Если б мы умели разбираться как следует в наших мыслях (в более широком смысле, чем принято понимать это выражение), мы, наверное, сочли бы наших нянюшек виновными в том, что нас против воли тянет все время возвращаться в разные темные уголки. — Как я припомнил в тот день в Скукотауне, первой сатанинской личностью, вторгшейся в мое мирное детство, был некий капитан Душегуб. Этот негодяй был, по всей вероятности, сродни Синей Бороде, но в те времена я не подозревал о существовании этих кровных уз. Его зловещее имя не возбуждало, очевидно, никаких опасений, ибо он был принят в высшем обществе и владел несметными богатствами. Делом капитана Душегуба было все время жениться и удовлетворять каннибальский аппетит нежным мясом невест. В утро свадьбы он всякий раз велел сажать по обе стороны дороги в церковь какие-то странные цветы, и когда невеста спрашивала его: «Дорогой капитан Душегуб, как называются эти цветы? Я никогда прежде таких не видела», он свирепо шутил: «Они называются гарниром к семейному жертвоприношению», и отвратительно смеялся, впервые показывая свои острые зубы и тем приводя в смущение благородных гостей. Он ездил ухаживать за невестой в карете шестеркой, а на свадьбу отправлялся в карете, запряженной дюжиной коней, и все кони у него были молочно-белые, с одним только красным пятнышком на спине, которое он прятал под сбруей. Ибо пятнышко обязательно появлялось там, хотя коня, когда капитан Душегуб покупал их, были молочно-белые. И это пятнышко было кровью юной невесты. (Этой ужасной подробности я обязан первым в жизни содроганьем от ужаса и холодными каплями пота на лбу.) Когда ровно месяц спустя после свадьбы капитан Душегуб прекращал пиры и забавы, провожал благородных гостей и оставался один с молодой женой, он — такая уж была у него причуда — доставал золотую скалку и серебряную доску для теста. А когда капитан сватался, он всегда обязательно спрашивал, умеет ли его невеста печь пироги, и если она не умела, потому ли, что не было у нее такого желания, или потому, что ее не так воспитали, ее этому обучали. Так вот, когда невеста видела, что капитан достал золотую скалку и серебряную доску для теста, она вспоминала об этом и закатывала свои шелковые кружевные рукава, чтобы испечь пирог. Капитан приносил огромный серебряный противень, муку, масло, яйца и все что нужно, кроме начинки — главного, что полагается для пирога, он не приносил. Тогда прелестная молодая жена спрашивала его: «Дорогой капитан Душегуб, какой мне сделать пирог?» — и он отвечал: «Мясной». Тогда прелестная молодая жена говорила ему: «Дорогой капитан Душегуб, я не вижу здесь мяса», и он шутливо отвечал: «А ты погляди-ка в зеркало». Она глядела в зеркало, но не видела там никакого мяса, и капитан разражался хохотом, но потом вдруг хмурился и, вытащив шпагу, приказывал ей раскатывать тесто. Она раскатывала тесто, роняя на него горькие слезы, из-за того что капитан был так с ней груб, и когда она клала тесто на противень и приготовляла еще один кусок теста, чтоб покрыть его сверху, капитан восклицал: «Зато я вижу в зеркале мясо!» И молодая жена, взглянув в зеркало, успевала только заметить, как капитан отсекает ей голову. Потом он изрубал ее на куски, перчил ее, солил, клал в пирог, отсылал его пекарю, съедал его весь без остатка и обгладывал косточки.

Капитан Душегуб все продолжал в этом же духе и жил припеваючи до тех самых пор, пока не выбрал себе в невесты одну из двух сестер-близнецов. Он не сразу решил, которой из них отдать предпочтение, потому что, хоть одна была белокурой, а другая темноволосой, обе были красавицы. Но белокурая его любила, а темноволосая ненавидела, и поэтому он избрал белокурую. Темноволосая помешала бы этому браку, если б могла, но тут она была бессильна. Все же в ночь перед свадьбой, подозревая капитана Душегуба в чем-то недобром, она выскользнула на улицу, перелезла через стену, окружавшую сад капитана, заглянула к нему в окно сквозь щелочку в ставне и увидела, как ему точат напильником зубы. На другой день она все время была настороже и услышала его шуточку насчет домашнего жертвоприношения. И ровно месяц спустя он велел раскатать тесто, отсек белокурой сестрице голову, изрубил ее на куски, проперчил ее, посолил, положил в пирог, отослал его пекарю, съел его весь без остатка и обглодал ее косточки.

А подозрения темноволосой сестры сильно укрепились после того, как она увидела, как натачивают зубы капитану и услышала его шуточку. Когда он объявил, что ее сестра умерла, она, сопоставив все это, догадалась, в чем дело, и решила отомстить. Она отправилась в дом капитана Душегуба, постучала дверным молотком, позвонила в звонок, и когда капитан появился в дверях, сказала ему: «Дорогой капитан Душегуб, женитесь теперь на мне, потому что я всегда вас любила и ревновала к сестре». Капитан был весьма польщен, любезно ответил ей, и вскоре была назначена свадьба. В ночь перед свадьбой невеста снова пробралась к окошку и снова увидела, как ему точат зубы. При этом зрелище она рассмеялась ужасным смехом в щелочку ставня — таким ужасным смехом, что у капитана кровь застыла в жилах, и он сказал: «Кажется, со мной что-то неладно». И тогда она засмеялась еще ужасней, и в доме распахнули ставень и стали искать, кто смеялся, но она улизнула, и они никого не нашли. На другой день они отправились в церковь в карете, запряженной дюжиной коней, и там обвенчались. А ровно через месяц она раскатала тесто, капитан Душегуб отсек ей голову, изрубил ее на куски, проперчил ее, посолил, положил в пирог, отослал его пекарю, съел его весь без остатка и обглодал ее косточки. Но перед тем как стала она раскатывать тесто, она проглотила смертельный яд самого ужасного свойства, изготовленный из жабьих глаз и паучьих лапок, и не успел капитан Душегуб доглодать последнюю косточку, как он начал раздуваться, синеть, покрываться пятнами и кричать. И он все раздувался, синел, покрывался пятнами и все громче кричал, пока не раздулся от пола до потолка и от стены до стены, и тогда, ровно в час ночи, лопнул, словно порох взорвался, и от этого грохота молочно-белые кони, что стояли в конюшне, сорвались с привязи и, обезумев, стали топтать всех, кто был в доме (начиная с домашнего кузнеца, который точил капитану зубы), а потом растоптали насмерть всех остальных и умчались прочь. Сотни раз выслушал я в ранней юности историю капитана Душегуба, и к этому надо прибавить еще сотни раз, когда я лежал в постели и что-то принуждало меня заглянуть к нему в щелку, как заглянула темноволосая сестра, а потом вернуться в его ужасный дом и увидеть, как он посинел, покрылся пятнами и кричит и как он раздувается от пола до потолка и от стены до стены. Молодая женщина, познакомившая меня с капитаном Душегубом, злорадно наслаждалась моими страхами и, помнится, обычно начинала рассказ с того, что принималась царапать руками воздух и протяжно, глухо стонать — это было своего рода музыкальным вступлением. Я жестоко страдал и от этой церемонии и от сатанинского капитана Душегуба, и порою начинал слезно доказывать нянюшке, что я недостаточно еще большой и выносливый и не могу еще раз выслушать эту историю. Но она никогда не избавляла меня ни от единого слова, а напротив, всячески рекомендовала мне испить эту ужасную чашу как единственное известное науке средство против «черного кота» — таинственного сверхъестественного зверя с горящими глазами, который, судя по слухам, бродит ночами по свету, высасывая кровь у детей, и (как мне давали понять) особенно жаждет моей. Эта женщина-бард — да воздается ей по заслугам за мой холодный пот и ночные кошмары! — была, насколько я помню, дочерью корабельного плотника. Звали ее Милосерда, хотя она никогда не была милосердна по отношению ко мне. История, которая здесь последует, была как-то связана с постройкой кораблей. Она припоминается мне также в какой-то смутной связи с пилюлями каломели, и, судя по этому, ее, очевидно, приберегали для тех вечеров, когда мне было дурно от лекарств.

Жил-был однажды корабельный плотник, и плотничал он на казенной верфи, и звали его Стружка. А еще до того отца его звали Стружка, а еще до того отцова отца звали Стружка, и все они были Стружки. И Стружка-отец продал свою душу дьяволу за бушель десятипенсовых гвоздей, полтонны меди и говорящую крысу, и Стружка-дед продал свою душу дьяволу за бушель десятипенсовых гвоздей, полтонны меди и говорящую крысу, и Стружка-прадед распорядился собою таким же образом и на тех же условиях, и сделка эта заключалась в семействе с давних времен. И вот однажды, когда младший Стружка работал один в темном трюме старого семидесятичетырехпушечника, который втащили в доки для починки, перед ним появился дьявол и заметил ему:

(Не знаю почему, но то обстоятельство, что дьявол изъяснялся стихами, произвело на меня особенно тягостное впечатление.) Услышав эти слова, Стружка поднял голову и увидел дьявола с глазами, что твои плошки — смотрели они в разные стороны, и сыпались из них синие искры. Стоило ему мигнуть, как из глаз у него сыпались снопы синих искр, а ресницы стучали так, словно железом ударили по кремню, чтобы высечь огонь. Чугунок он повесил себе на руку, одной рукой он прижимал к боку бушель десятипенсовых гвоздей, другой рукой — полтонны меди, а на плече у него сидела говорящая крыса. И вот дьявол снова и говорит:

(Эта наводящая ужас склонность злого духа к тавтологии всякий раз неизменно заставляла меня почти что лишаться чувств.) Стружка ничего не ответил и продолжал свою работу. «Что ты делаешь, Стружка?» — спросила говорящая крыса. «Я прибиваю новые доски вместо тех, что изгрызла ты со своей шайкой», — отвечал Стружка. «А мы их снова изгрызем, — отвечает ему крыса, — и корабль даст течь, вся команда потонет, и мы ее тоже съедим». Ну а Стружка ведь был не военный моряк, а всего только плотник, так что он ей на это сказал: «Ну и на здоровье». Но он не мог оторвать глаз от полтонны меди и бушеля десятипенсовых гвоздей, ибо медь и гвозди любезны сердцу всякого корабельного плотника, потому что с ними он куда хочешь может податься. Вот дьявол ему и говорит: «Я вижу, Стружка, на что ты поглядываешь. Давай-ка лучше ударим по рукам. Ты условия знаешь. Твой отец знал их еще до тебя, а еще до него твой дедушка, а еще до него твой прадедушка». А Стружка ему: «Медь мне пригодится, и гвозди в дело пойдут, и чугунок тоже сойдет, а вот крыса мне ни к чему». Дьявол прямо рассвирепел: «Ты без нее ничего не получишь! — говорит. — Это тебе не какая-нибудь обыкновенная крыса! Ну, я пошел!» Стружка испугался, что уплывут от него полтонны меди и бушель гвоздей, он и говорит: «Давай сюда купчую». Получил он, значит, медь, гвозди, чугунок и говорящую крысу, а дьявол сгинул.

Стружка продал медь, продал гвозди, продал бы и чугунок, да только всякий раз, как он предлагал его покупателю, оказывалось, что в чугунке сидит крыса, и покупатель при виде крысы ронял чугунок и не желал больше слышать о покупке. Тогда Стружка задумал сгубить говорящую крысу, и вот однажды, когда он работал на верфи и с одной стороны у него стоял большой котел горячей смолы, а с другой — чугунок с крысой, он вывернул котел в чугунок и залил его горячей смолой до краев. Он не отводил глаз от чугунка до тех пор, пока смола не застыла, потом не трогал его двадцать дней, потом разогрел снова и вылил смолу в котел, а чугунок на двадцать дней оставил в воде, а потом попросил горновых посадить его на двадцать дней в топку, и когда они вернули ему чугунок, до того раскаленный, что казалось, будто он сделан из расплавленного стекла, а не из железа, в нем сидела все та же крыса. И, поймав его взгляд, она сказала с издевкой:

(С той самой минуты, как этот припев в последний раз прозвучал у меня в ушах, я ждал его с несказанным ужасом, достигшим теперь апогея.) Отныне Стружка уже не сомневался, что крыса от него не отстанет, а она, словно подслушав его мысли, сказала: «Я пристану к тебе как смола».

Произнеся эти слова, крыса выскочила из чугунка и убежала, и у Стружки появилась надежда, что она не выполнит своего обещания. Но на другой день случилось что-то ужасное. Когда наступило время обеда и колокол в доке пробил, чтоб кончали работу, Стружка сунул линейку в длинный карман штанов и там нашел крысу — не ту, а другую. И в своей шляпе он нашел еще одну крысу, и в своем носовом платке он нашел еще одну крысу, а когда он натянул свою куртку, чтобы идти обедать, в каждом рукаве оказалось по крысе. И с этого времени он так ужасно подружился со всеми крысами с верфи, что они взбирались ему по ногам, когда он работал, и сидели на его инструментах, когда они были в деле. И все они говорили друг с другом, и Стружка понимал, что они говорят. И они приходили к нему домой, и забирались к нему в постель, и забирались к нему в чайник и в кружку с пивом и в башмаки. Он собирался жениться на дочери лавочника, торговавшего хлебом и фуражом, и когда он подарил ей рабочую шкатулку, которую он сам для нее смастерил, оттуда выскочила крыса, и когда он обнял дочь лавочника за талию, к ней прицепилась крыса, и свадьба расстроилась, хотя сделали уже два оглашения. Причетник помнит об этом до сих пор, ибо когда он протянул книгу священнику, чтобы тот второй раз прочитал их имена, по странице пробежала огромная, жирная крыса. (К этому времени легионы крыс уже бегали у меня по спине, и они совершенно завладели всем моим маленьким существом. А в перерывах между рассказами я до смерти боялся, что, сунув руку в карман, я найду там одну или две подобных твари.)

Легко себе представить, как страшно было Стружке, но самое худшее было еще впереди. Он всегда знал, что делают крысы, где бы они ни находились. И, сидя по вечерам в своем клубе, он вдруг начинал кричать: «Гоните крыс из могилы повешенного! Не позволяйте им это делать!», или: «Одна крыса гложет сыр внизу», или: «Две крысы обнюхивают ребенка на чердаке!», или еще что-нибудь в этом роде. Под конец все решили, что он помешался, и он потерял работу на верфи и нигде не мог получить другой. Но королю Георгу нужны были люди, и недолго спустя Стружку завербовали в матросы. И как-то вечером лодка отвезла его на корабль, который стоял в Спитхеде, совсем уже готовый к отплытию. И первое, что он увидел, когда они подгребли поближе, была резная фигура на носу корабля, и по ней узнал он тот самый старый семидесятичетырехпушечник, на котором увидел дьявола. Корабль назывался «Аргонавт», и они подплыли под самый бушприт, откуда смотрела в море резная фигура аргонавта в голубом хитоне и с руном в руке, а на голове аргонавта сидела, выпучив глаза, говорящая крыса, и вот ее точные слова: «Эй, старина! На борт пора! Мы новые доски вконец доедим, и команду потопим, и всех мы съедим». (Здесь я начинал чувствовать ужасную слабость, и просил бы воды, если б не лишался дара речи.)

Корабль отправился в Индию, и коли ты не знаешь, где она, то туда тебе и дорога, и никогда не возлюбят тебя силы небесные. (Здесь я чувствовал себя изгнанным из царства божьего.) В ту ночь корабль поднял паруса и поплыл, и поплыл, и поплыл. Переживания Стружки были ужасны. Страхам его не было предела. Да и не мудрено.

Наконец однажды он попросил позволения говорить с адмиралом. Адмирал допустил его пред очи свои. Стружка упал на колени в адмиральской каюте: «Ваша честь! Коли не повелит ваша честь, не теряя ни минуты, плыть кораблю к ближайшему берегу, этот корабль обречен, и для всех нас он станет гробом!» — «Молодой человек, ты говоришь как безумный». — «Нет, ваша честь, они нас сгрызают». — «Кто они?» — «Эти ужасные крысы, ваша честь. Труха и дыры остались от прочных дубовых досок. Крысы всем нам роют могилу! О, любит ли ваша честь свою супругу и своих прелестных деток?» — «Конечно, любезный, конечно». — «Тогда, бога ради, поверните к ближайшему берегу, ибо сейчас все крысы бросили свою работу, и смотрят на вас, и скалят зубы, и все говорят друг дружке, что никогда, никогда, никогда, никогда не видеть вам больше своей супруги и своих деток». — «Бедняга, тебе надо к врачу. Часовой, позаботьтесь о нем!»

И вот шесть дней и шесть ночей ему пускали кровь и ставили пластыри. И тогда он снова попросил позволения говорить с адмиралом. Адмирал допустил его пред очи свои. Стружка упал на колени в адмиральской каюте. «Адмирал, вы должны умереть! Вы не послушались совета, и вы должны умереть. Крысы никогда не сбиваются в счете, и они подсчитали, что сегодня в полночь они закончат свою работу. Вы погибли — все мы погибли!» И ровно в полночь доложили, что открылась большая течь, и в нее хлынул поток воды, и ничто не могло ее сдержать, и все пошли ко дну — все до одного. А то, что после крыс (это были водяные крысы) осталось от Стружки, прибило к берегу, и огромная крыса сидела на нем и смеялась, и едва только труп коснулся отмели, она нырнула и больше никогда не всплывала. А на теле Стружки осталась морская трава. И если ты сорвешь тринадцать пучков морской травы, высушишь ее и сожжешь в огне, то услышишь очень ясно такие слова:

Та же женщина-бард (происходившая, по-видимому, от тех ужасных старинных скальдов, что созданы были с исключительною целью забивать мозги людям, когда те начинают изучать разные языки) прибегала все время к одной уловке, которая сыграла немалую роль в моем постоянном стремлении возвращаться в разные жуткие места, которых я, будь на то моя воля, всячески старался бы избегать. Она утверждала, будто все эти страшные истории случались с ее родней. Мое уважение к этому достойному семейству не позволяло мне усомниться в истинности этих историй, и они сделались для меня настолько правдоподобными, что навсегда испортили мне пищеварение. Она, например, рассказывала о некоем сверхъестественном звере, предвещавшем смерть, который явился как-то раз среди улицы горничной, когда она шла за пивом на ужин, и предстал ей сперва (насколько я помню) в виде черной собаки, а потом мало-помалу начал подниматься на задние лапы и раздуваться, пока не превратился в четвероногое во много раз больше гиппопотама. Я сделал слабую попытку избавиться от этого видения — не потому, что оно показалось мне маловероятным, а потому, что оно было для меня слишком уж велико. Но когда Милосерда с видом оскорбленного достоинства возразила мне, что эта горничная приходилась ей невесткой, я понял, что для меня не остается больше надежды, сдался на милость этого чудища и зачислил его в легион своих мучителей. Был у нее еще рассказ о привидении одной молодой особы, которое вылезало из-под стеклянного колпака и приставало к другой молодой особе до тех пор, пока та, другая, не расспросила его и не узнала, что кости первой (бог ты мой, подумать только, до чего она была привередлива со своими костями!) похоронены под этим стеклянным колпаком, тогда как ей хотелось бы, чтоб их предали земле где-то в другом месте, со всеми почестями, какие можно получить на сумму до двадцати четырех фунтов и десяти шиллингов. У меня были свои особые причины подвергнуть сомнению этот рассказ, ибо у нас в доме тоже были стеклянные колпаки, и в противном случае ничто не могло бы избавить меня от нашествия молодых особ, каждая из которых будет требовать, чтоб я устроил ей похороны на сумму до двадцати четырех фунтов и десяти шиллингов, тогда как я получал всего два пенса в неделю. Но моя безжалостная нянька лишила мои слабые ножки всякой опоры, объявив, что другая молодая особа — это она сама, и не мог же я ей сказать: «Я вам не верю». Это было просто невозможно.

Таковы несколько путешествий не по торговым делам, которые я вынужден был предпринять против своей воли, когда был очень молодым и несмышленым. По правде говоря, что касается последней их части, то совсем недавно — раз уж я об этом вспомнил — меня с серьезным видом попросили снова их предпринять.