XXXVII. Призыв к полному воздержанию

В минувший троицын день, ровно в одиннадцать часов утра, под окнами моей квартиры внезапно возникло странное существо, наряженное нелепейшим образом и восседающее верхом на лошади. На нем были сапоги, мешковатые штаны цвета недопеченного хлеба, принадлежащие какому-то весьма объемистому человеку, и голубая рубаха, раздувшиеся полы которой были засунуты за пояс упомянутых штанов; пиджака на нем не было; через плечо тянулась красная перевязь; на голове высилась алая, отдаленно схожая с военной, шапка, украшенная спереди плюмажем, который в глазах неискушенного человека мог бы сойти за полинявший флюгер. Отложив в сторону газету, я с изумлением оглядел этого ближнего своего. Мой ум осаждали всевозможные предположения: позировал ли он какому-нибудь художнику для фронтисписа нового издания «Sartor Resartus»[169] или же его скорлупа и оболочка, как выразился бы уважаемый герр Тойфельсдрек[170], были позаимствованы у какого-нибудь жокея, в цирке, у генерала Гарибальди, у дешевых фарфоровых безделушек, в игрушечной лавке, у Гая Фокса, в музее восковых фигур, у золотоискателей, в Бедламе или у всего этого вместе взятого? Тем временем лошадь ближнего моего, отнюдь не по своей доброй воле, спотыкалась и скользила на гладких булыжниках Ковент-Гарден-стрит, и конвульсивные старания всадника не свалиться через голову лошади вызывали пронзительные крики у сочувствовавших ему женщин. В разгар этих упражнений, а именно в тот критический момент, когда хвост его боевого коня оказался в табачной лавке, а голова где-то в другом месте, к всаднику присоединилось еще двое подобных же чудо-всадников, лошади которых также спотыкались и скользили, заставляя первую спотыкаться и скользить еще отчаянней. Наконец этот Гилпинианский триумвират остановился и, повернувшись к северу, взмахнул одновременно тремя правыми руками, как бы отдавая невидимым войскам приказ: «Вперед, гвардия! В атаку!» Вслед за этим загремел духовой оркестр, вынудивший верховых мгновенно умчаться в какой-то отдаленный уголок земного шара, в направлении Сэррейских холмов.

Сообразив по этим признакам, что по улицам проходит процессия, я распахнул окно и, высунувшись наружу, имел удовольствие наблюдать ее приближение. Это была, судя по плакатам, процессия трезвенников, настолько многочисленная, что на прохождение ее потребовалось двадцать минут. В ней участвовало множество детей, причем некоторые из них были в столь нежном возрасте, что покоились на руках у своих матерей, словно для того, чтобы во время шествия практически продемонстрировать свое воздержание от спиртного и приверженность к некоему безалкогольному напитку. Вид у процессии, в общем, был приятный, как это и подобает добродушно настроенной, праздничной толпе опрятно одетых, веселых и благопристойных людей. Она сверкала лентами, мишурой в перевязями через плечо и так изобиловала цветами, как будто они произросли в несметном количестве благодаря щедрой поливке. Погода стояла ветреная, и огромные плакаты вели себя со строптивостью, заслуживавшей всяческого порицания. Каждый из них, укрепленный на двух шестах и натянутый на полдюжину шнуров, несли, как принято было писать в изящной литературе прошлого века, «разношерстные люди», и на меня произвела сильное впечатление выраженная на их поднятых кверху лицах озабоченность — нечто среднее между озабоченностью Эквилибриста и той, что сопутствует запусканию бумажных змеев, с примесью возбуждения рыболова, снимающего с удочки свою чешуйчатую добычу. От порыва ветра какой-нибудь плакат внезапно вздрагивал и несноснейшим образом кренился. Чаще всего это случалось с ярко расцвеченными плакатами, которые изображали опухшего от чая и воды джентльмена в черном в тот знаменательный момент, когда он наскоро обращает на путь нравственности целую семью, опустившуюся от пьянства и подавленную нуждой. Раздутый ветром джентльмен в черном начинал тогда вести себя с совершенно непозволительным легкомыслием, а захмелевшая от пива семья хмелела еще больше и яростно пыталась избавиться от его увещания. Некоторые из надписей на плакатах были весьма решительного характера, как, скажем: «Мы никогда, никогда, никогда не отступимся от насаждения трезвенности!» — или выражали другие, столь же твердые намерения, напоминающие скептически настроенным людям слога миссис Микобер: «Я никогда не покину мистера Микобера», я об ответе мистера Микобера: «Право же, дорогая, я не слышал… чтобы хоть одна живая душа требовала, чтобы ты поступила подобным образом».

Время от времени участников процессии охватывало уныние, которое я сначала никак не мог объяснить. Но, немного присмотревшись, я понял, что это вызывалось приближением палачей — страшных должностных лиц, обязанных произносить речи, — которые ехали в открытых экипажах в различных пунктах шествия. Движению этих ужасных колесниц с палачами неизменно предшествовала темная туча и ощущение сырости, как будто от множества мокрых одеял; и я заметил, что тех несчастных, которые следовали за палачами вплотную и потому вынуждены были созерцать их скрещенные на животах руки, самодовольные лица и угрожающе надутые губы, туча окутывала плотнее и сырость пронизывала сильнее, чем тех, что шли впереди. У некоторых из них я заметил столь мрачную неприязнь к властелинам эшафота и столь явное желание разорвать их на куски, что почтительно выразил бы устроителям процессии пожелание о том, чтобы в следующий троицын день палачей направляли к месту их зловещей деятельности безлюдными улицами и в наглухо закрытых повозках.

Процессия составилась из нескольких более мелких процессий, организованных но муниципальным округам столицы. Когда мимо проходил патриотический Пекем, я ощутил как бы веяние аллегории. Подумалось мне об этом потому, что Пекем развернул шелковое знамя, потрясшее небо и землю надписью: «Пекемское спасательное судно». Поскольку никакого судна поблизости не было, хотя за знаменем и следовали сами спасатели в образе «храброй, доблестной команды» в морской форме, я стал размышлять над тем фактом, что географы описывают Пекем как удаленное от моря поселение, все побережье которого ограничивается бечевником Сэррейского канала, и что на штормовой станции канала, как мне известно, ни одного спасательного судна нет. Отсюда я и сделал вывод об аллегорическом смысле и вместе с тем пришел к заключению, что если патриотический Пекем пленен пьянящим поцелуем поэзии, то это как раз и был пьянящий поцелуй поэзии, пленивший патриотический Пекем.

Я уже говорил, что вид у всей процессии был, в общем, приятный. Это выражение я употребил в его прямом смысле, который сейчас поясню. Он связан с заголовком этого очерка и предполагает небольшое, но справедливое испытание ревнителей умеренности их же собственным способом. Часть участников процессии шла пешком, другая часть ехала во всевозможных экипажах. И если на первых смотреть было приятно, то другие, наоборот, вызывали неприятные чувства, ибо никогда еще и ни при каких обстоятельствах я не видел, чтобы лошади были так перегружены, как в этой процессии. С лошадьми ревнители умеренности обращались неумеренно и безжалостно, и если, конечно, не считать, что огромные фургоны с десятью — двадцатью пассажирами — это умеренный груз для несчастного животного. Зачастую как самые маленькие и слабые, так и самые большие и сильные лошади были до того бессовестно перегружены, что Обществу охраны животных от жестокого обращения давно следовало бы за них вступиться.

Я всегда считал, что употребление без злоупотребления не только возможно, но и существует в действительности, и что поэтому сторонники полного воздержания — безрассудные, твердолобые люди. Однако процессия коренным образом изменила мое мнение. Ибо столь многие ездоки столь явно были не способны обходиться без злоупотреблений, что, на мой взгляд, единственное пригодное в данном случае лекарство от болезни — это полное воздержание от езды на лошадях. Трезвенникам все равно — выпиваете ли вы полпинты пива или же полгаллона. Здесь они тоже не делали никакого различия между пони и ломовой лошадью. И довод мой приобретает особое значение в силу того, что маленькое четвероногое испытывает те же муки, что и большое. Отсюда мораль: полное воздержание от езды на лошадях всех пород и размеров. Каждый трезвенник — участник процессий (не пешеход) может подписать этот обет в редакции журнала «Круглый год» 1 апреля 1870 года.

Но рассмотрим еще один вопрос. В процессии были и двуколки, двухместные кареты, фермерские повозки, ландо, фаэтоны и иные экипажи, седоки которых были милосердны к везущим их бессловесным тварям и не перегружали их сверх меры. Как быть с этими ни в чем не повинными людьми? Я не стану яростно поносить и порочить их, как это наверняка сделали бы трезвенники в своих брошюрах и трактатах, если б дело касалось выпивки, а не езды на лошадях; я только спрашиваю, как быть с ними? И ответ не вызывает никаких сомнений. Очевидно, и они, в точном соответствии с доктриной трезвенников, также должны заодно со всеми принять обет полного воздержания от езды на лошадях. Этим участникам процессии не предъявляется претензия в том, что они жестоко обращались с животными, к помощи которых человек повсеместно прибегал веками, но ведь нельзя отрицать, что другие участники поступали именно так. Логика трезвенников утверждает, что часть равна целому, что виновный не отличается от невинного, слепой от зрячего, глухой от слышащего, немой от говорящего, пьяный от трезвого. А если кому-либо из умеренных седоков покажется, что такая логика представляет некоторое насилие над разумом, то я приглашаю их в следующий троицын день выйти из рядов процессии и поглядеть на нее из моего окна.

Комментарии

Этот интересный цикл очерков позднего Диккенса, объединенный фигурой повествователя — «путешественника не по торговым делам», — впервые издается в советское время. Если не считать нескольких малоудачных попыток дореволюционных переводчиков, у нас еще не было перевода на русский язык этого своеобразного и талантливого публицистического произведения Диккенса. А между тем «Путешественник не по торговым делам» представляет несомненный интерес как по своим художественным достоинствам, так и для уяснения многих сложных сторон мировоззрения Диккенса.

Замысел «Путешественника» возник у писателя в 1860 году, и в этом же году Диккенс приступил к его воплощению. Очерки этого цикла он периодически продолжал писать вплоть до последнего года своей жизни. Они печатались в разное время в журнале «Круглый год». Отдельным изданием первые семнадцать очерков вышли в 1860 году; второе издание, куда были включены следующие одиннадцать очерков, появилось в 1868 году, и шесть последних очерков, которые Диккенс назвал «Новые неторговые образчики», были напечатаны в 1869 году.

Сын Диккенса, Чарльз Диккенс-младший, в своем предисловии к «Путешественнику» замечает: «Об истории создания этих очерков можно сказать лишь, что они писались в разное время, в разных местах, в перерывах между множеством другой работы». Известно, что в этот период Диккенс много путешествовал, выступал с публичными чтениями своих произведений, продолжал работать над большими романами.

Название «Uncommercial Traveller» (буквально «Неторговый путешественник»), по свидетельству биографа Диккенса Форстера, происходит от «Школы торговых путешественников», (то есть разъездных торговых агентов), которой Диккенс восхищался как образцовым учебным заведением.

Из этой неожиданной аналогии возникла мысль о путешествиях не по торговым делам, главный интерес которых составляет человек во всей сложности его бытия: «Я всегда в дороге. Я езжу, фигурально выражаясь, от великой фирмы „Братство Человеческих Интересов“… наблюдая малое, а иной раз великое, и то, что рождает во мне интерес, надеюсь, заинтересует и других».

Очерки неторгового путешественника необычайно разнообразны по жанру и по тематике. Они действительно содержат и очень малое в масштабах человеческого общества, и весьма значительное.

Порой читатель видит прежнего, неудержимо веселого, остроумного юмориста Боза, пером которого созданы пронизанные добродушной иронией замечательные главы: «Нянюшкины сказки» с неподражаемым «Фаустом» нянюшкиного воображения — плотником Стружкой, продавшим душу дьяволу, «Ночной пакетбот Дувр — Кале», где юмористически описываются страдания пассажиров во время морской качки, и многие другие.

Но чаще всего великий гуманист, представляющий фирму «Братство Человеческих Интересов», беседует с читателем о злободневных, острых социальных проблемах, подводит итоги своих жизненных наблюдений, открыто негодует и в то же время пытается подчас примирить непримиримое.

Шестидесятые годы XIX века — период относительной стабилизации капитализма в Англии. Позади остались бурные годы чартистского движения. Добившись полной победы, буржуазия заговорила о процветании Британской империи. Система «прикармливания» верхушки рабочего класса и попытки некоторого камуфляжа в отношении наиболее вопиющих свидетельств нищеты — все это заслонило в глазах определенной части англичан подлинное положение беднейших масс страны.

Диккенс не относился к числу этих англичан. Свидетельством тому, наряду с блестящими сатирическими образами последних романов, служат лучшие страницы «Путешественника не по торговым делам».

По справедливому замечанию Луначарского «вмешиваясь со всей страстностью в разгоравшуюся политическую борьбу, Диккенс каждый раз пробегает всю шкалу настроений — от сентиментальной растроганности и благодушного юмора до едкого сарказма и обличительного пафоса». Сарказмом и возмущением пронизан очерк «Груз „Грейт Тасмании“, в котором, излагая действительные факты, Диккенс анализирует причины и сущность вопиющего преступления английских военных властей. Непримиримо звучит финал очерка, где Диккенс требует жестокого наказания преступников, иначе „…позор падет на голову правительства… и на английскую нацию, покорно стерпевшую такое злодеяние, совершенное от ее имени“.

Призыв задуматься над бедственным положением неимущих звучит и в поражающем своей реалистичностью очерке «Звездочка на востоке». Диккенс размышляет над тем, «как приостановить физическое и нравственное вырождение многих (кто скажет, сколь многих?) тысяч английских граждан; как изыскать полезную для общества работу для тех, кто хочет трудом добывать себе средства к жизни; как уравнять налоги, возделать пустоши, облегчить эмиграцию и, прежде всего, спасти и использовать грядущие поколения, обратив, таким образом, непрерывно растущую слабость страны в ее силу».

«Неторговое путешествие» в Лондонский Ист-Энд так ярко воссоздает образы безработных, бесправных и голодных людей, что страницы, им посвященные, не уступают лучшим страницам диккенсовских социальных романов. Страшна своей безысходностью жизнь безработного докера и котельщика, ничто не сравнимо с убожеством их жилья, с трагедией жалкого голодного существования; ничто не сравнимо с ужасной участью женщины-работницы, погибающей от отравления свинцом. С горечью и болью пишет Диккенс об обездоленных детях Ист-Знда, о страшных причинах их болезней и смерти — недоедании и плохих жилищах.

На фоне этой трагической безысходности Диккенс увидел лишь одну крошечную звездочку надежды — детскую больницу, созданную по доброй воле молодым врачом и его женой. Всячески акцентируя внимание читателя на гуманном подвиге создателей больницы, писатель взывает к человеческому благородству и самопожертвованию. Такие выводы из столь обличительной картины соответствовали положительной программе Диккенса, мечтавшего о мирном сотрудничестве классов в рамках существующего общества. В последнее десятилетие жизни писателя становится более разительным контраст между идеалами Диккенса и его остро критическим отношением к социальной несправедливости. Это порой приводит писателя к попыткам примирить непримиримое и порождает известные противоречия в его творчестве.

«Путешественник не по торговым делам» содержит примеры таких противоречий в трактовке одной и той же проблемы.

Так очерк «В добровольном дозоре» знакомит читателя с фабрикой свинцовых белил, где работала изображенная в «Звездочке на востоке» умирающая женщина. Выясняется, что хозяева фабрики весьма добродетельны и ни в чем не повинны, ибо стремятся, как могут, обезопасить труд работниц. А сами работницы плохо это ценят и бывают «капризны». К тому же вовсе не каждый организм поддается отравлению.

Этот неожиданный вывод не может не удивить читателя, так же, как удивляет его описание работного дома в Уоппинге. Помня Диккенса — разоблачителя «тюрьмы для бедных» в «Оливере Твисте», странно читать повествование «неторгового путешественника» о чистоте и порядке в работном доме и о категории «строптивых», не желающих это ценить. Правда, Диккенс и здесь с возмущением пишет о «гнилых палатах», но теперь он уже не призывает уничтожить работные дома, а предлагает лишь распределить равномерно налог для бедных среди богатых и бедных приходов, что может дать средства для содержания образцовых работных домов.

Здесь как нельзя более четко отразились реформистские устремления Диккенса, его попытки разрешить все социальные противоречия внутри современного ему общества.

Однако в основе мировоззрения Диккенса неизменно лежит его неиссякаемый гуманизм, его вера в могущество доброго начала в человеке. Эта вера звучит порой наивно и сентиментально, но она порождает непримиримую борьбу писателя с лицемерием и ханжеством во всех их проявлениях.

Резкий протест Диккенса против ханжества и снобизма английских обрядов содержит интересный очерк «Шаманы цивилизации». О религиозном ханжестве говорится в шутливом, остроумном очерке «Бумажная закладка в книге жизни».

В очерке «Два посещения общедоступного театра» Диккенс высмеивает проповеди, которыми пичкали англичан. Он часта обращается к библии, чтобы подчеркнуть, в каком резком противоречии находится современная церковная практика даже с библейскими канонами.

В «Кораблекрушении» — пожалуй, единственном очерке «Путешественника», написанном с «сентиментальной растроганностью», — Диккенс рисует образ скромного провинциального священника, бескорыстно отдавшего себя служению людям. Этот образ напоминает прежних идеальных героев молодого Диккенса и отражает веру писателя в нравственную красоту простого человека, в возможность человеческого самосовершенствования.

При всей абстрактности этой идеи Диккенса, при всех его социальных заблуждениях, он был неизменно на стороне своего народа, всегда призывал улучшить жизнь тех, кого он назвал Людьми с большой буквы в своей известной политической речи в Бирмингаме (1869). «Моя вера в людей, которые правят, в общем, ничтожна. Моя вера в Людей, которыми правят, в общем, беспредельна», — заявил Диккенс.

Во имя этих Людей писатель разоблачал самые темные стороны буржуазной действительности; будущее страны он видел в судьбе ее народа.

В «Путешественнике не по торговым делам» читатель с интересом познакомится с картинами Лондона, изображающими не парадные фасады, а самые дальние, незаметные на первый взгляд уголки. Он увидит ночной Лондон времен Диккенса и кварталы Ист-Энда — районы трущоб и бедноты. Чрезвычайно интересна картина работы Чатамских верфей. Как известно, Диккенс первым ввел в литературу в качестве полноправного художественного объекта действующую фабрику, верфи, железную дорогу.

Очерки «Неторгового путешественника» содержат широкий круг тем, картин, образов, проблем, относящихся к жизни Англии 60-х годов XIX века, и представляют несомненный интерес для современного читателя.

1

…вроде друида, окруженного горой образчиков величиной с целый Стонхендж. — Друиды — жрецы у древних кельтов. Их религия основывалась на культе природы и требовала жертвоприношений, иногда даже человеческих. Стонхендж — одно из древних каменных сооружений кельтов, остатки которого сохранились в Англии до сих пор; находится в графстве Уилтшир близ Солсбери. Стонхендж связывают с обрядами друидов.

2

…подобно Воозу… — Вооз — персонаж из библии.

3

…Ланальго, близ Молфри на Энглси… — Лапальго — местечко, расположенное на острове Энглси, Северный Уэльс.

4

Индиа-Хаус — здание в Лондоне, где размещалось управление Ост-Индской компании.

5

Типу-саиб — правитель последнего независимого государства на юге Индии, был убит в войне с англичанами в 1799 году.

6

Чарльз Лэм (1775—1834) — английский писатель и критик, около тридцати лет провел на службе Ост-Индской компании.

7

«Голова Сарацина» — известный лондонский постоялый двор, просуществовавший до 1868 года.

8

Коронер — особый судебный следователь в Англии, в обязанности которого входит расследование причин смерти лиц, умерших внезапно, при невыясненных обстоятельствах.

9

…признал дальнюю родственницу моего почтенного друга миссис Гэмп. — Миссис Гэмп — персонаж из романа Диккенса «Мартин Чезлвит»; отличалась слабостью к спиртным напиткам.

10

В Бостоне, штат Массачузетс, с этим бедным созданием обращались бы как с человеком… — В то время Бостон, богатый тортовый город в Америке, славился своими общественно благотворительными учреждениями. Особенно рекламировались дома для бедняков, построенные в южной части города на острове Дир.

11

Разве это повелели ангелы-хранители в своей, воспеваемой по сей день, хартии, когда Британия, вся в путанице аллегорий, восстала по воле небес из лазурных вод океана? — Намек на содержание первой строфы английской патриотической песни «Правь, Британия», написанной композитором Т. Арном (1710—1778) на слова поэта Дж. Томсона (1700—1748).

12

…«когда они пели гимн», Некто …поднялся на гору Елеонскую. — Имеется в виду эпизод из евангелия, где повествуется о том, как Иисус под восторженные клики народа направился от горы Елеонской в Иерусалим на осле.

13

…мы со смотрителем оба масоны, сэр, и я всякий раз делаю ему знак… — Масонство — религиозно-этическое течение, возникшее в XVIII веке в Англии. Свое название и обряды масоны позаимствовали от братств вольных каменщиков (XII, XIII вв.). В этих братствах тщательно оберегались от посторонних профессиональные тайны, их не доверяли даже бумаге, для общения между членами братств существовали определенные тайные знаки.

14

помни о смерти (лат.)

15

Боу-стрит — одна из центральных улиц Лондона, на которой находилось главное полицейское управление.

16

…в лондонском театре «Британия»… — В начале своего существования этот театр ставил почти исключительно мелодрамы, но постепенно стал театром разнообразного репертуара. Более пятидесяти лет (с 1841 года) во главе театра стояли супруги Лейн, поддерживавшие образцовый порядок.

17

…не хуже самого Крайтона понаторел в философии — Крайтон Джеймс (1560—1585), прозванный «блестящим Крайтоном», шотландец по происхождению. Был выдающимся лингвистом, владел двенадцатью языками, глубоко знал математику, теологию и философию.

18

…рассказать, как Христос избрал двенадцать бедняков… — Имеется в виду евангельская история о 12-ти апостолах.

19

…когда у двух сестер умер брат… — Речь идет о Лазаре, брате Марфы и Марии, которого воскресил Христос.

20

…«окрашивает волны в цвет багровый» — строка из трагедии Шекспира «Макбет», акт II, сцена 2.

21

…старуха, похожая на Норвудскую цыганку с картинки в старинном, шестипенсовом соннике… — Речь идет о некоей Маргарет Финч, умершей в 1760 году, как предполагают, в возрасте ста девяти лет. Ее изображение часто печаталось на обложках «волшебных» книжек как символ «Королевы цыган».