Очерки Боза - Картинки с натуры

» Повторения не требуется: депутаты наперегонки бросаются к дверям. Кухня мгновенно пустеет; шум быстро стихает; в последний раз скрипнула последняя ступенька – и вы остаетесь с глазу на глаз с левиафаном, поглощающим новый бифштекс.

Глава XIX

Банкеты

Препотешное зрелище эти лондонские банкеты, будь то обед, ежегодно устраиваемый лорд-мэром в Гилдхолле, или традиционный банкет трубочистов в ресторации «Белый Акведук», обед золотых дел мастеров или мясников, шерифов или кабатчиков. Однако из всех развлечений подобного рода самым потешным мы склонны считать ежегодный банкет какого-нибудь благотворительного общества. На банкете акционеров все люди почти на одно лицо: это старые ветераны, для которых такой обед – те же дела, а следовательно, потешаться тут не над чем. На политическом банкете каждый норовит поспорить, и все любят подолгу ораторствовать, что, кстати сказать, одинаково неприятно. Зато на благотворительном банкете встречается самая разнообразная публика. Правда, вино вам подают далеко не высшего сорта, и нам доводилось встречать бессердечных чудовищ, которые позволяли себе брюзжать по поводу сбора пожертвований, но мы убеждены, что получаемое в таких случаях удовольствие вполне искупает даже эти неудобства.

Предположим, что вы волей-неволей должны присутствовать на одном из подобных обедов, – скажем, на обеде «Благотворительного общества друзей неимущих сирот». Название общества строчки на две длиннее, но остальное не столь важно. Итак, вы довольно ясно припоминаете, что некий знакомый благотворитель навязал вам платный билет; вы влезаете в наемную карету, причем кучер глух ко всем вашим мольбам остановиться на углу Грейт-Куин-стрит и для пущего эффекта подвозит вас к самой двери масонского клуба, где собралась толпа, жаждущая поглядеть на прибытие друзей неимущих сироток. Расплачиваясь с кучером, вы слышите, как за вашей спиной строят догадки, не вы ли тот знатный лорд, который, как говорят, должен председательствовать на банкете, но затем вас спешат обрадовать предположением, что вернее всего вы просто какой-нибудь певец из хора.

Первое, что поражает вас при входе, – это удивительная важность членов комитета. На первой площадке вы замечаете дверь, ревностно охраняемую двумя лакеями; какие-то плотные, очень краснолицые джентльмены то и дело вбегают в эту дверь и выбегают обратно с быстротой, которая никак не вяжется с солидностью их возраста и телосложения. Вы останавливаетесь, встревоженные этой суетой, и в простоте души воображаете, что по крайней мере двух-трех человек в столовой хватил удар. Вас немедленно выводит из заблуждения лакей: «Наверх, пожалуйста, сэр, это комната комитета». Вы послушно идете наверх, недоумевая, каковы же обязанности членов комитета и делают ли они еще что-либо, кроме того, что сбивают друг друга с толку, а лакеев с ног.

Сдав пальто и шляпу и получив взамен крохотный кусочек картона (который вы, само собой, тут же теряете), вы входите в залу, вдоль которой стоят три длинных стола для менее почетных гостей и один стол поперек залы, в дальнем конце ее, на возвышении, для особо близких друзей неимущих сирот. Вам посчастливилось найти прибор без именной карточки, вы благоразумно спешите занять место и теперь можете спокойно оглядеться вокруг. Лакеи, держа в руках большие корзины, выстраивают на столах, на весьма почтительном расстоянии друг от друга, графины с хересом и на таких же дистанциях размещают унылого вида солонки и ветхие судки, которые вполне могли в свое время принадлежать родителям неимущих сирот. Ножи и вилки выглядят так, словно честно несли свою службу на всех лондонских банкетах со времен восшествия на престол Георга Первого. Музыканты извлекают из своих инструментов ужасный скрежет, скрип и визг – это еще не музыка, а только подготовка к ней, – а несколько джентльменов скользят вдоль столов, с беспокойством рыщут взглядами по тарелкам и, не находя на карточках своих имен, мрачнеют все больше и больше.

Вы оглядываетесь на стол за вашей спиной и, не будучи завсегдатаем банкетов, несколько поражены видом кучки людей, на которых случайно упал ваш взгляд. Верховодит этой компанией маленький человечек с длинным, уже воспламененным лицом и седыми волосами, торчащими надо лбом; на шее у него мятый жгут из черного шелка, не слишком удачно заменяющий ему галстук: товарищи называют его каким-то односложным именем, вроде «Фитц». Рядом с ним восседает плотный мужчина в белом шейном платке и морковном жилете, с черными лоснящимися, коротко подстриженными спереди волосами и широким, круглым, пышущим здоровьем лицом, на котором он изо всех сил старается удержать слащавую улыбку. А рядом с ним – большеголовый человек с черной шевелюрой и пышными бакенбардами; напротив еще двое или трое, в том числе и юркий, круглолицый господинчик в жестком парадном галстуке и голубом жилете. Эти люди и выглядят и держат себя как-то по-особенному, хотя вы затрудняетесь определить, в чем их особенность; однако вы не можете отделаться от впечатления, что они пришли сюда не только за тем, чтобы выпить и поесть. Впрочем, вам некогда поразмыслить над этим, ибо лакеи, которые рядами двигались вдоль столов, расставляя тарелки, ретируются к дверям; смуглый мужчина в голубом фраке с блестящими пуговицами один из распорядителей – взглядывает на хоры и громко выкрикивает «музыка!»; оркестр гремит, гости встают, четырнадцать членов комитета, каждый с длинным жезлом в руке, входят в залу, как злые духи в пантомиме; за ними – председатель и, наконец, титулованные гости. Все они стараются прошагать через залу как можно быстрее, все раскланиваются и с видом воплощенной любезности расточают сладкие улыбки. Но вот утихают аплодисменты, произнесена молитва, слышится стук тарелок; и лица гостей радостно оживляются, то ли от присутствия высоких особ, то ли потому, что можно, наконец, приступить к долгожданному обеду.

Что касается обеда, как такового, то он почти всегда проходит одинаково. Суповые миски опустошаются со страшной быстротой, лакеи уносят тарелки с палтусом. чтобы подложить салата из омаров, и приносят тарелки с салатом из омаров, но без палтуса; люди, умеющие разрезать птицу, искренне раскаиваются, что признались в этом, а те, кто не умеет, вовсе не испытывают желания научиться. Стук ножей и вилок приятно аккомпанирует музыке Обера, а музыка Обера была бы приятным аккомпанементом обеду, если бы вы могли расслышать хоть что-нибудь, кроме грома медных тарелок в оркестре. Кушанья исчезают одно за другим, молниеносно съедаются горы желе, энергичные едоки, отдуваясь, утирают со лба пот; люди, сидевшие с хмурыми физиономиями, становятся необычайно приветливыми и на удивление радушно предлагают вам вина; старички обращают ваше внимание на галерею, где сидят дамы, и не жалея сил стараются внушить вам, что в этом отношении данному благотворительному обществу чрезвычайно повезло; у гостей постепенно развязываются языки, гул голосов делается все громче и покрывает все другие звуки.

– Господа, благоволите помолчать, сейчас будет исполнен Non nobis![35] – во всю силу своих могучих легких кричит джентльмен, распоряжающийся тостами; между прочим, у таких распорядителей рубашка, жилет и шейный платок всегда бывают трех разных оттенков серовато-белого цвета. – Прошу внимания – Non nobis!

Хористы – а это те самые господа, которые возбудили ваше любопытство в начале обеда, – «настроив» голоса, тотчас же уныло затягивают «ту-у – ту-у», а старые банкетные ветераны то и дело покрикивают на лакеев: «Тс-тс. Потише!.. Не бегайте!.. Отойдите!» – и другие заклинания, в которых слышится негодующий укор. Послеобеденный псалом спет, и все усаживаются на свои места. Непосвященная часть гостей награждает хор бурными хлопками, словно они исполнили не Non nobis, а какую-нибудь комическую песенку; завсегдатаи банкетов возмущены и скандализованы и тотчас же стараются прекратить это святотатство криками «тише!», но остальные, превратно поняв смысл этого шиканья, хлопают еще неистовее и, чтобы не оставалось сомнения в том, что пенье им понравилось, оглушительно кричат «бис!».

Как только стихнет этот шум, распорядитель снова встает со стула: «Господа, прошу наполнить бокалы!» Графины передаются из рук в руки, бокалы наполнены, и распорядитель продолжает, подымая голос все выше и выше: «Господа, – у – всех – ли – полны – бокалы? Прошу – внимания, – господа, – слово – имеет – председатель!» Председатель встает и заявив, что не видит никакой нужды предварять тост, который он хочет предложить, какими бы то ни было замечаниями, начинает самым невероятным образом путаться и блуждать в дебрях длиннейших фраз, являя собой довольно плачевное зрелище, пока не доходит до слов: «Законная правительница нашего королевства»; тут старички кричат «браво!» и оглушительно колотят по столу черенками ножей. В любом случае, продолжает оратор, он провозгласил бы этот тост с чувством величайшей гордости, величайшей радости, – он, пожалуй, сказал бы даже – удовлетворения. (Одобрительные крики.) Каковы же его чувства сейчас, когда ему выпало счастье объявить, что он получил приказание ее величества обратиться к казначею двора ее величества за ежегодным пожертвованием ее величества на сумму в двадцать пять фунтов в пользу этого благотворительного общества! Сообщение председателя (а такие сообщения регулярно делает каждый председатель с первого дня существования общества, основанного сорок два года назад) вызывает бурные аплодисменты; гости пьют, кричат «ура» и колотят по столу ножами; «господа профессионалы» исполняют «Боже, храни королеву», а господа не профессионалы присоединяются к хору, вследствие чего национальный гимн оказывает действие, которое газеты справедливо определяют, как «поистине гальваническое».

Затем провозглашаются другие «верноподданнические и патриотические» тосты, и все снова пьют с надлежащим воодушевлением; затем джентльмен с шелковым жгутом на шее исполняет комическую песенку, а другой джентльмен – сентиментальную, после чего предлагается самый главный тост – «За процветание Общества». Тут мы снова вынуждены прибегнуть к газетному языку и выразить сожаление, что мы «лишены возможности передать хотя бы суть замечаний именитого лорда». Достаточно сказать, что речь, отличающаяся непомерной длиной, принимается восторженно, и когда все бокалы осушены, члены комитета с еще более важным видом, чем прежде, выходят из залы и тотчас появляются вновь, возглавляя процессию неимущих сирот, мальчиков и девочек, которые, к великому удовольствию гостей, а особенно сидящих на галерее дам-патронесс, обходят залу, кланяются и приседают, наступая друг другу на пятки, и судя по выражению их лиц, не отказались бы от стаканчика вина. Дети уходят, и опять возвращаются члены комитета; каждый песет в руке голубую тарелку. Оркестр играет веселенькую мелодию, почти все гости роются в карманах и принимают озабоченный вид. Во всех концах залы слышится звяканье соверенов о фарфор.

После краткого промежутка, заполненного пением и тостами, секретарь надевает очки и читает сначала отчет, потом список пожертвований; последний выслушивается с огромным вниманием.

– Мистер Смит – одна гинея; мистер Томкинс – одна гинея; мистер Уилсон – одна гинея; мистер Хиксон – одна гинея; мистер Никсон – одна гинея; мистер Чарльз Никсон – одна гинея. (Внимание! Внимание!) Мистер Джеймс Никсон – одна гинея; мистер Томас Никсон – один фунт и один шиллинг. (Бурные аплодисменты.) Лорд Фитц Бинкл, председатель нынешнего банкета, в добавление к ежегодному пожертвованию в пятнадцать фунтов – тридцать гиней. (Продолжительный стук по столу; некоторые гости в порыве восторга отбивают ножки у бокалов.) Леди Фитц Бинкл, в добавление к ежегодному пожертвованию в десять фунтов – двадцать фунтов! (Длительный стук и крики «браво».)

Наконец, список исчерпан, председатель встает и предлагает выпить за здоровье секретаря, ибо он не знает человека более трудолюбивого и заслуживающего всяческого уважения. Секретарь в ответ благодарит и заявляет, что ему не приходилось знавать более достойной особы, чем председатель, – разве только старейшего члена общества, за чье здоровье он предлагает выпить. Старейший член общества в ответ благодарит и доводит до общего сведения, что не знает более достойной личности, чем секретарь, за исключением, быть может, мистера Уокера, ревизора, за чье здоровье он предлагает поднять бокалы. Мистер Уокер в ответ благодарит, находит какую-то еще более достойную личность, которая превосходит даже старейшего члена общества, – и так они долго предлагают тосты и восхваляют и благодарят ДРУГ друга, и только один тост вносит какое-то разнообразие: «За присутствующих здесь дам-патронесс!» при этом все поворачивают головы к дамской галерее и разражаются громкими криками, а какие-то плюгавые и самодовольные господа, хлебнув больше чем следует, с неимоверными ужимками целуют кончики пальцев.

Мы так затянули описание банкета, что уже не хватает времени, чтобы прибавить хоть одно доброе слово. Нам остается лишь покорнейше просить наших читателей не думать, что если мы пытались найти в благотворительном банкете смешные черты, значит мы не умеем ценить заслуги благотворительных обществ, которыми изобилует Лондон, или те весьма похвальные побуждения, которыми руководствуются их покровители.

Глава XX

Первое мая

«Ну-ка, леди, раскошельтесь раз в году для тех, кто лазает по крышам!»

(Миледи с медным половником.)

«Чистим, чистим, прочищаем!»

(Пароль преступного мира.)

Первое мая! Сколько в этих словах отрадной свежести! Они будят в нас множество мыслей о самой блаженной и прекрасной поре, о восхитительном расцвете природы. Есть ли на свете такой человек, в чью душу не проникло бы волшебное очарование ясного весеннего утра, не заставило бы его перенестись в далекие годы веселого детства, не воскресило бы в нем воспоминаний о зеленой поляне с чуть трепещущими деревьями, где так звонко пели птицы, – никогда уже птицы не пели так звонко с тех пор, – где весело порхали мотыльки, – нигде больше, сколько бы ни скитаться по свету, не увидишь таких мотыльков, – где небо казалось куда голубее, а солнце ярче, где ветерок над зелеными травами был свежее, а запах цветов слаще, где все краски были несравненно богаче и живее, чем теперь! Так глубоки детские чувства и так неизгладимы впечатления от всего прекрасного, врезавшиеся в детскую душу. Отважный путешественник порою бредет сквозь густую, непроходимую чащу, куда не пробьется луч солнца, где никогда не блеснет клочок ясного неба; или стоит на краю ревущего водопада и, преодолевая головокружение, ошеломленным взглядом следит, как пенистый поток прыгает с камня на камень, со скалы на скалу; или в блаженной лени медлит покинуть плодородные долины какой-нибудь страны, где вечно светит солнце, а в воздухе разливаются упоительные ароматы. Но что эти темные леса, шумные потоки и живописные долины, созданные щедрой природой для услады глаз и пленения чувств человеческих, по сравнению с теми картинами, которые окружали нас в детстве? То были поистине волшебные картины, ибо детское воображение наделило их красками ярче радуги и почти столь же преходящими!

В былые дни весна приносила с собой не только воспоминания о прошлом, но и веселые развлечения например, пляски вокруг простого, нетесаного столба, воздвигнутого в честь наступления весны и украшенного ее эмблемами. Где все это ныне? И теперь можно встретить столбы, но нетесаных уже не найдешь, а танцоры предпочитают освещенные залы, да и выглядели бы они смешно под открытым небом. К тому же, нет ли тут, чего доброго, безнравственности? Что сказали бы поборники чинного воскресного порядка, если бы аристократы заплясали вокруг колонны герцога Йоркского на Карлтон-Террас или клерки устроили бы кадриль у памятника олдермену Уэйтмеиу на Флит-стрит, а мелкие домовладельцы – новоиспеченные избиратели с имущественным цензом в десять фунтов – вздумали бы водить хоровод у подножья Обелиска[36] в Сент-Джордж-Филдс? Увы, романтика не в силах противостоять закону о нарушении общественной тишины, а пастушеская простота недоступна пониманию полиции.

Да, солидность и деловитость давным-давно уже сделались нам присущи, и весенние пляски показались нам ниже нашего достоинства, мы их прекратили, и постепенно они стали достоянием одних лишь трубочистов, а это несомненно означает вырождение обычая, ибо хотя трубочисты – народ по-своему очень славный и даже чрезвычайно полезный в цивилизованном обществе, все же это не те люди, которые могли бы задавать тон и вносить изящество в подобные увеселения. Однако именно трубочисты завладели обычаем устраивать весенние пляски, сберегли его и передали потомству. Это было жестоким ударом для романтики, которой овеяна встреча весны, но не уничтожило ее совсем, ибо доля этой романтики вместе с традиционными плясками перешла к трубочистам и сделала их предметом особенного интереса. В те дни ремесло трубочиста окутывала некая таинственность. Ходили легенды о богатых джентльменах, которые теряли своих детей и после долгих лет безутешного горя находили их среди трубочистов. Рассказывали истории об одном мальчике, похищенном в детстве и обученном ремеслу трубочиста. Подвизаясь на этом поприще, он однажды случайно попал в спальню своей матери, куда его послали прочищать камин. Мальчик, потный и обессилевший, вылез из трубы и повалился на кровать, в которой так часто спал ребенком. Там его нашла и узнала мать; с тех пор до конца своей жизни она раз в год, ровно в половине второго, устраивала прием для всех лондонских трубочистов, угощала их ростбифом и плумпудингом, а сверх того, оделяла шестипенсовиками.

Подобные истории, а их было немало, окружали трубочистов ореолом тайны, которая сослужила им такую же хорошую службу, как некоторым животным – людская вера в переселение душ. Никто (кроме их хозяев) не смел дурно обращаться с трубочистами: ведь неизвестно, кто он такой, – а вдруг окажется сыном какого-нибудь пэра или знатного лорда? Многие из тех, кто верит в чудеса, стали считать, что чистка дымоходов – своего рода тяжелый искус, после которого рано или поздно трубочисты благородного происхождения вновь обретут свои титулы и звания; поэтому и к ремеслу трубочистов было принято относиться уважительно.

С детских лет мы храним в душе образ маленького трубочиста, примерно одного с нами возраста, курчавого и белозубого; мы искренне и свято верили, что он похищенный сын какого-нибудь вельможи, и эта вера прочно укрепилась в нашей детской душе после того, как однажды предмет наших фантазий, собираясь лезть в кухонный дымоход, в ответ на наши расспросы заявил. что он, «надо полагать, родился в работном доме, а кто его отец – неизвестно». С той поры мы больше не сомневались, что в один прекрасный день какой-нибудь лорд признает его своим сыном; и стоило зазвонить колоколам в церкви или кому-нибудь по соседству вывесить флаг, как мы уже думали, что свершилось, наконец, радостное событие: отец маленького трубочиста нашел потерянного сына и приехал в карете шестерней, чтобы увезти его на Гровенор-сквер. Но отец так и не появился, а юный джентльмен, о котором идет речь, теперь уже сам держит подручных трубочистов неподалеку от Бэтл-Бридж, и главные его особенности – это непреодолимое отвращение к мытью и пара хилых ног, непонятно каким образом поддерживающих неуклюжее грузное туловище.

Романтика весеннего празднества исчезла давно, уже не на нашей памяти, и мы были вынуждены утешаться как могли хотя бы той неизвестностью, которая окутывала происхождение постоянных участников праздничной процессии – трубочистов; и в самом деле, это служило нам утешением много лет. Но даже этот жалкий источник утешения в конце концов иссяк – наша вера в таинственность была сильно поколеблена и постепенно угасла совсем. Мы не могли не считаться с тем обстоятельством, что целые семейства трубочистов были законными потомками таких же трубочистов, проживавших в сельских местностях Сомерс-Таун и Кемден-Таун, что старший сын обычно наследовал дело отца, что другие родственники сперва помогали ему, а потом открывали свое собственное дело; что дети их в свою очередь тоже обучались этой профессии и что никаких сомнений в их происхождении не было. Да, мы не могли закрывать глаза на эту грустную правду, но все же не могли заставить себя поверить ей и несколько лет пребывали в состоянии нарочитого неведения. Нас пробудили от этого блаженного сна мрачные намеки, брошенные одним нашим другом; они сводились к тому, что в низших слоях общества дети начинают считать ремесло трубочиста своим призванием; что множество мальчишек обращаются к властям предержащим с просьбой разрешить им добиваться своей жизненной цели с полного согласия и одобрения закона; короче говоря, что речь идет попросту о юридических сделках. Сколько ни старались мы пропускать такие речи мимо ушей, они медленно, но верно просачивались в наше сознание. Что ни месяц, что ни неделя – нет, даже что ни день, мы узнавали о случаях подобных обращений к начальству. Все покровы были сорваны, все тайны разгаданы, и чистка дымоходов оказалась попросту излюбленным и, очевидно, выгодным ремеслом. Уже не стало надобности похищать мальчиков, ибо мальчики целыми стаями сами напрашиваются, чтобы их взяли в ученики». Ремесло это утратило всю свою романтику, и в наши дни мальчишка-трубочист столь же мало похож на своих собратьев, какими они были тридцать лет назад, как карманный воришка с Флит-стрит на испанского разбойника, или Поль Прай на Калеба Уильямса[37].

Словом, постепенно наступил упадок, вывелся обычай похищать юных отпрысков благородных семейств и заставлять их лазить в дымоходы, и это, так сказать, нанесло жестокий удар не только романтике ремесла трубочистов, но и романтике весны. И вдобавок ко всему, несколько лет назад пляски в честь первого мая начали сходить на нет; было замечено, что мальчишки-трубочисты собираются только по двое и по трое, без такого необходимого персонажа, как «Джек-в-Зелени», без «милорда», которому положено возглавлять процессию, и без «миледи», которая собирает «казну». Даже в тех группах, где был «Джек-в-Зелени», он представлял собою довольно жалкое зрелище – прикрыт какой-нибудь маленькой веточкой, – и все, а музыкальное сопровождение ограничивалось обычно лопатами да свирелью Пана, известной больше под названием «губной гармоники».

То были приметы времени, зловещие предвестники грядущих перемен; и что же они предвещали? А вот что: хозяева трубочистов, обуреваемые неугомонным духом нововведений, всей своей властью воспрепятствовали пляскам, заменив их обедом – ежегодным обедом в ресторации «Белый Акведук», где на смену черным лицам с нарумяненными поверх сажи щеками, появились лица умытые, а нанковые панталоны и туфли с бантами уступили место коротким плисовым штанам и сапогам с отворотами.

Джентльмены, имевшие обыкновение ездить на пугливых лошадях, и люди уравновешенные, любящие порядок, превозносят эти перемены до небес, а обращение хозяев с трубочистами считают выше всяких похвал. Но что же происходит на деле? Пусть кто-нибудь попробует отрицать, что однажды, когда убрали скатерть, когда на столе появились чистые кружки и трубки, а гости стали предлагать благонамеренные и патриотические тосты, знаменитый мистер Слеффен с площади Адама и Евы, чей авторитет является бесспорным даже для самых злостных наших противников, высказался следующим образом: раз уж ему дали слово, будь он неладен, если не воспользуется этим и не выложит, что у него на душе, – вот, есть тут некоторые зловредные люди, которые ничего в нашем деле не смыслят, так они стараются настроить трубочистов против их хозяев, и ремесло наше превратить бог знает во что, а детей лишить куска хлеба, иначе зачем бы они тут говорили, будто дымоход можно отлично вычистить и без мальчишек, с помощью всяких машин, а запихивать туда мальчишек – сущее, мол, варварство, а ведь он сам больше тридцати лет работает чистилкой – пусть простит ему председатель столь грубое выражение – он, можно сказать, родился в дымоходе, и уж ему-то доподлинно известно, что никакие машины ни к черту не годятся; а что до жестокого обращения с мальчишками, так все, кто чистит трубы, не хуже его знают, что этих мальчишек хлебом не корми, только дай залезть в трубу.

Мы склонны считать, что именно с этого дня в избранной среде трубочистов окончательно захирел обычай устраивать на первое мая пляски – и с этого времени начинается новая эра для праздников, связанных с наступлением весны.

Мы знаем – люди поверхностные возразят нам, что пляски на первое мая существуют и посейчас, что по улицам каждый год ковыляет, качаясь из стороны в сторону, «Джек-в-Зелени», что перед ним кувыркаются и выделывают разные штуки подростки, одетые клоунами, а следом за ними шествуют лорды и леди.

Допустим. Мы готовы признать, что внешний вид этих процессий значительно улучшился; мы не возражаем против введения соло на барабане; мы не остановимся даже перед тем, чтобы признать достоинства музыкальной фантазии, исполненной на треугольнике; но этим и ограничимся. Мы решительно отрицаем, что в таких процессиях принимают какое-либо участие трубочисты. Мы сурово осуждаем метельщиков улиц, ибо они пускают в глаза публике то, что обязаны сметать с тротуаров. Мы обвиняем мусорщиков, кирпичников и тех джентльменов, что посвятили себя уличной торговле, в том, что раз в году они зарабатывают деньги, выдавая себя за других. Мы с особенной нежностью вспоминаем обычай прошлых дней, и мы закрывали глаза на истину, сколько могли, но она оказалась сильнее нас; и теперь мы заявляем введенной в заблуждение публике, что майские танцоры – не трубочисты. Чтобы увериться в этом, достаточно взглянуть на их размеры. Всем известно, что широко распространенная склонность к дымоходам с заслонками значительно повысила спрос на мальчиков хрупкого сложения, в то время как ряженые, которые пляшут на улицах в наши дни, вряд ли пролезут в трубу кухонной плиты, не говоря уж о камине в гостиной. Это, разумеется, убедительное доказательство, хоть и основано на догадках; впрочем, мы располагаем и другим свидетельством наших собственных пяти чувств. И вот каковы наши показания.

Утром, второго числа веселого месяца мая, в году от рождества Христова одна тысяча восемьсот тридцать шестом, мы вышли прогуляться по городу, слабо надеясь усмотреть хоть какую-нибудь мелочь, которая убедила бы нас, что сейчас в самом деле весна, а не святки. Дойдя до Копенгаген-Хаус и не встретив ничего такого, что могло бы рассеять наше впечатление, будто календари что-то напутали, мы повернули назад и пошли по Мэйден-лейн, намереваясь пройти через обширный квартал, лежащий между этой улицей и Бэтл-Бридж и населенный владельцами тележек и ослов, продавцами вареной конины, черепичниками и просеивателями золы; через этот квартал мы прошли бы, не останавливаясь, если б кучка людей, окружившая невзрачную хижину, не привлекла наше внимание и не заставила нас замедлить шаг.

Говоря «хижина», мы вовсе не имеем в виду строение вроде оранжереи, которое, как поется в старинной песенке, служило обиталищем Любви в ее младые лета; нет, это была деревянная лачуга с окнами, заткнутыми тряпьем и бумагой, с маленьким двориком сбоку, где виднелась тележка для мусора, две корзины, несколько лопат, небольшие горки золы, черепки и битый кирпич. Мы остановились перед этой заманчивой картиной; и чем дольше мы смотрели, тем больше недоумевали, какие же волнующие события заставили людей, стоящих впереди нас, прижимать носы к стеклу окошка в тщетной надежде разглядеть, что происходит внутри. Рассеянно оглядевшись вокруг, мы обратились с вопросом о причинах этого сборища к стоявшему справа мужчине в брезентовом костюме и с трубкой во рту; но так как тот насмешливо осведомился в ответ, не уронила ли нас нянюшка в детстве, то мы предпочли ожидать дальнейших событий молча.

Судите же о нашем благородном негодовании, когда дверь лачуги распахнулась и оттуда вывалилась целая толпа, нарядами и повадками подражавшая трубочистам в день первого мая!

Впереди шел «милорд» в синем фраке с блестящими пуговицами и приметанными ко швам полосками золотой бумаги, в желтых штанах по колено, розовых бумажных чулках, в. туфлях и сдвинутой набекрень треуголке, украшенной обрывками разноцветной бумаги; в петлице его красовалась бутоньерка размером с добрый кочан цветной капусты, в правой руке – длинный синий с белым носовой платок, а в девой – тоненькая тросточка. При появлении этой изящной фигуры в толпе (состоящей главным образом из Друзей его милости) послышался одобрительный гул, перешедший в бурные аплодисменты, когда следом выскочила его прекрасная партнерша. Ее милость была облачена в розовое прозрачное платье, надетое поверх чехла из простыни, с глубоким вырезом и короткими рукавами. Оборки панталон, весьма заметно вылезавших из-под платья, прикрывали красу ее щиколоток, а так как белые атласные туфли были на несколько номеров больше, чем нужно, они были на крепко привязаны к икрам широкой тесьмой.

Голову ее украшал целый ворох искусственных цветов; в руке она держала большой медный половник, куда должно было сыпаться то, что она образно называла «оловяшками». Далее взорам нашим представился юнец в женском платье и вдовьем чепце; два клоуна, шедшие на руках по грязи к неизмеримому удовольствию всех зрителей; человек с барабаном и еще один, с флажолетом; неопрятного вида женщина в огромной шали, с ящиком для денег под мышкой, и – последний по очереди, но не по значению – «Джек-в-Зелени», представляемый не кем иным, как нашим другом в брезентовом костюме.

Барабанщик забил в барабан, заквакал флажолет, загремели лопаты, «Джек-в-Зелени» побрел вперед, переваливаясь с боку на бок; миледи, выворачивая носок, приподымала то левую ступню, то правую; милорд пробежал несколько шагов и наткнулся на «Джека-в-Зелени», после чего попятился назад, наступая на ноги зрителям, бросился вправо, потом влево, потом протащил миледи вокруг «Джека-в-Зелени» и, наконец, схватив ее под руку, велел мальчишкам кричать погромче, и они заорали во всю. глотку, ибо это, как видно, и была праздничная пляска.