек, но лишь в том случае, если он черен от природы.
      Ну, тогда я поставила бедную Софи на другую работу и строго-настрого запретила ей отворять парадную дверь, когда постучат, и бегать на звонки, но она, к сожалению, была такая работящая, что, как только зазвонит звонок, ничем ее не удержишь: так и летит на кухонную лестницу. Я, бывало, вразумляю ее:
      - Ах, Софи, Софи, ну скажите, ради всего святого, откуда это у вас?
      А бедная эта, несчастная работящая девушка, увидевши, что я так расстроена, зальется, бывало, слезами и говорит:
      - Я съела уж очень много ваксы, когда была маленькая, сударыня, потому что за мной совсем не было присмотра, и, должно быть, вакса теперь выходит наружу.
      Ну, значит, вакса все и выходила наружу, а так как я больше ни в чем не могла упрекнуть бедняжку, я и говорю ей:
      - Софи, подумайте серьезно, - хотите, я вам помогу уехать в Новый Южный Уэльс *, - ведь там этого, может, и не заметят.
      И я ни разу не пожалела истраченных денег: они пошли на пользу, потому что Софи по дороге вышла замуж за корабельного кока (а он был мулат), и хорошо сделала, ибо потом жила счастливо, и, насколько я знаю, в среде новых поселенцев никто не обращал на нее внимания до самого ее смертного часа.
      Каким образом мисс Уозенхем (что живет вниз по нашей улице, на той стороне) совместила со своим достоинством порядочной леди (а она вовсе не порядочная) то, что она сманила от меня Мэри-Энн Перкинсоп, ей самой лучше знать, а что до меня, я не знаю и не желаю знать, как составляются мнения о любом предмете в меблированных комнатах Уозенхем. Но Мэри-Энн Перкинсоп, хотя я хорошо обращалась с нею, а она нехорошо поступила со мной, стоила на вес золота - в таком страхе умела она держать жильцов, хоть и не отпугивала их: ведь жильцы гораздо реже звонили Мэри-Энн, чем любой другой служанке или хозяйке, - а это большая победа, особенно когда ты косоглаза и худа, как скелет, - но эта девица действовала на жильцов своей твердостью, а все оттого, что отец ее разорился на торговле свининой.
      Вид у Мэри-Энн был всегда такой приличный, а нрав до того суровый, что она укротила самого придирчивого джентльмена, с каким мне когда-либо приходилось иметь дело (вообразите, он каждое утро взвешивал на весах щепотки чаю и куски сахару, которые ему подавали), и он стал совсем кротким, - что твой ягненок, - однако впоследствии до меня дошло, что мисс Уозенхем, проходя по улице и увидев, как Мэри-Энн несет домой молоко от молочного торговца, который вечно любезничал и пересмеивался (за что я его, впрочем, не осуждаю) с каждой девушкой на улице, но при виде Мэри-Энн застывал и стоял столбом - ни дать ни взять монумент на Чаринг-Кросс*, - так вот, мисс Уозенхем, увидев Мэри-Энн, поняла, какая она находка для меблированных комнат, и дошла до того, что посулила ей на четыре фунта в год больше, чем платила я, и в результате Мэри-Энн, хотя мы с ней не сказали друг другу ни одного худого слова, говорит мне: "Если вы можете найти себе служанку, миссис Лиррипер, ровно через месяц, то сделайте одолжение, а я уже нашла себе место", - что меня очень оскорбило, да так я ей и сказала, а она еще больше оскорбила меня, намекнув, что, поскольку ее отец разорился на торговле свининой, она вправе поступать подобным образом.
      Уверяю вас, душенька, ужасно трудно бывает разобраться, какого сорта девушки лучше, потому что если они проворные, так от звонков сбиваются с ног, а если неповоротливые, вы сами страдаете от жалоб на них; если глаза у них сверкают, им объясняются в любви, а если они одеваются по моде, значит, обязательно примеряют шляпки жилиц; если они музыкальны, попробуйте помешать им слушать духовые оркестры и шарманки, и что бы ни было у них в голове, все равно головы их непременно будут высовываться в окна. А потом: то что в девушках нравится джентльменам, то не нравится дамам, а это грозит неприятностями для всех, да еще возьмите характеры, хотя такие характеры, как у Кэролайн Мекси, надеюсь, не часто встречаются.
      Красивая она была, черноглазая девушка, эта Кэролайн, и хорошо сложена, но зато и поплатилась же я за нее, когда она вышла из себя и развернулась во всю ширь, хотя это произошло исключительно из-за молодоженов, которые приехали смотреть Лондон и поселились на втором этаже, причем новобрачная была очень уж высокомерна и, как говорили, красота Кэролайн пришлась ей не по нутру, потому что сама она красотой не отличалась, но так или иначе она изводила Кэролайн самым бессовестным образом. И вот как-то раз днем Кэролайн врывается в кухню - щеки у нее разгорелись, глаза горят - и говорит мне: "Миссис Лиррипер, эта женщина на втором этаже оскорбила меня так, что я не могу этого вынести!" - а я говорю: "Кэролайн, сдержите свой характер", - а Кэролайн мне на это с ужасным смехом: "Сдержать свой характер? Вы правы, миссис Лиррипер, так я и сделаю... К черту ее! - взорвалась вдруг Кэролайн (когда она это сказала, вы смогли бы одним ударом птичьего перышка вогнать меня в землю до самого ее центра). - Покажу я ей свой характер!"
      И тут, душенька, Кэролайн как тряхнет головой! Волосы у нее рассыпались, она взвизгнула и помчалась наверх, а я бегу за ней так быстро, как только несут меня мои дрожащие ноги, но не успела я войти в комнату, как вижу, что скатерть и розовый с белым сервиз уже сдернуты с грохотом на пол, а молодожены повалились навзничь в камин, и на джентльмене каминные щипцы, совок для угля и блюдо с огурцами, - счастье еще, что дело было летом.
      - Кэролайн, успокойтесь! - говорю я.
      Но она проносится мимо, срывает с меня чепчик и раздирает его зубами, а потом кидается на новобрачную, рвет на ней все платье на ленточки, хватает ее за уши и стукает затылком об ковер, а та вопит истошным голосом: "Режут!" - а полиция уже бежит по улице, а у Уозенхемши окна распахнуты настежь (вообразите, что я почувствовала, когда узнала об этом!), и мисс Уозенхем кричит с балкона, проливая крокодиловы слезы:
      - Это все миссис Лиррипер - видать, обобрала жильца до нитки... до того довела, что с ума спятил... ее зарежут... так я и знала... Полиция!.. Спасите!..
      И вот, душенька, являются четыре полисмена, а Кэролайн стоит за шифоньеркой и атакует их кочергой, а когда ее разоружили, пускает в ход кулаки, что твой боксер - вверх-вниз, вверх-вниз, - просто ужас! Но когда ее одолели, я не могла стерпеть, чтобы с бедняжкой обращались так грубо и дергали ее за волосы, и я сказала полисменам:
      - Господа полисмены, прошу вас не забывать, что она женщина, так же как и ваши матери, сестры и возлюбленные, и да благословит господь и вас и их!
      И вот она уже сидит на полу, прислонившись к стене, в наручниках и еле переводя дух, а полисмены остывают, и куртки у них все изодраны, а мне она только всего и сказала: "Миссис Лиррипер, мне очень жаль, что я задела вас, потому что вы добрая старушка, прямо мать родная", - и тут я подумала: а ведь мне и в самом деле часто хотелось быть матерью, однако что творилось бы у меня в душе, будь я матерью этой девушки! И вот, знаете ли, в полицейском участке обнаружилось, что она и раньше проделывала такие штуки, и она забрала свои платья, и ее посадили в тюрьму, а когда срок ее кончился и она должна была выйти на волю, я в тот вечер побежала к тюремным воротам с куском студня в своей корзиночке, чтобы немножко подкрепить бедняжку и помочь ей снова выйти на люди, и там встретилась с одной очень приличной на вид матерью, ожидавшей своего сына, который попался из-за дурной компании, и такой упрямый этот сын: даже башмаки у него были не зашнурованы. Ну вот, выходит Кэролайн, а я и говорю ей: "Кэролайн, пойдемте-ка со мной, сядем вон там у стены, в уголке, и вы покушайте немножко, чего я вам принесла, - это вам пойдет на пользу", - а она бросается мне на шею и говорит, рыдая: "Ах, почему вы не были матерью, когда есть на свете такие матери, что хуже некуда! - говорит, а через полминуты уже смеется и говорит: - Неужто я и вправду разорвала в клочья ваш чепчик?" А когда я сказала ей: "Конечно, разорвали, Кэролайн", - она опять рассмеялась и, погладив меня по щеке, возразила: "Так зачем же вы носите такие смешные старые чепчики, милая моя старушка? Не будь ваш старый чепчик таким смешным, я, пожалуй, не стала бы его рвать даже в тот день!"
      Ну и девушка! А насчет того, как она собирается жить дальше, от нее нельзя было добиться ни слова, - только и говорила: "Э, проживу, с голода не помру!" - да так мы и расстались, и она была очень благодарна - руки мне целовала, - и с тех пор я ее не видела и ничего о ней не слышала, вот разве только в одном я твердо уверена: тот новомодный чепчик в клеенчатой корзинке, который мне принесли как-то раз в субботу вечером неизвестно от кого (а принес его пренахальный маленький сорванец, который наследил грязными башмаками на чистых ступеньках и все свистел и вроде как играл на арфе, водя палочкой для обруча по железной ограде нижнего дворика), - так вот, я твердо уверена, что этот самый чепчик прислала мне Кэролайн.
      Нет слов, душенька, чтобы рассказать вам, в каких только гнусностях тебя не подозревают, когда сдаешь меблированные комнаты, но я никогда не опускалась до того, чтобы иметь запасные ключи от комнат - один у меня, другой у жильца, - и не хочется думать такое даже про мисс Уозенхем (что живет вниз по нашей улице, на той стороне), напротив, я искренне надеюсь, что она на это не способна, однако деньги, бесспорно, нельзя добыть из ничего и нет оснований полагать, что Бредшоу ради ее прекрасных глаз поместил в своем справочнике объявление, хотя оно и все в пятнах. Ужас как обидно, когда жильцы так твердо убеждены, что ты стремишься их надуть, хотя им и в голову не приходит, что это они стараются надуть тебя, но, как говорит мне майор Джекмен: "Я знаю свет, миссис Лиррипер, и знаю, что это свойство присуще всем обитателям земного шара", - и вообще майор не раз меня успокаивал, потому что он человек умный и много чего повидал на своем веку.
      Подумать только - кажется, будто все это было вчера, а ведь уже тринадцать лет прошло с тех пор, как сижу я однажды вечером, в августе, у открытого окна диванной с видом на улицу (в диванной тогда никто не жил), надела очки и читаю вчерашнюю газету (а глаза мои, надо вам сказать, плохо разбирают печатное, но все-таки уж и то хорошо, что на дальнее расстояние я дальнозорка) - и вдруг слышу, как некий джентльмен, торопливо перейдя на нашу сторону, шагает в страшной ярости вверх по улице и говорит сам с собой, ругательски ругая и проклиная кого-то.
      - Черт побери! - кричит он во всю глотку, сжимая - в руках палку. - Я пойду к миссис Лиррипер! Где тут дом миссис Лиррипер?
      Но вот, оглянувшись кругом и увидев меня, он срывает шляпу с головы и машет этой шляпой мне, точно я - сама королева, а потом говорит:
      - Извините меня за вторжение, мадам, но прошу вас, мадам, не можете ли вы сообщить мне номер того дома на этой улице, где проживает известная и весьма уважаемая леди по фамилии Лиррипер?
      Я слегка смутилась, хотя, признаюсь, была польщена, сняла очки, поклонилась и ответила:
      - Сэр, миссис Лиррипер к вашим услугам.
      - Поразительно! - говорит он. - Тысяча извинений! Мадам, разрешите мне попросить вас оказать любезность и велеть одному из ваших слуг открыть дверь джентльмену по фамилии Джекмен, который ищет квартиру.
      Я в жизни не слышала такой фамилии, но более учтивого джентльмена, наверное, никогда не встречу - ведь вот что он мне сказал:
      - Мадам, я потрясен тем, что вы сами открываете дверь столь недостойному человеку, как Джемми Джекмен. После вас, мадам. Я никогда не прохожу впереди дамы.
      Потом он входит в диванную, принюхивается и говорит:
      - Ха! Вот это диванная! Без затхлых буфетов, - однако диванная, и углем в ней не воняет.
      Надо вам сказать, душенька, что некоторые злые языки раззвонили по всему околотку будто у меня все пропахло углем, а это, по мнению жильцов, недостаток, если их не разуверить, поэтому я сказала майору кротко, но с твердостью, что он, очевидно, имеет в виду улицы Эрендел, Сэррей или Хоуард, но никак не Норфолк.
      - Мадам, - говорит он, - я имею в виду меблированные комнаты Уозенхем, что вниз по вашей улице, на той стороне... мадам, вы понятия не имеете, что такое меблированные комнаты Уозенхем... мадам, это громадный мешок из-под угля, а у мисс Уозенхем принципы и манеры грузчика женского пола... мадам, по тем выражениям, в каких она говорила о вас, я понял, что она не умеет оценить по достоинству леди, а по тому, как она вела себя со мной, я понял, что она не умеет оценить по достоинству джентльмена... мадам, моя фамилия Джекмен, а если вам понадобятся какие-либо сведения, помимо тех, которые я вам сообщил, обратитесь в Английский банк - быть может, он вам известен!
      Так вот и поселился майор в диванной, и с того дня и до нынешнего он был неизменно самым любезным из жильцов и аккуратным во всех отношениях, если не считать одного недостатка, о котором мне не к чему упоминать, но это я ему прощаю за то, что он мой защитник, всегда охотно заполняет бумаги для налоговых ведомостей и списков присяжных заседателей, а как-то раз схватил за шиворот молодого человека, уносившего из гостиной часы под полой своего пальто, а в другой раз, забравшись на крышу и стоя на парапете, собственноручно затушил огонь одеялами, - это когда загорелась сажа в кухонном дымоходе, - так что мне не пришлось платить за пожарную машину, а после пошел по вызову в суд и произнес весьма красноречивую речь перед судьями, выступив против приходского совета, и вообще он настоящий джентльмен, хоть и горяч.
      И, конечно, когда мисс Уозенхем задержала его сундуки и зонт, она поступила невеликодушно - хотя, возможно, это было ее законное право и я также, может, унизилась бы до такого поступка, - но ведь майор такой джентльмен, что хоть он далеко не высок ростом, но когда выпустит жабо на рубашку да наденет сюртук и шляпу с загнутыми полями, он кажется прямо-таки высоким, однако где именно он служил, этого, душенька, я не могу сказать вам в точности - в местных ли войсках или в заморских гарнизонах, - потому что я никогда не слыхала, чтобы сам он называл себя майором, а всегда попросту "Джемми Джекмен", и как-то раз, вскоре после того как он поселился здесь, я сочла своим долгом сообщить ему о том, что мисс Уозенхем пустила слух, будто он вовсе не офицер, и я даже осмелилась добавить: "Но ведь вы в офицерском чине, сэр?" - а он мне ответил: "Мадам, я, во всяком случае, не нижний чин, и довольно с вас на нынешний день, ибо довлеет дневи злоба его", - что, несомненно, святая истина, а кроме того, он по-военному требует, чтобы ему в диванную каждое утро приносили на чистом подносе его сапоги, с которых только соскоблили грязь, и сразу же после первого завтрака сам начищает их ваксой, вооружившись губочкой и блюдцем и тихонько посвистывая, и до того он аккуратный, что никогда не запачкает рубашки (а они у него такие, что лучшего и желать нельзя, правда скорей в отношении качества, чем количества), не пачкает он и усов, но, должно быть, нафабривает их в это же самое время, - уж очень они черные и блестящие, не хуже сапог, хотя шевелюра у него замечательно красиво поседела.
      Третий год уже подходил к концу, с тех пор как майор занял диванную, как вдруг одним ранним утром в феврале месяце, незадолго до начала сессии парламента (из чего вы можете заключить, что множество всяких проходимцев уже готовилось тащить что под руку попадется), - так вот, одним, ранним утром пришли ко мне джентльмен и леди из провинции посмотреть комнаты на третьем этаже, и я прекрасно помню, что перед этим глядела в окно и видела, как они вместе ехали по улице и высматривали объявления о сдаче комнат, а шел густой мокрый снег. Лицо джентльмена мне что-то не очень приглянулось, хотя он тоже был красивый, но леди была очень хорошенькая - молоденькая такая и нежненькая, и ей, видать, очень тяжело было бы мотаться по улицам и не в такую скверную погоду, хотя ехали они только от отеля Аделфи, а это не больше чем в четверти мили отсюда.
      Надо вам сказать, душенька, что я была вынуждена брать за третий этаж лишних пять шиллингов в неделю по случаю убытка, который потерпела оттого, что последний жилец сбежал в парадном туалете - якобы отправился на званый обед, - и очень ловко все это было проделано и внушило мне подозрительность, особенно принимая во внимание сессию парламента, и потому, когда джентльмен предложил мне снять помещение на верных три месяца и деньги вперед, с правом возобновить контракт на тех же условиях еще на шесть месяцев, я сказала, что не помню, - может, я уже условилась с другими лицами, но, впрочем, спущусь вниз и наведу справку, а их прошу присесть. Они присели, а я побежала и дернула за ручку дверь в комнату майора, с которым уже привыкла советоваться, так как это мне очень помогало, и тут я догадалась по его тихому свисту, что он начищает себе сапоги, а это занятие, как вам известно, требует уединения, однако он любезно отозвался: "Если это вы, мадам, входите", - и я вошла и все ему рассказала.
      - Ну, что ж, мадам, - говорит майор, потирая себе нос, что испугало меня в ту минуту, потому что в руках у него была черная губка, но он тер себе нос суставом, да и вообще он всегда очень аккуратно и ловко орудовал пальцами, - ну что ж, мадам, я полагаю, что деньги вам будут кстати?
      Я постеснялась прямо сказать "да", особенно потому, что у майора слегка раскраснелись щеки - ведь у него не все было в порядке, но что именно - я не скажу, и в чем именно - не скажу тоже.
      - Я, мадам, придерживаюсь того мнения, - говорит майор, - что, когда вам предлагают деньги, когда вам их предлагают, миссис Лиррипер, вы должны их брать. Что можно сказать против этих людей, которые сидят наверху, мадам?
      - Я, право, ничего не могу сказать против них, сэр, но все же мне хотелось бы посоветоваться с вами.
      - Вы, мадам, как будто упомянули, что они молодожены? - говорит майор. Я говорю:
      - Да-а. Надо полагать. Хотя, по правде говоря, эта молодая особа только сказала мне вскользь, что она не так давно была незамужней.
      Майор опять потер себе нос и начал губочкой растирать ваксу по блюдцу, все кругом и кругом, а сам несколько минут тихо посвистывал и, наконец, сказал:
      - По-вашему, это выгодная сделка, мадам?
      - Еще бы, конечно, выгодная, сэр!
      - Допустим, что они возобновят контракт еще на шесть месяцев. А вы очень огорчитесь, мадам, если... если случится худшее, что может случиться? - спросил майор.
      - Право, не знаю, - говорю я майору. - Это зависит от обстоятельств. А вот вы, сэр, вы не будете возражать?
      - Я? - говорит майор. - Возражать? Джемми Джекмен? Миссис Лиррипер, принимайте предложение.
      Ну, я и пошла наверх и дала согласие, а они переехали на другой день, в субботу, и майор был так любезен, что написал для нас контракт красивым круглым почерком, в выражениях, которые показались мне столь же юридическими, сколь военными, и мистер Эдсон подписал его в понедельник утром, а во вторник майор пришел с визитом к, мистеру Здсону, а мистер Эдсон в среду отдал визит майору - ну вот, третий этаж и подружился с диванной, да так, что лучшего и желать нельзя было.
      Три месяца, за которые было уплачено вперед, прошли, и вот, душенька, наступил уже май, но никаких разговоров насчет возобновления контракта со мной не начинали, а тут оказалось, что мистер Эдсон вынужден уехать в деловую экспедицию через остров Мэн, что прямо-таки застало врасплох нашу хорошенькую дамочку, да и остров-то этот, по-моему, не лежит на пути ни в какую страну и ехать через него незачем ни в какое время; впрочем, насчет этого могут быть разные мнения. И так неожиданно все это случилось, что мистеру Эдсону пришлось уехать уже на другой день, а она так горько плакала, бедняжка, что, верьте не верьте, я тоже заплакала, когда увидела, как она стоит на холодной мостовой на резком восточном ветру - весна в тот год сильно запоздала, - прощается с ним в последний раз, обвивая руками его шею, и ее прелестные золотистые волосы развеваются во все стороны, а он ей твердит:
      - Ну, будет, будет... Пусти меня, Пэгги!
      А к тому времени уже стало ясно, что вскорости произойдет то самое событие, насчет которого майор так любезно заверил меня, что не будет возражать, если это случится у нас в доме, и я ей намекнула на это, когда мистер Эдсон уехал, а я утешала ее, поднимаясь с ней под руку по лестнице, и сказала:
      - Вам скоро придется поберечь себя для кое-кого другого, миленькая моя, и вы должны это помнить.
      Письма от него не приходило, хотя оно должно было прийти, и что только она переживала каждое утро, когда почтальон ничего не приносил ей, рассказать невозможно, так что даже почтальон и тот жалел ее, когда она со всех ног бежала вниз к дверям, а ведь нечего удивляться, что чувствительность притупляется, когда берешь на себя труд разносить чужие письма, не получая от этого никакого удовольствия и чаще всего ковыляя в грязи, под дождем за какие-то жалкие гроши. Но вот, наконец, в одно прекрасное утро, когда она слишком плохо себя чувствовала, чтобы сбежать вниз по лестнице, почтальон и говорит мне, да еще с таким довольным видом, что я чуть не влюбилась в малого, хотя форменная куртка его промокла и с нее капало.
      - Я, - говорит, - нынче утром зашел к вам к первой на этой улице, миссис Лиррипер, потому что есть у меня письмецо для миссис Эдсон.
      Я как можно быстрее поднялась наверх, к ней в спальню, а она сидела на кровати и, схватив письмо, принялась его целовать, потом разорвала конверт и вдруг уставилась на бумагу, как будто в пустоту.
      - Какое короткое, - говорит она, подняв на меня большие глаза, - ах, миссис Лиррипер, какое короткое!
      А я ей говорю:
      - Милая миссис Эдсон, это, конечно, оттого, что вашему супругу некогда было написать письмо подлиннее.
      - Конечно, конечно, - говорит она, закрыв лицо обеими руками, и поворачивается к стенке.
      Я тихонько закрыла дверь, а сама на цыпочках спустилась вниз и постучалась к майору, у которого тогда жарилась в голландской печке тонко нарезанная грудинка, и когда майор увидел меня, он встал с кресла и усадил меня на диван.
      - Тише! - говорит он. - Я вижу, что-то неладно. Молчите... Повремените... А я говорю:
      - Ах, майор, боюсь, что там, наверху, творится что-то ужасное.
      - Да, да, - говорит он, - и я стал побаиваться... повремените. - И вдруг, вопреки своим собственным словам, он приходит в страшную ярость и говорит: - Я никогда себе не прощу, мадам, что я, Джемми Джекмен, не раскусил всего этого еще в то утро... не пошел прямо наверх, когда сапожная губка была у меня в руках... не заткнул ему этой губкой глотку... и не задушил его до смерти на месте!
      Успокоившись, мы с майором порешили, что ничего нам не остается делать, как только притворяться, будто мы ни о чем не подозреваем, и прилагать все усилия к тому, чтобы бедной малютке жилось покойно, но что я стала бы делать без майора, когда пришлось внушать всем шарманщикам, что нам нужен покой, неизвестно - ведь он-то воевал с ними, как лев и тигр, даже до такой степени, что, не видя этого своими глазами, я не поверила бы, как это джентльмен может так стремительно выскакивать из дому с каминными щипцами, тросточками, кувшинами, углем, картофелем, взятым со своего стола, и даже со шляпой, сорванной со своей собственной головы, и в то же время до того свирепо выражаться на иностранных языках, что шарманщики, бывало, остановятся, не докрутивши ручки, и стоят, оцепенев, словно Спящие Уродины, - не могу же я назвать их Красавицами!
      Теперь я до того пугалась, едва завидев почтальона невдалеке от нашего дома, что чувствовала облегчение, когда он проходил мимо; но вот дней через десять или недели через две он опять говорит мне:
      - Письмо для миссис Эдсон... Она хорошо себя чувствует?
      - Хорошо, почтальон, но она уже не в силах вставать так рано, как прежде, - что было истинной правдой.
      Я отнесла письмо к майору, который сидел за завтраком, и говорю, запинаясь:
      - Майор, не хватает у меня духу отдать ей письмо.
      - Недобрый вид у этого чертова письма, - говорит майор.
      - У меня не хватает духу, майор, - повторяю я, а сама вся дрожу, отдать ей его.
      Майор ненадолго призадумался, а потом говорит, подняв голову с таким видом, точно ему пришла на ум какая-то новая и полезная мысль:
      - Миссис Лиррипер, я никогда себе не прощу, что я, Джемми Джекмен, не пошел в то утро прямо наверх со своей сапожной губкой в руках... не заткнул ему губкой глотку... и не задушил его до смерти на месте!
      - Майор, - говорю я с некоторой поспешностью, - вы этого не сделали - и слава богу, потому что ничего хорошего из этого не получилось бы, и мне кажется, вашей губке нашлось лучшее применение на ваших почтенных сапогах.
      Ну, мы образумились и порешили, что я постучу в дверь ее спальни и положу письмо на циновку снаружи, а сама подожду на верхней площадке, посмотрю, не случится ли чего, и, признаюсь, никакой порох, ни пушечные ядра, ни гранаты, ни ракеты не внушали никому такого страха, какой внушало мне это страшное письмо, когда я несла его на третий этаж.
      Ужасный вопль пронесся по всему дому, как только она распечатала письмо, и я нашла ее лежащей замертво на полу. Я, душенька, даже не взглянула на письмо, которое лежало рядом с нею развернутое, потому что для этого не представилось случая.
      Все, что мне требовалось, чтобы привести ее в чувство, майор собственноручно принес мне наверх и, кроме того, сбегал в аптеку за лекарствами, которых в доме не оказалось, а также ринулся в самую ожесточенную из своих стычек с одним музыкальным инструментом, представлявшим бальный зал не знаю уж в какой именно стране, но только фигурки вальсировали, то показываясь из-за портьеры, то скрываясь за нею, и притом вращали глазами. Но вот, долгое время спустя я увидела, что она приходит в чувство, и поскорей улизнула на площадку, да так и стояла там, покуда не услышала ее плача, а тогда вошла и говорю бодрым голосом:
      - Миссис Эдсон, вы нездоровы, милочка моя, да и не мудрено, - и говорю это с таким видом, словно раньше и не входила к ней в комнату.
      Поверила она мне или не поверила, этого я не могу сказать, да оно и не важно, хоть и могла бы, но я сидела с ней много часов, а она все благодарила меня и, наконец, сказала, что хочет полежать, потому что у нее голова болит.
      - Майор, - шепчу я, заглянув в диванную, - прошу и умоляю вас, не выходите из дому!
      А майор шепчет в ответ:
      - Мадам, будьте уверены, что не выйду. Ну, а как она?
      Я ему говорю:
      - Майор, одному богу известно, что жжет и терзает ее бедную душу. Когда я с нею рассталась, она сидела у окна в своей комнате. А я теперь пойду посижу у окна в своей.
      Прошел день, и настал вечер. Жить на улице Норфолк очень приятно, только не в нижней ее части, - и все-таки летним вечером, когда она вся покрыта сором и клочками бумаги, и на ней играют беспризорные дети, и какая-то тяжелая тишина и духота давят на нее, а церковные колокола трезвонят где-то поблизости, тут немножко скучно, и ни разу я с тех пор не смотрела на нее в такой вот час и никогда не посмотрю в такой час без того, чтобы не вспомнить того скучного июньского вечера, когда эта молоденькая бедняжка сидела у своего открытого окна в угловой комнате на третьем этаже, а я сидела у своего открытого окна в угловой (противоположной угловой) на четвертом. Что-то милосердное, что-то более мудрое и доброе, чем я сама, заставило меня, пока еще было светло, надеть шляпку и шаль, а когда тени упали на землю и начался прилив, я видела - стоило мне только высунуть голову и взглянуть вниз на ее окно, - что она слегка наклонилась вперед и смотрит вниз. Уже темнело, когда я увидела ее на улице.
      Я так боялась потерять ее из виду, что даже теперь, когда об этом рассказываю, у меня перехватывает дыхание, и, спускаясь по лестнице, я мчалась со всех ног, так что я только стукнула рукой в Майорову дверь, проходя мимо, и выскочила из дому. Она уже скрылась. Не убавляя шагу, я пошла вниз по улице и, добравшись до поворота на Хоуард-стрит, увидела, что она свернула туда и идет прямо впереди меня на запад. Ох, до чего я обрадовалась, когда, наконец, увидела ее!
      Она совсем плохо знала Лондон и очень редко выходила из дому, разве что подышать воздухом на нашей же улице, где она знала двух-трех малышей - детей наших соседей, и порой стояла среди них на мостовой, глядя на воду. Я знала, что идет она наудачу, однако она без ошибки сворачивала в переулки, если это было нужно, и, наконец, вышла на Стрэнд. Но я видела, что на каждом перекрестке она повертывала голову лишь в одну сторону, а именно в сторону реки.
      Возможно, что только тишина и темнота, царившие вокруг Аделфи Террас, побудили ее устремиться в ту сторону, но шла она с таким видом, словно заранее решила пойти туда; да, пожалуй, так оно и было. Она спустилась прямо на площадку, прошлась вдоль нее, наклоняясь над чугунными перилами и глядя вниз, и впоследствии я часто просыпалась в постели, с ужасом вспоминая об этом. Пристань внизу была безлюдна, вода поднялась высоко, и все это, должно быть, укрепило ее намерение. Она огляделась кругом, как бы ища дороги, и устремилась вниз - не знаю уж, по верному ли пути или нет, потому что я ни раньше, ни позже тут не бывала, - а я пошла за ней следом.
      Надо сказать, что за все это время она ни разу не оглянулась назад. Но теперь походка ее сильно изменилась, и вместо того чтобы по-прежнему идти быстрым, твердым шагом, сложив руки на груди, она бежала под темными, мрачными сводами как безумная, широко раскинув руки, точно это были крылья и она летела навстречу своей смерти.
      Мы очутились на пристани, и она остановилась. Я тоже остановилась. Увидев, как она взялась за завязки своей шляпы, я бросилась вперед по самому краю пристани и обеими руками обхватила ее за талию. В тот миг я знала, что она могла бы меня утопить, но вырваться из моих рук не смогла бы.
      До тех пор мысли у меня путались, и я никак не могла придумать, что мне ей сказать, но чуть только я до нее дотронулась, разум вернулся ко мне, как по волшебству: голос стал естественным, голова ясной, и даже дышала я почти как всегда.
      - Миссис Эдсон! - говорю я. - Милочка моя! Осторожней. Как это вы заблудились и попади в такое опасное место? Вы, наверное, шли по самым путаным улицам Лондона. Ну и не мудрено, что заблудились. Надо же вам было попасть в такое место! Я-то думала, что никто сюда не ходит, кроме меня, когда я тут заказываю уголь, да майора, что живет в диванной, - он любит выкурить здесь сигару! - а сказала я так, увидев, что этот славный человек уже стоит поблизости, делая вид, что курит.
      - Кхе! Кхе! Кхе! - кашляет майор.
      - Ах, боже мой, - говорю я, - да вот и он сам, легок на помине!
      - Эй! Кто идет? - окликает нас майор по-военному.
      - На что это похоже! - говорю я. - Неужели вы нас не узнаете, майор Джекмен?
      - Эй! - восклицает майор. - Кто там зовет Джемми Джекмена? (Но он задыхался сильнее и говорил менее натурально, чем я от него ожидала.)
      - Да ведь это же миссис Эдсон, майор! - говорю я. - Она вышла на воздух освежить свою бедную головку, которая очень болела, да вот сбилась с дороги, заблудилась, и бог знает, куда бы попала, не приди я сюда опустить письмо с заказом на уголь в почтовый ящик своего поставщика, а вы покурить сигару! Да вы и вправду, милочка, недостаточно хорошо себя чувствуете, - говорю я ей, чтобы уходить так далеко из дому без меня... Ну, майор, ваша рука придется кстати, - говорю я ему, - ведь бедняжка может опереться на нее хоть всей своей тяжестью.
      Тут мы, благодарение богу, подхватили ее с двух сторон и увели.
      Она вся дрожала, словно от холода, пока я не уложила ее в постель, и до самого рассвета держала меня за руку, а сама все стонала и стонала: "О, жестокий, жестокий, жестокий!" Но когда я опустила голову, притворяясь, что меня одолел сон, я услышала, как бедняжка стала трогательно и смиренно благодарить судьбу за то, что ей помешали в безумии наложить на себя руки, и тут уж я чуть не выплакала себе глаза, залив слезами покрывало, и поняла, что она спасена.
      У меня были кое-какие средства, и я могла себе кое-что позволить, поэтому мы с майором на другой же день обдумали, как нам быть дальше, пока она спала, обессиленная, и вот я говорю ей, как только подвернулся удобный случай:
      - Миссис Эдсон, милочка моя, когда мистер Эдсон внес мне квартирную плату за следующие шесть месяцев...
      Она вздрогнула, и я почувствовала, что в меня впились ее большие глаза, но не подала виду и продолжала, уткнувшись в свое шитье:
      - ...я выдала ему расписку, но сейчас не вполне уверена, что тогда правильно поставила на ней число. Вы не можете дать мне взглянуть на нее?
      Она прикрыла холодной, застывшей рукой мою руку и посмотрела на меня, словно заглядывая мне в душу, так что мне пришлось бросить шитье и взглянуть на нее, но я заранее приняла предосторожности - надела очки.
      - У меня нет никакой расписки, - говорит она,
      - А! Так, значит, она осталась у него, - говорю я небрежным тоном. Впрочем, беда невелика. Расписка всегда расписка.
      С той поры она постоянно держала меня за руку, если я могла ей это позволить, что случалось тогда, когда я читала ей вслух, потому что нам с ней, конечно, приходилось заниматься шитьем, а обе мы были не мастерицы шить всякие крошечные штучки, но при всей моей неопытности я все же скорее могу гордиться плодами своих трудов. И хотя ей нравилось все то, что я ей читала, мне казалось, что, не считая нагорной проповеди, ее больше всего трогало благостное сострадание Христа к нам, бедным женщинам, и его детство и то, как матерь его гордилась им и как хранила в сердце его слова. В глазах у нее всегда светилась благодарность, и я никогда, никогда, никогда не забуду этого, пока не закрою собственных глаз в последнем сне, когда же я случайно бросала взгляд на нее, я неизменно встречала ее благодарный взгляд, и она часто протягивала мне дрожащие губы для поцелуя, словно была маленькой любящей, несчастной девочкой, а не взрослой женщиной.
      Как-то раз бедные ее губки дрожали так сильно, а слезы лились так быстро, что мне показалось, она вот-вот поведает мне все свое горе, но я взяла ее за руки и сказала:
      - Нет, милочка, не сейчас, - сейчас вам лучше и не пытаться. Подождите, пока не наступит хорошее время, когда все это пройдет и вы окрепнете, - вот тогда и рассказывайте мне что хотите. Согласны?
      Она несколько раз кивнула мне головой, не выпуская моих рук, потом прижала их к своим губам и к груди.
      - Одно лишь слово, дорогая моя, - сказала я, - нет ли кого-нибудь...
      Она посмотрела на меня вопросительно:
      - Кого-нибудь?
      - К кому я могла бы пойти?
      Она покачала головой.
      - Кого я могла бы привести к вам?
      Она опять покачала головой.
      - Ну, а мне ведь никого не нужно, дорогая. Теперь будем считать, что с этим покончено.
      Не больше чем неделю спустя, - потому что разговор наш происходил, когда мы давно уже сдружились с нею, - я склонялась над ее изголовьем и то прислушивалась к ее дыханию, то искала признаков жизни в ее лице. Наконец жизнь торжественно вернулась к ней, но это была не вспышка, - мне почудилось, будто бледный, слабый свет медленно-медленно разлился по ее лицу.
      Она беззвучно произнесла что-то, и я догадалась, что она спросила:
      - Я умру?
      И я ответила:
      - Да, бедняжечка моя милая, кажется, что да.
      Я каким-то образом угадала ее желание и положила ее бессильную правую руку ей на грудь, а другую сверху, и она помолилась - так хорошо! - а я, несчастная, тоже помолилась, хоть и без слов. Потом я взяла завернутого в одеяльце ребеночка с того места, где он лежал, принесла его и сказала:
      - Милочка моя, он послан бездетной старой женщине. Чтобы мне было о ком заботиться.
      В последний раз она протянула мне дрожащие губы, и я нежно поцеловала их.
      - Да, моя милочка, - сказала я. - Помоги нам бог! Мне и майору.
      Не знаю, как это получше выразить, но я увидела в ее благодарном взгляде, что душа ее проясняется, поднимается, освобождается и улетает прочь.
      * * *
      Вот, душенька, отчего и почему мы назвали его Джемми - в честь майора, его крестного отца, и дали ему фамилию Лиррипер - в честь меня, и в жизни я не видывала такого милого ребенка, который так оживлял бы меблированные комнаты, как он наш дом, и был таким товарищем для своей бабушки, каким был Джемми для меня, к тому же всегда-то он был спокойный, слушался (большей частью), когда ему что-нибудь прикажешь, прямо утешительный был малыш, глядя на него, душа радовалась, кроме как в один прекрасный день, когда он настолько вырос, что забросил свою шапочку на нижний дворик Уозенхемши, а ему не захотели вернуть шапочку, и я до того разволновалась, что надела свою лучшую шляпку и перчатки, взяла зонтик, повела ребенка за ручку и говорю:
      - Мисс Уозенхем, не думала я, что мне когда-нибудь придется войти в ваш дом, но если шапочку моего внука не возвратят немедленно, законы нашей родины, охраняющие собственность подданных, вступят в силу, и в конце концов нас с вами рассудят, чего бы это ни стоило.
      С усмешкой, по которой я, признаюсь, сейчас же догадалась, что слух о запасных ключах не ложь (хотя, может, я и ошиблась и придется оставить мисс Уозенхем только под подозрением за недостатком улик), она позвонила и говорит:
      - Джейн, вы не видели у нас в нижнем дворике старой шапки какого-то уличного мальчишки?
      А я ей на это:
      - Мисс Уозенхем, прежде чем ваша горничная ответит на этот вопрос, позвольте мне вам сказать прямо в глаза, что мой внук не уличный мальчишка и что он не имеет обыкновения носить старые шапки. Уж коли на то пошло, мисс Уозенхем, - говорю я, - шапочка моего внука, сдается мне, поновее вашего чепца, - что было очень дерзко с моей стороны, - ведь кружева у ней на чепце были самые простые, машинные, застиранные да к тому же еще и рваные, но ее наглость вывела меня из себя.
      Тут мисс Уозенхем покраснела и говорит:
      - Джейн, отвечайте на мой вопрос, есть у нас на нижнем дворике детская шапка или нет?
      - Да, сударыня, - отвечает Джейн, - я, кажется, видела, что там валяется какое-то тряпье.
      - В таком случае, - говорит мисс Уозенхем, - проводите этих посетителей вон из дома и выкиньте этот нестоящий предмет из моих владений.
      Но тут мальчик, - а он все время глядел на мисс Уозенхем во все глаза, чтобы не сказать больше, - хмурит свои бровки, надувает губки, расставляет толстенькие ножонки, медленно сучит пухленькими кулачками, как будто вертит ручку кофейной мельницы, и говорит Уозенхемше:
      - Вы не лугайте мою бабушку, а то я вас побью!
      - Эге! - говорит мисс Уозенхем, сердито глядя на крошку. - Уж если это не уличный мальчишка, так кому ж еще и быть? Хорош, нечего сказать!
      А я разразилась хохотом и говорю:
      - Если вы, мисс Уозенхем, смотрите без удовольствия даже на такого прелестного ребенка, я не завидую вашим чувствам и желаю вам всего хорошего. Джемми, пойдем домой с бабушкой.
      И я не потеряла прекраснейшего расположения духа, - хотя шапочка вылетела прямо на улицу в таком виде, словно ее только что вытащили из-под водопроводного крана, - но шла домой, смеясь всю дорогу, и все это благодаря нашему милому мальчику.
      Сколько миль мы с майором проехали вместе с Джемми в сумерках, не зажигая лампы, сосчитать невозможно, причем Джемми сидел за кучера на козлах (на окованном медью пюпитре майора), я сидела внутри почтовой кареты - то есть в кресле, а майор стоял за кондуктора на запятках, то есть просто позади меня, и весьма искусно трубил в рог из оберточной бумаги. И, право же, душенька, когда я, бывало, задремлю на своем сиденье в "почтовой карете" и вдруг проснусь от вспышки огня в камине да услышу, как наш драгоценный малыш правит лошадьми, а майор трубит сзади, требуя, чтобы нам дали сменную четверню, потому что мы приехали на станцию, так, верите ли, мне спросонья чудилось, будто мы едем по старой Северной дороге, которую так хорошо знал мой бедный Лиррипер. А потом, поглядишь, бывало, как оба они, и старый и малый, слезают, закутанные, чтобы погреться, топочут ногами и пьют стаканами эль из бумажных спичечных коробок, взятых с каминной полки, так сразу увидишь, что майор веселится не хуже мальчугана, ну, а я забавлялась совсем как в театре, когда, бывало, наш кучеренок откроет дверцу кареты и заглянет ко мне внутрь со словами: "Очень быстло ехали до этой станции... Стлашно было, сталушка?"
      Но те невыразимые чувства, какие я испытала, когда мы потеряли этого мальчика, можно сравнить только с чувствами майора, а они были ни капельки не лучше моих, - ведь мальчик пропал пяти лет от роду в одиннадцать часов утра, и ни слуху ни духу о нем не было до половины десятого вечера, когда майор уже ушел к редактору газеты "Таймс", помещать объявление, которое появилось на другой день, ровно через сутки после того, как беглец нашелся, и я бережно храню этот номер в ящике, надушенном лавандой, потому что это был первый случай, когда о Джемми написали в газетах. Чем дальше шло время, тем больше я волновалась, и майор тоже, и, кроме того, нас обоих ужасно раздражало невозмутимое спокойствие полицейских, - хотя надо им отдать должное, они были очень вежливы и предупредительны, - а также то упрямство, с каким они отказывались поддерживать наше предположение, что ребенка украли.
      - В большинстве случаев мы их находим, сударыня, - уверял сержант, явившийся, чтобы меня успокоить, в чем он нисколько не преуспел, а сержант этот был рядовым констеблем во времена Кэролайн, на что он и намекнул вначале, сказав: - Не поддавайтесь волнению, сударыня, все обойдется благополучно - так же, как зажил мой нос, после того как его исцарапала та девица у вас на третьем этаже, - говорит, - ведь мы в большинстве случаев их находим, сударыня, потому что никто особенно не рвется подбирать, если можно так выразиться, подержанных ребятишек. Кто-кто, а уж вы получите его обратно, сударыня.
      - Ах, но, дорогой мой, добрый сэр, - говорю я и сжимаю руки, потом ломаю их, потом опять сжимаю, - ведь он до того необыкновенный ребенок!
      - Ну так что ж, сударыня, - говорит сержант, - мы и таких в большинстве случаев находим, сударыня. Весь вопрос в том, дорого ли стоит его одежда.
      - Его одежда, - говорю я, - стоит недорого, сэр, потому что он был в своем будничном костюмчике, но ведь это до того прелестный ребенок!
      - Не беспокойтесь, сударыня, - говорит сержант. - Кто-кто, а вы получите его обратно, сударыня. И даже будь он в своем лучшем костюме, самое худшее, что может случиться, - это то, что его найдут завернутым в капустные листья и дрожащим от холода где-нибудь в переулке.
      Слова его пронзили мне сердце точно кинжалом - тысячью кинжалов, - и мы с майором бегали, как безумные, туда-сюда весь день напролет; но вот - дело было уже к вечеру - майор, возвратившись домой после своих переговоров с редактором "Таймса", словно в истерике врывается в мою комнатку, хватает меня за руку, вытирает себе глаза и кричит:
      - Радуйтесь, радуйтесь... полисмен в штатском поднялся на крыльцо, когда я входил в дом... успокойтесь! Джемми нашелся!
      Не мудрено, что я упала в обморок, и когда очнулась, бросилась обнимать ноги сыщику - а он был с темными бакенбардами и как будто составлял в уме инвентарь всего имущества в моей комнатке, - и тут я говорю ему: "Благослови вас бог, сэр, но где же наш милый крошка?" - а он отвечает: "В Кеннингтонском полицейском участке".
      Я чуть было не упала к его ногам, окаменев от ужаса при мысли о том, что такая невинность сидит в кутузке вместе с убийцами, но сыщик добавил:
      - Он побежал за обезьяной.
      Тут я решила, что это какое-то слово на воровском языке, и стала его просить:
      - О сэр, объясните любящей бабушке, какая такая обезьяна?
      А он мне на это:
      - Да вот та самая, в колпачке с блестками, а под подбородком ремешок, который вечно сползает на сторону, - та, что торчит у перекрестков на круглом столике и лишь в крайнем случае соглашается вынимать саблю из ножен.
      Теперь я все поняла и всячески его благодарила, и мы с майором и с ним поехали в Кеннингтон, а там нашли нашего мальчика: он очень уютно устроился перед пылающим камином и сладко спал, наигравшись на маленькой гармони, величиной с утюг, даже меньше, - должно быть, ее отобрали у какого-то мальчишки, а полицейские любезно дали ее Джемми, чтоб он поиграл и заснул.
      Ну, а про ту систему, душенька, по которой майор начал и, можно сказать, усовершенствовал обучение Джемми, в то время когда тот был еще такой маленький, что если стоял по ту сторону стола, то приходилось смотреть не через стол, а под него, чтобы увидеть этого крошку и его чудесные золотые кудри-точь-в-точь как у матери, - так вот, про эту систему, душенька, не худо бы узнать и королю, и палате лордов, и палате общин, и тогда майору, наверное, вышло бы повышение, которого он вполне заслуживает и которое пришлось бы ему весьма кстати (говоря между нами), особенно по части фунтов, шиллингов и пенсов. Когда майор впервые взялся обучать Джемми, он сказал мне:
      - Я собираюсь, мадам, - говорит, - сделать нашего питомца вычислителем.
      - Майор, - говорю я, - вы меня пугаете: смотрите не нанесите малютке такого непоправимого вреда, что вы этого себе вовек не простите.
      - Мадам, - говорит майор, - раскаяние, которое я испытал после того случая, когда в руке у меня была сапожная губка и я не задушил ею этого мерзавца... на месте...
      - Опять! Ради всего святого! - перебиваю я майора. - Пусть совесть гложет его без всяких губок.
      - ...повторяю, мадам, раскаяние, испытанное мною после того случая, говорит майор, - можно сравнить только с раскаянием, которое переполнит мне грудь, - тут он ударил себя в грудь, - если этот острый ум не будут развивать с раннего детства. Но заметьте себе, мадам, - говорит майор, подняв указательный палец, - развивать таким методом, что для ребенка это будет одно удовольствие.
      - Майор, - говорю я, - буду с вами откровенна и скажу вам начистоту: как только я замечу, что дорогой малютка теряет аппетит, я пойму, что все это от ваших вычислений, и прекращу их в две минуты. Или если я замечу, что они ударяют ему в голову, - говорю я, - или как-нибудь там расстраивают ему желудок, или что от этих самых вычислений у него подкашиваются ножки, результат будет тот же самый, но, майор, вы человек умный и много чего повидали на своем веку, вы любите ребенка, вы его крестный отец, и раз вы уверены, что попробовать стоит, - пробуйте.
      - Эти слова, мадам, - говорит майор, - достойны Эммы Лиррипер. Я прошу об одном, мадам: предоставьте нам с крестником недельки две на подготовку сюрприза для вас и позвольте мне иногда забирать к себе из кухни некоторые небольшие предметы, в которых там пока нет надобности.
      - Из кухни, майор? - переспрашиваю я, смутно опасаясь, уж не собирается ли он сварить ребенка.
      - Из кухни, - отвечает майор, а сам улыбается и надувается и даже как будто становится выше ростом.
      Ну, я согласилась, и некоторое время майор с мальчуганом каждый день сидели взаперти по получасу кряду, и я только и слышала, что они болтают да смеются, а Джемми хлопает в ладоши и выкрикивает разные числа, поэтому я сказала себе: "Пока что это ему не повредило", - да к тому же, наблюдая за милым мальчиком, я не замечала в нем ничего особенного, и это меня тоже успокаивало. Наконец в один прекрасный день Джемми приносит мне карточку, исписанную аккуратным Майоровым почерком: "Господа Джемми Джекмен, - надо вам знать, что мы назвали мальчика в честь майора, - имеют честь просить миссис Лиррипер пожаловать в Джекменский институт, в диванную, что с окнами на улицу, сегодня в пять ноль-ноль вечера и присутствовать при исполнении нескольких небольших фокусов из области элементарной арифметики". И, верьте не верьте, ровно в пять часов майор стоял в диванной за ломберным столом, крылья которого были подняты, а на столе, устланном старой газетной бумагой, в полном порядке было расставлено множество всякой кухонной утвари, причем крошка стоял на стуле и румяные щечки его горели, а глазки сверкали, словно кучка брильянтиков.
      - Тепель, бабушка, - говорит он, - вы садитесь и не плиставайте к нам, - ведь он увидел своими брильянтиками, что я собираюсь его потискать.
      - Отлично, сэр, - говорю я, - в такой прекрасной компании я, разумеется, буду слушаться, - и села в кресло, которое для меня поставили, а сама так и трясусь от смеха.
      Но вообразите мое восхищение, когда майор принялся выставлять вперед и называть вещи на столе одну за другой, и до того быстро - как фокусы показывают.
      - Три кастрюли, - говорит, - щипцы для плойки, ручной колокольчик, вилка для поджаривания хлеба, терка для мускатного ореха, четыре крышки от кастрюль, коробка для пряностей, две рюмки для яиц и доска для рубки мяса... сколько всего?
      И малыш сейчас же кричит в ответ:
      - Пятнадцать: запишем пять, доска для мяса в уме, - а сам то в ладоши хлопает, то ножонки задирает, то на стуле пляшет.
      Затем, душенька, они с майором принялись все с той же изумительной легкостью и точностью складывать столы и кресла с диванами, картины и каминные решетки - с утюгами, самих себя и меня - с кошкой и глазами мисс Уозенхем, и как только подведут итог, мой "розочка с брильянтами" то в ладоши хлопает, то ножонки задирает, то на стуле пляшет.
      А майор-то как гордится!
      - Вот это голова, мадам! - тихо шепчет он мне, прикрыв рот рукой. Потом говорит громко: - Теперь перейдем к следующему элементарному правилу... которое называется...
      - Читание! - кричит Джемми.
      - Правильно, - говорит майор. - Мы имеем вилку для поджаривания хлеба, картофелину в натуральном виде, две крышки от кастрюль, одну рюмку для яиц, деревянную ложку и две спицы для жаренья мяса; из всего этого для коммерческих надобностей требуется вычесть: рашпер для килек, кувшинчик из-под пикулей, два лимона, одну перечницу, тараканью ловушку и ручку от буфетного ящика. Сколько останется?
      - Вилка для поджаливанья хлеба! - кричит Джемми.
      - В числах сколько? - спрашивает майор.
      - Единица! - кричит Джемми.
      - Вот это мальчик, мадам! - тихо шепчет мне майор, прикрыв рот рукой. Потом продолжает:
      - Теперь перейдем к следующему элементарному правилу... которое называется...
      - Множение! - кричит Джемми.
      - Правильно, - говорит майор.
      Ну, душенька, если я начну рассказывать вам подробно, как они умножали четырнадцать поленьев на два кусочка имбиря и шпиговку или делили чуть не все, что стояло на столе, на грелку от щипцов для плойки и подсвечник для спальни, получая в остатке лимон, то голова моя закружится и будет кружиться, кружиться, кружиться, как кружилась тогда. Поэтому я сказала:
      - Прошу извинить, что обращаюсь с просьбой к председателю, профессор Джекмен, но, мне кажется, пора прервать лекцию, потому что мне необходимо крепко обнять этого молодого ученого.
      На что Джемми кричит со своего стула:
      - Бабушка, ласклойте луки, я на вас плыгну!
      И я раскрыла ему объятия, как раскрыла свое скорбное сердце, когда его бедная молодая мать лежала при смерти, и он прыгнул на меня, и мы долго обнимали друг друга, а майор, который прямо лопался от гордости, что твой павлин, тихо шепчет мне, прикрыв рот рукой:
      - Не к чему повторять ему мои слова, мадам, - и вправду не к чему, потому что слова майора были очень отчетливо слышны, - но вот это мальчик!
      Таким образом Джемми рос себе да рос и начал уже ходить в школу, но продолжал учиться под руководством майора, и нам было так хорошо, что лучше и быть не может, а что касается меблированных комнат, то им привалило счастье: они, можно сказать, сдавались сами собой, и будь их вдвое больше, все равно все были бы сданы, но все-таки пришлось мне в один прекрасный день нехотя и через силу сказать майору:
      - Майор, знаете, что мне нужно вам сказать? Нашего мальчика надо отдать в пансион.
      Грустно было видеть, как вытянулось лицо у майора, и я от всего сердца пожалела доброго старика.
      - Да, майор, - говорю я, - хотя жильцы любят его не меньше чем вас и хотя одни мы знаем, как он нам дорог, однако это в порядке вещей, и вся жизнь складывается из разлук, так что придется и нам расстаться с нашим баловнем.
      Хотя я говорила это самым решительным тоном, но в глазах у меня двоилось, так что я видела сквозь слезы двух майоров и с полдюжины каминов, а когда бедный майор уперся чистым, ярко начищенным сапогом в каминную решетку, а локтем в колено, а голову опустил на руку и начал качаться взад и вперед, я ужасно расстроилась.
      - Но, - говорю я, откашлявшись, - вы так хорошо подготовили его, майор... вы были ему таким хорошим учителем... что на первых порах ему будет совсем легко. И к тому же он такой смышленый, что скоро завоюет себе место в первом ряду...
      - Второго такого мальчика, - говорит майор, посапывая, - нет на земле.
      - Верно вы говорите, майор, и не годится нам из чистого себялюбия и ради самих себя мешать ему сделаться красой и гордостью любого общества, в которое он войдет, а быть может, даже стать великим человеком, правда, майор? Когда я свое отработаю, он получит мои маленькие сбережения (потому что в нем вся моя жизнь), и мы должны помочь ему сделаться разумным человеком и добрым человеком, правда, майор?
      - Мадам, - говорит майор, встав с места, - Джемми Джекмен оказался более старым дурнем, чем я думал, а вы его пристыдили. Вы совершенно правы, мадам. Вы вполне и неоспоримо правы... С вашего разрешения я пойду прогуляться.
      Итак, майор ушел, а Джемми был дома, и я увела мальчика сюда, в свою комнатку, поставила его перед своим креслом, погладила его кудри точь-в-точь такие, как у матери, - и начала говорить с ним серьезно и ласково. Я напомнила своему любимчику, что ему уже десятый год, и сказала ему насчет его жизненного пути почти то же самое, что говорила майору, а потом объявила, что теперь нам нужно расстаться, но тут невольно умолкла, потому что увидела вдруг памятные мне дрожащие губки, и это так живо воскресило былые времена! Но он был очень мужественный и скоро справился с собой и так серьезно говорит мне сквозь слезы, кивая головкой:
      - Я понимаю, бабушка... я знаю, что так надо, бабушка... продолжайте, бабушка, не бойтесь за меня.
      А когда я высказала все, что было у меня на душе, он обратил ко мне свое ясное, открытое личико и говорит слегка прерывающимся голосом:
      - Вот увидите, бабушка, я вырасту большой и сделаю все, чтобы доказать вам свою благодарность и любовь... а если вырасту не таким, как вам хочется... нет, надеюсь, что вырасту таким... а не то я умру.
      Тут он сел подле меня, а я принялась рассказывать ему про школу, которую мне горячо рекомендовали, - где она находится, сколько там воспитанников и в какие игры они, как я слышала, играют и сколько времени продолжаются каникулы, а он слушал все это внимательно и спокойно. И вот, наконец, он говорит:
      - А теперь, милая бабушка, позвольте мне стать на колени здесь, где я привык читать молитвы, позвольте мне только на минутку спрятать лицо в вашем платье и поплакать, потому что вы были для меня лучше отца... лучше матери... братьев, сестер и друзей!..
      Ну, он поплакал, и я тоже, и нам обоим полегчало.
      С того времени он крепко держал свое слово, всегда был весел, послушен, и даже когда мы с майором повезли его в Линкольншир, он был самый веселый из всей нашей компании, что, впрочем, очень естественно, но он, право же, был веселый и оживлял нас, и только когда дело дошло до последнего прощанья, он сказал, печально глядя на меня: "Ведь вы не хотите, чтобы я очень грустил, правда, бабушка?" И когда я ответила: "Нет, милый, боже сохрани!" - он сказал: "Это хорошо!" - и убежал прочь.
      Но теперь, когда мальчика уже не было в меблированных комнатах, майор постоянно пребывал в унынии. Даже все жильцы заметили, что майор приуныл. Теперь уже не казалось, как прежде, что он довольно высок ростом, и если, начищая свои сапоги, он хоть капельку интересовался этим занятием, и то уже было хорошо.
      Как-то раз вечером майор пришел в мою комнатку выпить чашку чаю, покушать гренков с маслом и прочитать последнее письмо Джемми, полученное в тот день (письмо принес тот же самый почтальон, и он успел состариться, пока разносил почту), и видя, что письмо немного оживило майора, я и говорю ему:
      - Майор, не надо унывать.
      Майор покачал головой.
      - Джемми Джекмен, мадам, - говорит он с глубоким вздохом, - оказался более старым дурнем, чем я думал.
      - От уныния не помолодеешь, майор.
      - Дорогая моя миссис Лиррипер, - говорит майор, - можно ли помолодеть от чего бы то ни было?
      Чувствуя, что майор берет надо мною верх, я переменила тему.
      - Тринадцать лет! Тринадцать лет! Сколько жильцов въехало и выехало за те тринадцать лет, что вы прожили в диванной, майор!
      - Ха! - говорит майор, оживляясь. - Много, мадам, много.
      - И, кажется, вы со всеми были в хороших отношениях?
      - Как правило (за некоторыми исключениями, ибо нет правил без исключений), как правило, дорогая моя миссис Лиррипер, - говорит майор, - я имел честь быть с ними знакомым, а нередко и пользоваться их доверием.
      Пока я наблюдала за майором, который опустил седую голову, погладил черные усы и снова предался унынию, одна мысль, которая, наверное, искала, куда бы ей приткнуться, каким-то образом попала в мою старую башку, извините за выражение.
      - Стены моих меблированных комнат, - говорю я небрежным тоном (потому что, видите ли, душенька, когда человек в унынии, говорить с ним напрямик бесполезно), - стены моих меблированных комнат могли бы много чего порассказать, если б умели говорить.
      Майор не пошевельнулся и слова не вымолвил, но я видела, как он плечами - да, душенька, именно плечами! - прислушивался к моим словам. Я своими глазами видела, что плечи его были потрясены этими словами.
      - Наш милый мальчик всегда любил сказки, - продолжала я, словно говоря сама с собой. - И, мне кажется, этот дом - его родной дом - мог бы когда-нибудь написать для него две-три сказки.
      Плечи у майора опустились, дернулись, и голова его выскочила из воротничка. С тех самых пор как Джемми уехал в школу, я не видела, чтобы голова майора так выскакивала из воротничка.
      - Нет спору, что в промежутках между дружескими партиями в криббедж и прочие карточные игры, дорогая моя мадам, - говорит майор, - а также потягивая из того сосуда, который во времена моей юности, во дни незрелости Джемми Джекмена, назывался круговой чашей, я обменивался многими воспоминаниями с вашими жильцами.
      На это я заметила - и, сознаюсь, с самой определенной и лукавой целью:
      - Жаль, что наш милый мальчик не слышал этих воспоминаний!
      - Вы это серьезно говорите, мадам? - спрашивает майор, вздрогнув и повернувшись ко мне.
      - Почему же нет, майор?
      - Мадам, - говорит майор, завернув один обшлаг, - я запишу все это для него.
      - Ага! Теперь вы заговорили! - восклицаю я, радостно всплеснув руками. - Теперь вы перестанете унывать, майор!
      - Начиная с сегодняшнего дня и до моих каникул, то есть каникул нашего милого мальчика, - говорит майор, завернув другой обшлаг, - можно многое сделать по этой части.
      - Не сомневаюсь, майор, потому что вы человек умный и много чего повидали на своем веку.
      - Я начну, - сказал майор и опять стал как будто выше ростом, - я начну завтра.
      И вот, душенька, майор за три дня сделался другим человеком, а через неделю снова стал, самим собой и все писал, и писал, и писал, а перо его скребло, словно крысы за стенной панелью, и не могу уж вам сказать, то ли у него много нашлось о чем вспомнить, то ли он сочинял романы, но все, что он написал, лежит в левом, застекленном отделении книжного шкафчика, который стоит прямо позади вас.
      ГЛАВА II - О том, как диванная добавила несколько слов
      Имею честь представиться: моя фамилия Джекмен. Я горд, что имя мое сохранится для потомства благодаря самому замечательному мальчику на свете (его зовут Джемми Джекмен Лиррипер) и благодаря моему достойнейшему и высокочтимейшему другу миссис Эмме Лиррипер, проживающей в доме номер восемьдесят один по Норфолк-стрит, Стрэнд, в графстве Мидлсекс, в Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии.
      Не моему перу описать тот восторг, с каким встретили мы нашего дорогого и необыкновенно замечательного мальчика по его прибытии на первые его рождественские каникулы. Достаточно будет отметить, что, когда он влетел в дом с двумя великолепными наградами (за арифметику и примерное поведение), мы с миссис Лиррипер в волнении обняли его и немедленно повели в театр, где все трое получили восхитительное удовольствие.
      Не для того, чтобы воздать должное добродетелям лучшей из представительниц ее прекрасного и глубокоуважаемого пола (которую я, из уважения к ее скромности, обозначу здесь лишь инициалами Э. Л.), присоединяю я этот отчет к пачке бумаг - от которых наш в высшей степени замечательный мальчик был в таком восторге, - прежде чем снова убрать их в левое, застекленное отделение книжного шкафчика миссис Лиррипер.
      И не для того, чтобы навязывать читателю имя старого, чудаковатого, отжившего свой век, неизвестного Джемми Джекмена, некогда (к своему умалению) проживавшего в меблированных комнатах Уозенхем, но вот уже много дет проживающего (к своему возвышению) в меблированных комнатах Лиррипер. Соверши я сознательно поступок столь дурного тона, это поистине было бы самопревозношением, особенно теперь, когда это имя носит Джемми Джекмен Лиррипер.
      Нет, я взял свое скромное перо, чтобы составить небольшой очерк о нашем поразительно замечательном мальчике, стремясь, в меру малых своих способностей, нарисовать приятную картинку душевной жизни милого мальчика. Эта картинка, быть может, заинтересует его самого, когда он станет взрослым.
      Первый по нашем воссоединении святочный день был блаженнейшим из всех дней, какие мы когда-либо проводили вместе. Джемми не мог помолчать и пяти минут кряду, кроме как в то время, когда был в церкви. Он говорил, когда мы сидели у камина, он говорил, когда мы гуляли, он говорил, когда мы снова сидели у камина, он не переставая говорил за обедом, отчего обед казался почти таким же замечательным, как сам Джемми. Это весна счастья расцветала в его юном, свежем сердце, и она оплодотворяла (да позволено мне будет употребить столь малое образное выражение) моего высокочтимого друга, а также Дж. Дж., пишущего эти строки.
      Мы сидели втроем. Обедали мы в комнатке моего уважаемого друга, и угощали нас превосходно. Впрочем, все в этом заведении - и чистота, и порядок, и комфорт, - все всегда превосходно. После обеда наш мальчик уселся на свою старую скамеечку у ног моего высокочтимого друга, причем горячие каштаны и стакан хереса (поистине отличнейшее вино!) стояли на стуле, заменявшем стол, а лицо мальчика пылало ярче, чем яблоки на блюде.
      Мы говорили о моих набросках, которые Джемми к тому времени успел прочитать от доски до доски, и по этому поводу мой высокочтимый друг, приглаживая кудри Джемми, заметила следующее:
      - Ведь ты тоже принадлежишь к этому дому, Джемми, и куда больше, чем жильцы, потому что ты в нем родился, а потому не худо бы когда-нибудь добавить твою сказку к остальным, я так думаю.
      Тут Джемми сверкнул глазами и сказал:
      - И я так думаю, бабушка.
      Потом он начал смотреть на огонь, потом засмеялся, как бы совещаясь с ним, потом сложил руки на коленях моего высокочтимого друга и, обратив к ней свое ясное лицо, сказал:
      - Хотите послушать сказку про одного мальчика, бабушка?
      - Еще бы! - ответила мой высокочтимый друг.
      - А вы, крестный?
      - Еще бы! - ответил и я.
      - Ладно! - сказал Джемми. - Так я расскажу вам эту сказку.
      Тут наш бесспорно замечательный мальчик обхватил себя руками и снова рассмеялся мелодичным смехом при мысли о том, что он выступит в новой роли. Потом он снова как бы посовещался о чем-то с огнем и начал:
      - Когда-то, давным-давно, когда свиньи пили вино, а мартышки жевали кашу, - не в мое время и не в ваше, но это дело не наше...
      - Что с ним?! - воскликнула мой высокочтимый друг. - Что у него с головой?
      - Это стихи, бабушка! - сказал Джемми, хохоча от души. - Мы в школе всегда так начинаем рассказывать сказки.
      - Он меня до смерти напугал, майор! -воскликнула мой высокочтимый друг, обмахиваясь тарелкой. - Я уж подумала было, что он не в своем уме!
      - В то замечательное время, бабушка и крестный, жил-был один мальчик не я, заметьте себе!
      - Конечно, не ты! - говорит мой уважаемый друг. - Не он, майор, понимаете?
      - Да, да, - говорю я.
      - И он уехал в школу, в Ратлендшир...
      - Почему не в Линкольншир? - спрашивает мой уважаемый друг.
      - Почему не в Линкольншир, милая моя старенькая бабушка? Потому что в Линкольнширскую школу уехал я, вот почему!
      - Ах да, верно! - говорит мой уважаемый друг. - А ведь это не про Джемми, вы понимаете, майор?
      - Да, да, - говорю я.
      - Ладно! - продолжает наш мальчик, уютно обхватив себя руками, весело рассмеявшись (и опять словно совещаясь с огнем), а потом снова подняв глаза на миссис Лиррипер. - И вот он по уши влюбился в дочь своего учителя, а она была до того красива, что другой такой никто и не видывал: глаза у нее были карие, а волосы каштановые и прелестно вились; голос у нее был очаровательный, и вся она была очаровательная, и звали ее Серафина.
      - Как зовут дочь твоего учителя, Джемми? - спросила мой уважаемый друг.
      - Полли! - ответил Джемми, грозя ей пальцем. - Ага! Вот я вас и поймал! Ха-ха-ха!
      Тут они с моим уважаемым другом посмеялись и обнялись, а потом наш общепризнанно замечательный мальчик продолжал с огромным удовольствием:
      - Ладно! И вот он в нее влюбился. И вот он думал о ней, и мечтал о ней, и дарил ей апельсины и орехи, и дарил бы ей жемчуга и брильянты, если бы мог купить их на свои карманные деньги, но он не мог. И вот ее отец... Ах, он был настоящий варвар! Придирался к мальчикам, каждый месяц устраивал экзамены, читал нравоучения на любые темы в любое время и знал все на свете по книгам. И вот этот мальчик...
      - А его как-нибудь звали? - спросила мой уважаемый друг.
      - Нет, его никак не звали, бабушка. Ха-ха-ха! Вот опять! Опять я вас поймал!
      После чего они снова посмеялись и обнялись, и наш мальчик продолжал:
      - Ладно! И вот у этого мальчика был друг, почти что его ровесник, и учился он в той же школе, а звали его (у этого мальчика почему-то было имя), а звали его... дайте вспомнить... звали его Боббо.
      - А не Боб? - переспросила мой уважаемый друг.
      - Конечно нет! - ответил Джемми. - Почему вы, бабушка, подумали, что Боб? Ладно! И вот этот друг был умнейшим, и храбрейшим, и красивейшим, и великодушнейшим из всех друзей на свете, и вот он влюбился в сестру Серафины, а сестра Серафины влюбилась в него, и вот они все выросли большие.
      - Чудеса! - говорит мой уважаемый друг. - Что-то они уж очень скоро выросли.
      - Вот они все выросли большие, - повторил наш мальчик, смеясь от души, - и Боббо вместе с этим мальчиком уехали верхом искать своего счастья, а лошадей они достали по знакомству, но в то же время за деньги: то есть они оба вместе скопили семь шиллингов и четыре пенса, а лошади были арабской породы и стоили дороже, но хозяин сказал, что ему довольно и этого, так как он хочет сделать одолжение мальчикам. Ладно! И вот они нашли свое счастье и галопом вернулись в школу, а в карманах у них было столько золота, что его хватило бы на всю жизнь. И вот они позвонили в тот колокольчик, в который звонят родители и гости (не тот, что на задней калитке), и когда им открыли дверь, провозгласили: "Теперь все равно что во время скарлатины! Все мальчики отправляются домой на неопределенное время!" И тут все громко закричали "ура", а потом друзья поцеловали Серафину и ее сестру - каждый свою милую, никак не чужую, - а потом приказали немедленно заключить варвара под стражу.
      - Бедняга! - проговорила мой уважаемый друг.
      - Немедленно заключить его под стражу, бабушка, - повторил Джемми, стараясь принять строгий вид и давясь от смеха, - и его каждый день кормили теми обедами, которыми кормят мальчиков, и пил он полбочонка того пива, которое они получают, а больше ему ничего не давали. И вот начались приготовления к двум свадьбам, и были там большие корзины с провизией, и соленья, и сласти, и орехи, и почтовые марки, и вообще разные разности. И вот все так развеселились, что выпустили варвара на свободу, и он тоже развеселился.
      - Я рада, что его выпустили, - говорит мой уважаемый друг, - ведь он только исполнял свой долг.
      - Да, но ведь он исполнял его слишком усердно! - воскликнул Джемми. Ладно! И вот этот мальчик с невестой в объятиях сел верхом на лошадь и ускакал прочь, и он все скакал и скакал, пока не прискакал в одно место, где у него жили бабушка и крестный, - не вы, заметьте себе!
      - Нет, нет! - сказали мы оба.
      - И там его приняли с большой радостью, и он набил буфет и книжный шкаф золотом и засыпал золотом свою бабушку и своего крестного, потому что оба они были самые добрые, самые хорошие люди на свете. И вот когда они сидели по колено в золоте, послышался стук в дверь, и это оказался Боббо (тоже верхом на лошади, с невестой в объятиях), а приехал он сказать, что навеки снимет за двойную плату все меблированные комнаты, которые не нужны этому мальчику, этой бабушке и этому крестному, и что все они будут жить вместе и будут счастливы! И так оно и было и будет всегда.
      - А они не ссорились между собой? - спросила мой уважаемый друг, в то время как Джемми уже сидел у нее на коленях и обнимал ее.
      - Нет! Никто ни с кем не ссорился.
      - А денег они не растратили?
      - Нет! Никто никогда не мог бы их истратить.
      - И никто из них не постарел?
      - Нет! После этого никто не старел.
      - И никто из них не умер?
      - О нет, нет, нет, бабушка! - воскликнул наш милый мальчик, прижавшись щекой к бабушкиной груди и крепче прижимая бабушку к себе. - Никто никогда не умирал.
      - Ах, майор, майор! - говорит мой уважаемый друг, блаженно улыбаясь мне. - Да это куда интересней всех наших рассказов. Давайте же закончим "Сказкой про мальчика", майор, потому что это самая лучшая сказка на свете!
      Подчиняясь приказу достойнейшей из женщин, я записал здесь эту сказку настолько точно, насколько мне это позволили мои наилучшие способности вкупе с моими наилучшими намерениями, и скрепил своей подписью
      Дж. Джекмен.
      Диванная.
      Меблированные комнаты миссис Лиррипер.
      1863
      НАСЛЕДСТВО МИССИС ЛИРРИПЕР
      Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
      В двух главах
      ГЛАВА I - Миссис Лиррипер рассказывает, как она жила, и что переживала
      Ах! Приятно бывает, душенька, опуститься в свое кресло, хоть сердце немножко и бьется оттого, что вечно бегаешь то вверх по лестницам, то вниз по лестницам, и почему только все кухонные лестницы винтовые, этому могут найти оправдание одни лишь архитекторы, хоть я и считаю, что они не очень хорошо знают свое дело, да вряд ли когда и знали его, иначе почему у них всюду все одинаково и почему так мало удобств и так много сквозняков, и опять же: штукатурку накладывают слишком толстым слоем, - а я глубоко убеждена, что от этого в домах заводится сырость, - ну а что касается дымовых труб, то их как попало нахлобучивают на крыши (вроде того, как гости - свои шляпы, расходясь после вечеринки), и при этом архитекторы знают не больше меня, если не меньше, какое влияние это окажет на дым, - ведь вся разница большей частью лишь в том, что дым либо забивается тебе в глотку прямой струей, либо извивается, прежде чем в тебя попасть! А насчет этих новомодных металлических труб разного фасона (длинный ряд таких труб торчит на меблированном доме мисс Уозенхем, что вниз по нашей улице, на той стороне), - насчет них можно сказать, что они только закручивают дым всякими затейливыми узорами, но тебе все равно приходится его глотать, а по мне лучше глотать свой дым попросту, без затей, - вкус-то ведь все равно тот же самый, - не говоря уж о том, что ставить на крыше своего дома что-то вроде знаков, по которым можно судить, в каком виде дым проникает к тебе во внутренности, - это чистейшее тщеславие.
      Так вот, раз уж я сижу здесь перед вами, душенька, в своем собственном кресле, в своей собственной тихой комнатке, в своем собственном меблированном доме номер Восемьдесят один, Норфолк-стрит, Стрэнд, Лондон, расположенном между Сити и Сент-Джеймским парком (если только можно сказать, что все осталось по-старому после того, как появились эти отели, которые добавляют к своему названию слово "ограниченный", потому-де, что воздвигли их акционерные общества с "ограниченной ответственностью", но которые майор Джекмен прозвал "неограниченными", так как они вырастают всюду, а если уж не могут больше расти в высоту, ставят на крыше флагштоки, однако насчет этих чудищ я могу сказать лишь одно: когда я останавливаюсь в гостинице, подавайте мне хозяина и хозяйку с приветливыми липами, а не медную доску с электрическими номерками, которые с треском на ней выскакивают, - ведь доска, натурально, не может мне обрадоваться, ну а я вовсе не хочу, чтобы меня втаскивали к ней на подъемнике, словно черную патоку на корабли, и заставляли телеграфировать о помощи посредством всяких хитроумных приборов, но безо всякого толку), - так вот, значит, душенька, раз уж я сижу здесь, мне нечего говорить о том, что я до сей поры веду свое дело - сдаю меблированные комнаты, - и, надеюсь, буду вести его до самой смерти, когда с согласия духовенства меня наполовину отпоют в церкви святого Клементия-Датчанина, а кончат отпевать на Хэтфилдском кладбище, где я снова лягу рядом с моим бедным Лиррипером - пепел с пеплом, прах с прахом.
      Не ново для вас, душенька, будет и то, что майор - все еще постоянная принадлежность диванной, совсем как крыша на доме, а что Джемми - лучший и умнейший мальчик на свете, и что мы всегда скрывали от него печальную историю его бедной хорошенькой молодой матери, миссис Эдсон, покинутой на третьем этаже и умершей на моих руках, поэтому он уверен, что я его родная бабушка, а сам он сирота, что же касается его склонности к инженерном искусству, то они с майором мастерят паровозы из зонтиков, разбитых чугунков и катушек, а паровозы эти сходят с рельсов, падают со стола и увечат пассажиров не хуже настоящих, - прямо чудеса в решете, - и когда я говорю майору: "Майор, вы не можете хоть каким-нибудь способом привести к нам кондуктора?", майор очень обидчиво отвечает: "Нет, мадам, этого нельзя сделать", а когда я спрашиваю: "Почему же нет?", майор отвечает: "Эту тайну знаем только мы, лица, заинтересованные в железнодорожных делах, мадам, и наш друг, достопочтенный вице-президент Торговой палаты", - и верьте не верьте, душенька, даже эти скудные сведения мне удалось вытянуть из майора не раньше, чем он написал Джемми в школу, чтобы запросить его мнения, какой ответ мне дать, а вся причина в том, что когда мы в первый раз начали с маленькой моделью и прекрасной, отличной сигнализацией (которая, в сущности, работала так же скверно, как и настоящая) и я сказала со смехом: "А какую должность в этом предприятии получу я, джентльмены?" - Джемми обхватил меня руками за шею и говорит, приплясывая: "Вы будете публикой, бабушка", так что теперь они надувают меня как хотят, а я сижу себе в кресле да ворчу.
      Не знаю, душенька, потому ли, что взрослый человек, да еще такой умный, как майор, вообще не может не отдаваться всем сердцем и душой чему бы то ни было, даже игрушкам, а непременно берется за все всерьез (или еще почему-нибудь - не знаю), но только нашему Джемми далеко до той серьезности и веры в дело, с какими майор взялся за управление Соединенным Большим Лирриперским узлом и Джекменовской Большой Диванно-Норфолкской железнодорожной линией.
      - Вы знаете, бабушка, - объявил, сверкая глазами, мой Джемми, когда железную дорогу окрестили, - нам нужно дать ей целую кучу имен, не то наша милая старушка публика, - тут постреленок поцеловал меня, - не захочет платить деньги.
      Итак, "публика" разобрала акции - десять штук по девяти пенсов, - а как только эти деньги были истрачены, купила двенадцать привилегированных акций по шиллингу шести пенсов каждая, причем все они были подписаны Джемми и заверены подписью майора и, между нами говоря, оказались куда ценнее кое-каких акций, которые я покупала в свое время. В течение тех же самых каникул линию построили и открыли на ней движение, поезда ходили, сталкивались, котлы взрывались и происходили всякого рода происшествия и крушения - все как взаправду и очень мило. Чувство ответственности, с каким майор по-военному исполнял обязанности начальника станции - отправлял с опозданием поезда из Лондона и звонил в один из тех маленьких колокольчиков, что продаются на улицах в придачу к ведеркам для угля и лежат на подносе, висящем на шее у разносчика, - это чувство ответственности делало ему честь, душенька, и когда майор по вечерам писал Джемми в школу месячные отчеты насчет подвижного состава, железнодорожного полотна и всего прочего (все это хранилось у него на буфете, и он каждое утро, перед тем как чистить себе сапоги, собственноручно стирал пыль с игрушек), я видела, что ум его как нельзя больше занят мыслями и заботами, а брови насуплены свирепо; впрочем, майор ничего не делает наполовину, и это видно по тому огромному наслаждению, с каким он ходит вместе с Джемми на изыскания (когда Джемми может с ним пойти), несет цепь и рулетку, проектируя не знаю ) и какие там улучшения и новые улицы прямо поперек Вестминстерского аббатства, причем обыватели твердо уверены, что вышло постановление парламента перевернуть весь город вверх дном. Даст бог, так оно и будет, когда Джемми по-настоящему возьмется за это дело!
      Упомянув о своем бедном Лиррипере, я вспомнила об его родном младшем брате, докторе, хотя каких именно наук он был доктором, мне, право, очень трудно сказать, разве что доктором по части выпивки, потому что Джошуа Лиррипер не знал ни вот столечко ни из физики, ни из музыки, ни из юриспруденции, зато его постоянно вызывали в суд графства и налагали на него штрафы, от которых он удирал, а однажды захватили в коридоре вот Этого самого дома с раскрытым зонтиком в руке, с майоровой шляпей на голове и в очках, причем он завернулся в коврик для вытирания ног и заявил, что он сэр Джонсон Джонс, кавалер ордена Бани *, и живет в казармах конногвардейского полка. В тот раз он только за минуту перед тем вошел в дом, и горничная оставила его стоять на коврике, а сама ушла, потому что он послал ее ко мне с обрывком бумаги, скрученным так, что он скорее смахивал на жгутик для зажигания свечей, чем на записку, а в бумажке мне предлагалось сделать выбор: либо вручить ему, Джошуа Лирриперу, тридцать шиллингов, либо увидеть его мозги в доме, причем в записке стояло "срочно" и "требуется ответ". При мысли о том, что мозги кровного родственника моего бедного, дорогого Лиррипера разлетятся по новой клеенке, я ужасно расстроилась, душенька, и хотя Джошуа Лиррипер и недостоин помощи, вышла из своей комнаты спросить, сколько он согласен взять раз и навсегда, с тем чтобы больше никогда так не делать, как вдруг увидела, что он арестован двумя джентльменами, которых я, судя по их покрытой пухом одежде, готова была бы принять за торговцев перинами, если бы они не отрекомендовались мне представителями закона.
      - Несите сюда ваши цепи, сэр, - говорит Джошуа тому из них, что был пониже ростом и носил высоченный цилиндр, - закуйте меня в кандалы!
      Вообразите мои переживания, когда я представила себе, как он идет по Норфолк-стрит, гремя кандалами, а мисс Уозенхем глядит в окно!
      - Джентльмены! - говорю я, а сама вся дрожу и чуть не падаю на пол. Будьте добры, проводите его в покои майора Джекмена.
      Они провели его в диванную, и когда майор увидел на нем свою собственную шляпу с загнутыми полями (Джошуа Лиррипер стянул ее с вешалки в коридоре, чтобы придать себе военный вид), - когда майор это увидел, он пришел в такую необузданную ярость, что собственноручно сдернул шляпу с его головы и подбросил ее ногой до потолка, на котором долго после этого случая оставалась метинка.
      - Майор, - говорю я, - успокойтесь и посоветуйте, что мне делать с Джошуа, родным младшим братом моего покойного Лиррипера.
      - Мадам, - говорит майор, - вот мой совет: наймите ему квартиру с полным пансионом на пороховом заводе, обещав выдать заводчику приличное вознаграждение, когда Джошуа Лиррипер взлетит на воздух.
      - Майор, - говорю я, - вы, как христианин, не можете говорить это всерьез!
      - Мадам, - говорит майор, - клянусь Богом, могу!
      Да и в самом деле, помимо того, что майор, несмотря на все его достоинства, человек очень горячий для своего роста, он успел составить себе дурное мнение о Джошуа по причине его предыдущих выходок, хоть они и не сопровождались столь вольным обращением с Майоровыми вещами.
      Когда Джошуа Лиррипер услышал наш разговор, он повернулся к тому человеку, что был пониже ростом и носил высоченный цилиндр, и говорит:
      - Идемте, сэр! Ведите меня в мою мрачную темницу! Где моя гнилая солома?
      Ну, душенька, когда я представила себе Джошуа Лиррипера, обвешанного чуть не с головы до ног висячими замками на манер барона Тренка * в книжке Джемши, эта картина так на меня подействовала, что я залилась слезами и говорю майору:
      - Майор, возьмите мои ключи и уладьте дело с этими джентльменами, иначе у меня не будет ни минуты покоя, - что майору и пришлось проделать несколько раз, как до этого случая, так и после, но все же я не могу забыть, что Джошуа Лиррипер тоже не лишен добрых чувств и выражает их тем, что очень расстраивается, когда не имеет возможности носить траур по своем брате.
      Сама я вот уже много лет как перестала носить вдовий траур, не желая привлекать к себе внимание, но в отношении Джошуа это моя слабость, и я не могу не поддаваться ей хоть немножко, когда он мне пишет: "Один-единственный соверен даст мне возможность носить приличный траурный костюм в знак скорби о моем возлюбленном брате. В час его печальной кончины я дал обет вечно носить черные одежды в память о нем, но - увы! - сколь недальновиден человек! - как могу я выполнить этот обет, не имея ни пенни?"
      Сила его чувств достойна удивления, - ведь ему и семи лет от роду не исполнилось в тот год, когда умер мой бедный Лиррипер, и если он до сих пор сохранил подобные чувства, это прекрасно его рекомендует. Но мы знаем, что во всех нас есть кое-что хорошее (если бы только знать, где именно оно скрывается в некоторых из нас!), и хотя со стороны Джошуа было очень неделикатно пользоваться добросердечием нашего милого ребенка в первый год его школьной жизни и писать ему в Линкольдшир просьбу выслать свои карманные деньги с обратной почтой (а затем их присвоить), все же он родной младший брал моего бедного Лиррипера и, быть может, просто по забывчивости не заплатил по счету в гостинице "Герб Солсбери", когда привязанность к покойнику внушила ему желание провести две недели близ Хэтфилдского кладбища, да и к вину он не пристрастился бы, не попади он в дурную компанию. Так что если майор действительно сыграл с ним скверную штуку при помощи садовой кишки для поливки растений, которую он унес к себе в комнату тайком, без моего ведома, мне кажется, знай я это наверное, я огорчилась бы и у нас с майором вышел бы крупный разговор. И знаете, душенька, хотя майор сыграл штуку и с мистером Бафлом тоже - по ошибке, разгорячившись, - и хотя у мисс Уозенхем это могли понять превратно, в том смысле, что я-де была не готова к приходу мистера Бафла (ведь он сборщик налогов), но в этом случае я огорчилась меньше, чем, быть может, следовало бы. Ну а выйдет ли Джошуа Лиррипер в люди или нет, этого я не берусь сказать, но я слышала, что он выступил на сцене одного частного театра в роли бандита, не получив после этого дальнейшего ангажемента от антрепренеров.
      Что касается мистера Бафла, то в его лице мы имеем пример того, что в людях все-таки есть что-то хорошее даже тогда, когда ничего хорошего от них не ожидаешь, ибо нельзя отрицать, что поведение мистера Бафла при исполнении обязанностей было не из приятных. Собирать налоги - это одно, но бегать глазами по сторонам с таким видом, словно подозреваешь, что налогоплательщиц постепенно выносит из дому свое имущество поздно ночью через заднюю дверь, это совсем другое, потому что не брать с тебя лишних налогов сборщик не может, но подозревать - это уж добрая воля. Нельзя не извинить джентльмена с таким пылким характером, как у майора, если ему не нравится, когда с ним разговаривают, держа перо в зубах, и хотя шляпа с низкой тульей и широкими полями, не снятая с головы того, кто вошел в мой дом, раздражает меня лично не сильнее, чем всякая другая шляпа, я все же могу понять майора, тем более что, не питая никаких злобных и мстительных чувств, майор презирает людей, не отдающих долги, и так именно всегда и относился к Джошуа Лиррилеру. И вот, душенька, в конце концов майор решил проучить мистера Бафла, и это очень меня беспокоило.
      В один прекрасный день мистер Бафл заявляет о своем приходе двумя резкими стуками, и майор бросается к дверям.
      - Пришел сборщик получить налоги за два квартала, - говорит мистер Бафл.
      - Деньги приготовлены, - говорит майор и впускает его в дом.
      Но по дороге мистер Бафл бегает глазами по сторонам со свойственной ему подозрительностью, а майор вспыхивает и спрашивает его:
      - Вы увидели привидение, сэр?
      - Нет, сэр, - отвечает мистер Бафл.
      - А я, знаете ли, уже раньше заметил, - говорит майор, - что вы, судя по всему, очень усердно ищете призраков в доме моего уважаемого друга. Когда вы отыщете какое-нибудь сверхъестественное существо, будьте добры показать его мне, сэр.
      Мистер Бафл таращит глаза на майора, потом кивает мне.
      - Миссис Лиррипер, - говорит майор, вскипая, и представляет меня движением руки.
      - Имею удовольствие быть с нею знакомым, - говорит мистер Бафл.
      - А... хм!.. Джемми Джекмен, сэр, - представляется майор.
      - Имею честь знать вас в лицо, - говорит мистер Бафл.
      - Джемми Джекмен, сэр, - говорит майор, качнув головой в сторону с каким-то яростным упорством, - позволяет себе представить вам своего высокочтимого друга, вот эту леди, миссис Эмму Лиррипер, проживающую в доме номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, Стрэнд, Лондон, в графстве Мидлсекс, в Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии. По этому случаю, сэр, говорит майор, - Джемми Джекмен снимает с вас шляпу.
      Мистер Бафл смотрит на свою шляпу, которую майор швырнул на пол, поднимает ее и снова надевает себе на голову.
      - Сэр, - говорит майор, густо краснея и глядя ему прямо в лицо, - налог на невежливость не уплачен за два квартала, и сборщик пришел.
      И с этими словами, вы не поверите, душенька, майор снова швыряет на пол шляпу мистера Бафла.
      - Это... - начинает мистер Бафл, очень рассерженный и с пером в зубах.
      Но майор, все больше и больше вскипая, говорит:
      - Выньте свой огрызок изо рта, сэр! Иначе, клянусь всей проклятой налоговой системой этой страны и любой цифрой в сумме государственного долга, я вскочу к вам на спину и поеду на вас верхом, как на лошади!
      И, несомненно, он так и сделал бы, потому что его стройные коротенькие ноги уже были готовы к прыжку.
      - Это, - говорит мистер Бафл, вынув свое перо изо рта, - оскорбление, и я буду преследовать вас по закону.
      - Сэр, - отзывается майор, - если вы человек чести и считаете, что ей не воздали должного, ваш сборщик может в любое время явиться сюда, в меблированные комнаты миссис Лиррипер, к майору Джекмену, и получить полное удовлетворение!
      С этими многозначительными словами майор впился глазами в мистера Бафла, а я, душенька, тогда буквально жаждала ложечки успокоительной соли, разведенной в рюмке воды, и вот я им говорю:
      - Пожалуйста, джентльмены, прекратите это, прошу вас и умоляю!
      Однако майора невозможно было утихомирить - он только и делал, что фыркал еще долго после того, как мистер Бафл удалился, ну а в какое состояние пришла вся моя кровь, когда на второй день обхода мистера Бафла майор принарядился и, напевая какую-то песню, принялся шагать взад и вперед по улице - причем один глаз у него был почти совсем скрыт под шляпой, чтобы описать это, душенька, не найдется слов даже в словаре Джонсона. И я приоткрыла дверь на улицу, а сама, накинув шаль, спряталась в майоровой комнате, за оконными занавесками, твердо решив, что, как только надвинется опасность, я выбегу наружу, буду кричать, пока хватит голоса, держать майора за шею, пока хватит сил, и попрошу связать обоих противников. Не успела я и четверти часа постоять за оконными занавесками, как вдруг вижу, что мистер Бафл приближается с налоговыми книгами в руках. Майор тоже увидел его и, напевая еще громче, пошел ему навстречу. Сошлись они у ограды нижнего дворика. Майор широким жестом снимает свою шляпу и говорит:
      - Мистер Бафл, если не ошибаюсь?
      Мистер Бафл тоже широким жестом снимает свою шляпу и отвечает:
      - Так меня зовут, сэр.
      Майор спрашивает:
      - Вам что-нибудь требуется от меня, сэр?
      Мистер Бафл отвечает:
      - Ничего, сэр.
      И вот, душенька, оба они очень низко и надменно поклонились друг другу, после чего разошлись в разные стороны, и с тех пор, всякий раз как мистер Бафл отправлялся в обход, майор встречал его и раскланивался с ним у нижнего дворика, чем очень напоминал мне Гамлета и того другого джентльмена в трауре * перед тем, как им убить друг друга, хотя лучше было бы тому другому джентльмену убить Гамлета более честным путем и пускай менее вежливо, но не прибегая к яду.
      В нашем околотке не любили семейства Бафлов, - ведь если бы вы, душенька, снимали дом, вы сами увидели бы, что любить податных ненатурально, а помимо этого, все находили, что миссис Бафл не к лицу так важничать только потому, что у них завелся фаэтон в одну лошадь, да и тот был куплен на деньги, удержанные из налоговых сборов, - поступок, который я лично считаю неблаговидным. Одним словом, их не любили, и в семье у них были нелады, так как супруги изводили мисс Бафл и друг друга по той причине, что мисс Бафл питала нежные чувства к одному молодому джентльмену, который был в ученье у мистера Бафла, и даже поговаривали, будто мисс Бафл захворает чахоткой, а нет, так уйдет в монастырь, - очень уж она отощала и совсем потеряла аппетит, - так что стоило ей выйти из дому, как два гладко выбритых джентльмена с белыми повязками на шее и в жилетах, похожих на черные детские передники, принимались подглядывать за нею из-за углов.
      Так обстояли дела у мистера Бафла, как вдруг в одну прекрасную ночь меня разбудил страшный шум и запах гари и, выглянув в окно своей спальни, я увидела зарево - вся улица была ярко освещена. К счастью, у меня как раз в это время пустовало несколько комнат, и вот я еще не успела накинуть на себя кое-какую одежду, как слышу, что майор колотит в дверь мансарды и кричит не своим голосом:
      - Одевайтесь!.. Пожар! Не пугайтесь!.. Пожар! Соберитесь с духом!.. Пожар! Все в порядке!.. Пожар!
      Едва я открыла дверь своей спальни, как майор ворвался в нее и, чуть не сбив меня с ног, схватил в свои объятия.
      - Майор, - говорю я, чуть дыша, - где горит?
      - Не знаю, дорогая, - говорит майор. - Пожар! Джемми Джекмен будет защищать вас до последней капли крови... Пожар! Будь милый мальчик дома, какое редкостное удовольствие для него!.. Пожар!
      Но, в общем, держался он совершенно спокойно и храбро, вот только не мог выговорить ни одной фразы без того, чтобы не заорать "пожар", а это потрясало меня до самых внутренностей. Мы бегом спустились в гостиную, высунулись в окошко, и тут майор окликает какого-то бесчувственного постреленка, который весело скачет по улице, чуть не лопаясь от восторга:
      - Где горит?.. Пожар!
      А постреленок отвечает на бегу:
      - Вот так штука! Старик Бафл поджег свой дом, чтобы не дознались, что он ворует налоги. Урра! Пожар!
      И тут полетели искры, повалил дым, пламя трещит, вода хлещет, пожарные машины дребезжат, топоры стучат, стекла разбиваются вдребезги, шум, крик, суматоха, жара, и от всего этого у меня ужасно забилось сердце.
      - Не пугайтесь, дражайшая, - говорит майор. - Пожар! Нечего бояться... Пожар! Не открывайте наружной двери, пока я не вернусь... Пожар! Вы совершенно спокойны и не волнуетесь, правда?.. Пожар, пожар, пожар!
      Тщетно пыталась я удержать его, говоря, что его до смерти задавят пожарные машины, а сам он до смерти надорвется от чрезмерного напряжения сил, до смерти промочит себе ноги в грязной воде и слякоти, и его до смерти сплющит в лепешку, когда рухнут крыши, - дух майора взыграл, и он помчался галопом вслед за тем постреленком, пыхтя и задыхаясь, а я и горничные, мы столпились у окон диванной и смотрели на страшные языки пламени над домами на той стороне - ведь мистер Бафл жил за углом. И вдруг видим: несколько человек бегут по улице прямо к нашему подъезду, причем майор с самым деловитым видом руководит всеми, потом бегут еще несколько человек, а потом... в кресле на манер Гая Фокса несут... мистера Бафла, запеленутого в одеяло!
      И вот, душенька, по приказу майора, мистера Бафла тащат вверх по лестнице, волокут в диванную и взваливают на софу, после чего и майор и все прочие, не говора ни слова, мчатся назад во весь дух, так что я бы приняла их за мелькнувшее видение, если бы не мистер Бафл, очень страшный на вид в своем одеяле и с выпученными глазами. Но они мигом примчались назад вместе с миссис Бафл, запеленутой в другое одеяло, втащили ее в дом, вывалили на диван и умчались, но тотчас же примчались назад вместе с мисс Бафл, запеленутой в третье одеяло, и ее тоже втащили в дом, вывалили и умчались, но сейчас же примчались назад вместе с молодым джентльменом, что был в ученье у мистера Бафла, запеленутым в четвертое одеяло, причем его волокли за ноги два джентльмена, а он обхватил их за шеи руками, совсем как некий ненавистный субъект на картинках в тот день, когда он проиграл сражение (но куда девалось кресло, я не знаю), а у волос его был такой вид, словно их только что взъерошили. Когда все четверо очутились рядом, майор стал потирать себе руки и зашептал мне хрипло, насколько у него хватило голоса:
      - Если бы только наш милый, замечательный мальчик был дома, какое он получил бы редкостное удовольствие!
      Но вот, душенька, мы приготовили горячий чай, подали гренки и подогретый коньяк с водой, в который добавили немножко мускатного ореха, и сначала все Бафлы дичились и куксились, но потом сделались более общительными, поскольку все у них было застраховано. И как только мистер Бафл обрел дар слова, он назвал майора своим спасителем и лучшим другом и сказал ему:
      - Мой навеки дражайший сэр, позвольте мне познакомить вас с миссис Бафл.
      А она тоже назвала его своим спасителем и лучшим другом и была с ним настолько любезна, насколько позволило ей одеяло. Затем он познакомил майора с мисс Бафл. Надо сказать, что голова у молодого учащегося джентльмена была не совсем в порядке, и он все стонал:
      - Робина обратилась в пепел, Робина обратилась в пепел! - И это было тем более трогательно, что, запеленутый в одеяло, он как бы выглядывал из футляра для виолончели, но тут мистер Бафл сказал:
      - Робина, поговори с ним!
      Мисс Бафл промолвила:
      - Дорогой Джордж!
      И если бы не майор, который немедленно налил учащемуся молодому джентльмену коньяку с водой и тем вызвал у него жестокий припадок кашля из-за мускатного ореха, от которого у юноши захватило дух, ему, пожалуй, было бы не под силу вынести эти слова своей любимой. Когда же учащийся молодой джентльмен опомнился, мистер Бафл прислонился к миссис Бафл (они были как два узла, поставленные рядом) и, недолго посовещавшись с нею, сказал со слезами, которые майор, подметивший их, тотчас же вытер:
      - Наша семья не была дружной. Давайте же помиримся теперь, раз мы пережили такую опасность. Берите ее руку, Джордж!
      Молодой джентльмен не мог достаточно далеко протянуть свою руку, чтобы взять руку мисс Бафл, но словесно выразил свои чувства очень красиво, хоть и несколько туманно. Я же не запомню такого приятного для меня завтрака, как тот, за который все мы сели, немножко подремав, причем мисс Бафл очень мило готовила чай, совершенно в римском стиле, вроде того, как раньше представляли в Ковент-Гарденском театре, а все члены семейства были в высшей степени любезны, да такими и остались навсегда с той самой ночи, как майор стоял у пожарной лестницы и принимал их по мере того, как они спускались (молодой человек спустился вниз головой, чем все и объяснялось). И хотя я не говорю, что мы менее склонны осуждать друг друга, когда вся наша одежда сводится к одеялам, но все-таки скажу, что почти все мы могли бы лучше понимать людей, если бы меньше от них отгораживались.
      Взять хотя бы меблированные комнаты Уозенхем, что вниз по нашей улице, на той стороне. Я несколько лет относилась к ним очень неодобрительно, ибо считала, да и сейчас считаю, что мисс Уозенхем систематически сбивала цены, к тому же дом ее ничуть не похож на картинку в справочнике Бредшоу: там слишком много окон и непомерно ветвистый и огромный дуб, какого на Норфолк-стрит испокон веков никто не видывал, да и карета, запряженная четверней, никогда не стаивала у подъезда Уозенхемши, из чего следует, что со стороны Бредшоу было бы куда приличней нарисовать простой кэб. Вот с какой горечью я относилась к этим меблированным комнатам вплоть до того дня в январе прошлого года, когда одна из моих девушек, Салли Рейригену, которую я до сих пор подозреваю в том, что она ирландского происхождения, хотя родные ее называли себя уроженцами Кембриджа (а если я не права, так зачем ей было убегать с каменщиком лимерикской веры * и венчаться в деревянных сандалиях, не дожидаясь, пока у него как следует побледнеет синяк под глазом, полученный в драке со всей компанией - четырнадцать человек и одна лошадь - на крыше кареты?), - повторяю, душенька, я с неодобрением относилась к мисс Уозенхем вплоть до того самого дня в январе прошлого года, когда Салли Рейригену с грохотом ввалилась (я не могу подобрать более мягкого выражения) в мою комнату, подпрыгнув то ли по-кембриджски, то ли нет, и сказала:
      - Ура, миссис! Мисс Уозенхем распродают с молотка!
      Ну, когда я внезапно это услышала, душенька, и сообразила, что эта девчонка Салли, чего доброго, подумает, будто я радуюсь разорению своего ближнего, я залилась слезами, упала в кресло и сказала:
      - Мне стыдно самой себя!
      Ладно! Я попыталась выпить чашечку чаю, но не смогла - так много я думала о мисс Уозенхем и ее несчастьях. Неприятный это был вечер, и я подошла к окну, выходящему на улицу, и стала смотреть через дорогу на меблированные комнаты Уозенхем, и, насколько я могла разобрать в тумане, вид у дома был грустный-прегрустный, а света ни в одном окне. И вот, наконец, я говорю себе: "Этак не годится", - надеваю свою самую старую шляпку и шаль, не желая, чтобы мисс Уозенхем в такое время видела мои лучшие наряды, и, можете себе представить, направляюсь в меблированные комнаты Уоденхем, и стучу в дверь.
      - Мисс Уозенхем дома? - говорю я, повернув голову, когда дверь открылась.
      И тут я увидела, что дверь открыла сама мисс Уозенхем, такая измученная, бедняжка, - глаза совсем распухли от слез.
      - Мисс Уозенхем, - говорю я, - прошло уже несколько лет с тех пор, как у нас с вами было маленькое недоразумение по поводу того, что шапочка моего внука попала к вам на нижний дворик. Я выбросила это из головы вон, надеюсь, и вы тоже.
      - Да, миссис Лиррипер, - говорит она удивленно. - Я тоже.
      - В таком случае, дорогая моя, - говорю я, - мне хотелось бы войти и сказать вам несколько слов.
      Услышав, что я назвала ее "дорогая моя", мисс Уозенхем самым жалостным образом залилась слезами, а тут какой-то не совсем бесчувственный пожилой человек, недостаточно чисто выбритый, в ночном колпаке, торчащем из-под шляпы, выглядывает из задней комнаты, вежливо прося извинения за свой вид и оправдываясь тем, что опухоль после свинки въелась в его организм, а также за то, что он пишет письмо домой, жене, на раздувальных мехах, которыми он пользовался вместо письменного стола, - так вот, он выглядывает и говорит:
      - Этой госпоже не худо бы услышать слово утешения, - а потом уходит.
      Таким образом я и получила возможность сказать очень даже натурально:
      - Ей не худо услышать слово утешения, сэр? Ну, так бог даст, она его услышит!
      И мы с мисс Уозенхем пошли в комнату, выходящую на улицу, а там свеча была такая скверная, что казалось, она тоже плакала, истекая слезами, и тут я и говорю:
      - Теперь, дорогая моя, расскажите мне все.
      А она ломает руки и говорит:
      - Ах, миссис Лиррипер, этот человек описывает мое имущество, а у меня нет на свете ни единого друга, и никто не даст мне взаймы ни шиллинга.
      Не важно, что именно сказала такая говорливая старуха, как я, когда мисс Уозенхем произнесла эти слова, и лучше уж, душенька, я не буду повторять этого, но признаюсь вам, я готова была выложить тридцать шиллингов, лишь бы иметь возможность увести к себе бедняжку попить чайку, но не решилась на это из-за майора. Правда, я знала, что могу вытянуть майора, как нитку, и обвести его вокруг пальца в большинстве случаев и даже в этом, если только примусь за него как следует, но ведь мы, беседуя друг с другом, так часто поносили мисс Уозенхем, что мне стало очень стыдно за себя, и, кроме того, я знала, что его самолюбие она задела, а мое нет, да еще я боялась, как бы эта девчонка Рейригену не поставила меня в неловкое положение. Вот я и говорю мисс Уозенхем:
      - Дорогая моя, дайте-ка мне чашечку чаю, чтобы прочистить мои тупые мозги, - тогда я смогу лучше разобраться в ваших делах.
      И вот мы попили чайку и поговорили о делах, и оказалось, что задолжала она всего только сорок фунтов и... Ну, да ладно! Она самая работящая и честная женщина на свете и уже выплатила половину своего долга, так зачем же об этом распространяться, особенно если суть вовсе не в этом? А суть в том, что когда она целовала мне руки и держала их в своих, а потом снова целовала их и благословляла меня, благословляла, благословляла, - я в конце концов повеселела и говорю:
      - Какой я была непонятливой старой дурой, дорогая моя, если считала вас совсем другой, чем вы есть на самом деле.
      - А я-то, - говорит она, - как я ошибалась в вас!
      - Слушайте, скажите мне, бога ради, - спрашиваю я, - что именно вы обо мне думали?
      - Ах! - отвечает она. - Я думала, что вы не сочувствуете мне в моей несчастной нищенской жизни потому, что сами вы богатая и катаетесь как сыр в масле.
      Тут я затряслась от смеха (чему была очень рада, потому что уже надоело ныть) и говорю:
      - Да вы только взгляните на мою наружность, дорогая моя, и скажите, ну разве это на меня похоже, даже будь я богатая, - кататься как сыр в масле?
      Это подействовало! Мы развеселились, как угри (так всегда говорится, но что это за угри, вы, душенька, быть может, знаете, я - нет), и я отправилась к себе домой счастливая и довольная донельзя. Но, прежде чем я доскажу про это, вообразите, что я, оказывается, ошибалась в майоре! Да, ошибалась. На следующее утро майор приходит ко мне в комнатку с вычищенной шляпой в руках и начинает:
      - Дорогая моя мадам... - но вдруг прикрывает лицо шляпой, словно только что вошел в церковь.
      Я сижу в полном недоумении, а он выглядывает из-за шляпы и снова начинает:
      - Мой высокочтимый и любимый друг... - но тут снова скрывается за шляпой.
      - Майор, - кричу я в испуге, - что-нибудь случилось с нашим милым мальчиком?
      - Нет, нет, нет! - отвечает майор. - Просто мисс Уозенхем сегодня пришла спозаранку извиняться передо мной, и, клянусь богом, я не могу вынести всего того, что она мне наговорила.
      - Ах, вот оно что, майор, - говорю я, - а вы не знаете, что еще вчера вечером я вас боялась и не считала вас и вполовину таким хорошим, каким должна бы считать! Поэтому перестаньте прятаться за шляпу, майор, - вы не в церкви, - и простите меня, милый старый друг, а я больше никогда не буду!
      Ну, душенька, предоставляю решать вам самим, выполнила я свое обещание или нет. А до чего трогательно бывает, как подумаешь, что ведь мисс Уозенхем при своих ничтожных средствах и при своих убытках так много делает для старика отца да еще содержит брата, который имел несчастье размягчить себе мозги, борясь с трудностями математики, а одет он у нее всегда с иголочки, и живет в трехоконной задней комнатке, которую жильцам выдают за дровяной чулан, и за один присест уписывает целую баранью лопатку - только подавай!
      А теперь, душенька, если вы склонны уделить мне внимание, я начну рассказывать вам про свое наследство, впрочем, я твердо намеревалась перейти к этому с самого начала, но как вспомнишь что-нибудь, так за этим сразу же еще что-нибудь вспомнится.
      Дело было в июне месяце, накануне солнцестояния, и вот приходит ко мне моя горничная Уинифред Меджерс (она была из секты Плимутских сестер, и тот Плимутский брат *, что ее увез, поступил очень разумно, потому что более чистоплотной девушки, более пригодной на то, чтобы ввести ее как жену в свой дом, во всем свете не сыщешь, и она впоследствии заходила ко мне с прехорошенькими Плимутскими близнецами), - так, значит, дело было в июне месяце, накануне солнцестояния, и вот приходит ко мне Уинифред Меджерс и говорит:
      - Какой-то джентльмен от консула желает поговорить с миссис Лиррипер.
      Верьте не верьте, душенька, но я вообразила, что речь идет о консолях в банке, где у меня отложено кое-что для Джемми, и я говорю:
      - Боже мой, неужто они страшно упали?
      А Уинифред мне на это:
      - Не похоже, сударыня, чтоб он упал.
      Тогда я ей говорю:
      - Проводите его сюда.
      Входит джентльмен, смуглый, волосы острижены, я бы сказала - чересчур коротко, и говорит очень вежливо:
      - Мадам Лирруиперр?
      Я говорю:
      - Да, сэр. Садитесь, пожалуйста.
      - Я прришел, - говорит он, - от фрранцузского консула. (Тут я сразу поняла, что это не касается Английского банка.) Мы получили из мэррии горрода Санса, - говорит джентльмен, как-то чудно и с большим искусством выговаривая звук "р", - сообщение, которое я буду иметь честь пррочитать. Мадам Лирруиперр понимает по-фрранцузски?
      - Что вы, сэр? - говорю я. - Мадам Лиррипер ничего такого не понимает.
      - Это ничего не значит. - говорит джентльмен, - я буду перреводить.
      И тут, душенька, джентльмен прочитал что-то насчет какого-то департамента и какой-то мэрии (которую я, да простит мне бог, принимала за женщину по имени Мэри, пока майор не вернулся домой, причем я несказанно удивлялась, каким образом эта особа припуталась ко всей истории), а потом перевел мне что-то очень длинное, утруждая себя самым любезным образом, и дело оказалось вот в чем: в городе Сансе во Франции умирает один неизвестный англичанин. Он лежит без языка и без движения. В квартире его нашлись золотые часы и кошелек, в котором столько-то и столько-то денег, а также чемодан, в котором такая-то и такая-то одежда, но никакого паспорта и никаких бумаг нет, если не считать, что на столе валяется колода карт и на рубашке червонного туза написано карандашом следующее: "Властям. Когда я умру, прошу переслать все, что останется после меня, миссис Лиррипер, дом номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, Стрэнд, Лондон, в качестве наследства".
      Когда джентльмен объяснил мне все это (причем я подумала, что письмо составлено гораздо более вразумительно, нежели можно ожидать от французов, но в то время я еще не была знакома с этой нацией), он вручил мне документ. И можете быть уверены, что я ровно ничего в нем не разобрала, разве только заметила, что бумага похожа на оберточную и вся припечатана орлами.
      - Полагает ли мадам Лирруиперр, - говорит джентльмен, - что она знает своего несчастного компатрриота?
      Вообразите, душенька, в какое смятение я пришла, услышав, что меня спрашивают о каких-то моих "компатриотах".
      - Извините, - говорю я, - будьте так добры, сэр, говорите немножко попроще, если можно.
      - Этого англичанина, несчастного, прри смеррти. Этого компатрриота стррадаюшего, - говорит джентльмен.
      - Благодарю вас, сэр, - говорю я, - теперь мне все ясно. Нет, сэр, я не имею понятия, кто это такой.
      - Нет ли у мадам Лирруиперр сына, племянника, кррестника, дрруга, знакомого, прроживающего во Фрранции?
      - Я наверное знаю, - говорю я, - что никакого родственника или друга у меня там нет, и думаю, что нет и знакомых.
      - Прростите. А вы прринимаете локатерров? - говорит джентльмен.
      Тут я, душенька, будучи вполне убеждена, что он как любезный иностранец хочет предложить мне что-нибудь, например, понюшку табаку, слегка наклонила голову и, вы не поверите, говорю ему:
      - Нет, благодарю вас. Не имею этой привычки.
      Джентльмен смотрит на меня в недоумении, потом переводит с французского:
      - Жильцов!
      - О! - говорю я со смехом. - Вот оно что! Ну как же, конечно!
      - Быть может, это какой-нибудь ваш пррежний жилец? - говорит джентльмен. - Какой-нибудь жилец, с которрого вы не взяли кварртиррной платы? Вы иногда не бррали с жильцов кварртиррной платы?
      - Гм! Случалось, сэр, - говорю я, - но, уверяю вас, я не могу припомнить ни одного джентльмена, который хоть сколько-нибудь соответствовал бы вашему описанию.
      Короче говоря, душенька, мы ни к чему не пришли, но джентльмен записал все, что я сказала, и ушел. И он оставил мне бумагу, которая была у него в двух копиях, а когда майор вернулся, я и говорю, передавая ему эту бумагу:
      - Вот, майор, глядите, - ни дать ни взять "Альманах старика Мура" * со всеми иероглифами полностью, так вы разберитесь и скажите, что вы об этом думаете.
      На чтение у майора ушло немного больше времени, чем я ожидала, судя по быстроте, с какой лился у него роток слов, когда он набрасывался на шарманщиков, но в конце концов он разобрался в бумаге и уставился на меня в изумлении.
      - Майор, - говорю я, - вы поражены.
      - Мадам, - говорит майор, - Джемми Джекмен ошеломлен.
      Так совпало, что как раз в тот день майор ходил наводить справки насчет поездов и пароходов, потому что на следующий день наш мальчик должен был приехать домой на летние каникулы, и мы собирались повезти его куда-нибудь, чтобы он развлекся, и вот пока майор сидел, уставившись мне в лицо, меня вдруг осенило, и я говорю:
      - Майор, сходите-ка справьтесь по своим книгам и картам, где именно находится этот самый город Санс во Франции.
      Майор сдвинулся с места, пошел в диванную, повозился там и, вернувшись, говорит мне:
      - Сане, дражайшая моя мадам, расположен в семидесяти с лишком милях к югу от Парижа.
      А я ему говорю, пересилив себя:
      - Майор, - говорю, - мы отправимся туда вместе с нашим милым мальчиком.
      При мысли об этом путешествии майор, можно сказать, был совершенно вне себя. Он прочитал в газетах объявление, из которого почерпнул кое-какие полезные для себя сведения, и после этого весь день напролет бесновался, как лесной дикарь, а на другой день, рано утром, задолго до того, как Джемми должен был приехать домой, убежал на улицу, готовясь встретить нашего мальчика известием, что все мы уезжаем во Францию. Можете мне поверить, что наш краснощекий мальчуган бесновался не меньше майора, и оба они вели себя так скверно, что я им сказала:
      - Если вы, дети, не угомонитесь, я уложу вас обоих в постель.
      Тогда они принялись чистить Майорову подзорную трубу, чтобы впоследствии обозревать в нее Францию, а потом ушли покупать кожаную сумку с пружинной застежкой, которую Джемми собирался повесить себе через плечо и носить в ней деньги на манер маленького Фортуната * с его кошельком.
      Не дай я им слова, возбудившего их надежды, сомневаюсь, чтобы у меня хватило духу на такую поездку, но теперь отступать было поздно. И вот на другой же день после солнцестояния мы уехали утром в почтовой карете. И когда мы добрались до моря (а море я видела лишь раз в жизни, когда мой бедный Лиррипер за мной ухаживал), его свежесть, и глубина, и воздушность, и мысль о том, что оно волновалось от начала времен и волнуется вечно, но почти никто не обращает на него внимания, - все это привело меня в очень серьезное расположение духа. Однако я чувствовала себя прекрасно, так же как Джемми и майор, и, в общем, качало не очень сильно, хотя голова у меня кружилась и казалось, что я во что-то погружаюсь, но все-таки я заметила, что внутренности у иностранцев, как видно, созданы более полыми, чем у англичан, и от них гораздо больше ужасного шуму, особенно когда они плохо переносят качку.
      Но, душенька, когда мы высадились на материк, какая там оказалась синева, и свет, и яркие краски повсюду, - даже будки часовых и те полосатые, - а блестящие барабаны бьют, а низенькие солдаты с тонкими талиями щеголяют в чистых гетрах... и все это, в общем, так на меня подействовало, что слов нет, - ну, как будто меня на воздух приподняло. Что касается завтрака, будьте покойны: держи я у себя повара и двух судомоек, и то я не могла бы так хорошо завтракать даже при двойных расходах, - ведь до чего приятно, когда перед тобой не торчит обидчивая молодая особа, которая смотрит на тебя свирепо, точно ей жалко провизии, и благодарит за посещение ее ресторана пожеланием, чтобы ты подавилась пищей, - а здесь, напротив, все были так вежливы, так проворны и внимательны, и вообще нам было удобно и спокойно во всех отношениях, если не считать того, что Джемми опрокидывал в себя вино стаканами и я опасалась, как бы он не свалился под стол.
      А до чего хорошо говорил Джемми по-французски! Ему теперь часто приходилось практиковаться в этом, потому что, как только, бывало, кто-нибудь заговорит со мной, я отвечаю: "Не компрени {Искаженное французское: "Je ne comprends pas" - Не понимаю.}, вы очень любезны, но толку не выйдет... Ну-ка, Джемми!" - и тут Джемми как начнет тараторить просто прелесть, - одного лишь ему не хватало: он вряд ли понимал хоть слово из того, что ему говорили французы, так что пользы от этих разговоров получалось меньше, чем я ожидала, - впрочем, во всех остальных отношениях Джемми казался настоящим туземцем, но что касается разговорной речи майора, то я бы сказала, сравнивая французский язык с английским, что французскому не мешало бы иметь больший запас слов на выбор, тем не менее, когда майор спрашивал какого-нибудь военного джентльмена в сером плаще, который час, признаюсь, не будь я знакома с майором, я приняла бы его за коренного француза.
      За моим наследством мы решили съездить на другой день, а весь первый провести в Париже, и предоставляю вам, душенька, судить, как я провела этот день вместе с Джемми, майором, подзорной трубой и одним молодым человеком бродячей наружности (впрочем, тоже очень вежливым), который стоял у подъезда гостиницы, а потом отправился с нами показывать нам достопримечательности. Всю дорогу в поезде до самого Парижа майор и Джемми до смерти пугали меня тем, что выходили на платформу на всех станциях, осматривали паровозы, забираясь под их механические животы, и вообще все куда-то лазили и неизвестно откуда вылезали в поисках усовершенствований, которые они могли бы применить на своей Соединенной Большой Диванно-Узловой железной дороге, но когда мы в одно ясное утро вышли на великолепные улицы, мои спутники выбросили из головы свои планы перестройки Лондона и отдали все свое внимание Парижу. Тут бродячий молодой человек спросил меня: "Желаете, чтобы я говорил по-англезски, нет?", на что я ответила: "Если можете, молодой человек, это будет очень любезно с вашей стороны", но не успел он поговорить со мной и получаса, как я решила, что малый свихнулся, да и я тоже, и тогда я ему сказала: "Будьте добры, перейдите опять на свой родной французский язык, сэр", - а сказала я это, чтобы больше не мучиться понапрасну, стараясь его понять, и тем облегчить свое отчаянное положение. Впрочем, нельзя сказать, что я потеряла больше других, ибо я заметила, что всякий раз, как он, бывало, начнет описывать что-нибудь очень пространно, а я спрошу Джемми: "Что он там такое болтает, Джемми?" - Джемми отвечает мне, мстительно глядя на него: "Он говорит страшно невнятно!" - а когда молодой человек еще пространней опишет все заново и я спрошу Джемми: "Ну, Джемми, к чему это все относится?" - Джемми отвечает: "Он говорит, что это здание ремонтировалось в тысяча семьсот четвертом году, бабушка".
      Где этот бродячий джентльмен приобрел свои бродячие замашки, я, конечно, не знаю, и ожидать этого от меня не приходится, но когда мы сели завтракать, он ушел за угол, и не успели мы проглотить последний кусок, он уже был тут как тут - я прямо диву далась, - и то же самое повторялось и за обедом, и вечером, и в театре, и у ворот гостиницы, и у дверей магазинов, где мы покупали какой-нибудь пустяк, и во всех остальных местах, и вместе с тем он страдал привычкой плеваться. А насчет Парижа я могу сказать вам лишь одно, душенька: это и город и деревня вместе, и всюду там резные камни, и длинные улицы с высокими домами, и сады, и фонтаны, и статуи, и деревья, и позолота, и необыкновенно рослые солдаты, и необыкновенно малорослые солдаты, и прелестнейшие няньки в белейших чепчиках, играющие в скакалку с претолстенькими детишками в преплоских шапочках, и повсюду столы, накрытые к обеду чистыми скатертями, и люди, которые сидят на улице, покуривая и потягивая напитки весь день напролет, и повсюду на открытом воздухе представляют разные пьески для простого народа, а любая лавка похожа на прекрасно обставленную комнату, и все как будто играют во все на свете. А уж если говорить о сверкающих огнях, которые зажигаются, когда стемнеет, и внизу, и спереди, и сзади, и вокруг, и о множестве театров, и о множестве людей, и о множестве всего чего угодно, - так это сплошное очарование. И, пожалуй, одно только меня и раздражало: платишь ли, бывало, за проезд по железной дороге, или меняешь деньги у менялы, или берешь билеты в театр, служащая дама или господин непременно сидит в клетке (я думаю, их посадило туда правительство) за толстенными железными прутьями, так что все это больше смахивает на зоологический сад, чем на свободную страну.
      А вечером, когда я, наконец, уложила в постель свои драгоценные кости и мой юный сорванец пришел поцеловать меня и спросил: "Что вы думаете об этом чудесном-расчудесном Париже, бабушка?" - я ему ответила: "Джемми, мне кажется, будто какой-то роскошный фейерверк пущен у меня в голове". Поэтому на следующий день, когда мы поехали за моим наследством, живописная местность показалась мне очень освежающей и успокоительной, и я прекрасно отдохнула от одного ее вида, что было для меня весьма полезно.
      И вот, наконец, душенька, мы приехали в Санс, хорошенький городок с огромным собором, а у собора две башни, и грачи влетают в бойницы и вылетают из них, а на одной башне стоит еще одна башня вроде каменной кафедры. И на этой кафедре, такой высокой, что птицы летают ниже ее - вы не поверите, - я заметила пятнышко (когда отдыхала в гостинице перед обедом), и люди объяснили мне знаками, что это пятнышко - Джемми, да так оно и оказалось. Я-то, сидя на балконе гостиницы, воображала, что ангел мог бы опуститься на эту башню и возвестить людям, что они должны стать хорошими, но я никак не подозревала, что именно возвещает с такой высоты, сам того не ведая, наш Джемми одному из жителей этого города.
      А как приятно была расположена гостиница, душенька! Прямо под башнями, так что их тени весь день падали на стены, меняясь, как на солнечных часах, а крестьяне въезжали во двор и выезжали со двора в повозках и крытых кабриолетах, а рынок был перед самым собором, и все кругом было такое чудное, - прямо как на картине. Мы с майором решили, что чем бы ни кончилось получение моего наследства, но провести наши каникулы лучше всего здесь, и мы решили также не омрачать радости нашего милого мальчика встречей с англичанином, если он еще жив, а лучше нам пойти туда вдвоем. Надо вам знать, что на той высоте, куда забрался Джемми, у майора захватило дыхание, и, оставив мальчика с проводником, он вернулся ко мне.
      После обеда, когда Джемми отправился посмотреть на реку, майор пошел в мэрию и вскоре вернулся с каким-то военным при шпаге, со шпорами, в треугольной шляпе, с желтой перевязью через плечо и длинными аксельбантами, которые ему, наверное, мешали. И вот майор говорит:
      - Англичанин до сих пор лежит в том же состоянии, дорогая моя. Этот джентльмен проводит нас к нему.
      Тут военный снял передо мной свою треуголку, и я заметила, что волосы у него надо лбом выбриты в подражание Наполеону Бонапарту, но непохоже.
      Мы вышли через ворота, миновали огромный портал собора и пошли по узенькой улице, где люди сидели, болтая друг с другом, у дверей своих лавок, а дети играли на мостовой. Военный шел впереди и, наконец, остановился у лавки, где продавали свинину и где в окне красовалась статуэтка сидящей свиньи, а из двери в жилую часть дома выглядывал осел.
      Завидев военного, осел вышел на мостовую, потом повернулся и, стуча копытами, пошел обратно по коридору, выходящему на задний двор. Таким образом, путь был очищен, и вас с майором провели по общей лестнице на третий этаж, в комнату с окнами на улицу - пустую комнату с красным черепичным полом, темную оттого, что наружные решетчатые ставни были закрыты. Когда военный открыл ставни, я увидела башню, на которую поднимался Джемми, темнеющую на закате, и, обернувшись к кровати у стены, увидела англичанина.
      У него было что-то вроде воспаления мозга и волосы все вылезли, а на голове лежала сложенная в несколько раз мокрая тряпка. Я посмотрела на него очень внимательно - он лежал совсем изможденный, с закрытыми глазами, - и вот я и говорю майору:
      - Никогда в жизни я не видела этого человека.
      Майор тоже посмотрел на него очень внимательно и говорит мне:
      - И я никогда в жизни его не видел.
      Когда майор перевел наши слова военному, тот пожал плечами и показал майору игральную карту, на которой было написано про мое наследство. Завещание было написано слабой, дрожащей рукой, вероятно в кровати, и я так же не признала почерка, как не признала лица этого человека. Не признал его и майор.
      Хотя бедняга лежал в одиночестве, за ним ухаживали очень хорошо, но в то время он, наверное, не сознавал, что кто-нибудь сидит рядом с ним. Я попросила майора сказать военному, что мы пока не собираемся уезжать и завтра я вернусь сюда подежурить у постели больного. Но я попросила майора добавить - и при этом резко качнула головой, чтобы подчеркнуть свои слова: "Мы оба сходимся на том, что никогда не видели этого человека".
      Наш мальчик чрезвычайно удивился, когда мы, сидя на балконе при свете звезд, рассказали ему об этом, и начал перебирать написанные майором рассказы о моих прежних жильцах, спрашивая, не может ли англичанин быть одним из них. Оказалось, что не может, и мы пошли спать. Утром, как раз во время первого завтрака, военный пришел, звеня шпорами, и сказал, что доктор заметил по каким-то признакам, что больной перед смертью, возможно, придет в сознание. Тут я и говорю майору и Джемми:
      - Вы, мальчики, ступайте порезвитесь, а я возьму молитвенник и пойду посидеть с больным.
      И я пошла и просидела несколько часов, время от времени читая бедняге молитву, и только в середине дня он пошевельнул рукой.
      Раньше он лежал совсем неподвижно, так что не успел он пошевельнуться, как я заметила это, сняла очки, отложила книгу, поднялась и стала смотреть на него. Сначала он шевелил одной рукой, потом обеими, а потом - как человек, который пробирается куда-то в потемках. Еще долго после того, как глаза его открылись, они были словно затянуты пеленой, и он все еще нащупывал себе путь к свету. Но постепенно зрение его прояснилось и руки перестали двигаться. Он увидел потолок, он увидел стену, он увидел меня. Когда его зрение прояснилось, мое прояснилось также, и когда мы, наконец, взглянули друг другу в лицо, я отшатнулась и крикнула сгоряча:
      - Ах, вы, злой вы, злой человек! Вот вы и наказаны за свой грех!
      Ведь едва жизнь затеплилась в его глазах, я узнала в нем мистера Эдсона, отца Джемми, так жестоко покинувшего бедную молодую незамужнюю мать Джемми, которая умерла на моих руках, бедняжка, и оставила мне Джемми.
      - Жестокий вы, злой человек! Подлый вы изменник!
      Собрав последние силы, он попытался повернуться, чтобы спрятать свое жалкое лицо. Рука его свесилась с кровати, а за нею и голова, и вот он лежал передо мной, сломленный и телом и духом. Поистине печальное зрелище под летним солнцем!
      - О господи! - заплакала я. - Научи, что мне сказать этому несчастному! Я бедная грешница, и не мне его судить!
      Но, подняв глаза на ясное яркое небо, я увидела ту высокую башню, где Джемми стоял выше пролетавших птиц, глядя на окно этой самой комнаты, и мне почудилось, будто там засиял последний взгляд его бедной прелестной молодой матери, - такой, каким он стал в ту минуту, когда душа ее просветлела и освободилась.
      - Ах, несчастный вы, несчастный, - говорю я, став на колени у кровати, - если сердце ваше раскрылось и вы искренне раскаиваетесь в содеянном, спаситель наш смилуется над вами!
      Я прижалась лицом к кровати, а он с трудом дотянулся до меня бессильной рукой. Хочу верить, что это был жест раскаяния. Больной пытался крепко уцепиться за мое платье, но пальцы его были так слабы, что тут же разжались.
      Я подняла его на подушки и говорю ему:
      - Вы меня слышите?
      Он подтвердил это взглядом.
      - Вы меня узнаете?
      Он опять подтвердил это взглядом и даже еще яснее.
      - Я здесь не одна. Со мною майор. Вы помните майора?
      Да. Я хочу сказать, что он опять дал мне утвердительный ответ взглядом.
      - И мы с майором здесь не одни. Мой внук - его крестник - с нами. Вы слышите? Мой внук.
      Он снова попытался ухватить меня за рукав, но рука его смогла только дотянуться до меня и тотчас упала.
      - Вы знаете, кто мой внук?
      - Да.
      - Я любила и жалела его покинутую мать. Когда она умирала, я сказала ей: "Дорогая моя, этот младенец послан бездетной старой женщине". С тех пор он всегда был моей гордостью и радостью. Я люблю его так нежно, словно выкормила своей грудью. Хотите увидеть моего внука перед смертью?
      - Да.
      - Когда я кончу говорить, дайте мне знать, что вы правильно поняли мои слова. От него скрыли историю его рождения. Он не знает о ней. Ничего не подозревает. Если я приведу его сюда, к вашей постели, он будет думать что вы совершенно чужой ему человек. Я не могу скрыть от него, что в мире есть такое зло и горе, но что они были так близко от него, когда он лежал в своей невинной колыбели, это я от него скрывала, скрываю и всегда буду скрывать ради его матери и ради него самого.
      Он показал мне знаком, что отлично все понял, и слезы потекли у него из глаз.
      - Теперь отдохните, и вы увидите его.
      Тут я дала ему немного вина и коньяку и оправила его постель. Но я уже начала опасаться, как бы майор и Джемми не опоздали. Занятая своим делом и этими мыслями, я не услышала шагов на лестнице и вздрогнула, увидев, что майор остановился посреди комнаты и, встретившись глазами с умирающим, узнал его в эту минуту, как я узнала его незадолго перед тем.
      Гнев отразился на лице майора, а также ужас и отвращение и бог весть что еще. Тогда я подошла к нему и подвела его к кровати, потом сложила и воздела руки, а майор последовал моему примеру.
      - О господи, - сказала я, - ты знаешь, что оба мы видели, как страдало и мучилось юное создание, которое теперь с тобою. Если этот умирающий искренне раскаялся, мы оба вместе смиренно молим тебя помиловать его.
      Майор сказал: "Да будет так!" - а я немного погодя шепнула ему: "Милый старый друг, приведите нашего любимого мальчика".
      И майор, такой умный, что понял все без слов, ушел и привел Джемми.
      Никогда, никогда, никогда я не забуду ясного, светлого лица нашего мальчика в ту минуту, когда он стоял в ногах кровати и смотрел на умирающего, не зная, что это его отец. Ах! Как он тогда был похож на свою милую молодую мать!
      - Джемми, - говорю я, - я узнала все насчет этого бедного джентльмена, который так болен, - оказывается, он действительно когда-то жил в нашем старом доме. И так как он, умирая, хочет видеть всех, кто принадлежит к этому дому, я послала за тобой.
      - Ах, несчастный! - говорит Джемми, сделав шаг вперед и очень осторожно касаясь руки умирающего. - Как мне жаль его. Несчастный, несчастный человек!
      Глаза, которым суждено было вскоре закрыться навеки, впились в мои, и у меня не хватило сил устоять перед ними.
      - Видишь, милый мой мальчик, - этот наш ближний умирает, как умрут н лучшие и худшие из нас; но в его жизни есть одна тайна... и если ты сейчас коснешься щекой его лба и скажешь: "Да простит вас бог!" - ему станет легче в последний его час.
      - О бабушка! - сказал Джемми от всего сердца. - Я недостоин.
      Однако он нагнулся и сделал то, о чем я просила. Тогда дрожащие пальцы больного ухватились, наконец, за мой рукав, и мне кажется, что, умирая, он пытался поцеловать меня.
      * * *
      Ну вот, душенька! Вот вам и вся история моего наследства, и если она вам понравилась, стоило бы, рассказывая ее, потрудиться в десять раз больше.
      Вы, может быть, подумаете, что после всего этого французский городок Санс нам опротивел: но нет, мы этого не находили. Я ловила себя на том, что всякий раз, как я смотрела на высокую башню, стоящую на другой башне, мне вспоминались другие дни, когда одно прелестное юное создание с красивыми золотистыми волосами доверилось мне, как родной матери, и от этих воспоминаний город казался мне таким тихим и мирным, что я и выразить этого не могу. И все обитатели гостиницы, вплоть до голубей на дворе, подружились с Джемми и майором и отправлялись вместе с ними во всякого рода экспедиции в разнообразных экипажах, покрытых грязью вместо краски и запряженных норовистыми ломовыми лошадьми, с какими-то веревками вместо сбруи, и каждый новый знакомый был одет в синее, словно мясник, и каждый новый конь становился на дыбы, стремясь пожрать и растерзать другого коня, и каждый человек, имеющий бич, щелкал им - щелк-щелк-щелк-щелк-щелк, - как школьник, которому бич впервые попал в руки. Что касается майора, душенька, то он проводил большую часть времени со стаканчиком в одной руке и бутылкой легкого вина в другой, и всякий раз, как он видел кого-нибудь тоже со стаканчиком в руке, все равно кого - военного с аксельбантами, или служащих гостиницы, сидящих за ужином во дворе, или горожан, болтающих на лавочке, или поселян, уезжающих с рынка домой, - майор бросался чокаться с ними и кричал: "Эй! вив {Да здравствует (франц).}! такой-то!" или "вив то-то!" И хотя я не могла вполне одобрить поведение майора, что же делать - в мире много всяких обычаев и они разные, соответственно разным частям этого мира, и когда майор танцевал прямо на площади с одной особой, содержавшей парикмахерскую, он, по-моему, был вполне прав, танцуя как можно лучше и с такой силой вертя свою даму, какой я от него не ожидала, однако меня немного беспокоили бунтарские крики танцоров и всей остальной компании - точь-в-точь как на баррикадах, - так что я, наконец, сказала:
      - Что это они кричат, Джемми?
      А Джемми говорит:
      - Они кричат, бабушка: "Браво, английский военный! Браво, английский военный!" - что очень польстило моему самолюбию как британки, да так все с тех пор и звали майора - "английский военный".
      Но каждый вечер мы в одно и то же время усаживались втроем на балконе гостиницы, в конце двора, и смотрели на золотисто-розовый свет, озарявший огромные башни, и смотрели, как менялись тени башен, покрывавшие все, что нас окружало, включая и нас самих, и как вы думаете, что мы там делали? Вообразите, душенька, Джемми, как оказалось, привез с собою несколько рассказов из тех, что майор записал для него со слов прежних жильцов, живших в доме номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, и вот как-то раз он приносит их и говорит:
      - Бабушка! Крестный! Еще рассказы! Читать их буду я. И хотя вы писали их для меня, крестный, я знаю, вы не будете возражать, если я прочту их бабушке, правда?
      - Нет, милый мой мальчик, - говорит майор. - Все, что у нас есть, принадлежит ей, и мы сами тоже принадлежим ей.
      - Навеки любящие и преданные Дж. Джекмен и Дж. Джекмен Лиррипер! восклицает юный сорванец, сжимая меня в объятиях. - Отлично, крестный! Слушайте! Бабушка теперь получила наследство, поэтому я хочу, чтобы эти рассказы тоже стали частью бабушкиного наследства. Я завещаю их ей. Что скажете, крестный?
      - Хип-хип, ура! - говорит майор.
      - Прекрасно! - кричит Джемми в страшном волнении. - Вив английский военный! Вив леди Лиррипер! Вив Джемми Джекмен. Он же Лиррипер! Вив наследство! Теперь слушайте, бабушка. И вы слушайте, крестный. Читать буду я! И знаете, что я еще сделаю? В последний вечер наших каникул, когда мы уложим вещи и будем готовы к отъезду, я закончу все одной повестью своего собственного сочинения.
      - Смотрите не обманите, сэр, - говорю я.
      ГЛАВА II - Миссис Лиррипер рассказывает, как закончил Джемми
      Ну вот, душенька, так мы все и читали по вечерам Майоровы записи, и, наконец, наступил вечер, когда мы уже уложили вещи и готовились уехать на другой день, и уверяю вас, хотя я с радостным нетерпением ждала того дня, когда вернусь в старый милый дом на Норфолк-стрит, я к тому времени составила себе очень высокое мнение о французской нации и заметила, что французы гораздо более домовиты и хозяйственны в семейной жизни и много проще и приятнее в обращении, чем я ожидала, но, между нами говоря, меня поразило, что в одном отношении другой нации, которую я не хочу называть, было бы полезно взять с них пример, а именно - в том, с какой бодростью они из всяких пустяков извлекают для себя маленькие радости на маленькие средства и не позволяют важным персонам смущать их надменными взглядами или заговаривать их своими речами до одурения, да я и всегда думала насчет этих важных персон, что надо бы их всех и каждого в отдельности засунуть в медные котлы, закрыть крышками и никогда оттуда не выпускать.
      - А теперь, молодой человек, - говорю я Джемми, когда мы в тот последний вечер вынесли на балкон свои стулья, - будьте добры вспомнить, кто должен был "закончить все".
      - Хорошо, бабушка, - говорит Джемми, - эта знаменитая личность - я.
      Однако, несмотря на столь шутливый ответ, вид у него был до того серьезный, что майор поднял брови на меня, а я на майора.
      - Бабушка и крестный, - говорит Джемми, - вряд ли вы знаете, как много я думал о смерти мистера Эдсона.
      Это меня слегка испугало.
      - Ах, это было печальное зрелище, милый мой, - говорю я, - а печальные воспоминания приходят на ум чаще веселых. Но это, - говорю я после короткого молчания, желая развеселить себя, и майора, и Джемми - всех вместе, - это не значит "заканчивать". Так расскажи свою повесть, милый.
      - Сейчас расскажу, - говорит Джемми.
      - А когда все это было, сэр? - спрашиваю я. - "Когда-то, давным-давно, когда свиньи пили вино"?
      - Нет, бабушка, - отвечает Джемми все так же серьезно, - когда-то, давным-давно, когда французы пили вино.
      Я снова взглянула на майора, а майор взглянул на меня.
      - Короче говоря, бабушка и крестный, - говорит Джемми, - это было в наши дни, и это повесть о жизни мистера Эдсона.
      Как я разволновалась! Как майор переменился в лице!
      - То есть вы понимаете, - говорит наш ясноглазый мальчик, - я хочу рассказать вам эту повесть на свой лад. Я не спрошу у вас, правдива ли она или нет, во-первых, потому, что, по вашим словам, бабушка, вы очень мало знаете жизнь мистера Эдсона, а во-вторых, то немногое, что вы знаете, тайна.
      Я сложила руки на коленях и не отрывала глаз от Джемми, пока он говорил.
      - Несчастный джентльмен, - начинает Джемми, - герой нашего рассказа, был сыном Такого-то, родился Там-то и выбрал себе такую-то профессию. Но нас интересует не этот период его жизни, а его юношеская привязанность к одной молодой и прекрасной особе.
      Я чуть не упала. Я не смела взглянуть на майора, но и не глядя на него, знала, какие чувства его обуревают.
      - Отец нашего злосчастного героя, - говорит Джемми, как будто подражая стилю некоторых своих книжек, - был светский человек, лелеявший честолюбивые планы насчет будущего своего единственного сына, и потому он решительно воспротивился его предполагавшемуся браку с добродетельной, но бедной сиротой. Он даже зашел так далеко, что прямо пригрозил нашему герою лишить его наследства, если тот не отвратит своих помыслов от предмета своей преданной любви. В то же время он предложил сыну в качестве подходящей супруги дочь одного соседнего состоятельного джентльмена, которая была и хороша собой, и приятна в обращении, а в отношении приданого не оставляла желать ничего лучшего. Но молодой мистер Эдсон, верный первой и единственной любви, воспламенившей его сердце, отверг выгодное предложение и, осудив в почтительном письме гнев отца, увез свою любимую.
      Я, душенька, начала было успокаиваться, но, когда дело дошло до увоза, разволновалась пуще прежнего.
      - Влюбленные, - продолжал Джемми, - бежали в Лондон и соединились брачными узами в церкви святого Клементия-Датчанина. И в этот период их ПРОСТОЙ, но трогательной истории мы видим их обитающими в жилище одной высокоуважаемой и всеми любимой леди, по имени Бабушка, проживавшей в ста милях от Норфолк-стрит.
      Я почувствовала, что теперь мы почти спасены, - почувствовала, что милый мальчик и не подозревает о горькой правде, и, впервые взглянув на майора, глубоко вздохнула. Майор кивнул мне.
      - Отец нашего героя, - продолжал Джемми, - был непреклонен и неукоснительно привел свою угрозу в исполнение, поэтому молодоженам пришлось в Лондоне очень плохо и было бы еще хуже, если бы их добрый ангел не привел их к миссис Бабушке, а та, догадавшись об их бедственном положении (несмотря на их старания скрыть это от нее), множеством деликатных ухищрений сглаживала их тернистый путь и смягчала остроту их первых горестей.
      Тут Джемми взял мою руку и с этой минуты подчеркивал поворотные пункты своей повести, хлопая моей ладонью по другой своей руке.
      - Через некоторое время они покинули дом миссис Бабушки и продолжали свой жизненный путь то с успехом, то с неудачами в других местах. Но при всех переменах, к добру или худу, мистер Эдсон говорил прекрасной спутнице своей жизни: "Неизменная любовь и верность помогут нам преодолеть все!"
      Моя рука дрогнула в руке милого мальчика, - ведь эта фраза так прискорбно не соответствовала действительности!
      - "Неизменная любовь и верность, - повторяет Джемми, точно эти слова доставляют ему какое-то гордое, благородное наслаждение, - помогут нам преодолеть все!" Так он говорил. И так они пробивали себе дорогу в жизни, бедные, но смелые и счастливые, пока миссис Эдсон не произвела на свет ребенка.
      - Дочь? - спрашиваю я.
      - Нет, - отвечает Джемми, - сына. И отец так гордился им, что был почти не в силах оторвать от него глаз. Но темная туча омрачила эту картину: миссис Эдсон расхворалась, зачахла и умерла.
      - Ах! Расхворалась, зачахла и умерла! - говорю я.
      - И вот у мистера Эдсона осталось единственное утешение, единственная надежда, единственное побуждение к деятельности - его обожаемый сын. По мере того как ребенок подрастал, он становился настолько похожим на мать, что казался ее живым портретом. Он удивлялся, почему отец, целуя его, плачет. Но, к несчастью, он походил на мать не только лицом, но и здоровьем, и тоже умер, еще не выйдя из детских лет. Тогда мистер Эдсон, одаренный прекрасными способностями, зарыл их в землю в своем одиночестве и отчаянии. Он стал безразличным ко всему, безрассудным, растерянным. Мало-помалу он опускался все ниже, ниже, ниже, ниже, пока, наконец, не начал жить( как мне кажется) одной только карточной игрой. И вот болезнь настигла его в городе Сансе, во Франции, он слег и уже не встал. Но теперь, когда он лежал при смерти и все было кончено, он вспоминал ушедшую юность, еще не погребенную им под пеплом, и с благодарностью думал о доброй миссис Бабушке, которую давно потерял из виду и которая была так добра к нему и его молодой жене в первые дни их брака, - и вот почему он оставил ей в наследство то немногое, что ему принадлежало. А она, приехав повидать его, сначала так же не узнала его, как не узнала бы по развалинам, каким был до своего разрушения греческий или римский храм, однако в конце концов она его вспомнила. И тогда он со слезами на глазах сказал ей, как он сожалеет о том, что так дурно провел остаток своей жизни, и попросил ее быть к нему как можно снисходительней, ибо жизнь эта была, можно сказать, бедным падшим ангелом его неизменной любви и постоянства. И так как с нею был ее внук, а умирающий думал, что родной его сын, останься он в живых, мог бы отчасти напоминать этого мальчика, он попросил ее, чтобы она велела внуку коснуться щекой его лба и сказать ему несколько прощальных слов.
      Когда Джемми дошел до этого места, голос у него упал, и слезы выступили на глазах у меня и у майора.
      - Ах ты маленький волшебник! - говорю я. - Как это ты сам обо всем догадался? Поди-ка запиши все до единого слова, потому что это просто чудо.
      Так Джемми и сделал, а я передала вам, душенька, всю повесть по его записи.
      Тут майор взял мою руку, поцеловал ее и сказал:
      - Дорогая моя, мы во всем преуспели.
      - Ах, майор! - отозвалась я, вытирая глаза. - Нечего нам было бояться. Мы должны были знать все это заранее. Сияющей юности чужда измена, зато ей близки доверие и милосердие, любовь и постоянство!
      РОМАН, СОЧИНЕННЫЙ НА КАНИКУЛАХ
      Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
      В четырех частях
      ЧАСТЬ I
      Вводный роман. Сочинение Уильяма Тинклинга, эсквайра
      {Восьми дет (Прим. автора)}
      Эта вводная часть никем не выдумана из головы, так и знайте. Это было взаправду. Вы должны верить вводной части больше, чем тому, что пойдет за ней, иначе не поймете, как было написано то, что за ней пойдет. Вы должны верить всему, но этой части, пожалуйста, верьте больше всего. Я редактор этих сочинений. Боб Редфорт (он мой двоюродный брат и сейчас нарочно толкает стол) сам хотел редактировать эти сочинения, но я сказал, чтобы он не смел, потому что не может, - ведь он и понятия не имеет, как нужно редактировать.
      Нетти Эшфорд моя жена. Мы повенчались с ней в первый же день нашего знакомства в стенном шкафу, что в углу танцевальной школы с правой стороны, а обручальное кольцо (зеленое) купили в игрушечном магазине Уилкингуотера. Это я купил его в долг и заплачу из своих карманных денег. Когда великолепная церемония кончилась, мы вчетвером ушли на дорожку, что между садовыми изгородями, и выстрелили из пушки (Боб Редфорт принес ее, заряженную, в своем жилетном кармане), чтобы объявить о нашей свадьбе. После выстрела пушка так и подпрыгнула, а потом перевернулась. На другой день с такими же церемониями обвенчали подполковника Робина Редфорта с Элис Рейнберд. На этот раз пушка взорвалась с ужаснейшим треском так, что какой-то щенок даже залаял.
      В то время, о котором мы теперь говорим, моя несравненная жена была в плену - в школе мисс Триммер. Школу содержат две компаньонки - Дроуви и Триммер, - и неизвестно, которая хуже. Очаровательная жена подполковника тоже была заключена в темницах этого заведения. Мы с подполковником поклялись друг другу похитить наших жен в следующую среду, когда пансионерки будут гулять парами.
      Дело было отчаянное, и подполковник, который одарен живым умом и занимается противозаконной деятельностью (он пират), предложил идти в атаку с фейерверком. Однако мы из человеколюбия отказались от этого: слишком дорого обойдется.
      Легко вооруженный ножом для разрезания книг (который был спрятан под застегнутой курткой) и потрясая грозным черным флагом, укрепленным на конце палки, подполковник принял команду надо мною в два часа пополудни этого богатого событиями дня. Он начертил план атаки на клочке бумаги и накатал его на палочку от обруча. Он показал мне план. Моя позиция и мой портрет во весь рост (но на самом деле уши у меня не торчат так горизонтально) были изображены за угловым фонарным столбом, и тут же мне был вручен письменный приказ оставаться на месте, пока я не увижу, что мисс Дроуви пала. Дроуви, которая должна была пасть, это та, что в очках, а не та, что в большой сиреневой шляпке. По этому сигналу я должен был ринуться вперед, схватить свою жену и с боем проложить себе путь на дорожку между изгородями. Тут мы с подполковником должны были соединиться и, поставив своих жен позади себя между нами и оградой, - победить или умереть.
      Неприятель появился... приблизился. Размахивая черным флагом, подполковник бросился в атаку. Последовало смятение. В тревоге я ждал сигнала; но сигнала не было. Ненавистная Дроуви в очках не только не пала, но, как мне показалось, накинула подполковнику на голову его противозаконное знамя и принялась тузить его зонтиком. Та, что в сиреневой шляпке, тоже проявляла чудеса храбрости и колотила его кулаками по спине. Убедившись, что на этот раз все потеряно, я ринулся в отчаянный рукопашный бой и пробился на дорожку. Свернув на заднюю тропинку, я, к счастью, никого не встретил и без помехи прибыл на место.
      Будто целый век прошел, пока подполковник прибежал ко мне. Он ходил к портному, чтобы тот зашил дырки на его штанах, и объяснил наше поражение тем, что ненавистная Дроуви отказалась пасть. Поняв, как она упряма, он сказал ей: "Умри, малодушная!" - но увидел, что она глуха к доводам разума в этом случае, как и в других.
      На другой день моя цветущая жена вместе с женой подполковника пришла в танцевальную школу. Как! Неужели она отвернулась от меня? Ха! Вот именно. С упреком во взоре она сунула мне в руку клочок бумажки и пошла танцевать с другим кавалером. На бумажке было написано карандашом: "Боже! Смогу ли я написать это слово? Неужели мой супруг... трутень?"
      Я прямо остолбенел, голова моя пылала, и я старался угадать, какой клеветник пустил слух, что мой род происходит от вышеупомянутого неблагородного насекомого. Тщетны были мои старания. Когда танцы кончились, я шепотом вызвал подполковника в раздевальню и показал ему записку.
      - Тут один слог лишний, - произнес он, мрачно сморщив лоб.
      - Ха! Как это лишний? - спросил я.
      - Она спрашивает, может ли она написать это слово. Выходит, что нет; видишь - не смогла и вместо него написала другое, - сказал подполковник, ткнув пальцем в строчку.
      - Какое же слово она хотела написать? - спросил я.
      - Трус-с-с, - зашипел мне в ухо пират-подполковник, возвращая записку.
      Тут я понял, что или мне всю жизнь придется бродить по земле заклейменным мальчиком - то есть человеком, - или я обязан восстановить свою честь и потребовать, чтобы меня судили военным судом. Подполковник признал мое право на суд. Трудновато оказалось собрать судей, потому что тетка французского императора не захотела отпустить его из дому. А он был председатель суда. Но не успели мы назначить ему заместителя, как сам председатель сбежал от тетки, перелез через стену заднего двора и вернулся к нам самодержавным монархом.
      Суд состоялся на лужайке у пруда. Я узнал в одном адмирале из числа судей своего самого заклятого врага. Однажды он так ругался из-за кокосового ореха, что я не вытерпел; однако я был уверен в своей невиновности и к тому же президент Соединенных Штатов (сидевший рядом с ним) еще не вернул мне моего ножа, поэтому я собрался с духом и приготовился к тяжкому испытанию.
      Торжественное это было зрелище, наш суд! Меня привели два палача в передниках наизнанку. Под зонтиком стояла моя жена, опираясь на жену пирата-подполковника. Председатель призвал к порядку одну маленькую прапорщицу за то, что она хихикала, когда дело шло о жизни и смерти, а потом велел мне признаться: "Трус я или не трус, виновен или не виновен?" Я заявил твердым голосом: "Не трус и не виновен" (маленькую прапорщицу председатель снова призвал к порядку за нехорошее поведение, а она взбунтовалась, покинула суд и принялась кидаться камнями).
      Мой непреклонный враг, адмирал, поддерживал обвинение против меня. Вызвали жену подполковника подтвердить, что во время схватки я стоял за угловым фонарным столбом. До чего тяжело мне было слушать, как моя собственная жена дает свидетельские показания по тому же вопросу. Меня могли бы избавить от этого, но адмирал знал, чем меня уязвить. Молчи, душа! Ничего! Потом вызвали подполковника давать свидетельские показания.
      Я с нетерпением ждал этой минуты, потому что это был поворотный пункт моего дела. Оттолкнув своих стражей - им вовсе незачем было держать меня, дуракам этаким, пока меня не признали виновным, - я спросил подполковника, в чем, по его мнению, первый долг солдата. Он еще не успел ответить, как вдруг президент Соединенных Штатов встал и заявил суду, что мой враг адмирал произнес слово "храбрость"; а ведь подсказывать свидетелю нечестно. Председатель суда немедленно приказал набить адмиралу рот листьями и связать его веревкой.
      Заседание еще не возобновилось, а я уже с удовлетворением увидел, как приговор привели в исполнение.
      Тогда я вынул из кармана штанов бумагу и спросил:
      - Как по-вашему, подполковник Редфорт, в чем первый долг солдата? В повиновении?
      - Именно, - ответил подполковник.
      - А эта бумага, взгляните на нее, пожалуйста, написана вашей рукой?
      - Именно, - ответил подполковник.
      - Это военный план?
      - Именно, - ответил подполковник.
      - План сражения?
      - Совершенно верно, - ответил подполковник.
      - Последнего сражения?
      - Последнего сражения.
      - Будьте добры описать его, а потом вручить председателю суда.
      То была минута моего торжества, и, начиная с нее, мои страдания и грозившие мне опасности кончились. Суд встал и запрыгал, убедившись, что я в точности исполнял приказы. Мой враг - адмирал, хоть он и был в наморднике, оказался настолько злобным, что предложил считать меня обесчещенным за то, что я бежал с поля битвы. Но ведь сам подполковник тоже сбежал, поэтому он поклялся словом и честью пирата, что, когда все потеряно, бежать с поля битвы можно и это вовсе не позор. Меня уже собирались признать "не трусом и невиновным", а мою цветущую жену собирались публично вернуть в мои объятия, как вдруг непредвиденное обстоятельство расстроило общее ликование. Это была не кто иная, как тетка французского императора, - она вцепилась ему в волосы. Заседание прервалось, и суд бросился бежать врассыпную.
      На второй день после суда, когда серебряные лучи месяца еще не коснулись земли, а вечерние тени уже начали на нее падать, можно было различить четыре фигуры, которые медленно двигались к плакучей иве на берегу пруда - опустевшей арене позавчерашних мук и побед. Подойдя поближе и присмотревшись опытным глазом, можно было узнать в этих фигурах пирата-подполковника с молодой женой и позавчерашнего доблестного узника с молодой женой.
      На прекрасных лицах наших нимф отражалось уныние. Все четверо несколько минут молча сидели на траве, прислонившись к иве, и, наконец, жена подполковника сказала, надув губы:
      - Не стоит больше воображать, и лучше нам все это бросить.
      - Ха! - воскликнул пират. - Воображать?
      - Перестань! Ты меня огорчаешь! - отозвалась его жена.
      Очаровательная жена Тинклинга повторила это неслыханное заявление. Оба воина обменялись мрачными взглядами.
      - Если взрослые не желают делать того, что следует, - сказала жена пирата-подполковника, - и всегда берут над нами верх, какой толк от того, что мы будем воображать?
      - Нам же хуже, - вставила жена Тинклинга.
      - Ты отлично знаешь, - продолжала жена подполковника, - что мисс Дроуви ни за что бы не захотела пасть. Ты сам на это жаловался. Ты знаешь, как позорно окончился военный суд. А наш брак - разве мои родные его признают?
      - А разве мои родные признают наш брак? - сказала жена Тинкглинга.
      Оба воина снова обменялись мрачными взглядами.
      - Уж если тебе велели убираться вон, - сказала жена подполковника, так можешь сколько угодно стучать в дверь и требовать меня, все равно тебя выдерут за уши, за волосы или за нос!
      - А если ты будешь настойчиво звонить в колокольчик и требовать меня, сказала жена Тинклинга этому джентльмену, - тебя закидают всякой дрянью из того окна, что над дверью, или обольют водой из садовой кишки.
      - А у вас дома будет не лучше, - продолжала жена подполковника. - Вас отправят спать или придумают еще что-нибудь столь же унизительное. И потом, как вы добудете деньги, чтобы нас кормить?
      - Грабежом! - мужественно ответил пират-подполковник.
      Но его жена возразила:
      - А если взрослые не захотят, чтобы их грабили?
      - Тогда, - сказал подполковник, - они заплатят своей кровью.
      - А если они не захотят, - возразила его жена, - и не станут платить ни своей кровью и ни еще чем-нибудь?
      Наступило мрачное молчание.
      - Так, значит, ты больше не любишь меня, Элис? - спросил подполковник.
      - Редфорт! Я навеки твоя, - ответила его жена.
      - Так, значит, ты больше не любишь меня, Нетти? - спросил пишущий эти строки.
      - Тинклинг! Я навеки твоя, - ответила моя жена.
      Мы все четверо расцеловались. Да не поймут меня превратно непостоянные сердца. Подполковник поцеловал свою жену, а я свою. Но ведь дважды два четыре.
      - Мы с Нетти обдумали наше положение, - печально промолвила Элис. - Со взрослыми нам не справиться. Они над нами смеются. Кроме того, они теперь все переделали по-своему. Вот, например, вчера крестили маленького братца Уильяма Тинклинга. И что же? Пришел ли на крестины хоть один король? Отвечай, Уильям.
      Я сказал "нет"; разве только под видом двоюродною дедушки Чоппера.
      - А королева пришла?
      Насколько я знал, никакой королевы к нам не приходило. Возможно, королева сидела на кухне, но не думаю: прислуга, наверное, доложила бы про нее.
      - А феи были?
      - Ни одной феи я не видел.
      - Помнится, мы думали, - сказала Элис с грустной улыбкой, - мы все четверо думали, что мисс Триммер окажется злой волшебницей, придет на крестины с костылем и преподнесет ребенку зловещий подарок. - Было что-нибудь в этом роде? Отвечай, Уильям.
      Я сказал, что мама потом говорила (и она действительно говорила), что подарок двоюродного дедушки Чоппера жалкая дешевка, но она не назвала этот подарок зловещим. Она сказала, что он жалкий, подержанный, подделка и что дедушка мог бы позволить себе купить что-нибудь подороже.
      - Очевидно, эти взрослые все так переделали по-своему, - сказала Элис. - Ведь мы-то не смогли бы, даже если бы хотели, а мы никогда бы не захотели. Или, может, мисс Триммер все-таки злая волшебница, но не хочет вести себя так, как ей полагается, потому что взрослые ее отговорили. Но все равно, они нас поднимут на смех, скажи мы им только, чего мы ожидали.
      - Тираны! - пробормотал пират-подполковник.
      - Нет, Редфорт, - сказала Элис, - не надо так говорить. Не ругайся, Редфорт, а то они пожалуются папе.
      - Пускай! - сказал подполковник. - Наплевать! Кто он такой, подумаешь!
      Тут Тинклинг пустился в опасное предприятие - сделал замечание своему противозаконному другу, и тот согласился взять назад вышеупомянутые мрачные выражения.
      - Что же нам остается делать? - продолжала Элис, как всегда, кротко и рассудительно. Нам нужно воспитывать, нам нужно воображать по-новому, нам нужно ждать.
      Подполковник стиснул зубы. Спереди у него но хватало четырех и еще куска от другого зуба, и его два раза таскали к злодею-дантисту, но подполковник убегал от своих конвоиров.
      - Как это воспитывать? Как воображать по-новому? Как ждать?
      - Воспитывать взрослых, - ответила Элис. - Мы расстанемся сегодня вечером. Да, Редфорт, - обратилась она к подполковнику, потому что он засучил рукава, - расстанемся сегодня вечером! И давайте во время будущих каникул - ведь они скоро начнутся - подумаем о том, как перевоспитать взрослых и показать им, какою должна быть жизнь. Давайте скроем свои мысли под видом романов. Ты, я и Нетти! Уильям Тинклинг пишет разборчивей и быстрее всех, поэтому он перепишет наши сочинения. Согласны?
      Подполковник хмуро ответил:
      - Ничего не имею против. - Потом спросил: - А как насчет воображения?
      - Мы будем воображать, - сказала Элис, - что мы дети; мы не будем воображать себя взрослыми, - ведь они должны нам помогать, а не хотят и совсем нас не понимают.
      Подполковник, все еще очень недовольный, проворчал:
      - А как насчет ожидания?
      - Мы будем ждать, - сказала маленькая Элис, взяв за руку Нетти и глядя на небо, - мы будем ждать, верные и постоянные до гроба, пока жизнь не изменится, да так, что все нам будут помогать и никто не станет над нами смеяться, а феи вернутся. Мы будем ждать, верные и постоянные до гроба, пока нам не исполнится восемьдесят, девяносто или сто лет. А тогда феи пошлют детей и нам, к мы поможем им, прелестным бедняжкам, если они будут воображать по-нашему.
      - Так и сделаем, милая! - сказала Нетти Эшфорд. обнимая ее обеими руками за талию и целуя. - А теперь пусть мой муж пойдет купить нам вишен, деньги у меня есть.
      Я самым дружеским образом пригласил подполковника пойти со мной вместе, но он настолько забылся, что в ответ на приглашение лягнул ногой, потом бросился животом на траву и принялся выдергивать ее и жевать. Впрочем, когда я вернулся, Элис уже почти удалось рассеять его дурное настроение, и теперь она утешала его рассказами о том, как скоро всем нам будет по девяносто лет.
      Пока мы сидели под ивой и ели вишни (по-честному, потому что Элис выдала каждому его долю), мы затеяли игру в девяносто лет. Нетти стала жаловаться, что у нее, старенькой, болит спина, так что она даже захромала, а Элис спела песенку по-старушечьи, но песенка была очень красивая, и всем нам стало весело. Впрочем, не знаю, взаправду ли весело, но, во всяком случае, уютно.
      Вишен была целая куча, а Элис всегда брала с собой какой-нибудь хорошенький мешочек, коробочку или сундучок со всякими вещицами. В тот вечер она взяла с собой крошечную рюмочку. И вот Элис и Нетти сказали, что они сделают нам вино из вишен, чтобы выпить за нашу любовь, на прощанье.
      Каждый получил по целой рюмке, и вино оказалось превкусное; и каждый произносил тост: "За нашу любовь, на прощанье". Подполковник выпил свое вино последним, и мне сейчас же пришло в голову, что оно сейчас же ударило ему в голову. Так иди иначе, но, опрокинув рюмку, он стал вращать глазами, а потом отвел меня в сторону и хриплым шепотом предложил, чтобы мы оба "все-таки похитили их".
      - Что ты хочешь этим сказать? - спросил я своего противозаконного друга.
      - Похитим наших жен, а потом пробьем себе дорогу, не задерживаясь на поворотах, и прямо - марш к Испанскому океану! - ответил подполковник.
      Может, мы и сделали бы такую попытку, хотя, по-моему, из нее все равно ничего бы не вышло; но мы оглянулись и увидели, что под ивой только месяц светит, а наши милые, прелестные жены ушли. Тут мы залились слезами. Подполковник разревелся вторым, а успокоился первым; но ревел он здорово.
      Мы стеснялись своих красных глаз и полчаса с ними возились, - все старались их побелить. Подвели себе глаза куском мела - я подполковнику, а он мне, - но потом в спальне увидели в зеркало, что получилось ненатурально, не говоря уж о воспалении. Тут мы завели разговор насчет девяноста лет. Подполковник сказал мне, что у него есть пара башмаков, на которые нужно поставить подметки и каблуки; но едва ли стоит говорить об этом отцу, потому что подполковнику очень скоро стукнет девяносто лет, а тогда будет удобнее носить туфли. Еще подполковник сказал, уперев руку в бок, что уже чувствует, как стареет и у него начинается ревматизм. А я сказал ему то же самое о себе. А дома, когда родные говорили за ужином (они вечно пристают то с тем, то с другим), что я начал горбиться, я так обрадовался!
      Этим кончается вводная часть, которой вы должны были верить больше всего.
      ЧАСТЬ II - Сочинение мисс Элис Рейнберд
      {Семи лет. (Прим. автора.)}
      Жил-был один король, и была у него королева; и он был самый мужественный из мужчин, а она была самая очаровательная из женщин. Король был по профессии государственным служащим. Отцом королевы был деревенский доктор.
      У них было девятнадцать человек детей и постоянно рождались новые дети. Семнадцать человек этих детей нянчили младшего, грудного ребеночка: Алиса, старшая, нянчила всех прочих. Возраста они были разного: от семи лет до семи месяцев.
      Теперь перейдем к нашему рассказу.
      Однажды король шел на службу и зашел в рыбную лавку купить полтора фунта лососины - кусок не слишком близко к хвосту, - потому что королева (она была хорошая хозяйка) попросила его прислать домой лососины. Мистер Пиклз, торговец рыбой, сказал:
      - Пожалуйста, сэр: а не угодно ли вам еще чего-нибудь? До свиданья.
      Король шел на службу печальный, потому что до дня получения жалованья оставалось еще очень много времени, а некоторые его милые детки уже выросли из своих платьев. Не успел он уйти далеко, как вдруг мальчик, посыльный мистера Пиклза, догнал его и спросил:
      - Сэр, вы не заметили старушки у нас в лавке?
      - Какой старушки? Я никакой старушки не заметил, - ответил король.
      Надо вам знать, что король потому не заметил никакой старушки, что эта старушка была для него невидима, а видима только для мальчика мистера Пиклза. Может, это получилось потому, что мальчишка так возился и так брызгался водой и с такой силой швырялся рыбами, что, будь она для него невидима, он испортил бы ей платье.
      Тут как раз прибежала и старушка. Она была одета в богатейшее платье из шелка, переливающегося разными цветами, и пахла сушеной лавандой.
      - Вы король Уоткинз Первый? - спросила старушка.
      - Да, - ответил король, - моя фамилия Уоткинз.
      - Если не ошибаюсь, вы папа прекрасной принцессы Алисы? - спросила старушка.
      - И восемнадцати других милых деток, - ответил король.
      - Слушайте! Вы идете на службу? - сказала старушка.
      Тут король сразу же догадался, что она, должно быть, фея, - иначе как она могла знать, куда он идет?
      - Вы правы, - сказала старушка, отвечая на его мысли. - Я добрая фея Грандмарина. Внимание! Когда вы вернетесь домой, вежливо попросите принцессу Алису скушать немного лососины - вот той, что вы сейчас купили.
      - Лососина может ей повредить, - сказал король.
      Старушка так рассердилась на эту нелепость, что король очень испугался и смиренно попросил у нее прощения.
      - Слишком уж много твердят: одно вредно, другое вредно, - сказала старушка с величайшим презрением. - Не жадничайте! Должно быть, вам самим хочется съесть всю лососину.
      Выслушав этот упрек, король повесил голову и сказал, что никогда больше не будет говорить про вредное.
      - Так будьте паинькой и не делайте этого, - сказала фея Грандмарина. Когда прекрасная принцесса Алиса согласится отведать лососины - а я думаю, она согласится, - вы увидите, что она оставит рыбью косточку на тарелке. Попросите ее высушить эту косточку, натереть ее и полировать, пока она не заблестит, словно перламутр, а потом пусть бережет ее как подарок от меня.
      - Это все? - спросил король.
      - Потерпите немножко, сэр, - строго заметила ему фея Грандмарина. - Не прерывайте других, пока они не кончат говорить. И что это за привычка у вас, взрослых, - вечно вы всех прерываете.
      Король опять повесил голову и сказал, что больше не будет.
      - Так будьте паинькой и не делайте этого, - сказала фея Грандмарина, передайте от меня привет принцессе Алисе и скажите ей, что рыбья косточка волшебный дар, которым можно воспользоваться только один раз; но в этот единственный раз косточка даст принцессе все, чего она пожелает, если только она пожелает этого вовремя. Вот мой завет. Не позабудьте его.
      Король хотел было спросить: "А можно узнать почему...", но фея пришла в полную ярость.
      - Будете вы паинькой или нет, сэр?! - вскричала она, топнув ногой. Почему да почему! Вечно вы хотите знать почему... Потому! Вот вам! Получили? Надоели мне ваши взрослые "почему"!
      Старушка до того рассвирепела, что король страшно испугался и сказал, что если он обидел ее, то очень раскаивается и никогда больше не будет спрашивать "почему".
      - Так будьте паинькой и не делайте этого! - сказала старушка.
      Тут Грандмарина исчезла, а король ушел и все шел и шел, пока не дошел до своей конторы. Там он все писал, писал и писал, пока не настало время идти домой. Дома он, по приказу феи, вежливо попросил принцессу Алису отведать лососины. А когда принцесса с большим удовольствием скушала лососину, он, как и предсказывала фея, увидел на тарелке рыбью косточку и передал дочке завет феи, а принцесса Алиса заботливо высушила косточку, натерла ее и отполировала так, что она заблестела, словно перламутр.
      И вот наутро королева уже собиралась встать с постели, как вдруг оказала:
      - Ох, горе мне, горе! Ох! Голова моя, голова! - и упала в обморок.
      В это время принцесса Алиса заглянула в дверь спальни спросить насчет завтрака, но, увидев свою царственную маму в таком состоянии, сильно встревожилась и позвонила в колокольчик, чтобы вызвать Пегги - так звали лорда-камергера. Но тут она вспомнила, где стоит флакон с нюхательной солью, влезла на стул и достала флакон; а потом влезла на другой стул, у кровати, и дала королеве понюхать этот флакон; а потом соскочила на пол и принесла воды; а потом опять вскочила на стул и намочила лоб королеве; коротко говоря, когда лорд-камергер пришла, она - такая милая старушка - сказала маленькой принцессе:
      - Какая проворная! Все сделала не хуже меня самой!
      Но это еще не самое худшее, что случилось с доброй королевой. О нет! Она тяжко и очень долго болела. Все это время принцесса Алиса всегда старалась угомонить всех семнадцать человек маленьких принцев и принцесс, одевала и раздевала их, нянчила ребеночка, кипятила воду в чайнике, разогревала суп, выметала камин, капала лекарство, ухаживала за королевой, вообще делала все, что могла, и была так занята, так занята, так занята, как только можно - ведь во дворце было не очень много слуг по трем причинам: потому, что у короля не хватало денег, потому, что его не собирались повысить по службе, и потому, что до дня следующей квартальной получки было так далеко, что он казался почти таким же далеким и маленьким, как любая звезда.
      Но в то утро, когда королева упала в обморок, где же была волшебная рыбья косточка? Да в кармане у принцессы Алисы! Принцесса уже вынула ее, чтобы привести в чувство королеву, но потом положила на место и начала искать флакон с нюхательной солью.
      Когда в то утро королева пришла в себя и задремала, принцесса Алиса спешно побежала наверх рассказать одну особенную тайну одной своей особенно задушевной подруге - герцогине. Люди думали, что это кукла, но на самом деле она была герцогиня, хотя никто, кроме принцессы, об этом не знал.
      Эта особенная тайна была тайной волшебной рыбьей косточки, и герцогиня отлично ее знала, потому что принцесса все ей рассказывала. Принцесса стала на колени перед кроватью, на которой, широко раскрыв глаза, лежала герцогиня в парадном туалете, и шепотом открыла ей тайну. Герцогиня улыбнулась и кивнула. Конечно, люди могут подумать, что она никогда не улыбалась и не кивала; но она часто это делала, только никто, кроме принцессы, про это не знал.
      Затем принцесса Алиса бегом сбежала вниз, чтобы опять дежурить в комнате королевы. Она часто дежурила в комнате королевы совсем одна; но пока королева хворала, принцесса каждый вечер дежурила вместе с королем. И каждый вечер король сурово смотрел на принцессу, удивляясь, почему она не вынимает волшебной рыбьей косточки. Всякий раз как принцесса Алиса замечала это, она бежала наверх, чтобы еще раз шепотом рассказать про тайну герцогине; а еще она говорила герцогине: "Они думают, что мы, дети, все делаем без толку, по-дурацки! " А герцогиня, хоть она была самой великосветской герцогиней на свете, подмигивала ей.
      - Алиса! - сказал король как-то вечером, после того как принцесса пожелала ему спокойной ночи.
      - Что, папа?
      - Куда девалась волшебная рыбья косточка?
      - Она у меня в кармане, папа.
      - А я думал, ты ее потеряла.
      - Конечно нет, папа!
      - Или позабыла о ней.
      - Вовсе нет, папа!
      А в другой раз страшный маленький кусака-мопс из соседней квартиры бросился на одного юного принца, когда тот, вернувшись домой из школы, стоял на крыльце, и напугал его до полусмерти, а принц ткнул рукой в оконное стекло, и вот из руки у него потекла кровь, и все текла, и текла, и текла. Тут семнадцать человек маленьких принцев и принцесс увидели, как из него течет кровь, и все течет, и течет, и течет, и сами тоже испугались до полусмерти и раскричались так, что все их семнадцать рожиц посинели сразу. Но принцесса Алиса закрыла рукой все их семнадцать ротиков, один за другим, и уговорила сестриц и братцев вести себя потише, чтобы не беспокоить больную королеву. А потом она сунула раненую руку принца в таз со свежей холодной водой и, в то время как принцы и принцессы таращили на него свои дважды семнадцать - тридцать четыре (запишем четыре, три в уме) глаза, принцесса Алиса осмотрела руку, чтобы узнать, не осталось ли в ней осколков стекла; но, к счастью, осколков не осталось. Тогда она сказала двум толстоногим принцам, маленьким, но крепким:
      - Принесите мне королевский мешок с лоскутками: мне нужно шить и кроить, резать и прилаживать.
      И вот оба маленьких принца схватили королевский мешок с лоскутками и притащили его, а принцесса Алиса села на пол, взяла большие ножницы, нитку с иголкой и принялась шить и кроить, резать и прилаживать; потом сделала бинт, перевязала руку принцу, и перевязка держалась замечательно; а когда все было сделано, она увидела, что ее папа, король, заглядывает в дверь.
      - Алиса!
      - Да, папа?
      - Что ты тут делала?
      - Шила, кроила, резала и прилаживала, папа.
      - Где волшебная рыбья косточка?
      - У меня в кармане, пана.
      - А я думал, ты ее потеряла.
      - Конечно нет, папа!
      - Или позабыла о ней.
      - Вовсе нет, папа!
      Потом принцесса Алиса побежала наверх к герцогине и рассказала ей о том, что произошло, и снова рассказала ей про тайну, а герцогиня тряхнула льняными локонами и улыбнулась розовыми губками.
      Так! А в другой раз ребеночек упал за каминную решетку. Все семнадцать человек маленьких принцев и принцесс уже привыкли к таким неприятностям, потому что сами они постоянно падали за каминную решетку или с лестницы, но ребеночек еще не успел привыкнуть, - личико у него распухло, а под глазом появился синяк. Бедный малыш упал потому, что он скатился с колен принцессы Алисы, когда она в большом жестком переднике (в котором прямо задыхалась, такой он был тесный), сидела перед огнем в кухне и чистила репу на суп к обеду; а делала она это потому, что королевская кухарка сбежала в то утро со своим верным возлюбленным - очень рослым, но очень пьяным солдатом. Тогда все семнадцать человек маленьких принцев и принцесс, которые вечно плакали, что бы ни случилось, принялись плакать и рыдать. Но принцесса Алиса (она сама не могла удержаться, чтобы не поплакать немножко) спокойно попросила их угомониться, чтобы королеве, которая быстро поправлялась, не пришлось опять переселяться наверх, а потом сказала им:
      - Молчите вы, несносные обезьянки, пока я буду осматривать малыша!
      Затем она осмотрела ребеночка и увидела, что он ничего себе не сломал. Тогда она приложила холодное железо к его бедному милому глазику и погладила его бедное милое личико, и вскоре он заснул у нее на руках.
      И вот она сказала всем семнадцати принцам и принцессам:
      - Боюсь, что если я его сейчас уложу, он проснется и у него опять что-нибудь заболит; так уж будьте паиньками, и все вы станете поварами.
      Услышав это, они запрыгали от радости и принялись мастерить себе поварские колпаки из старых газет. Тогда она одному дала солонку, другому ячневую крупу, третьему зелень, четвертому репу, тому морковь, этому лук, тому коробку с пряностями, и все они сделались поварами и хлопотливо забегали туда-сюда, а принцесса Алиса сидела посредине, задыхаясь в большом жестком переднике, и нянчила ребеночка. Вскоре суп сварился, а ребеночек проснулся, улыбаясь, как ангел, и его отдали подержать самой смирной из принцесс, а всех остальных принцев и принцесс запихнули в дальний угол, чтобы они только издали смотрели, как принцесса Алиса будет выливать суп из кастрюли в суповую миску: иначе они, чего доброго, обварились бы или ошпарились - ведь они вечно попадали в беду.
      Но вот суп стал выливаться в миску, окутанный большими клубами пара и душистый, словно букет из вкусных цветов, и все захлопали в ладоши. Малыш, глядя на них, тоже захлопал в ладошки и так потешно скорчил свою опухшую рожицу, как будто у него болели зубки, а все принцы и принцессы расхохотались. Тут принцесса Алиса сказала:
      - Смейтесь и будьте паиньками, а после обеда мы сделаем ему гнездышко на полу, в уголке, и он будет сидеть в гнездышке и смотреть, как танцуют восемнадцать поваров.
      Маленькие принцы и принцессы пришли в восторг, съели весь суп, вымыли все тарелки и блюда, убрали всю посуду, сдвинули стол в угол, а потом все они в своих поварских колпаках, а принцесса Алиса в тесном жестком переднике (принадлежавшем кухарке, которая сбежала со своим верным возлюбленным очень рослым, но очень пьяным солдатом), протанцевали танец восемнадцати поваров перед прелестным, как ангел, ребеночком, а тот, позабыв о своем распухшем личике и синяке под глазом, крякал в упоении.
      И вот принцесса Алиса опять увидела, что отец ее, король Уоткинз Первый, стоит в дверях и говорит:
      - Что ты делала, Алиса?
      - Стряпала и улаживала, папа.
      - А еще что ты делала, Алиса?
      - Развлекала детей, папа.
      - Где волшебная рыбья косточка, Алиса?
      - У меня в кармане, папа.
      - А я думал, ты ее потеряла.
      - Конечно нет, папа!
      - Или позабыла о ней.
      - Вовсе нет, папа!
      Тогда король вздохнул так тяжело и, должно быть, так огорчился и сел так грустно, опустив голову на руку и облокотившись о кухонный стол, сдвинутый в угол, что все семнадцать принцев и принцесс тихонько выскользнули из кухни и оставили его одного с принцессой Алисой и прелестным, как ангел, ребеночком.
      - Что с вами, папа?
      - Я страшно беден, дитя мое.
      - Разве у вас совсем нет денег, папа?
      - Никаких денег, дитя мое.
      - Разве их нельзя как-нибудь достать, папа?
      - Никак. Я очень старался, все на свете перепробовал, - ответил король.
      Услышав эти слова, принцесса Алиса сунула руку в тот карман, где у нее лежала рыбья косточка.
      - Папа, - сказала она, - если мы очень старались и все на свете перепробовали, значит мы сделали решительно все, что было в наших силах?
      - Без сомнения, Алиса.
      - Но если мы сделали все, решительно все, что было в наших силах, папа, и этого оказалось недостаточно, тогда, мне кажется, пора нам просить помощи у других.
      Это и было тайной волшебной рыбьей косточки, и принцесса Алиса сама угадала эту тайну в словах доброй феи Грандмарины, и про нее-то она и шептала так часто своей прекрасной и великосветской подруге - герцогине.
      И вот принцесса Алиса вынула из кармана волшебную рыбью косточку, которую сушила, натирала и полировала, пока она не заблестела, словно перламутр, поцеловала ее и пожелала, чтобы день квартальной получки жалованья был сегодня. Сейчас же так и случилось: квартальное жалованье короля загремело в трубе и высыпалось на середину комнаты.
      Но это еще не половина - нет, это еще меньше четверти всего того, что произошло, - ведь сразу же после этого добрая фея Грандмарина приехала в карете, запряженной четверней (павлинов), с мальчиком мистера Пиклза на запятках, разодетым в серебро и золото, в треугольной шляпе, в пудреном парике, в розовых шелковых чулках, с тростью, украшенной драгоценными камеями, и букетом цветов. Мальчик мистера Пиклза спрыгнул на пол, снял треуголку и необыкновенно вежливо (ведь он совершенно изменился по волшебству) помог Грандмарине выйти из кареты; и вот она вышла в богатом платье из шелка, переливающегося разными цветами, благоухая сушеной лавандой и обмахиваясь сверкающим веером.
      - Алиса, милая моя, - сказала прелестная старая фея, - здравствуй! Надеюсь, ты здорова? Поцелуй меня.
      Принцесса Алиса обняла ее, а Грандмарина повернулась к королю и спросила довольно резко:
      - Вы паинька?
      Король сказал, что, пожалуй, да.
      - Надеюсь, вы теперь понимаете, почему моя крестница, - тут фея снова поцеловала принцессу, - не обратилась к рыбьей косточке раньше? - спросила фея.
      Король застенчиво поклонился.
      - Так! Но в то время вы этого не знали? - спросила фея.
      Король поклонился еще более застенчиво.
      - А вы будете снова спрашивать "почему"? - спросила фея.
      Король ответил, что "нет" и что он очень раскаивается.
      - Так будьте же паинькой и живите счастливо веки вечные, - сказала фея.
      Тут Грандмарина махнула веером, и вошла королева в роскошном наряде, а все семнадцать маленьких принцев и принцесс вошли теперь уже не в тех платьях, из которых они выросли, а с ног до головы во всем новеньком, и все на них было сшито на рост, со складками, чтобы потом можно было выпустить из запаса. Затем фея хлопнула веером принцессу Алису, и тесный жесткий передник слетел с нее, и она оказалась одетой в чудесное платье - словно маленькая невеста - с венком из флердоранжа на голове и в серебряной фате. Потом кухонный шкаф превратился в гардероб из красивого дерева с золотом и с зеркалом, и он был набит всевозможными нарядами, - все они были для принцессы Алисы, и все отлично на ней сидели. Потом в комнату вбежал прелестный, как ангел, ребеночек, - сам, на своих ножках, - причем личико и глаз у него теперь были ничуть не хуже прежнего, а даже гораздо лучше. Тогда Грандмарина пожелала познакомиться с герцогиней, и когда герцогиню принесли вниз, они обменялись множеством комплиментов.
      Фея и герцогиня немного пошептались, а потом фея проговорила:
      - Да, я так и думала, что она вам сказала. Тут Грандмарина повернулась к королю и королеве и объявила:
      - Мы поедем искать принца Одинчеловекио. Приглашаю вас прийти в церковь ровно через полчаса.
      И вот она села в карету вместе с принцессой Алисой, а мальчик мистера Пиклза посадил туда герцогиню, и она сидела на переднем сиденье, а потом мальчик мистера Пиклза закинул подножку, влез на запятки, и павлины улетели, распустив хвосты.
      Принц Одинчеловекио сидел один-одинешенек, кушал ячменный сахар и все ждал, когда ему стукнет девяносто лет. Когда же он увидел, что павлины, а за ними карета влетают в окно, он сразу подумал, что сейчас случится что-то необыкновенное.
      - Принц, я привезла вам вашу невесту, - сказала Грандмарина.
      Как только фея произнесла эти слова, лицо у принца Одинчеловекио перестало быть липким, куртка и плисовые штаны превратились в бархатный костюм персикового цвета, волосы закурчавились, а шапочка с пером прилетела, как птичка, и опустилась ему на голову. По приглашению феи он сел в карету и тут возобновил свое знакомство с герцогиней, с которой встречался раньше.
      В церкви были родственники и друзья принца, а также родственники и друзья принцессы Алисы, семнадцать человек принцев и принцесс, ребеночек и толпа соседей. Свадьба была невыразимо великолепная. Герцогиня была подружкой и смотрела на всю церемонию с кафедры, опираясь на подушечку.
      Затем Грандмарина устроила роскошный свадебный лир, на котором подавались всевозможные кушанья и всевозможные напитки. Свадебный торт был изящно украшен белыми атласными лентами, серебряной мишурой и белыми лилиями, и он имел сорок два ярда в окружности.
      Когда Грандмарина выпила за здоровье молодых, а принц Одинчеловекио произнес речь и все прокричали: "Хип-хип-хип, ура!" - Грандмарина объявила королю и королеве, что впредь в каждом году будет по восьми дней квартальной получки жалованья, а в високосном году таких дней будет десять. Потом она повернулась к Одинчеловекио и Алисе и сказала:
      - Дорогие мои, у вас родится тридцать пять человек детей, и все они будут послушные и красивые. У вас будет семнадцать мальчиков и восемнадцать девочек. Волосы у всех ваших детей будут кудрявые. Дети никогда не будут болеть корью и вылечатся от коклюша еще до своего рождения.
      Услышав такие радостные вести, все снова прокричали:
      - Хип-хип-хип, ура!
      - Остается только покончить с рыбьей косточкой, - сказала в заключение Грандмарина.
      И вот она взяла рыбью косточку у принцессы Алисы, и косточка немедленно влетела в горло страшному маленькому мопсу-кусаке из соседней квартиры, и тот подавился и умер в судорогах.
      ЧАСТЬ III - Роман. Сочинение подполковника Робина Редфорта
      {Девяти лет. (Прим. автора.)}
      Герой нашего рассказа посвятил себя ремеслу пирата в сравнительно раннем возрасте. Мы знаем, что он стал командиром великолепной шхуны с сотней заряженных до самого жерла пушек гораздо раньше, чем пригласил гостей, чтобы отпраздновать свой десятый день рождения.
      Говорят, что наш герой, считая себя оскорбленным одним учителем латинского языка, потребовал удовлетворения, которое всякий человек чести обязан дать другому человеку чести. Не получив этого удовлетворения, он, гордый духом, тайно покинул столь низменное общество, купил подержанный карманный пистолет, сунул в бумажный кулек несколько сандвичей, приготовил бутылку испанской лакричной воды и вступил на поприще доблести.
      Пожалуй, скучно было бы следить за Смельчаком (так звали нашего героя) в начале его жизненного пути. Достаточно будет сказать, что мы видим, как он, уже в чине капитана Смельчака, одетый в парадную форму, полулежит на малиновом каминном коврике, разостланном на шканцах его шхуны "Красавица", которая плывет по Китайским морям. Вечер прекрасный. Команда лежит вокруг своего капитана, и он поет ей следующую песню:
      Эх, кто на суше, тот дурак!
      Эх, пират, он весельчак!
      Эх, тати-тати-та-так!
      Так!
      Хор: Наддай!
      Простые матросы все вместе подхватили песню своими грубыми голосами в лад с сочным голосом Смельчака, и эти веселые звуки оказали на всех успокоительное действие, которое легче представить себе, нежели описать.
      Тут вахтенный на топе мачты крикнул:
      - Киты!
      Теперь все пришло в движение.
      - Где именно? - крикнул капитан Смельчак, вскочив на ноги.
      - С носовой части по левому борту, сэр - ответил человек на топе мачты, притронувшись к шляпе.
      Так высоко стояла дисциплина на борту "Красавицы", что даже сидя на таком высоком месте, матрос должен был соблюдать ее под страхом, что его казнят выстрелом в голову.
      - Этот подвиг совершу я! - сказал капитан Смельчак. - Юнга, мой гарпун! С собой не беру никого. - И, прыгнув в свою шлюпку, капитан, направляясь к чудовищу, стал грести с замечательной ловкостью.
      Теперь все пришло в возбуждение.
      - Плывет к киту! - сказал один пожилой моряк, следя за капитаном в подзорную трубу.
      - Разит его! - сказал другой моряк, совсем еще мальчик, но тоже с подзорной трубой.
      - Тащит к нам! - сказал третий моряк, мужчина во цвете лет, но тоже с подзорной трубой.
      И правда, уже видно было, что капитан приближается к шхуне и тащит за собой огромную тушу. Мы не будем останавливаться на оглушительных криках "Смельчак! Смельчак!", которыми встретили капитана, когда он, небрежно вскочив на шканцы, преподнес добычу своим матросам. Впоследствии они продали кита за две тысячи четыреста семнадцать фунтов стерлингов десять шиллингов и шесть пенсов.
      Приказав поднять паруса, капитан теперь взял курс на вест-норд-вест. "Красавица" скорее летела, чем плыла по темно-голубым волнам. В течение двух недель ничего особенного не произошло, если не считать того, что после жестокой резни захватили четыре испанских галеона * и бриг из Южной Америки, - все с богатым грузом. Но вот безделье начало сказываться на духе команды. Капитан Смельчак созвал всех на корму и сказал:
      - Ребята, я слышал, что среди вас есть недовольные. Пусть они выступят вперед!
      Поднялся ропот и послышались глухие выкрики: "Есть, капитан!", "британский флаг", "стоп", "правый борт", "левый борт", "бушприт" - и тому подобные проявления тайного мятежного духа. Потом Уилл Запивоха, шкипер с фор-марса, вышел из толпы. Это был великан, но под взглядом капитана он дрогнул.
      - Чем ты недоволен? - спросил капитан.
      - Да что там, знаете ли, капитан Смельчак, - ответил громадный морской волк, - я много лет плавал на кораблях - и мальчиком и мужчиной, - но в жизни не видывал, чтобы команде подавалось к чаю такое кислое молоко, как на борту вашего судна.
      В эту минуту пронзительный крик "человек за бортом!" возвестил удивленной команде, что Запивоха (который отшатнулся, когда капитан просто по рассеянности взялся за свой верный карманный пистолет, торчавший за кушаком), оказывается, потерял равновесие и теперь борется с пенистыми волнами.
      Теперь все пришли в изумление.
      Но сбросить мундир, невзирая на различные роскошные ордена, которыми он был украшен, и нырнуть в море вслед за утопающим великаном было для капитана Смельчака делом одной секунды. Безумно было всеобщее возбуждение, когда спустили шлюпки; велика была всеобщая радость при виде капитана, державшего в зубах утопающего; оглушительны были восторженные крики, когда обоих втащили на верхнюю палубу "Красавицы". И с той минуты, как капитан Смельчак переменил свое мокрое платье на сухое, не было у него более преданного, хоть и смиренного друга, чем Уильям Запивоха. Тут Смельчак показал пальцем на горизонт и обратил внимание своей команды на тонкие мачты и реи одного корабля, стоящего в гавани под защитой крепостных пушек.
      - Он будет нашим на восходе солнца, - сказал Смельчак. - Выдайте двойную порцию грога и приготовьтесь к сражению.
      Теперь все принялись за приготовления.
      Когда после бессонной ночи настал рассвет, оказалось, что неизвестный корабль выходит под всеми парусами из гавани и вызывает на бой. Когда же оба судна подошли друг к другу поближе, незнакомый корабль выстрелил из пушки и поднял римский флаг. Смельчак понял, что это барк учителя латинского языка. Так оно и было. Барк без толку слонялся по свету с того времени, как его владелец стал вести бродячую жизнь.
      Тут Смельчак обратился с речью к своим матросам, обещая взорвать их на воздух, если он убедится, что их репутация этого требует, а затем отдал приказ взять учителя-латиниста в плен живым. Потом он отправил всех но местам, и бой начался бортовым залпом с "Красавицы". Затем она повернулась и дала залп с другого борта. "Скорпион" (так назывался - и это очень подходящее название - барк учителя латинского языка) не замедлил дать ответный залп, и последовала ужасающая канонада, во время которой пушки "Красавицы" произвели сокрушительный разгром.
      Уже видно было, как учитель латинского языка стоит на корме среди дыма и пламени и ободряет свою команду. Надо отдать ему справедливость, он был не трус, хотя его белая шляпа, короткие серые штаны и длинный до пят сюртук табачного цвета (тот самый сюртук, в котором он оскорбил Смельчака) представляли самый неблагоприятный контраст с блестящим мундиром нашего капитана. В этот миг Смельчак схватил пику и, став во главе своей команды, отдал приказ пойти на абордаж.
      Ожесточенная схватка произошла среди плетеных подвесных коек или где-то в той стороне; но вот учитель-латинист, увидев, что все его мачты рухнули, корпус и снасти его судна прострелены, а Смельчак с боем пробивает себе дорогу к нему, латинисту, сам спустил свой флаг, отдал Смельчаку свою саблю и запросил пощады. Не успели его посадить в капитанскую шлюпку, как "Скорпион" пошел ко дну со всей командой.
      Теперь капитан Смельчак созвал своих матросов, но тут произошло одно событие. Капитан нашел нужным казнить кока одним ударом кортика, потому что кок, потерявший в этом сражении родного брата, пришел в ярость и бросался на учителя с кухонным ножом.
      Потом капитан Смельчак обратился с речью к учителю-латинисту, сурово упрекнул его в измене и спросил команду, как по ее мнению: чего заслуживает учитель, оскорбивший мальчика?
      Все ответили в один голос:
      - Смерти!
      - Пожалуй, что так, - сказал капитан, - но пусть никто не сможет сказать, что Смельчак осквернил час своего торжества кровью врага. Приготовьте катер!
      Катер немедленно приготовили.
      - Я не буду лишать вас жизни, - сказал капитан учителю, - но я обязан навеки лишить вас возможности оскорблять других мальчиков. Я посажу вас в эту лодку, а вы плывите в ней по воле ветра. Вы найдете в ней два весла, компас, бутылку рома, бочонок воды, кусок свинины, мешок сухарей и мою латинскую грамматику. Ступайте, оскорбляйте туземцев, если сможете их отыскать!
      Несчастный был глубоко уязвлен этой горькой насмешкой. Его посадили в катер, и вскоре он остался далеко позади. Он не пытался грести, но все видели, - когда в последний раз смотрели на него в корабельные подзорные трубы, - как он лежит на спине, задрав ноги кверху.
      Теперь подул свежий ветер, и капитан Смельчак отдал приказ держать курс на зюйд-зюйд-вест, но в течение ночи давал иногда небольшой отдых шхуне, отклоняясь на один или два румба к вест-весту или даже к зюйд-весту, если ей было очень тяжело. Затем он отошел ко сну, ибо поистине очень нуждался в отдыхе. Вдобавок к усталости от ратных трудов этот храбрый воин получил в бою шестнадцать ран, но никому ни слова про них не сказал.
      Утром налетел внезапный шквал, а за ним последовали разные другие шквалы. Целых шесть недель ужасным образом гремел гром и сверкала молния. Затем целых два месяца бушевали ураганы. За ними последовали водяные смерчи и бури. Старейший матрос на борту - а он был очень стар - в жизни не видывал такой погоды. "Красавица" не имела понятия, где она находится, и плотник доложил, что трюм залит водой на шесть футов и два дюйма. Все до единого каждый день падали без чувств, когда откачивали воду.
      Съестных припасов осталось теперь очень мало. Наш герой приказал выдавать команде уменьшенный паек, а себе самому урезал паек еще больше, чем любому из своих подчиненных. Но бодрость не давала ему худеть. В этом отчаянном положении преданность Запивохи (наши читатели, наверное, не забыли его) была поистине трогательной. Смиренный, но любящий Уильям много раз просил, чтобы его закололи и заготовили впрок для капитанского стола.
      И вот мы приближаемся к поворотному пункту.
      Как-то раз, когда проглянуло солнце и буря утихла, человек на топе мачты (теперь он был уже слишком слаб, чтобы притрагиваться к шляпе, к тому же ее унесло ветром) крикнул:
      - Дикари!
      Теперь все превратилось в ожидание.
      Вскоре появились полторы тысячи челноков; на каждом из них сидело на веслах ппо двадцати дикарей, и приближались они в полном порядке. Они были светло-зеленого цвета (то есть дикари) и с большим воодушевлением пели следующую песню:
      Жевать, жевать, жевать. Зуб!
      Грызи, грызи. Мясо!
      Жевать, жевать, жевать. Зуб!
      Грызи, грызи. Мясо!
      В тот час сгущались вечерние тени, и потому все подумали, что эти простодушные люди на свой лад поют вечерний гимн. Однако слишком скоро оказалось, что их песня - это перевод молитвы, которую читают перед обедом.
      Как только вождь, великолепно украшенный громадными перьями ярких цветов и похожий на величественного боевого попугая, понял (он в совершенстве понимал английский язык), что этот корабль - "Красавица" капитана Смельчака, он рухнул ничком на палубу, и невозможно было убедить его встать, пока сам капитан не поднял его и не сказал, что не причинит ему вреда. Все остальные дикари тоже в ужасе рухнули ничком на палубу, и их тоже пришлось поднимать одного за другим. Так слава великого Смельчака летела впереди него и дошла даже до этих детей природы.
      Затем дикари притащили неисчислимое количество черепах и устриц, и матросы сытно пообедали, а также наелись ямса *. После обеда вождь сказал капитану Смельчаку, что в деревне можно поесть еще лучше и что он будет рад отвезти туда капитана и его офицеров. Заподозрив предательство, Смельчак приказал команде своей шлюпки сопровождать его в полном вооружении. Не худо бы всем командирам принимать такие меры предосторожности, которые... но не будем забегать вперед.
      Когда челноки пристали к берегу, ночной мрак озарился пламенем огромного костра. Приказав команде шлюпки (во главе с неграмотным, но неустрашимым Уильямом) держаться поблизости и быть начеку, Смельчак храбро пошел вперед рука об руку с вождем.
      Но как описать удивление капитана, когда он увидел целый хоровод дикарей, поющих хором вышеприведенный варварский перевод предобеденной молитвы и пляшущих, взявшись за руки, вокруг учителя-латиниста, который лежал в корзинке для провизии (с обритой головой), причем два дикаря обваливали его в муке, перед тем как изжарить!
      Тут Смельчак посоветовался со своими офицерами насчет того, что следует предпринять. Между тем несчастный пленник не переставал просить прощения и умолять, чтобы его отпустили. По предложению великодушного Смельчака, в конце концов было решено не жарить учителя, но позволить ему остаться в сыром виде, однако при условии, что он даст два обещания, а именно:
      1. Что он никогда, ни при каких обстоятельствах не будет ничему учить ни одного мальчика.
      2. Что, если его отвезут в Англию, он будет всю жизнь путешествовать в поисках мальчиков, которым нужно писать письменные работы, и будет писать письменные работы для этих мальчиков задаром и никому ни слова про это не скажет.
      Вынув шпагу из ножен, Смельчак приказал учителю поклясться на ее блестящем клинке, что тот выполнит эти условия. Пленник горько плакал и, как видно, глубоко осознал ошибки своей прежней деятельности.
      Но вот капитан приказал команде своей шлюпки приготовиться к залпу, а выстрелив, побыстрее перезарядить ружья.
      - И будьте уверены, человек двадцать или сорок из вас полетят вверх тормашками, - проворчал Уильям Запивоха, - потому что я сам в вас целюсь.
      С этими словами насмешливый, но смертоносный Уильям хорошенько прицелился.
      - Пли!
      Звонкий голос Смельчака был заглушен громом выстрелов и воплями дикарей. Залп за залпом будили многочисленные эхо. Сотни дикарей были убиты, сотни ранены, а тысячи с воем разбежались по лесам. Учителю-латинисту одолжили лишний ночной колпак и длинный фрак, который он надел задом наперед. Он представлял смехотворное, но жалкое зрелище, и поделом ему.
      Теперь мы видим, что капитан Смельчак с этим спасенным негодяем на борту держит курс на другие острова. На одном из них - где ели не людей, а свинину и овощи, - капитан женился (но только по-нарочному) на дочери местного вождя. Здесь он некоторое время отдыхал, получая в дар от туземцев огромное количество драгоценных камней, золотого песка, слоновой кости, сандалового дерева, и страшно разбогател. Разбогател несмотря на то, что почти каждый день делал чрезвычайно дорогие подарки своим матросам.
      Когда наконец на корабль погрузили столько всевозможных ценных вещей, сколько он мог вместить, Смельчак приказал сняться с якоря и повернуть нос "Красавицы" к берегам Англии. Этот приказ выполнили, прокричав троекратное "ура", и, прежде чем село солнце, неуклюжий, но проворный Уильям протанцевал на палубе множество матросских танцев.
      А затем мы видим, что капитан Смельчак находится примерно в трех милях от Мадейры и следит в подзорную трубу за каким-то подозрительным незнакомым кораблем, который приближается к шхуне. Капитан выстрелил из пушки, приказывая кораблю остановиться, а на корабле подняли флаг, и Смельчак тотчас же узнал, что это флаг, висевший на шесте в саду позади его отчего дома.
      Заключив из этого, что отец его отправился в море на поиски своего пропавшего без вести сына, капитан послал свою собственную шлюпку к незнакомому кораблю разузнать, так ли это, и если так, то имеет ли отец вполне благородные намерения. Шлюпка вернулась с подарком, состоявшим из зелени и свежего мяса, и доложила, что незнакомый корабль - это "Родня", водоизмещением в тысячу двести тонн, а на борту его не только отец капитана, но и мать, и большинство теток и дядей, а также все двоюродные братья и сестры. Смельчаку также доложили, что все его родственники ведут себя подобающим образом и жаждут обнять и отблагодарить его за то, что он оказал им честь своими славными подвигами. Смельчак тотчас же пригласил их позавтракать на борту "Красавицы" на следующее утро и приказал подготовиться к блестящему балу, который должен был длиться целый день.
      В течение этой ночи капитан понял, что вернуть учителя-латиниста на путь истины - дело безнадежное. Когда оба корабля стояли рядом, этот неблагодарный изменник был уличен в том, что сигнализировал "Родне" и предлагал выдать ей Смельчака. Наутро его первым долгом повесили на рее, после того как Смельчак выразительно объяснил ему, что такова судьба всех обидчиков.
      Когда капитан встретился со своими родителями, они залились слезами. Его дяди и тетки тоже готовы были залиться слезами при встрече с ним, но этого он не потерпел. Его двоюродные братья и сестры были ошеломлены размерами его корабля и дисциплиной его матросов и потрясены великолепием его мундира. Он любезно водил их по всему судну и показывал все достойное внимания. А еще он выстрелил из своих ста пушек и забавлялся, глядя, как перепугались родственники.
      Пир задали такой, какого никогда еще не задавали ни на одном корабле, и продолжался он от десяти часов утра до семи часов следующего утра. Произошел только один неприятный случай. Капитану Смельчаку пришлось заковать в кандалы своего двоюродного брата Тома за дерзость. Впрочем, когда мальчик попросил прощения, его гуманно отпустили на волю, продержав всего несколько часов в одиночном заключении.
      Теперь Смельчак увел свою маму в большую каюту и начал расспрашивать о той молодой девице, в которую он, как все на свете знали, был влюблен. Мама ответила, что предмет его любви находится теперь в школе в Маргете и пользуется морскими купаниями (был сентябрь), но она, мама, подозревает, что друзья молодой девицы все еще противятся их браку. Смельчак тут же решил бомбардировать город, если потребуется.
      С этой целью Смельчак принял команду над своим кораблем и, переправив всех, кроме бойцов, на борт "Родни", приказал этому судну держаться поблизости, а сам вскоре бросил якорь на маргетском рейде. Тут, вооруженный до зубов, он сошел на берег в сопровождении команды своей шлюпки (во главе с верным, хоть и свирепым Уильямом) и потребовал свидания с мэром. Тот вышел из своего кабинета.
      - Ты знаешь, мэр, как зовут этот корабль? - в ярости спросил Смельчак.
      - Нет, - ответил мэр, протирая глаза, которым он едва смог поверить, когда увидел чудесный корабль, стоявший на якоре.
      - Его зовут "Красавица", - сказал капитан.
      - Ха! - воскликнул мэр, вздрогнув. - Так, значит, вы капитан Смельчак?
      - Он самый.
      Наступило молчание. Мэр затрепетал.
      - Ну, мэр, выбирай! - сказал капитан. - Веди меня к моей невесте, а не то я тебя бомбардирую!
      Мэр попросил два часа отсрочки, чтобы навести справки о молодой девице. Смельчак дал ему только один час и приставил к нему на этот час сторожем Уильяма Запивоху с саблей наголо, которому приказал сопровождать мэра, куда бы тот ни пошел, и проколоть его насквозь, если он будет заподозрен в обмане.
      Через час мэр вернулся ни живой ни мертвый, а за ним по пятам шел Запивоха, совсем живой и отнюдь не мертвый.
      - Капитан, - сказал мэр, - я установил, что молодая девица собирается идти купаться. Уже сейчас она ждет своей очереди получить купальную будку. Прилив еще низкий, но поднимается. Если я сяду в нашу городскую лодку, я не вызову подозрений. Когда молодая девица в купальном костюме войдет в мелкую воду из-под навеса будки, моя лодка станет ей поперек дороги и помешает вернуться на берег. Остальное - ваше дело.
      - Мэр, ты спас свой город, - отозвался капитан Смельчак.
      Тут капитан дал сигнал своей шлюпке приехать за ним, сам сел за руль, а команде приказал грести к пляжу и там остановиться. Все произошло так, как было условлено. Его очаровательная невеста вошла в воду, мэр в лодке проскользнул позади нее, а она смутилась и поплыла на глубокое место, но вдруг... один ловкий поворот руля и один резкий удар веслами на шлюпке, и вот обожающий Смельчак уже обхватил свою возлюбленную сильными руками. Тут ее вопли ужаса перешли в крики радости.
      "Красавица" еще не успела подойти к берегу, а в городе и гавани уже взвились все флаги, зазвонили все колокола, и храбрый Смельчак понял, что ему нечего бояться. Поэтому он решил жениться тут же на месте и дал сигнал на берег, вызывая к себе священника и клерка, которые быстро прибыли на парусной лодке "Жаворонок".
      На борту "Красавицы" снова задали большой пир, в разгаре которого мэра вызвал курьер. Мэр вернулся с известием, что правительство прислало узнать, не согласится ли капитан Смельчак, чтобы в награду за великие услуги, оказанные им родине в качестве пирата, ему пожаловали чин подполковника. Капитан с презрением отверг бы эту нестоящую милость, но его молодая супруга пожелала, чтобы он согласился, и он дал согласие.
      Одно лишь событие произошло, прежде чем славное судно "Родню" отпустили восвояси, одарив богатыми подарками всех на борту. Неприятно рассказывать (но таковы характеры некоторых двоюродных братьев), что Том, неучтивый двоюродный брат капитана Смельчака, был уже связан и ему собирались дать три дюжины ударов плетью за "нахальство и подшучиванье", но супруга капитана Смельчака похлопотала за него, и его пощадили. Затем "Красавицу" снарядили заново, и капитан вместе с молодой женой отплыли в Индийский океан, чтобы там наслаждаться счастьем веки вечные.
      ЧАСТЬ IV - Роман. Сочинение мисс Нетти, Эшфорд
      {Шести с половиной лет. (Прим. автора.)}
      Есть такая страна, которую я вам покажу, когда научусь понимать географические карты, и где дети все делают по-своему. Жить в этой стране ужасно приятно. Взрослые обязаны слушаться детей, и им никогда не позволяют досиживать до ужина, кроме как в день их рождения. Дети заставляют взрослых варить варенье, делать желе, мармелад, торты, паштеты, пудинги и всевозможное печенье. Если же они не хотят, их ставят в угол, пока не послушаются. Иногда им позволяют чего-нибудь попробовать; но когда они чего-нибудь попробуют, им потом всякий раз приходится давать порошки.
      Одна из жительниц этой страны, миссис Апельсин, очень милая молодая женщина, к несчастью, сильно страдала от своей многочисленной родни. Ей все время надо было присматривать за своими родителями, а у них были родственники и друзья, которые то и дело выкидывали всякие штуки. И вот миссис Апельсин сказала себе: "Я, право, не могу больше так изводиться с этими мучителями; надо мне всех их отдать в школу".
      Миссис Апельсин сняла передник, оделась очень мило, взяла своего грудного ребеночка и пошла с визитом к другой даме, миссис Лимон, содержавшей приготовительную школу. Миссис Апельсин стала на скребок для очистки сапог, чтобы дотянуться до звонка, и позвонила - "рин-тин-тин".
      Опрятная маленькая горничная миссис Лимон побежала по коридору, подтягивая свои носки, и вышла на звонок - "рин-тин-тин".
      - Доброе утро, - сказала миссис Апельсин. - Сегодня прекрасная погода. Как поживаете? Миссис Лимон дома?
      - Да, сударыня.
      - Передайте ей, что пришла миссис Апельсин с ребенком.
      - Слушаю, сударыня. Войдите.
      Ребеночек у миссис Апельсин был очень красивый и весь из настоящего воска. А ребенок миссис Лимон был из кожи и отрубей. Но когда миссис Лимон вышла в гостиную со своим ребенком на руках, миссис Апельсин вежливо сказала:
      - Доброе утро. Сегодня прекрасная погода. Как вы поживаете? А как поживает маленькая Пискунья?
      - Она плохо себя чувствует. У нее зубки прорезываются, сударыня, ответила миссис Лимон.
      - О! В самом деле, сударыня? - сказала миссис Апельсин. - Надеюсь, у нее не бывает родимчиков?
      - Нет, сударыня.
      - Сколько у нее зубок, сударыня?
      - Пять, сударыня.
      - У моей Эмилии восемь, сударыня, - сказала миссис Апельсин. - Не положить ли нам своих деток рядышком на каминную полку, пока мы будем разговаривать?
      - Очень хорошо, сударыня, - сказала миссис Лимон. - Хм!
      - Мой первый вопрос, сударыня: я вам не докучаю? - спросила миссис Апельсин.
      - Нисколько, сударыня! Вовсе нет, уверяю вас, - ответила миссис Лимон.
      - Тогда скажите мне, пожалуйста, у вас есть... у вас есть свободные вакансии? - спросила миссис Апельсин.
      - Да, сударыня. Сколько вакансий вам нужно?
      - По правде говоря, сударыня, - сказала миссис Апельсин, - я пришла к заключению, что мои дети, - (ох, я и забыла сказать, что в этой стране всех взрослых называют детьми!), - что мои дети мне прямо до смерти надоели. Дайте подумать. Двое родителей, двое их близких друзей, один крестный отец, две крестных матери и одна тетя. Найдется у вас восемь свободных вакансий?
      - У меня их как раз восемь, сударыня, - ответила миссис Лимон.
      - Какая удача! Условия умеренные, я полагаю?
      - Весьма умеренные, сударыня.
      - Питание хорошее, надеюсь?
      - Превосходное, сударыня.
      - Неограниченное?
      - Неограниченное.
      - Очень приятно! Телесные наказания применяются?
      - Как вам сказать... Иногда приходится встряхнуть кого-нибудь, сказала миссис Лимон, - бывает, что и шлепнешь. Но лишь в исключительных случаях.
      - Нельзя ли мне, сударыня, осмотреть ваше заведение? - спросила миссис Апельсин.
      - С величайшим удовольствием покажу вам, сударыня, - ответила миссис Лимон.
      Миссис Лимон повела миссис Апельсин в класс, где сидело много воспитанников.
      - Встаньте, дети, - сказала миссис Лимон, и все встали.
      Миссис Апельсин прошептала миссис Лимон:
      - Вон тот бледный лысый ребенок с рыжими бакенбардами, он, должно быть, наказан. Можно спросить, что он натворил?
      - Подойдите сюда, Белый, и скажите этой леди, чем вы занимались, сказала миссис Лимон.
      - Играл на бегах, - хмуро ответил Белый.
      - Вам грустно, что вы так плохо вели себя, непослушное дитя? - спросила миссис Лимон.
      - Нет, - сказал Белый, - мне грустно проигрывать, а выиграть я не прочь.
      - Вот какой противный мальчишка, сударыня! - сказала миссис Лимон. Ступайте прочь, сэр! А вот это Коричневый, миссис Апельсин. Ох, какой он несносный ребенок, этот Коричневый! Ни в чем не знает меры. Такой прожорливый! Как ваша подагра, сэр?
      - Скверно, - ответил Коричневый.
      - Чего же еще ожидать? - сказала миссис Лимон. - Ведь вы едите за двоих. Сейчас же ступайте побегайте. Миссис Черная, подойдите ко мне поближе. Ну и ребенок, миссис Апельсин! Вечно она играет. Ни на один день ее не удержишь дома; вечно шляется где-то и портит себе платье. Играет, играет, играет, играет с утра до ночи и с вечера до утра. Можно ли ожидать, что она исправится?
      - Я и не собираюсь, - дерзко проговорила миссис Черная. - Вовсе не хочу исправляться.
      - Вот какой у нее характер, сударыня, - сказала миссис Лимон. Поглядишь, как она носится туда-сюда, забросив все свои дела, так подумаешь, что она хотя бы добродушная. Но нет, сударыня! Это такая дерзкая, нахальная девчонка, какой вы в жизни не видывали!
      - У вас с ними, должно быть, куча хлопот, сударыня? - сказала миссис Апельсин.
      - Ах, еще бы, сударыня! - сказала миссис Лимон. - Ведь у них такие характеры, они так ссорятся, никогда не знают, что для них полезно, вечно хотят командовать... нет, избавьте меня от таких неразумных детей!
      - Ну, прощайте, сударыня, - сказала миссис Апельсин.
      - Ну, прощайте, сударыня, - сказала миссис Лимон.
      Затем миссис Апельсин взяла своего ребеночка, отправилась домой и объявила своим детям, которые ей так досаждали, что она всех их поместит в школу. Они сказали, что не хотят ехать в школу; но она уложила их сундуки и отправила их вон из дома.
      - Ох, ох, ох! Теперь отдохну и успокоюсь! - сказала миссис Апельсин, откинувшись на спинку своего креслица. - Наконец-то я отделалась от этих беспокойных сорванцов, слава тебе господи!
      Тут другая дама, миссис Девясил, пришла с визитом и позвонила у входной двери - "рин-тин-тин".
      - Милая моя миссис Девясил, - сказала миссис Апельсин, - как поживаете? Пожалуйста, пообедайте с нами. У нас будет только вырезка из пастилы, а потом просто хлеб с патокой, но если вы не побрезгаете нашим угощением, это будет так любезно с вашей стороны!
      - С удовольствием, - сказала миссис Девясил. - Буду очень рада. Но как вы думаете, зачем я к вам пришла, сударыня? Догадайтесь, сударыня.
      - Право, не могу догадаться, сударыня, - сказала миссис Апельсин.
      - Вы знаете, я нынче вечером собираюсь устроить маленькую детскую вечеринку, - сказала миссис Девясил, - и если вы с мистером Апельсином и ребеночком придете к нам, мы будем в полном составе.
      - Я просто в восторге, уверяю вас! - сказала миссис Апельсин.
      - Как это любезно с вашей стороны! -сказала миссис Девясил. - Надеюсь, детки вам не наскучат?
      - Ах, милашки! Вовсе нет, - ответила миссис Апельсин. - Я в них души не чаю.
      Тут мистер Апельсин вернулся домой из Сити, и он тоже вошел, позвонив "рин-тин-тин".
      - Джеймс, друг мой, - сказала миссис Апельсин, - у тебя усталый вид. Что сегодня делалось в Сити?
      - Играли в лапту, в крикет и в мяч, дорогая, а от этого прямо из сил выбиваешься, - ответил мистер Апельсин.
      - Уж это мне противное, беспокойное Сити! - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил. - Как там утомительно, правда?
      - Ах, так трудно! - сказала миссис Девясил. - Последнее время Джон спекулировал на кольцах от волчков, и я часто говорила ему по вечерам: "Джон, да стоит ли это всех трудов и усилий?"
      К тому времени поспел обед, поэтому все сели за стол, и мистер Апельсин, разрезая кусок пастилы, сказал:
      - Только низкая душа никогда не радуется. Джейн, спуститесь в погреб и принесите бутылку лучшего имбирного пива.
      Когда пришла пора пить чай, мистер и миссис Апельсин с ребеночком и миссис Девясил отправились к миссис Девясил. Дети еще не пришли, но бальный зал для них был уже готов и разукрашен бумажными цветами.
      - Какая прелесть! - сказала миссис Апельсин. - Ах, милашки! Как они обрадуются!
      - А вот я детьми не интересуюсь, - сказал мистер Апельсин и зевнул.
      - Даже девочками? - сказала миссис Девясил. - Полно! Девочками-то вы интересуетесь!
      Мистер Апельсин покачал головой и опять зевнул.
      - Все - вертихвостки и пустышки, сударыня!
      - Милый Джеймс, - вскричала миссис Апельсин, оглядевшись по сторонам, взгляни-ка сюда! Вот тут в комнате, за дверью, уже приготовлен ужин для милашек. Вот для них немножко соленой лососины, гляди! А вот для них немножко салата, немножко ростбифа, немножко курятины, немножко печенья и чуть-чуть-чуть шампанского!
      - Да, сударыня, - сказала миссис Девясил, - я решила, что лучше им ужинать отдельно. А наш стол вон там в углу, и здесь джентльмены смогут выпить рюмку горячего вина с сахаром и водой и скушать сандвич с яйцом, а потом спокойно поиграть в карты и посмотреть на детей. А у нас с вами, сударыня, будет дела по горло: ведь нам придется занимать гостей.
      - О, еще бы, надо думать! Дела хватит, сударыня, - сказала миссис Апельсин.
      Начали собираться гости. Первым пришел толстый мальчик с седым коком и в очках. Горничная привела его и сказала:
      - Приказано передать привет и спросить, в котором часу за ним прийти.
      На это миссис Девясил ответила:
      - Никак не позже десяти. Как поживаете, сэр? Входите и садитесь.
      Потом пришло множество других детей: мальчики в одиночку, девочки в одиночку, мальчики и девочки вместе.
      Они вели себя очень нехорошо. Некоторые смотрели на других в монокли и спрашивали: "Это кто такие? Я их не знаю". Некоторые смотрели на других в монокли и говорили: "Как живете?" Некоторым подавали чашки чая или кофе, и они говорили: "Благодарю, весьма!" Многие мальчики стояли столбом и теребили воротнички своих рубашек. Четыре несносных толстых мальчика упорно стояли в дверях, разговаривая про газеты, пока миссис Девясил не подошла к ним и не сказала:
      - Не мешайте людям входить в комнату, милые мои, этого я никак не могу вам позволить. Если вы будете путаться под ногами, то, как ни грустно, а придется мне отправить вас домой.
      Один мальчик, с бородой и в широком белом жилете, стал, широко расставив ноги, на каминном коврике и принялся греть перед огнем фалды своего фрака, так что его действительно пришлось отправить демон.
      - Это в высшей степени неприлично, милый мой, - сказала миссис Девясил, выводя его из комнаты, - и я не могу этого допустить.
      Заиграл детский оркестр - арфа, рожок и рояль, - а миссис Девясил вместе с миссис Апельсин засновали среди детей, уговаривая их приглашать дам и танцевать. Но дети были такие упрямые! Очень долго невозможно было убедить их, чтобы они пригласили дам и стали танцевать. Большинство мальчиков говорило: "Благодарю, весьма! Но не сейчас". А большинство других мальчиков говорило: "Благодарю, весьма! Но не танцую".
      - Ох, уж эти дети! Всю душу вымотают! - сказала миссис Девясил, обращаясь к миссис Апельсин.
      - Милашки! Я в них души не чаю, но они и в самом деле могут всю душу вымотать, - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил.
      В конце концов дети начали медленно и печально скользить под звуки музыки, но и тут они не желали слушаться, а упорно стремились танцевать именно с этой дамой и ни за что не хотели танцевать с той дамой, да еще сердились. И они не желали улыбаться, нет, ни за что на свете; а когда музыка умолкала, все ходили и ходили вокруг комнаты гнилыми парами, словно все остальные умерли.
      - Ох, до чего же трудно занимать этих противных детей! - сказала миссис Девясил, обращаясь к миссис Апельсин.
      - Я в них души не чаю, в этих милашках, но, правда, трудно, - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил.
      Надо сознаться, это были очень невоспитанные дети. Сначала они не желали петь, когда их просили петь; а потом, когда все уже убеждались, что они не будут петь, они пели.
      - Если вы споете нам еще одну такую песню, милая, - сказала миссис Девясил высокой девочке в платье из сиреневого шелка, украшенном кружевами и с огромным вырезом па спине, - мне, как ни грустно, придется предложить вам постель и немедленно уложить вас спать!
      В довершение всего девочки были одеты так нелепо, что еще до ужина платья их превратились в лохмотья. Ведь мальчики волей-неволей наступали им на шлейфы. И все-таки, когда им наступали на шлейфы, девочки опять сердились, и вид у них был такой злой, такой злой! Однако все они, видимо, обрадовались, когда миссис Девясил сказала: "Дети, ужин готов!" И они пошли ужинать, толпясь и толкаясь, словно дома за обедом ели только черствый хлеб.
      - Ну, как ведут себя дети? - спросил мистер Апельсин у миссис Апельсин, когда та пошла взглянуть на своего ребеночка.
      Миссис Апельсин оставила ребеночка на полке поблизости от мистера Апельсина, который играл в карты, и попросила его присмотреть за дочкой.
      - Очаровательно, дорогой мой! - ответила миссис Апельсин. - Так смешно смотреть на их ребяческий флирт и ревность! Пойдем посмотрим!
      - Очень благодарен, милая, - сказал мистер Апельсин, - но кто как, а я детьми не интересуюсь.
      И вот, убедившись, что ребеночек в целости и сохранности, миссис Апельсин пошла одна, без мистера Апельсина, в комнату, где ужинали дети.
      - Что они теперь делают? - спросила миссис Апельсин у миссис Девясил.
      - Произносят речи и играют в парламент, - ответила миссис Девясил миссис Апельсин.
      Услышав это, миссис Апельсин сейчас же вернулась к мистеру Апельсину и сказала:
      - Милый Джеймс, пойдем! Дети играют в парламент.
      - Очень благодарен, дорогая, - сказал мистер Апельсин, - но кто как, а я не интересуюсь парламентом.
      Тогда миссис Апельсин снова пошла одна, без мистера Апельсина, в комнату, где ужинали дети, посмотреть, как они играют в парламент. Тут она услышала, как один мальчик закричал: "Правильно, правильно, правильно!", а другие мальчики закричали: "Нет, нет!", а другие: "Ближе к делу!", "Хорошо сказано!" и вообще всякую немыслимую чепуху. Затем один из тех несносных толстых мальчиков, которые загораживали вход, сказал гостям, что он встал на ноги (как будто они сами не видели, что он встал на ноги, а не на голову или на что-нибудь другое!), встал на ноги для того, чтобы объясниться и с разрешения своего глубокоуважаемого друга, если тот позволит ему называть его так (другой несносный мальчик поклонился), он начнет объясняться. Затем несносный толстый мальчик начал долго бормотать без всякого выражения (и совсем непонятно) про то, что он держит в руке бокал; и про то, что он пришел нынче вечером в этот дом выполнить, он бы сказал, общественный долг; и про то, что в настоящее время он, положа руку (другую руку) на сердце, заявляет глубокоуважаемым джентльменам, что собирается открыть дверь всеобщему одобрению. Тут он открыл эту дверь словами: "За здоровье хозяйки!" и все остальные сказали: "За здоровье хозяйки!" - а потом закричали "Ура". После этого другой несносный мальчик начал что-то бормотать без всякого выражения, а после него еще несколько шумливых и глупых мальчиков забормотали все сразу.
      Но вот миссис Девясил сказала:
      - Не могу больше выносить этот шум. Ну, дети, вы очень мило поиграли в парламент; но в конце концов и парламент может наскучить, так что пора вам перестать, потому что скоро за вами придут.
      Затем потанцевали еще (причем шлейфы девочек рвались даже больше, чем до ужина), а потом за детьми начали приходить, и вам будет очень приятно узнать, что несносного толстого мальчика, который "встал на ноги", увели первым без всяких церемоний. Когда все они ушли, бедная миссис Девясил повалилась на диван и сказала миссис Апельсин:
      - Эти дети сведут меня в могилу, сударыня... Непременно сведут!
      - Я просто обожаю их, сударыня, - сказала миссис Апельсин, - но они, правда, очень уж надоедают.
      Мистер Апельсин надел шляпу, а миссис Апельсин надела шляпку, взяла своего ребеночка, и они отправились домой. По дороге им пришлось проходить мимо приготовительной школы миссис Лимон.
      - Интересно знать, милый Джеймс, - сказала миссис Апельсин, глядя вверх на окно, - спят они теперь, наши драгоценные детки, или нет?
      - Ну, я-то не особенно интересуюсь, спят они или нет, - сказал мистер Апельсин.
      - Джеймс, милый!
      - Ты-то ведь в них души не чаешь, - сказал мистер Апельсин. - А это большая разница.
      - Не чаю! - восторженно проговорила миссис Апельсин. - Ох, просто души не чаю!
      - А я нет, - сказал мистер Апельсин.
      - Но вот о чем я думала, милый Джеймс, - сказала миссис Апельсин, сжимая ему руку, - может быть, наша милая, добрая, любезная миссис Лимон согласится оставить у себя детей на каникулы.
      - Если ей за это заплатят, бесспорно согласится, - сказал мистер Апельсин.
      - Я обожаю их, Джеймс, - сказала миссис Апельсин, - так давай заплатим ей!
      Вот почему эта страна дошла до такого совершенства и жить в ней было так чудесно. Взрослых людей (как их называют в других странах) вскоре совсем перестали брать домой на каникулы, после того как мистер и миссис Апельсин не стали брать своих; а дети (как их называют в других странах) держали их в школе всю жизнь и заставляли слушаться.
      ОБЪЯСНЕНИЕ ДЖОРДЖА СИЛВЕРМЕНА
      Перевод И. Гуровой
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Случилось это так...
      Однако сейчас, когда с пером в руке я гляжу на слова и не могу усмотреть в них никакого намека на то, что писать далее, мне приходит в голову, не слишком ли они внезапны и непонятны. И все же, если я решусь их оставить, они могут послужить для того, чтобы показать, как трудно мне приступить к объяснению моего объяснения. Корявая фраза, и тем не менее лучше я написать не могу.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Случилось это так...
      Однако, перечитав эту строку и сравнив ее с моим первым вступлением, я замечаю, что повторил его без всяких изменений. Это тем более меня удивляет, что использовать эти слова я собирался в совсем иной связи. Намерением моим было отказаться от начала, которое первым пришло мне на ум и, отдав предпочтение другому, совершенно иного характера, повести объяснение от более ранних дней моей жизни. Я предприму третью попытку, не уничтожая следов второй неудачи, ибо нет у меня желания скрывать слабости как головы моей, так и сердца.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Не начиная прямо с того, как это произошло, я подойду к этому постепенно. Да так оно будет и естественнее: господь свидетель, постепенно пришел я к этому.
      Родители мои влачили нищенское существование, и приютом младенчества моего был подвал в Престоне. Помню, что для детского моего слуха стук ланкаширских башмаков отца по булыжнику мостовой вверху отличался от стука всех других деревянных башмаков; помню также, с каким трепетом, когда мать спускалась в подвал, старался я разглядеть, злой или добрый вид у ее щиколоток, ...у ее колен... у талии... пока наконец не показывалось ее лицо и вопрос не разрешался сам собой. Из этого следует, что я был робок, что лестница, ведущая в подвал, была крутой, а дверная притолока очень низкой.
      Железные тиски бедности наложили неизгладимый отпечаток на лицо моей матери, на ее фигуру, не пощадив и ее голоса. Злобные, визгливые слова выдавливались из нее, словно из кожаного кисета, стиснутого костлявыми пальцами; когда она бранилась, ее взгляд блуждал по подвалу - взгляд измученный и голодный. Отец, сутулясь, сидел на колченогом табурете и молча смотрел в пустой очаг, пока она не выдергивала из-под него табурет, требуя, чтобы он пошел раздобыть денег. Тогда он уныло взбирался по лестнице, а я, придерживая рукой (других подтяжек у меня не было) рваную рубашонку и штаны, принимался бегать по подвалу, увертываясь от матери, норовившей вцепиться мне в волосы.
      Своекорыстный дьяволенок - так чаще всего называла меня мать. Плакал ли я оттого, что кругом было темно, или оттого, что я замерзал, или оттого, что меня мучил голод, забирался ли я в теплый уголок, когда в очаге горел огонь, или набрасывался на еду, когда находилось что поесть, - она каждый раз повторяла: "Ах ты своекорыстный дьяволенок!" А горше всего было сознавать, что я и в самом деле своекорыстный дьяволенок. Своекорыстный, потому что нуждался в тепле и крове, своекорыстный, потому что нуждался в пище, своекорыстный, потому что завистливо и жадно сравнивал про себя, какая доля этих благ, в тех редких случаях, когда судьба ниспосылала их нам, доставалась мне, а какая - отцу и матери.
      Порой они оба уходили искать работы, а меня на день-два запирали в подвале одного. И тогда, полностью отдаваясь своекорыстию, я мечтал о том, чтобы иметь всего в изобилии (кроме горя и нищеты), и о том, чтобы поскорее умер отец моей матери, бирмингемский фабрикант машин, - я слышал, как она говорила, что после его смерти унаследует целую улицу домов, "если только ей удастся добиться своих прав". И я, своекорыстный дьяволенок, стоял, задумчиво расковыривая замерзшими босыми ногами щели между разбитыми кирпичами сырого пола - перешагнув, так сказать, через труп деда прямо в целую улицу домов, чтобы продать их и купить мяса, хлеба и одежды.
      Наконец и в наш подвал пришла перемена. Неотвратимая перемена снизошла даже до него - как, впрочем, достигает она любой высоты, на какую бы ни забрался человек, - и принесла за собой другие перемены.
      В самом темном углу была у нас навалена куча, уж не знаю какого гнусного мусора, которою мы называли "постелью". Три дня мать пролежала там не вставая, а потом вдруг начала смеяться. Наверное, я никогда прежде не слышал ее смеха, потому что этот незнакомый звук напугал меня. Напугал он и отца, и мы принялись по очереди поить ее водой. Потом она начала ворочать головой и петь. А потом, хотя ей не полегчало, отец тоже стал смеяться и петь, и кроме меня, некому было подавать им воду, и оба они умерли.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Когда меня вытащили из подвала двое мужчин - сперва один из них заглянул туда, быстро ушел и привел другого, - я чуть не ослеп от яркого света. Я сидел на мостовой, мигая и щурясь, а вокруг пеня кольцом стояли люди, - впрочем, на довольно большом расстоянии; и вдруг, верный своей репутации своекорыстного дьяволенка, я нарушил молчание, заявив:
      - Я хочу есть и пить!
      - А он знает, что они умерли? - спросил один другого.
      - А ты знаешь, что твой отец и твоя мать умерли от лихорадки? - строго спросил меня третий.
      - Я не знаю, что такое "умерли". Это когда кружка застучала об их зубы и вода расплескалась? Я хочу есть и пить, - вот все, что я мог ему ответить.
      Когда я стал оглядываться, людское кольцо расширилось; я почувствовал запах уксуса и еще чего-то (теперь я знаю, что это была камфара), и меня чем-то обрызгали. Затем кто-то поставил возле меня плошку с дымящимся уксусом, и все с безмолвным ужасом и отвращением стали следить, как я ем и пью то, что мне принесли. Я и тогда понимал, что внушаю им отвращение, но ничего не мог с этим поделать.
      Я все еще ел и пил, а кругом уже начали обсуждать, что же делать со мной дальше, когда где-то в толпе раздался надтреснутый голос:
      - Меня зовут Хокъярд, мистер Верити Хокъярд, и я проживаю в Уэст Бромвиче.
      Кольцо вокруг меня распалось, и в образовавшемся просвете появился желтолицый, крючконосый джентльмен, все облачение которого, вплоть до гамаш, было серо-стального цвета; его сопровождали полицейский и какой-то чиновник. Он приблизился к плошке с дымящимся уксусом и побрызгал спасительной жидкостью - на себя осторожно, а на меня обильно.
      - У него был дед в Бирмингеме, у этого маленького мальчика, и он тоже недавно скончался, - объявил мистер Хокъярд.
      Я повернулся к нему и алчно спросил:
      - А где его дома?
      - Ха! Какое отвратительное своекорыстие на краю могилы! - воскликнул мистер Хокъярд и вторично побрызгал на меня уксусом, словно изгоняя из меня дьявола.
      - Я взял на себя небольшие - весьма, весьма небольшие обязательства относительно этого мальчика; чисто добровольные обязательства, диктуемые просто честью, если не просто чувством; но как бы то ни было, я взял их на себя, и они будут (о да, они будут!) выполнены.
      На зрителей этот джентльмен, казалось, произвел куда более благоприятное впечатление, чем я.
      - Он будет отдан в школу, - сказал мистер Хокъярд (о да, он будет отдан в школу!), - но как поступить с ним теперь? Он, возможно, заражен. Он, возможно, распространяет заразу. - Кольцо зрителей заметно расширилось. Так как же поступить с ним теперь?
      Он заговорил со своими спутниками. Я ничего не сумел расслышать, кроме слова "ферма". Разобрал я и еще одно сочетание звуков, повторенное несколько раз и показавшееся мне тогда бессмысленным, хотя впоследствии я узнал, что это были слова "Хотоновские Башни".
      - Да, - сказал мистер Хокъярд, - по-моему, это разумный выход, по-моему, это наилучший выход. И его можно будет, говорите вы, дня два продержать одного в палате?
      Очевидно, это предложил полицейский - ибо именно он ответил "да"; и в конце концов именно он взял меня за плечо и повел, толкая перед собой по улицам, пока мы не пришли к какому-то унылому зданию, и я не очутился в выбеленной комнате, где стояли стул, на котором я мог сидеть, стол, за которым я мог сидеть, железная кровать с хорошим матрасом, на которых я мог лежать, и одеяло с пледом, чтобы укрываться. И где мне давали есть вдоволь каши и научили так очищать после еды жестяную миску, чтобы она блестела, как зеркало. Там же меня выкупали и дали мне новую одежду; мои старые лохмотья были сожжены, а меня всего пропитали камфарой, уксусом и всякими другими обеззараживающими снадобьями.
      Когда все это было проделано - не знаю, много или мало прошло дней (да, впрочем, это и неважно), - в дверях появился мистер Хокъярд и, не переступая порога, сказал:
      - Стань-ка у дальней стенки, Джордж Силвермен. Подальше, подальше. Вот так, хорошо. Как ты себя чувствуешь?
      Я ответил ему, что не чувствую холода, не чувствую голода, не чувствую жажды. Этим исчерпывались все человеческие чувства, которые были мне тогда доступны, если не считать боли от побоев.
      - Так вот, - сказал он, - ты поедешь на ферму, расположенную в здоровой местности, чтобы очиститься от заразы. Старайся поменьше сидеть в четырех стенах. Старайся побольше бывать на свежем воздухе, пока тебя оттуда не увезли. Лучше пореже упоминай - то есть ни в коем случае не упоминай, отчего умерли твои родители, а то тебя не захотят там держать. Веди себя хорошо, и я пошлю тебя учиться. О да, я пошлю тебя учиться, хотя я вовсе не обязан этого делать. Я слуга господа, Джордж; и я был ему хорошим слугой вот уже тридцать пять лет. Господь имел во мне хорошего слугу, и он это знает.
      Совершенно не представляю себе, какой смысл вложил я тогда в его слова. Не знаю также, когда именно стало мне ясно, что он является весьма уважаемым членом какой-то малоизвестной секты или общины, все члены которой, буде у них возникало такое желание, могли проповедовать перед остальными, и звался среди них братом Хокъярдом. А тогда, в выбеленной палате, мне было достаточно и того, что тележка фермера ждет меня на углу. Я не стал мешкать, ибо это была первая поездка в моей жизни.
      Мерное покачивание тележки убаюкало меня, и я уснул. Но прежде я успел вдоволь наглядеться на улицы Престона; возможно, во мне и шевелилось смутное желание узнать место, где находился наш подвал, но я сильно в этом сомневаюсь. Такой я был своекорыстный дьяволенок, что ни разу не задумался, кто похоронит моих родителей, где их похоронят и когда. Мысли мои были заняты другим: буду ли я на ферме есть днем так же досыта и укрываться ночью так же тепло, как в палате.
      Я проснулся оттого, что тележка затряслась на выбоинах, и увидел, что мы взбираемся на крутой холм по изрезанной колеями проселочной дороге, вьющейся среди полей. И вскоре, миновав остатки насыпи и несколько массивных хозяйственных построек, которые прежде служили укреплениями, мы проехали под полуразрушенной аркой и остановились перед фермерским домом, встроенным в наружную сторону толстой стены, некогда окружавшей внутренний двор Хотоновских Башен. На все это я глядел, как жалкий дикарь, не замечая кругом ничего особенного, никакой древности, считая, что такой, очевидно, и должна быть ферма; объясняя следы упадка единственной причиной всех бедствий, которая была мне известна, - нищетой; жадно глазея на порхающих голубей, на скот в загоне, на уток в пруду и бродящих по двору кур с голодной надеждой увидеть многих из них на обеденном столе, пока я буду жить тут; гадая, не являются ли выставленные на просушку подойники вместительными мисками, в которых хозяину дома подается его сытная пища и которые он затем отполировывает, как это делал я в палате; боязливо принимая скользящие но залитому солнцем холму тени облаков за чьи-то хмурящиеся брови - тупой, запуганный, угрюмый звереныш, заслуживавший только отвращения.
      В ту пору моей жизни я еще не имел ни малейшего представления о том, что существуют веления долга. Я не знал, что жизнь может быть прекрасной. Когда я, бывало, прокрадывался по подвальной лестнице на улицу и со злобной жадностью заглядывал в витрины, чувства, владевшие мною, едва ли хоть чем-нибудь отличались от чувств бездомного щенка или волчонка. И точно так же мне не было ведомо уединение - такое уединение, когда человек познает самого себя. Мне часто приходилось оставаться одному - но и только.
      Вот каким я был в тот день, когда впервые уселся за обеденный стол на кухне старой фермы. Вот каким я был в тот вечер, когда лежал, растянувшись на своей постели против узкого окна с цветными стеклами, залитый холодным лунным светом, словно маленький вампир.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Что знаю я теперь о Хотоновских Башнях? Очень немногое, ибо мне из чувства благодарности не хотелось уничтожать свои первые впечатления. Старинный дом, стоящий на холме примерно в миле от дороги, между Престоном и Блекберном, где Иаков Первый, понаделавший кучу баронетов *, чтобы потуже набить свой карман, возможно, пожаловал кое-кому из своих верноподданных этот доходнейший для короны титул. Старинный дом, покинутый, пришедший в ветхость, чьи парки и сады давно превратились в луга и пашни, и, хотя подножие его холма по-прежнему омывают реки Рибл и Даруэн, туманная пелена дыма на горизонте, средства от которой не смог бы указать даже этот наделенный сверхъестественным предвидением Стюарт, говорит о наступлении века машин.
      Что знал я тогда о Хотоновских Башнях? Когда я впервые увидел в арке ворот безжизненный внутренний двор и испуганно отшатнулся от разбитой статуи, которая внезапно возникла передо мной, словно дух-покровитель этих мест; когда я тихонько обошел жилой дом и прокрался в старинные залы с покосившимися полами и потолками, где повсюду угрожающе нависали гнилые балки и стропила, а от моих шагов со стен осыпалась штукатурка, где дубовые панели давно были сорваны, а окна разбиты или заложены; когда я обнаружил галерею над старой кухней и сквозь столбики балюстрады посмотрел на тяжелый дубовый стол и скамьи, с трепетом ожидая, что сейчас войдут и усядутся на них уж не знаю какие призраки, поднимут головы и посмотрят на меня уж не знаю какими жуткими глазами или пустыми глазницами; когда я пугливо вздрагивал, замечая в кровле дыры и щели, откуда на меня печально смотрело небо, где пролетали птицы и шелестел плющ, - и видел на трухлявых половицах под ними следы зимних непогод; когда на дне темных провалов рухнувших лестниц дрожала зеленая листва, порхали бабочки и пчелы жужжали, влетая и вылетая через дверные проемы; когда вокруг развалин всюду лились сладкие ароматы, зеленела свежая молодая поросль, пробуждалась вечно обновляющаяся жизнь - повторяю, когда сквозь мрак, окутывавший мою душу, я смутно почувствовал все это, что знал я тогда о Хотоновских Башнях?
      Я написал, что небо печально смотрело на меня. И эти слова предвосхищают ответ. Я знал тогда, что все эти предметы печально смотрят на меня; что все они словно вздыхают или шепчут с легкой жалостью: "Ах ты бедный своекорыстный дьяволенок!"
      Потом, вытянув шею, я заглянул в провал одной из боковых лестниц и увидел несколько крыс. Они дрались из-за какой-то добычи, и когда я их вспугнул, спрятались в темноте, сбившись в кучку, а я вспомнил прежнюю (она уже успела стать прежней) жизнь в подвале.
      Как перестать быть своекорыстным дьяволенком? Как добиться того, чтобы я не внушал людям отвращение, подобное тому, какое я сам испытывал к крысам? Я скорчился в углу самой маленькой из комнат, ужасаясь самому себе и плача (впервые в жизни причиной моих слез не было физическое страдание), и попробовал обдумать все это. Тут мой взгляд упал на плуг, который тянули две лошади, и его спокойное мирное движение взад-вперед по полю, казалось, чем-то помогало мне.
      У фермера была дочка, примерно одного со мною возраста, и за обеденным столом она сидела напротив меня. Когда я в первый раз обедал с ними, мне пришло в голову, что она может заразиться от меня тифом. Тогда это меня ничуть не обеспокоило. Я только прикинул, как она будет выглядеть больная и умрет ли она или нет. Но теперь мне пришло в голову, что я могу уберечь се от заразы, если буду держаться от нее подальше. Я понимал, что в таком случае мне придется жить впроголодь, однако решил, что от этого мое поведение будет менее своекорыстным и менее дьявольским.
      И вот я стал с раннего утра забираться в какой-нибудь укромный уголок среди развалин и прятался там, пока она не ложилась спать. В первые дни я слышал, как меня звали к завтраку, обеду и ужину, и моя решимость слабела. Но я укреплял ее, уходя в дальний конец развалин, где мне уже ничего не было слышно. Я часто украдкой смотрел на нее из темных окон и, не замечая никаких изменений в ее свежем розовом личике, чувствовал себя почти счастливым.
      Оттого, что я постоянно думал о ней, в моей душе зародилось что-то вроде детской любви, которая пробуждала во мне все новые человеческие чувства. Меня облагораживала гордость, рожденная сознанием, что я оберегаю ее, что я приношу ради нее жертву. И сердце мое, согретое этой любовью, незаметно стало мягче и к моим родителям. Словно до тех пор оно было заморожено, а теперь оттаяло. Старинные развалины и вся таившаяся в них прелесть жалели не только меня, но и моих родителей. Поэтому я плакал еще не раз и плакал часто.
      Фермер и его семейство, решив, что я угрюм и зол, обходились со мной неласково, хотя никогда не оставляли меня без еды, несмотря на то, что я не приходил к обеду и к ужину. Как-то вечером, когда я в свой обычный час открыл кухонную щеколду, Сильвия (такое чудесное у нее было имя) еще только уходила к себе. Увидев ее на лестнице, я замер в дверях. Однако она услышала скрип щеколды и оглянулась.
      - Джордж, - радостно окликнула она меня, - завтра у меня день рождения и придет скрипач, приедут гости - мальчики и девочки, и мы будем танцевать. Я тебя приглашаю. Хоть разочек перестань дуться, Джордж!
      - Мне очень жалко, мисс, - ответил я, - только я... нет, я не могу прийти.
      - Ты противный, злой мальчишка, - презрительно бросила она. - И не надо мне было тебя приглашать. Больше я никогда не стану с тобой разговаривать.
      Она ушла, а я остался стоять, устремив глаза на огонь. Фермер, нахмурившись, сказал:
      - Вот что, парень, Сильвия права. В первый раз вижу, чтобы мальчишка был таким угрюмым нелюдимом.
      Я попробовал объяснить ему, что у меня на уме нет ничего худого, но он только холодно буркнул:
      - Может, и так, может, и так! Ну-ка садись ужинать, садись ужинать, а потом иди и дуйся, сколько твоей душеньке угодно.
      О, если бы они видели меня на другой день, когда я, спрятавшись в развалинах, ожидал прибытия веселых молодых гостей; если бы они видели меня вечером, когда я потихоньку выскользнул из-за похожей на призрак статуи и остановился, прислушиваясь к музыке и ритмичному топоту танцующих ног, вглядываясь в освещенные окна жилого дома, - а развалины вокруг внутреннего двора тонули во мраке; если бы они догадались, какие чувства переполняли мое сердце, когда я прокрался по черной лестнице в свою каморку, утешая себя мыслью: "Им не будет от меня никакого вреда", - они перестали бы считать меня угрюмым нелюдимом.
      Вот так родилась моя застенчивость, то робкое молчание, которым встречал я неправильное толкование моих поступков, и так возник этот невыразимый, этот болезненный страх, что меня могут счесть расчетливым или своекорыстным. Вот так начал складываться мой характер, еще прежде чем на него оказала влияние полная трудов одинокая жизнь бедного школяра.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Брат Хокъярд (так он велел мне называть его) поместил меня в школу и сказал, чтобы я работал прилежно и сам заботился о своем будущем.
      - Можешь быть за себя спокоен, Джордж, - сказал он. - Вот уже тридцать пять лет, как я - лучший слуга на службе господа нашего (о да, лучший!), и он знает, чего стоит такой слуга (о да, он знает!), и он поможет тебе в учении в счет награды мне. Вот что он сделает, Джордж. Он сделает это ради меня.
      С самого начала мне не нравилась та фамильярная уверенность, с какой брат Хокъярд говорил о путях неисповедимого и всемогущего провидения. И, по мере того как я становился старше и умнее, она нравилась мне все меньше и меньше, а его манера подтверждать каждое свое высказывание восклицанием в скобках, словно, хорошо себя зная, он не верил ни единому своему слову, казалась мне теперь отвратительной. Не могу выразить, как тяжелы были мне эти чувства, - я боялся, что они порождены своекорыстием.
      Время шло, и я заслужил стипендию, так что с тех пор не стоил брату Хокъярду ни гроша. Добившись этого, я стал трудиться еще прилежнее, надеясь получить рекомендацию в колледж и денежное вспомоществование для обучения там. Мое здоровье оставалось слабым (наверное, я слишком пропитался миазмами престоновского подвала), а работал я много, и вот меня снова начали считать - я имею в виду моих сверстников - угрюмым нелюдимом.
      Моя школа находилась неподалеку от тех мест, где подвизалась община брата Хокъярда, и каждый раз, когда в воскресенье я бывал отпускным, как это у нас называлось, я, согласно его желанию, посещал их собрания. Прежде чем я вынужден был признать, что вне стен своей молельни эти братья и сестры были не только ничем не лучше остальных представителей рода человеческого, но даже, мягко выражаясь, не уступали в греховности любому грешнику, когда дело касалось обвешивания покупателей и загрязнения уст ложью, - повторяю, прежде чем я вынужден был признать все это, их витиеватые речи, их чудовищное самомнение, их вопиющее невежество, их стремление наделить верховного повелителя земли и неба собственной низостью, скаредностью и мелочностью поражали и пугали меня. Однако, поскольку они утверждали, что осенены благодатью и что лишь глаза, затуманенные своекорыстием, могут этого не заметить, я некоторое время переживал несказанные муки, без конца спрашивая себя, не тот ли своекорыстный дьявольский дух, который владел мною в детстве, мешает мне воздать им должное.
      Брат Хокъярд был любимым проповедником этой общины и обычно по воскресеньям первым поднимался на помост (кафедрой им служил маленький помост, на котором стоял стол). В будние дни он был москательщиком. Брат Сверлоу, пожилой человек с морщинистым лицом, огромным стоячим воротничком и синим в крапинку шейным платком, который сзади доходил ему до макушки, тоже был москательщиком и проповедником. Брат Сверлоу вслух горячо восхищался братом Хокъярдом, но (как не раз приходило мне в голову) в душе злобно ему завидовал.
      Прошу того, чей взор устремлен на эти строки, оказать мне любезность дважды перечесть мое торжественное заверение, что, описывая язык и обычаи вышеупомянутой общины, я воспроизвожу их со взыскательной, добросовестной и скрупулезной точностью.
      В первое воскресенье после того, как мои усилия были вознаграждены и не оставалось никаких сомнений, что я буду учиться в колледже, брат Хокъярд закончил свое длинное поучение следующим образом:
      - Итак, друзья и братья мои во грехе, начиная, я предупредил вас, что не знаю, о чем поведу свою речь (о нет, я этого не знал!), но что меня это не тревожит, ибо господь, конечно, вложит в мои уста нужные мне слова. ("Вот-вот!" - поддерживает брат Сверлоу.)
      - И он вложил в мои уста нужные мне слова. ("Вложил, вложил!" поддерживает брат Сверлоу.)
      - А почему?
      ("Ну-ка, объясните!" - поддерживает брат Сверлоу.)
      - А потому, что я был его верным слугой уже тридцать пять лет, и потому, что он это знает. Тридцать пять лет! И он это знает, не сомневайтесь! Я получил нужные мне слова в счет своего жалования. Я получил их от господа, братья мои во грехе. "Задаточек! - сказал я. - Жалованья уже накопилось немало, так прошу задаточек, в счет того, что мне причитается". И я получил задаток и выплатил его вам; а вы не завернете его в салфетку, и не завернете его в полотенце, и не завернете его в платок, а пустите его в оборот под высокие проценты. Очень хорошо. А теперь, братья и сестры мои во грехе, я кончу речь свою вопросом и задам его так ясно (с помощью господа, в которой он мне не откажет - после тридцати-то пяти лет!), что дьяволу не удастся запутать его в головах ваших, чего ему, конечно, очень бы хотелось.
      ("Ну, это на него похоже! Старый мошенник!" - поддерживает брат Сверлоу.)
      - А вопрос этот таков: учены ли ангелы? ("Нет, нет! Ни чуточки", убежденно поддерживает брат Сверлоу.)
      - Нет. А где тому доказательства? Вот оно - прямехонько из рук господа. Ныне среди нас присутствует некто, обученный всей учености, какую только можно было в него вбить. Это я обеспечил ему всю ученость, какую только можно было в него вбить. Его дед (об этом я узнал впервые) был одним из наших братьев. Он был братом Парксопом. Вот кем он был. Имя его в своекорыстном миру было Парксоп, и был он братом этого братства. Ужли же не был он братом Парксопом?
      ("Был, был! Как бы ни брыкался, а был!" - поддерживает брат Сверлоу.)
      - Ну, и поручил он того, кто ныне присутствует среди нас, заботам собрата своего по греху (а этот собрат по греху, не сомневайтесь, был в свое время грешником почище любого из нас, хвала господу!), брата Хокъярда. Моим. Это я обеспечил ему без награды или вознаграждения - ни крупицы мирра, ни благовоний, ни амбры, не говоря уже о медовых сотах, - всю ученость, какую только можно было в него вбить. Но привела ли она дух его в наш храм? Нет. А разве не примкнули к нам за этот срок невежественные братья и сестры, что не отличат круглого "о" от кривого "з"? Во множестве. Стало быть, ангелы не учены, стало быть, они даже азбуки не знают. А теперь, друзья и братья мои во грехе, когда я поведал вам это, может, кто-нибудь из присутствующих братьев - может, вы, брат Сверлоу, - помолится за нас?
      Брат Сверлоу принял на себя эту священную миссию, предварительно вытерев губы рукавом и пробормотав:
      - Уж не знаю, сумею ли я поразить кой-кого из вас куда надо. Так-то.
      Эти слова сопровождались загадочной улыбкой, а затем он взревел. В особенности он молил охранить нас от ограбления сироты, от сокрытия завещания отца или (например) деда, от присвоения недвижимого имущества сироты (например, домов), от притворных благодеяний тому, кого мы обездолили, и от прочих подобных грехов. Он кончил мольбой ниспослать нам покой и мир, в чем лично я после двадцати минут его рева очень нуждался.
      Даже если бы я не видел, как он, поднимаясь с колен и обливаясь потом, бросил многозначительный взгляд на брата Хокъярда, даже если бы я не слышал, каким тоном брат Хокъярд хвалил его за мощь его рыка, я все равно уловил бы злобный намек, заключенный в этой молитве. В первые годы моего школьного обучения у меня иногда возникали смутные подозрения на этот счет, - причиняя мне большие муки, ибо вызывались они своекорыстием и были совсем не похожи на те чувства, которые заставили меня избегать Сильвии. Это были отвратительные и совершенно бездоказательные подозрения. Они были достойным детищем мрачного подвала. Они были не просто бездоказательными, они сами себя опровергали - разве не был я живым доказательством того, что сделал брат Хокъярд? Разве без него увидел бы я то небо, которое печально глядело на несчастного звереныша в Хотоновских Башнях?
      Хотя, когда детство мое кончилось и я стал более свободен в своих поступках, страх вновь оказаться во власти животного себялюбия несколько утих, но я все же остерегался любого чувства, которое чем-нибудь его напоминало. Растоптав свои недостойные подозрения, я начал с тревогой думать, что не могу преодолеть отвращение к манерам брата Хокъярда и к религии, которую он исповедует. И вот, возвращаясь в это воскресенье с собрания общины, я решил во искупление обид, которые невольно нанес ему в своих мыслях, написать и вручить ему перед отъездом в колледж письмо с перечнем всех оказанных им мне благодеяний и выражениями моей глубокой за них благодарности. Этот документ мог также послужить как бы ответом на все темные намеки любого его завистливого брата и соперника-проповедника. И я написал это письмо с большим тщанием. Могу прибавить - и с большим чувством, потому что, сочиняя его, я сам растрогался.
      Занятия мои в школе кончились, всю неделю, которая оставалась до моего отъезда в Кембридж, делать мне было нечего, и я решил пойти в лавку брата Хокьярда, чтобы отдать ему письмо лично.
      Зимний день клонился к вечеру, когда я постучал в дверь его маленькой конторы, расположенной в дальнем конце длинной низкой лавки. В эту минуту (я прошел через задний двор, где сгружались ящики и бочонки и где висела дощечка с надписью "Ход в контору") приказчик крикнул мне из-за прилавка, что хозяин занят.
      - У него брат Сверлоу, - сказал приказчик, который тоже был членом братства.
      Я решил, что все складывается как нельзя удачнее, и рискнул постучать вторично. Они переговаривались вполголоса, - очевидно, речь шла о каком-то платеже, потому что я услышал, как они считают деньги.
      - Кто там? - раздраженно крикнул брат Хокъярд.
      - Джордж Силвермен, - ответил я, открывая дверь. - Можно войти?
      Оба брата были настолько поражены моим появлением, что я смутился больше обычного. Впрочем, уже зажженный в комнате газ придавал их лицам мертвенный оттенок, и возможно, это обстоятельство ввело меня в заблуждение.
      - Что случилось? - спросил брат Хокъярд.
      - Да, что случилось? - спросил брат Сверлоу.
      - Ничего, - ответил я, робко доставая изготовленный мною документ. - Я просто принес письмо, написанное мной.
      - Написанное тобой, Джордж? - воскликнул брат Хокъярд
      - И адресованное вам, - ответил я.
      - И адресованное мне, Джордж?
      Он побледнел еще сильнее и поспешно вскрыл конверт, но проглядев письмо и уловив его общее содержание, перестал спешить, и щеки его чуть порозовели.
      - Хвала господу! - сказал он.
      - Вот-вот! - воскликнул брат Сверлоу. - Хорошо сказано! Аминь.
      Затем брат Хокъярд с некоторым оживлением произнес
      - Тебе следует узнать, Джордж, что брат Сверлоу и я собираемся начать общее дело. Мы будем компаньонами. И сейчас мы договариваемся об условиях. Брат Сверлоу будет получать половину чистой прибыли (о да, он будет ее получать, будет ее получать до последнего фартинга!).
      - С соизволения господня! - сказал брат Сверлоу, крепче сжимая правой рукой правое колено
      - Есть ли какие-нибудь возражения, Джордж, - продолжал брат Хокъярд, против того, чтобы я прочел это письмо вслух?
      После вчерашней молитвы я больше всего желал именно этого и с большим жаром стал просить его прочесть письмо вслух. Что он и не преминул сделать, а брат Сверлоу слушал с кривой улыбкой
      - В добрый час пришел я сюда, - сказал он, прищуриваясь и возводя глаза к потолку - И также в добрый час был я вчера подвигнут обрисовать на ужас грешникам натуру, совсем не похожую на натуру брата Хокъярда. Но это был не я, а господь я чувствовал, как он обличат нечестивца, пока я покрывался испариной
      Затем они оба выразили пожелание, чтобы я перед отъездом непременно посетил собрание братства. Я заранее знал как мучительно будет мне снова стать предметом публичной проповеди и мотитв. Однако я рассудил, что это будет в последний раз и, кроме того, придаст моему письму убедительность. Братья и сестры хорошо знали, что для меня нет места в их раю, и такой прощальный знак уважения к брату Хокъярду, столь противоречащий моим греховным наклонностям, несомненно, подкрепит мое утверждение, что он был добр ко мне и что я ему благодарен. И вот, поставив только условием, что меня не станут обращать на путь истинный - при этом, как мне было хорошо известно по прежнему знакомству с их мерзкими таинствами, несколько братьев и сестер непременно повалились бы на пол с воплями, что все их грехи лежат у них в левом боку тяжким бременем во столько-то фунтов и унций, - я дал требуемое обещание.
      С тон минуты, как брат Сверлоу узнал содержание моего письма и до самого конца нашего разговора, он время от времени вытирал один глаз кончиком своего синего в крапинку шейного платка и чему-то ухмылялся. Впрочем, у этого брата вообще была дурная привычка все время гаденько ухмыляться, даже когда он проповедовал. Помнится, с каким восторгом оскаливал он зубы, когда во всех подробностях описывал со своего помоста муки, ожидающие людей неправедных (другими словами, весь род человеческий, кроме членов братства), - в такие минуты его усмешка казалась мне особенно ужасной.
      Я ушел, а братья продолжали договариваться об условиях контракта и считать деньги; и больше я их не видел, если не считать следующего воскресенья. Брат Хокъярд умер года два-три спустя, оставив все свое имущество брату Сверлоу - как мне рассказывали, завещание было помечено этим самым днем.
      Теперь в душе у меня воцарился мир, и в воскресенье, зная, что я победил свое недоверие и оправдал брата Хокъярда в завистливых глазах соперника, я отправился в гнусную молельню без обычного тревожного смущения. Как мог я предвидеть, что самый чувствительный, даже болезненно чувствительный уголок моей души, прикосновение к которому, пусть самое легкое, всегда заставляло меня мучительно содрогаться, послужит лейтмотивом этого собрания?
      В этот день молитву читал брат Хокъярд, а проповедовал брат Сверлоу. Собрание открывалось молитвой, за которой следовала душеспасительная беседа. Брат Хокъярд и брат Сверлоу оба находились на возвышении: брат Хокъярд стоял на коленях у стола, готовый гнусаво прочесть молитву, брат Сверлоу сидел у стены, готовый с ухмылкой прочесть проповедь.
      - Так вознесем же жертву-молитву, братья и сестры мои во грехе!
      Да, конечно, но жертвой оказался я. Борьба шла за душу нашего грешного, своекорыстного брата, который здесь присутствует. Перед этим нашим непробудившимся братом открывается теперь путь, который может привести его к сану служителя так называемой "церкви". Вот предмет его упований. Церковь. Не молельня, господи. Церковь. В молельне нет ни священников, ни архидиаконов, ни епископов, ни архиепископов, но в церкви их, господи, несть числа. Охрани нашего грешного брата от его любви к наживе! Очисти грудь нашего непробудившегося брата от греха своекорыстия! Слов в молитве было гораздо больше, но весь смысл сводился к этому.
      Затем вперед вышел брат Сверлоу и (как я и предполагал) взял за тему стих "Царство мое не от мира сего". Но чье же царство от мира сего, братья мои по греху? Чье? Да нашего брата, здесь присутствующего. Единственное царство, о котором он помышляет, - это царство от мира сего. ("Так оно и есть!" - поддерживают слушатели.) Что сделала женщина, когда она потеряла монету? Стала ее искать. Что должен был бы сделать наш брат, когда он потерял свой путь? "Искать его", - вставляет одна из сестер.) Воистину искать его. Но должен ли он был искать его в стороне верной или неверной? ("В стороне верной", - вставляет какой-то брат.) Так говорили пророки! Он должен искать его в стороне верной, или он не найдет его совсем. Но он повернулся спиной к стороне верной, и он его не найдет. И вот, братья и сестры мои во грехе, дабы показать вам разницу между суетным своекорыстием и несуетным бескорыстием, между царством не от мира сего и царством от мира сего, я прочту вам письмо нашего суетного, своекорыстного брата к брату Хокъярду. Судите же по нему, был ли брат Хокъярд тем верным опекуном сирых и бесприютных, которого имел в виду господь, когда в прошлый раз на этом самом месте он рассказал вам об опекуне неверном. Ибо тогда говорил господь, а не я. Не сомневайтесь.
      Затем брат Сверлоу с ревом и стонами прочел мое письмо и продолжал реветь и стонать еще добрый час. Церемония завершилась псалмом - обращаясь ко мне, все братья единодушно рычали, а сестры единодушно визжали, что я брожу, мирской корысти полный, а их святой любви качают волны; что я с мамоною во тьму попал навек, а их несет вперед второй ковчег.
      Когда я наконец ушел оттуда, сердце мое мучительно сжималось, а в душе царило уныние - не потому, что я был так слаб, чтобы признать этих косных тупиц толкователями воли божественного величия и мудрости, но потому, что я был все же достаточно слаб, чтобы сетовать на свою жестокую судьбу: мои побуждения снова не были поняты и снова толковались превратно именно тогда, когда я пытался задушить в себе последнее подобие своекорыстия и когда я уже начинал надеяться, что благодаря неустанным стараниям мне это наконец удалось.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Моя робость и непримечательность обрекли мевя в колледже на уединенную жизнь, так как я почти ни с кем не знакомился. Родственники не приезжали навестить меня, потому что у меня не было родственников. Друзья не отвлекали меня от занятий, потому что я не приобрел друзей. Я жил на свою стипендию и много читал. В остальном время, проведенное мною в колледже, мало чем отличалось от дней в Хотоновских Башнях.
      Чувствуя себя непригодным для шумной суетливой жизни общества и в то же время считая, что сумею с искренним усердием выполнить свой долг, если мне удастся получить какой-нибудь скромный приход, я начал готовиться к принятию духовного сана. В надлежащий срок я был рукоположен и принялся подыскивать себе место. Следует упомянуть, что я отлично сдал экзамены, что мне удалось заслужить университетскую стипендию и что моих средств было вполне достаточно для моего очень скромного образа жизни. К тому же я занимался в качестве репетитора с несколькими юношами - это увеличивало мой доход и само по себе было мне очень интересно. Однажды я к своей безграничной радости случайно услышал, как наш самый уважаемый профессор сказал: "Мне говорили, что Силвермен благодаря умению ясно и толково объяснять, благодаря терпению, приятному характеру и добросовестности сказался превосходным репетитором". Ах, если бы мое "умение ясно и толково объяснять" пришло мне на помощь сейчас, сделав это мое объяснение более убедительным, чем оно, боюсь, пока получается!
      Комнаты, которые я занимал в колледже, находились в углу двора, где дневной свет всегда казался тусклым, - возможно, поэтому, но еще больше из-за моего тогдашнего душевного состояния, я, вспоминая ту пору моей жизни, всегда кажусь себе погруженным в благодетельный сумрак. Других я вижу в блеске солнечных лучей, я вижу наших гребцов, сильных, великолепно сложенных юношей на сверкающей воде, вижу светлые блики от озаренной солнцем листвы, которые скользят по их головам и плечам, но сам я всегда в тени и только смотрю на них. Без всякого дурного чувства, сохрани бог, но совсем один, как некогда смотрел я на Сильвию из темных развалин или, глядя на красные отблески в окнах фермы, прислушивался к ритмичному топоту танцующих ног, а развалины кругом были окутаны ночным мраком.
      Теперь я перейду к причине, заставившей меня упомянуть о похвальном отзыве профессора. Не будь этой причины, упоминание о нем оказалось бы простым хвастовством.
      Среди тех, с кем я занимался, был мистер Фейруэй, второй сын леди Фейруэй, вдовы сэра Гастона Фейруэя, баронета. Этот юноша обладал блестящими способностями, но он происходил из богатой семьи и был ленив и изнежен. Он обратился ко мне слишком поздно и являлся на занятия столь неаккуратно, что, боюсь, я вряд ли принес ему большую пользу. В конце концов я счел своим долгом отсоветовать ему сдавать экзамены, которые все равно были ему не по силам, и он покинул колледж, не получив никакой степени. После его отъезда леди Фейруэй написала мне, указывая, что, поскольку мои занятия принесли ее сыну так мало пользы, справедливо будет, если я верну половину полученной мною платы. Насколько мне известно, такое требование никогда еще не предъявлялось ни одному репетитору, и должен откровенно признаться, что я понял, насколько оно справедливо, только когда мне его предъявили. Но раз поняв, я, разумеется, немедленно вернул деньги.
      Со времени отъезда мистера Фейруэя прошло два года, если не больше, и я уже забыл о нем, когда в один прекрасный день он вдруг вошел в мою комнату.
      Мы обменялись обычными приветствиями, а затем он сказал:
      - Мистер Силвермен, я приехал сюда с матерью. Она остановилась в гостинице и хотела бы, чтобы я представил вас ей.
      Я всегда чувствую себя неловко с незнакомыми людьми и, вероятно, чем-то выдал, что его предложение мне неприятно, так как он, не дожидаясь моего ответа, добавил:
      - Мне кажется, эта встреча может способствовать вашей дальнейшей карьере.
      Я покраснел при мысли, что мне могут приписать такие своекорыстные побуждения, и выразил готовность пойти с ним немедленно.
      По пути мистер Фейруэй спросил меня:
      - Вы деловой человек?
      - Кажется, нет, - ответил я.
      - А моя мать деловая женщина, - сказал мистер Фейруэй.
      - Неужели? - заметил я.
      - Да, моя мать, как говорится, женщина хозяйственная. Умудряется, например, извлечь некоторую выгоду даже из мотовства моего старшего брата, который сейчас за границей. Короче говоря - хозяйственная женщина. Разумеется, это все между нами.
      Он никогда раньше не пускался со мной в откровенности, и эти его слова меня немало удивили. Я ответил, что он, конечно, может положиться на мою скромность, и больше не возвращался к этому деликатному предмету. Идти нам было недалеко, и вскоре я уже предстал перед его матушкой. Он представил меня, попрощался со мной и оставил нас (как он выразился) беседовать о делах.
      Леди Фейруэй оказалась хорошо сохранившейся величественной красавицей довольно крупного сложения; особенно меня смущал пристальный взгляд ее больших круглых темных глаз.
      - Я слышала от моего сына, - сказала ее милость, - что вы, мистер Силвермен, хотели бы получить приход. Я признал, что это так.
      - Не знаю, известно ли вам, - продолжала ее милость, - что в нашем распоряжении есть место приходского священника. Вернее сказать - в моем распоряжении.
      Я признал, что это мне неизвестно.
      - Дело обстоит именно так, - сказала ее милость. - Собственно говоря, таких мест у нас два: одно приносит двести фунтов годового дохода, другое шестьсот. Оба прихода находятся в нашем графстве - Северном Девоншире, как, возможно, вам известно. Первое из них вакантно. Не хотите ли занять его?
      Неожиданность этого предложения, а также пристальный взгляд темных глаз ее милости совсем меня смутили.
      - Мне жаль, что я не могу предложить вам место с шестьюстами фунтов, сказала леди Фейруэй холодно, - хотя я не хочу оскорблять вас подозрением, мистер Силвермен, что вы разделяете мое сожаление, ибо это было бы сребролюбием, а я убеждена, что вы не сребролюбец.
      - Благодарю вас, леди Фейруэй, - горячо сказал я. - Благодарю, благодарю! Мне было бы очень больно думать, что меня могут заподозрить в подобном пороке.
      - Вполне естественно, - ответила ее милость. - Отвратительное качество, особенно в священнике. Однако вы не сказали, принимаете ли вы это место.
      Извинившись за мою рассеянность или неумение ясно выражаться, я уверил ее милость, что принимаю этот приход с величайшей охотой и благодарностью. Я добавил, что надеюсь, она не будет судить о моей признательности за ее великодушие по моим словам - если меня застигают врасплох, когда я что-нибудь глубоко чувствую, я не умею выразить это пышными фразами.
      - Итак, все решено, - сказала ее милость. - Все решено. Ваши обязанности не будут обременительными, мистер Силвермен. Очаровательный дом, очаровательный цветник, фруктовый сад и прочее. Вы сможете брать учеников. Ах, кстати! Впрочем, нет, я вернусь к этому позже. Что бишь я намеревалась сказать, когда это слово меня сбило?
      Ее милость пристально на меня посмотрела, как будто мне это было известно. А мне это известно не было. И я снова смутился.
      - Ах да, конечно, - сказала ее милость после некоторого размышления. Как я рассеянна! Наш последний бенефициарий - бессребреник каких мало утверждал, что, поскольку обязанности его столь необременительны, а дом столь очарователен, он по совести не может чувствовать себя спокойно, если я не разрешу ему помогать мне с моей перепиской, счетами и прочими мелочами того же рода; пустяки, разумеется, но они затруднительны для женщины. Так, может быть, мистер Силвермен, вы тоже...? Или мне лучше...?
      Я поспешил сказать, что мои скромные способности будут всегда к услугам ее милости.
      - Как я благодарна, - сказала ее милость, возводя глаза к небу (и на мгновение переставая сверлить меня взглядом), - что мне дано иметь дело с благородными людьми, которых пугает даже мысль о сребролюбии! - (При этом слове она содрогнулась.) - А теперь о вашей ученице.
      - Моей...? - я ничего не понимал.
      - Мистер Силвермен, вы представить себе не можете, как она талантлива. Она, - сказала ее милость, беря меня за локоть, - по моему глубочайшему убеждению, самая замечательная девушка на свете. Уже знает греческий и латынь лучше, чем леди Джейн Грей *. И научилась всему сама! И заметьте еще не воспользовавшись глубокими познаниями мистера Силвермена в области классической литературы и языков. Не говоря уже о математике, которую она жаждет изучать и знанием которой (как я слышала от моего сына и других лиц) мистер Силвермен столь заслуженно славится.
      По-видимому, смущенный взглядом ее милости, я потерял нить нашего разговора, хотя и не понимал, как и в какую минуту это произошло.
      - Аделина, - сказала ее милость, - моя единственная дочь. Если бы я не была убеждена, что меня не ослепляет материнское пристрастие, если бы я не знала твердо, что, познакомившись с ней, вы сочтете большой честью возможность руководить ее занятиями, я поспешила бы коснуться вопроса, неотъемлемо связанного с сребролюбием, и спросила бы вас, на каких условиях...
      Я перебил ее милость просьбой не продолжать. Ее милость заметила, что это меня огорчает, и сделала мне одолжение прислушаться к моим мольбам.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Блестящее образование, которое мог бы приобрести ее брат, если бы захотел, и редкое совершенство души и характера, присущее только ей одной, вот какова была Аделина.
      Я не стану превозносить ее красоту, я не стану превозносить ее ум, ее тонкую восприимчивость, ее чудесную память, ее ласковую снисходительность к медлительному учителю, которому довелось развивать ее великие дарования. Тогда мне было тридцать лет. Сейчас мне шестьдесят; но и теперь я вижу ее такой, какой она была тогда - жизнерадостной, прекрасной и молодой, мудрой, остроумной и доброй.
      Когда я понял, что люблю ее, - откуда мне знать? В первый день? В первую неделю? В первый месяц? Невозможно вспомнить. Если я не могу - а я не могу - представить себе даже предшествующую мою жизнь вне ее милой власти, как же мне вспомнить одну эту подробность?
      Но когда бы я ни сделал это открытие, оно тяжким бременем легло на мою душу. И все же теперь, сравнивая его с куда более тяжелым бременем, которое я впоследствии принял на себя, я убеждаюсь, что ноша эта не была такой уж непосильной. Сознание, что я люблю ее и буду любить, пока жив, что тайна эта останется навеки скрытой в моей груди и Аделина никогда о ней не узнает, служило для меня источником гордости и радости, облегчало мои страдания.
      Но позднее - примерно через год - я сделал еще одно открытие, и тогда мои муки, моя борьба с собой стали поистине жестокими.
      Если эти слова и увидят свет, то лишь когда я стану прахом, когда ее светлый дух вернется в сферы, о которых он и в земных оковах хранил воспоминания, когда сердца тех, кто сейчас вокруг нас, давно перестанут биться, когда все плоды наших ничтожных побед и поражений исчезнут без следа. Я открыл, что она любит меня.
      Быть может, она преувеличивала мои знания и полюбила меня за них; быть может, она чересчур высоко оценила мое желание служить ей, и полюбила меня за него; быть может, она слишком поддалась тому шутливому сочувствию, которое не раз высказывала, сетуя, как мало у меня того, что слепой свет зовет мудростью, и полюбила меня за это; быть может - конечно, так! - она приняла отраженный блеск моих заимствованных познаний за яркое чистое сияние подлинных лучей; но как бы то ни было, тогда она любила меня и позволила мне об этом догадаться.
      В глазах леди Фейруэй, гордой своим родом и своим богатством, я был чем-то вроде домашнего животного, недостойного и помыслить о ее дочери. Но куда более недостойным чувствовал себя я сам, сравнивая ее с собой. Более того, даже в глазах леди Фейруэй не мог бы я пасть так низко, как пал в собственных, когда в воображении своем эгоистично воспользовался благородной доверчивостью Аделины, стал хозяином всего ее состояния, нисколько не смущаясь тем, что в самом расцвете своей красоты и талантов она окажется навеки связанной с неуклюжим педантом - со мной.
      Нет! Что угодно, только бы не поддаваться своекорыстию! Если я и прежде боролся с ним, то теперь мне следовало всеми силами помешать ему осквернить святыню моих чувств.
      Однако ее гордая, великодушная смелость потребовала от меня в эти решающие минуты величайшего такта и терпения. После многих горьких ночей (да, я снова узнал тогда, что могу плакать не только от физической боли) я выбрал свой путь.
      Леди Фейруэй во время нашей первой беседы бессознательно преувеличила поместительность моего очаровательного домика. Я мог поселить в нем только одного ученика. Это был молодой человек из хорошей семьи, но, что называется, бедный родственник. Родители его умерли. Занятия с ним и полный пансион оплачивал мне его дядя, и предполагалось, что за три года мы с ним сделаем все возможное, чтобы подготовить его для успешного вступления в жизнь. В это время он занимался со мной второй год, и близилось его совершеннолетие. Он был красив, умен, энергичен, пылок, смел - его можно было назвать подлинным молодым англосаксом в лучшем смысле этого слова.
      Я решил пробудить в них взаимное чувство.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Когда я переборол себя, я как-то вечером сказал:
      - Мистер Грэнвил (его звали мистер Грэнвил Уортон), мне кажется, вы еще ни разу не разговаривали с мисс Фейруэй.
      - Что поделаешь, сэр, - ответил он со смехом, - вы сами столько с ней разговариваете, что для других не остается времени.
      - Я же ее учитель, - промолвил я.
      Больше в тот раз мы к этой теме не возвращались. Но я устроил так, что они скоро встретились. До тех пор я устраивал так, чтобы они не встречались; ибо, пока я любил ее - я хочу сказать, пока я не решился пожертвовать своим чувством, - в моем недостойном сердце таилась ревность к мистеру Грэнвилу.
      Это была случайная встреча в парке, но они некоторое время оживленно беседовали - подобное стремится к подобному, а между ними было много общего. И в этот вечер, когда мы сели ужинать, мистер Грэнвил сказал мне:
      - Мисс Фейруэй поразительно красива, сэр, и совершенно очаровательна. Не правда ли?
      - Да, правда, - сказал я, украдкой бросив на него взгляд, и увидел, что он покраснел и о чем-то задумался. Я помню это удивительно живо, потому что смешанное чувство глубокого удовлетворения и острой боли, вызванное этим незначительным обстоятельством, мне довелось испытать потом много раз, и с каждым разом в моих волосах появлялось все больше седины.
      Мне не понадобилось особенных стараний, чтобы казаться меланхоличным, но я сумел притвориться во всех отношениях более старым, чем был на самом деле (господь свидетель, мое сердце было тогда даже слишком юным), разыграть из себя отшельника и книжного червя и мало-помалу принять в обращении с Аделиной отеческую манеру. В то же время я постарался сделать наши занятия менее интересными, чем прежде; отделил себя от моих любимых поэтов и философов; показал их, как подобает, во всем их блеске, а себя, их смиренного слугу, как подобает, отодвинул в сужденную мне тень. Кроме того, я позаботился и о своей внешности - я и раньше не был щеголем, но теперь мой туалет стал небрежным.
      И вот так, принижая себя одной рукой, другой я стремился возвысить мистера Грэнвила, занимаясь с ним именно теми разделами науки, которые, как я, увы, слишком хорошо знал, интересовали ее, и придавая ему (не смейся над этим выражением, неизвестный читатель, и не истолкуй его ложно, ибо я страдал!) возможно большее сходство со мной в том единственном отношении, в каком я мог быть привлекателен. И постепенно, постепенно, в то время как он все больше становился таким, каким перестал быть я, мне стало ясно, что его ведет любовь и что любовь уводит ее от меня.
      Так прошел год, и каждый день его казался годом от вечного ощущения глубокой удовлетворенности, смешанной с острой болью, а потом Аделина и Грэнвил - к этому времени они уже достигли совершеннолетия и имели право распоряжаться собой - пришли ко мне рука об руку (мои волосы тогда уже совсем побелели) и попросили меня соединить их узами брака.
      - И ведь именно вам, дорогой учитель, - сказала Аделина, - надлежит сделать это - если бы не вы, мы не разговорились бы в тот первый раз, и если бы не вы, мы не смогли бы потом встречаться так часто.
      Все это было правдой от слова и до слова, ибо, отправляясь к леди Фейруэй для наших многочисленных деловых занятий, я неизменно брал с собой мистера Грэнвила и оставлял его в гостиной беседовать с мисс Фейруэй.
      Я знал, что ее милость восстанет против такого брака дочери, как, впрочем, против любого брака, который не даст возможности обменять ее на определенное количество земель, драгоценностей и денег. Но поглядев на стоявшую передо мною пару и увидев, как они оба молоды и красивы; зная, что они обладают общностью вкусов и знаний, которая переживет молодость и красоту; вспомнив, что Аделина может теперь распоряжаться своим состоянием, а также, что мистер Грэнвил, хоть он и небогат, происходит из хорошей семьи, которая никогда не жила в подвале в Престоне; и твердо веря, что любовь их не мимолетное чувство, ибо они видят друг друга в истинном свете, я сказал, что охотно окажу им ту услугу, о которой Аделина просит своего дорогого учителя, и помогу им мужем и женою вступить в сияющий мир, чьи золотые врата распахнуты перед ними.
      Летним утром я встал еще до рассвета, чтобы подготовить себя к этому увенчанию моих трудов; жилище мое находилось неподалеку от моря, и я спустился к прибрежным скалам, желая увидеть солнце во всем его величии.
      Спокойствие пучины морской и тверди небесной, стройно гаснущие звезды, безмятежное обещание грядущего дня, розовый блеск, все ярче разгоравшийся в небе и на водах и, наконец, вдруг разлившийся повсюду ослепительный свет вернули гармонию моему духу, рассеяв ночное смятение. Все вокруг словно говорило со мной, и все, что я слышал в море и в воздухе, словно твердило мне: "Утешься, смертный, жизнь твоя коротка. Наши приготовления к тому, что сейчас произойдет, повторялись и будут повторяться неисчислимые столетия".
      Я обвенчал их. Я знаю, что моя рука была холодна, когда я положил ее на их сплетенные пальцы, но слова, которые должны сопровождать этот жест, я произнес не запнувшись, и в душе моей был мир.
      После скромного завтрака в моем доме они уехали, и когда они были уже далеко, для меня настала минута исполнить данное им обещание - сообщить о случившемся ее матери.
      Я отправился к леди Фейруэй и, как всегда, нашел ее милость в кабинете, где она занималась делами. В этот день у нее оказалось больше поручений для меня, чем обычно, и прежде чем я успел вымолвить хоть слово, она уже вручила мне кипу разных документов.
      - Миледи, - сказал я тогда, стоя перед ее столом.
      - А? Что-нибудь случилось? - спросила она, бросая на меня быстрый взгляд.
      - Я хотел бы питать надежду, что, подготовившись и поразмыслив, вы примиритесь с этим.
      - Подготовившись и поразмыслив? Кажется, сами вы не слишком хорошо подготовились, мистер Силвермен, - презрительно бросила она, а я, как обычно, смутился под ее взглядом.
      - Леди Фейруэй, - сказал я, делая первую и последнюю попытку оправдаться, - со своей стороны могу сказать только, что я старался исполнить свой долг.
      - Со своей стороны? - повторила ее милость. - Так, значит, в этом замешаны и другие? Кто же они?
      Я хотел уже ответить, как вдруг она так быстро протянула руку к звонку, что я умолк на полуслове, и сказала:
      - Где же Аделина?
      - Погодите. Успокойтесь, миледи. Я обвенчал ее сегодня утром с мистером Грэнвилом Уортоном.
      Она плотно сжала губы, посмотрела на меня еще более пристально, чем всегда, подняла правую руку и сильно ударила меня по щеке.
      - Отдайте мне эти документы! Отдайте мне эти документы!
      Она вырвала бумаги из моих рук и швырнула их на стол. Затем, пылая негодованием, опустилась в свое кресло, скрестила руки на груди и поразила меня в самое сердце упреком, которого я никак не ожидал.
      - Своекорыстный негодяй!
      - Своекорыстный? - воскликнул я. - Своекорыстный?
      - Вот полюбуйтесь, - продолжала она с неописуемым презрением, указывая на меня, словно в комнате был кто-то третий, - полюбуйтесь на этого ученого-бессребреника, который думает только о своих книгах! Полюбуйтесь на этого простака, которого кто угодно обведет вокруг пальца! Полюбуйтесь на мистера Силвермена, человека не от мира сего! Еще бы! Он слишком простодушен для этого хитрого света. Он слишком прям, чтобы противостоять этому коварному свету. Что он дал вам за это?
      - За что? И кто?
      - Сколько, - спросила она, наклоняясь вперед и оскорбительно постукивая пальцами правой руки по ладони левой, - сколько мистер Грэнвил Уортон заплатит вам за то, что вы помогли ему заполучить деньги Аделины? Какой процент вы получаете с состояния Аделины? Какие условия вы навязали этому юноше, когда вы, преподобный Джордж Силвермен, облеченный правом совершать бракосочетания, обязались отдать ему руку этой девушки? Каковы бы ни были эти условия, для вас они выгодны. Где уж ему, бедняге, тягаться с таким хитрецом и лицемером!
      Совсем растерявшись от ужаса при этом жестоком и несправедливом упреке, я потерял дар речи. Однако лелею надежду, что мой вид вопиял о моей невиновности.
      - Выслушайте меня, хитрый лицемер, - сказала ее милость, чей гнев только возрастал, по мере того как она давала ему выход, - запомните хорошенько мои слова, подлый интриган, так хорошо носивший свою личину, что я даже не заподозрила ваших коварных замыслов. У меня были свои планы, как устроить судьбу моей дочери; планы, обещавшие знатное родство, планы, обещавшие богатство. Вы, вы встали мне поперек дороги и провели меня, но за то, что мне встали поперек дороги, за то, что меня провели, я буду мстить. Вы собираетесь пробыть в этом приходе еще месяц?
      - Неужели вы полагаете, леди Фейруэй, что после ваших оскорбительных слов я пробуду здесь хотя бы час?
      - Значит, вы от него отказываетесь?
      - Я мысленно отказался от него уже несколько минут тому назад.
      - Не виляйте, сэр! Отказываетесь вы от него?
      - Без всяких условий и полностью. И я жалею только об одном - что я вообще его увидел.
      - От всего сердца разделяю это ваше сожаление, мистер Силвермен. Однако запомните, сэр: если бы вы от него не отказались, я бы вас из него выгнала. Но хотя вы от него и отказались, вы не отделаетесь от меня так дешево, как вам кажется. Я разглашу эту историю. Я доведу до всеобщего сведения гнусное предательство, которое вы совершили ради денег. Ценой его вы приобрели богатство, но ценой его вы приобрели и врага. Вы позаботитесь, чтобы это богатство не ушло из ваших рук, а я позабочусь, чтобы вы не ушли из рук этого врага.
      Тогда я сказал:
      - Леди Фейруэй, сердце мое разбито. Пока я не вошел сейчас в эту комнату, даже возможность такой неслыханной гнусности, в которой вы меня обвиняете, не приходила мне в голову. Ваши подозрения...
      - Подозрения! Как бы не так! - воскликнула она гневно. - Уверенность!
      - Ваша уверенность, как вы ее называете, миледи, или ваши подозрения, как называю их я, жестоки, несправедливы и полностью лишены какого-либо основания. Больше я ничего не скажу - кроме одного: я поступил так не ради собственной выгоды или удовольствия. О себе я не думал совсем. Еще раз повторяю: сердце мое разбито. Если я по неведению совершил зло, когда стремился к добру, это уже достаточное наказание.
      На это она ответила еще одним гневным "Как бы не так!", и я вышел из комнаты (кажется, я нашел дорогу ощупью, хотя глаза мои были открыты) с твердой уверенностью, что голос мой отвратителен и что я сам тоже отвратителен.
      Из-за этого брака был поднят большой шум и дело дошло до епископа. Мне был сделан строгий выговор, и я чуть было не лишился сана. Много лет это темное облако не рассеивалось, и имя мое было запятнано. Но сердце мое все-таки не разбилось - если от разбитого сердца человек умирает. Ибо я остался в живых.
      Аделина и ее муж не оставили меня в это тяжелое время. Те, кто знавал меня в колледже, и даже те, кому была известна там только моя репутация, также не отреклись от меня. Мало-помалу все больше людей начало верить, что я был не способен совершить то, что мне приписывалось. В конце концов мне предложили место священника в отдаленном приходе, где я теперь и пишу это объяснение. Я пишу его летом у распахнутого окна, за которым простирается кладбище - приют равно открытый для счастливых сердец, для раненых сердец и для разбитых сердец. Я пишу его для собственного успокоения, не думая о том, найдет ли оно когда-нибудь читателя.
      1868
      КОММЕНТАРИИ
      РАССКАЗЫ 60-х ГОДОВ
      ЧЕЙ-ТО БАГАЖ
      Рассказ был впервые опубликован в 1862 году в рождественском номере журнала Диккенса "Круглый год". Он создавался в соавторстве с другими писателями. Диккенсу принадлежат здесь первые четыре главы.
      "Франкмасонская таверна" - ресторан, сохранившийся до сих пор, находится на Грейт-Куин-стрит.
      "Лондон" - старинный отель, был открыт в 1758 году, находится на Бишопсгейт-стрит.
      "Альбион" - один из излюбленных ресторанов Диккенса. Здесь он праздновал с друзьями завершение романа "Николас Никльби". Сейчас "Альбион" - место, где собирается театральная богема
      Лорд Пальмерстон (1784-1865) - английский реакционный государственный деятель, в 1855-1858 годах и 1859-1865 годах был премьер министром
      Докторс-Коммонс - система судов в Англии, охватывающая суды по делам наследственного права, церкви и адмиралтейства.
      Виндзорское кресло - деревянное кресло, изготовленное из разных пород дерева. Было очень распространено в Англии XVIII века.
      "Незнакомец" - английское название пьесы "Ненависть - раскаяние" немецкого драматурга Коцебу (1761- 1819).
      МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ МИССИС ЛИРРИПЕР
      НАСЛЕДСТВО МИССИС ЛИРРИПЕР
      Оба рассказа были написаны для рождественских номеров журнала "Круглый год" (1863, 1864) и сразу завоевали очень большую популярность у читателей. Для работы над ними Диккенс также привлек соавторов. Лично ему принадлежат в "Меблированных комнатах миссис Лиррипер" две первые главы, в "Наследстве миссис Лиррипер" - первая и последняя главы.
      ...завела дело в Излингтоне - Излингтон - северная окраина Лондона.
      Новый Южный Уэльс - западный штат Австралии..
      Монумент на Чаринг Кросс - конная статуя английского короля Карла I Стюарта на одной из центральных площадей Лондона.
      Кавалер ордена Бани - Орден Бани - одна из высших наград в Англии.
      ...на манер барона Тренка - Фридрих Тренк - немецкий авантюрист, издавший в 1787 году свои мемуары. В 1794 году Тренк был гильотинирован по приказу Робеспьера, как тайный агент Пруссии.
      ...напоминал мне Гамлета и того другого джентльмена в трауре - Имеется в виду Лаэрт, который носил траур по отцу (Шекспир, "Гамлет").
      ...с каменщиком лимерикской веры - Лимерик - город в Ирландии.
      ...Плимутский брат - "Плимутские братья" - мистическая секта, основанная в Плимуте Джоном Дарби (1800 - 1882). Из Англии секта была изгнана духовенством, и Плимутские братья появились затем в других странах, главным образом в США.
      "Альманах старика Мура" - старинный английский календарь, составленный в 1701 году Френсисом Муром, содержал предсказания будущего.
      ...на манер маленького Фортуната - Фортунат - герой народной легенды о мальчике нищем, получившем от Судьбы волшебный кошелек, в котором никогда не переводились деньги.
      РОМАН, СОЧИНЕННЫЙ НА КАНИКУЛАХ
      Впервые был напечатан в американском журнале "Our Joung Folks" в январе - мае 1868 года.
      Галеон - старинный военный испанский корабль.
      Ямс - съедобный клубень тропического растения, произрастающего в Индии и на Вест-Индских островах,
      ОБЪЯСНЕНИЕ ДЖОРДЖА СИЛВЕРМЕНА
      Рассказ был написан Диккенсом для американского журнала "Атлантик Мансли" и опубликован впервые в январе - марте 1868 года.
      Иаков Первый, понаделавший кучу баронетов - Иаков I - английский король (1603 - 1625). В период с 1611 по 1621 год Иаков I, стремясь получить возможно больше средств для королевской казны, злоупотреблял торговлей титулами.
      Леди Джейн Грей (1537 - 1554) - англичанка, образованнейшая женщина своего времени; в пятнадцать лет она уже владела греческим, латинским, итальянским и французским языками.
      М. Серебрянникова