Очерки Боза - Картинки с натуры

Камера была просторная, голая, с белеными стенами; окна ее выходили, конечно, во внутренний двор, однако света и воздуха здесь было больше, чем можно бы ожидать в таком месте. Перед жарко горящим огнем стоял простой, некрашеный стол, за которым обедали, сидя на деревянных скамейках, десять – двенадцать женщин. Вдоль двух противоположных стен комнаты тянулась полка, под ней, на равном расстоянии друг от друга, в стену были вбиты большие крюки, и на каждом из них висел тюфяк одной из арестанток, в то время как ее подстилка и одеяло лежали сложенные на полке. На ночь тюфяки эти стелются на пол, каждый под тем крюком, на котором он висит днем, и таким образом камера превращается в спальню. Над камином был прибит большой лист картона с текстами из священного писания, и такие же тексты на листках бумаги, размером и видом напоминавших школьные прописи, были развешаны по всей комнате. На столе – тушеная говядина и черный хлеб, разложенные вполне достаточными порциями в оловянные миски; миски эти содержатся в большой чистоте и после употребления аккуратно расставляются на полках.

При нашем появлении женщины поспешно встали и, отойдя к камину, сгрудились по обе стороны его. Все они были одеты чисто, а многие даже прилично, и ни во внешности их, ни в повадках не замечалось ничего из ряда вон выходящего. Две-три из них вскоре взялись за рукоделие, отложенное, видимо, перед едой; другие с вялым любопытством разглядывали посетителей; а некоторые ушли в дальний конец камеры и спрятались за спинами товарок, словно даже равнодушный взгляд посторонних людей был им неприятен. Несколько старых ирландок, как в этой камере, так и в других, нимало не смущаясь нашим вторжением, оставались спокойно стоять тут же возле скамейки, – видно, все это было им не внове; но большинство женщин наше присутствие явно стесняло. Впрочем, мы пробыли среди них недолго, и за это время не было произнесено ни одного слова, только староста коротко ответила на какой-то вопрос, который мы задали нашему провожатому. Староста, в чью обязанность входит следить за порядком, есть в каждой камере женского отделения, и мужского тоже. Назначают их из числа арестантов, зарекомендовавших себя хорошим поведением. Только им одним разрешается спать на кроватях – в каждой камере для них поставлена коротенькая койка. В обоих концах тюрьмы имеется по небольшому приемному покою, куда арестантов доставляют прямо с воли и откуда их переводят в камеры лишь после того, как их осмотрит тюремный врач.[45]

Пройдя немного назад по мрачному коридору, которым мы шли от караульной (и в котором, кстати сказать, имеется три не то четыре темных карцера для строптивых арестантов), мы свернули в узкий дворик и попали в «школу» – часть тюрьмы, отведенную для мальчиков не старше четырнадцати лет. В довольно большой комнате, где стоял стол с письменными принадлежностями и тетрадями, мы застали учителя и нескольких учеников; остальных учеников привели из соседней комнаты, и всех их выстроили в шеренгу для нашего обозрения. Их было четырнадцать – босых и обутых, в куртках без фартуков и в фартуках без курток, а один так и вовсе почти голый. Все они, сколько помнится, были преданы суду по обвинению в карманных кражах; и более страшных детских лиц, чем эти четырнадцать, нам еще не встречая лось. Ничто не скрашивало этой удручающей картины мы не увидели ни одной пары честных глаз, ни одной ужимки, не предвещающей виселицы и каторги. Что же до стыда или смущенья, так их и в помине не было. Мальчикам явно льстило, что кому-то понадобилось на них поглядеть; видимо, они решили, что мы пришли в Ньюгет как на спектакль, коего они составляют неотъемлемую часть; у каждого из них, когда он занимал свое место в шеренге, был такой самодовольный и важный вид, как будто, угодив в тюрьму, он совершил необычайно похвальный поступок. Мы не запомним зрелища более неприглядного – никогда еще мы не видели одновременно четырнадцать созданий, столь безнадежно запущенных.

По обе стороны школьного двора расположены мужские отделения, в одном из которых, том, что ближе к Ньюгет-стрит, содержатся арестанты привилегированные. О втором нам почти нечего сказать, потому что камеры мало чем разнятся одна от другой. Как и в женском отделении, здесь имеются тюфяки и одеяла, которые на день точно так же убирают. Единственное, что существенно отличает их от женских камер, это полное безделье их обитателей. На двух скамьях у камина сидят тесно друг к Другу человек двадцать; вот юноша в лакейской ливрее; вот мужчина в толстой шинели и сапогах; дальше – какая-то отпетая личность в жилетке и старом картузе, из-под которого торчат космы волос; рядом с ним разбойничьего вида верзила в блузе, потом жалкий растерянный субъект, подперевший рукою голову, – но в одном они все одинаковы: все сидят без дела. А отойдет кто от огня, так бродит, насупившись, взад-вперед, или приткнется к окну, или стоит, прислонившись к стене и переминаясь с ноги на ногу. Если не считать двух или трех человек, читавших старую газету, так было во всех камерах, куда мы заходили.

Общаться с посетителями эти люди могут только через две частые железные решетки, отстоящие друг от друга на целый ярд, так что передать ничего нельзя, и арестант не может даже прикоснуться к тому, кто пришел его проведать. Женатые беседуют с женами у особой решетки, но устроена она точно так же.

Тюремная церковь примыкает к задней стене дома смотрителя – в этом доме все окна выходят на улицу. Почему эта церковь кажется еще более мрачной и зловещей, чем того хотели ее строители? Может быть, потому, что она вызывает столько тягостных мыслей, что здесь, как известно, в некоторых, поистине ужасных случаях часть заупокойной службы читают не над мертвыми, а над живыми? Как бы то ни было, впечатление она производит очень сильное. В пустом, безмолвном храме человека всегда охватывает ощущение торжественности и тайны, а несхожесть этой церкви с теми, к каким мы привыкли, еще усиливает это ощущение. Бедное ее убранство – голая, убогая кафедра с безвкусно покрашенными столбиками по бокам; хоры для женщин за темным, тяжелым занавесом, и для мужчин – с некрашеными скамьями и грязным барьером; шаткий столик перед алтарем, а на стене над ним заповеди, которые едва можно прочесть, так облупилась краска, столько на них пыли и пятен от сырости, – как это все непохоже на бархат и позолоту, мрамор и богатую деревянную резьбу современных церквей, как удивительно и странно! И еще тут есть один предмет, который привлекает внимание и приковывает взор и от которого мы напрасно будем отворачиваться, пораженные ужасом, – все равно воспоминание о нем еще долго будет нас преследовать и во сне и наяву. Чуть пониже аналоя, прямо посредине церкви, находится скамья смертников – большой черный загон, куда несчастных людей, обреченных смерти, сажают в воскресенье, предшествующее их казни, на виду у всех других арестантов, от которых их отделили, может быть, всего неделю назад; здесь они внемлют молитвам за упокой своей души, произносят положенные слова, когда над ними же читают отходную, и выслушивают проповедь, в которой их бывших товарищей призывают остерегаться их участи, а их самих – «бежать гнева господня», пока еще есть время… без малого двадцать четыре часа! Попробуйте представить себе, сколько перестрадали люди, которые в разное время сидели на этой ужасной скамье, а потом погибли под топором или на виселице, не оставив после себя ни памяти, ни могилы! Вообразите, как исступленно они до последней минуты цеплялись за жизнь, с каким отчаянием – куда более мучительным, чем самая смерть на плахе, – слышали из уст священника слова о неизбежном и скором своем переселении в иной мир, куда они унесут весь тяжкий груз своих злодеяний!

В прежние времена – не такие уж, впрочем, отдаленные, – рядом с осужденным на казнь, на той же скамье, во время богослужения стоял его гроб. Это может показаться невероятным, но это правда. Будем же надеяться, что дух цивилизации и гуманности, покончивший с этим страшным и унизительным обычаем, распространится и на другие, не менее варварские обычаи, которые нельзя оправдать даже их пользой, ибо из опыта явствует, что они с каждым годом оказываются все менее действенными.

Выйдя из церкви, спустившись в коридор, уже неоднократно упомянутый, и пересекши двор, о котором сказано было, что он отведен арестантам, пользующимся перед прочими некоторыми привилегиями, посетитель оказывается перед толстыми железными воротами, очень большими и крепкими. Дежурный надзиратель отпирает их, посетитель входит, круто поворачивает влево и оказывается перед новыми воротами; и вот, миновав эту последнюю преграду, он стоит в самом страшном отделении тюрьмы – в отделении смертников.

Отделение это, часто упоминаемое в описаниях казней, а потому хорошо знакомое читателям газет, – расположено в углу тюрьмы, рядом с домом священника, выходящим на Ньюгет-стрит. Оно тянется от Ньюгет-стрит к середине тюрьмы, параллельно Ньюгетскому рынку. Это длинный, узкий двор, одним концом он упирается в стену, идущую вдоль Ньюгет-стрит, другим – в ворота. В дальнем его конце, по левую руку, то есть у самой стены и совсем близко от Ньюгет-стрит, – цистерна с водой; в ближайшем – двойная решетка, подобная описанной выше (часть ее и составляют ворота). Здесь арестантам разрешается разговаривать с посетителями, но между решетками с начала до конца свидания ходит надзиратель. В здании направо от входа помещаются особая камера, общая дневная и одиночки; двор со всех сторон окружен стеной, утыканной по верху шипами; и день и ночь здесь неусыпно дежурят испытанные надзиратели.

В первом помещении, куда нас привели – на втором этаже, прямо над особой камерой, – мы увидели десятка три арестантов. Все это были люди, приговоренные к смертной казни и ожидающие указа об утверждении или отмене приговора, – люди всех возрастов и самой разнообразной наружности, от закоренелого старого уголовника с темным лицом и трехдневной серой щетиной до красивого мальчика, которому не исполнилось еще четырнадцати лет, а на вид можно было дать и того меньше, осужденного за кражу со взломом. Ничего выдающегося во внешности этих людей не было. Двое-трое прилично одетых мужчин сидели у огня, глубоко задумавшись; некоторые разговаривали, стоя кучками в глубине комнаты и возле окон. Остальные столпились вокруг молодого человека, который сидел у стола и, видимо, учил своих младших собратьев писать. Комната была просторная, чистая, не душная. Ни на одном лице не читалось сколько-нибудь серьезной тревоги или душевной муки: да, все они были приговорены к смерти, и окончательное решение еще не было вынесено; но в глубине души мы почти уверены в этом – каждый из них был убежден, что, хотя суд над ним и состоялся, на самом деле никто не собирается лишить его жизни. На столе лежало евангелие, но его, видимо, уже давно не раскрывали.

Внизу, в особой камере, помещалось три человека, которых ввиду тяжести совершенных ими преступлений нашли нужным отделить даже от других, одинаково с ними осужденных. Камера эта длинная, полутемная, с двумя окошками в толстой каменной стене, – здесь в утро казни несчастным связывают руки перед тем как вести их на виселицу. Для одного из арестантов, которых мы здесь застали, чашки весов еще колебались: после суда выяснились кое-какие смягчающие обстоятельства, о которых и было по человечеству доложено куда следует. Двое других не могли рассчитывать на помилование, их участь была решена бесповоротно; никаких доводов в их оправдание не могло найтись, и они знали, что в этом мире им не на что надеяться. «Те двое, пониже ростом, – шепнул надзиратель, – все равно что покойники».

Тот, у которого, как мы сказали, еще оставалась надежда на спасение, держался по возможности дальше от двух других, у ближнего к двери окна. Он, видимо, услышал наши шаги и успел придать своему лицу выражение стойкости и равнодушия; нарочно отвернувшись к окну, он так и стоял все время, пока мы там находились. Двое других были в дальнем конце комнаты; один, лишь смутно различимый в полумраке, стоял к вам спиной у огня, положив правый локоть на каминную полку и склонившись головой на руку. Второй облокотился на подоконник. Свет падал прямо на него, и очень страшно выглядело издали его бледное, с ввалившимися глазами лицо и нечесаные волосы. Подперев рукою щеку и чуть закинув голову, он пристально смотрел прямо перед собой, – могло показаться, что он, сам того не сознавая, внимательно считает трещины в стене напротив. На обратном пути мы опять прошли через эту комнату. Теперь первый арестант в шапке набекрень расхаживал взад-вперед по дворику четким военным шагом – когда-то он служил в гвардейской пехоте. Он почтительно поклонился нашему провожатому, тот поклонился ему в ответ. Два других арестанта стояли в тех же позах, как мы их описали, неподвижные, словно изваяния.[46]

Немного дальше по двору, под тою же крышей, что и обе только что осмотренные нами комнаты, находятся одиночные камеры смертников. Узкая неосвещенная лестница ведет в темный коридор, где топится жаровня, отбрасывая зловещие блики на ближайшие предметы и распространяя вокруг немножко тепла. По левой стене этого коридора – двери камер, только отсюда к ним и можно подойти. Таких коридоров три, один над другим, и три ряда камер, совершенно одинаковых по размеру, устройству и внешнему виду. До утверждения приговора все смертники в пять часов пополудни переводятся в эти камеры из общей; здесь их запирают, но до десяти часов вечера разрешают жечь свечу; и здесь они остаются до семи часов утра. Когда же приходит приказ о казни кого-нибудь из арестантов, его переводят в одиночную камеру и содержат там все время, днем и ночью, пока не отправят на виселицу. Ему разрешают гулять во дворе, но и на прогулках и в камере при нем неотлучно находится надзиратель, ни на минуту не спускающий его с глаз.

Мы вошли в первую камеру. Это был каменный мешок – восемь футов в длину и шесть в ширину – с лавкой у дальней стены, а на лавке – грубое одеяло, библия и молитвенник. Сбоку от двери прибит был железный подсвечник, и совсем мало воздуха и света проникало через маленькое окошко в задней стене, под самым потолком, забранное двойной решеткой из толстых железных прутьев. Больше ничего в камере не было.

Представьте себе состояние человека, проводящего здесь свою последнюю ночь. Трое суток, отпущенных ему на то чтобы приготовиться к смерти, пронеслись, час за часом, с такой быстротой, какую живой человек и вообразить не может, какая известна только умирающим, и все это время его поддерживала туманная, призрачная надежда на помилование – неведомо за что, – не оставляла нелепая, смутная мысль о том, чтобы вырваться отсюда – неведомо как. Он измучил просьбами своих посетителей; утомил приставаньями тюремщиков; снедаемый лихорадочной тревогой, пренебрег увещеваниями своего духовного утешителя. И теперь, когда самообман рассеялся, когда впереди у него вечность, а позади – тяжкая вина, когда страх смерти довел его почти до безумия, а собственная беспомощность открылась ему с беспощадной ясностью, – теперь он оглушен и растерян, и нет у него сил обратить свои помыслы к всевышнему, воззвать к единственному существу, кого он мог бы молить о милосердии и прощении, кто мог бы внять его раскаянию.

Час идет за часом, а он все сидит на каменной лавке, скрестив руки, одинаково равнодушный к бегу еще оставшегося ему времени и к речам доброго человека, стоящего рядом с ним. Тусклая свеча догорает, мертвая тишина на улице за тюремной стеной, изредка нарушаемая лишь глухим стуком колес, который печальным эхом разносится по пустынным дворам, напоминает ему, что и ночь уже проходит. Гулко бьет колокол св. Павла – час! Он услышал, встрепенулся. Осталось семь часов! Он быстрыми шагами мерит тесную камеру, холодный пот выступил у него на лбу, каждый мускул дрожит. Семь часов! Он дает усадить себя на лавку, машинально берет библию, которую вложили ему в руки, пытается читать и слушать. Нет! Разбегаются мысли. Книга растрепанная, захватанная и очень похожа на ту, по которой он учился в школе, ровно сорок лет назад! Он, может быть, ни разу и не вспоминал о ней с самого детства, а сейчас те места, то время, классная комната, даже мальчики, с которыми он играл, – все встает перед глазами так ясно, будто он видел это только вчера; и какая-то давно забытая фраза, какая-то детская шутка звучит в ушах, словно эхо слов, только что произнесенных. Голос священника возвращает его к действительности. Священник читает по библии торжественное обещание прощения покаявшимся и грозное обличение упорствующих в грехе. Несчастный падает на колени, стискивает руки, хочет молиться. Чу! Что это? Два часа? Не может быть. Тише! Вот пробило две четверти, третья, четвертая. Да. Осталось шесть часов. Не говорите ему о покаянии! Шесть часов покаяния за шестью восемь лет грехов и преступлений! Закрыв лицо руками, он бросается ничком на лавку.

Он так ослабел от волнения и бессонницы, что засыпает, но видения преследуют его и во сне. С его груди сняли невыносимый груз; он идет с женой по цветущему зеленому лугу, над ними ясное небо, кругом неоглядный простор – совсем, совсем непохоже на каменные стены Ньюгета! Жена его – не такая, какой он видел ее в последний раз в этом ужасном месте, а какой она была, когда; он любил ее, много-много лет назад, до того как бедность и жестокое обращение убили ее красоту, а порок изменил его нрав, – жена опирается на его руку, смотрит ему в лицо нежно и: ласково, и он теперь не бьет ее, не отталкивает от себя и как же он рад, что может сказать, ей все, что) забыл сказать в то последнее свидание, когда они так спешили и может упасть перед ней на колени и горячо просить у нее прощенья за грубость а злобу, которые иссушили ее тело и разбили сердце! Вдруг картина меняется. Он опять перед судом: вот судья, прокурор, свидетели, присяжные, – все как было тогда. Сколько народу в зале – море голов – и тут же виселица, и эшафот – и как все эти люди глазеют на него! «Виновен» Ничего, он убежит.

Ночь темная, холодная, ворота не заперты, мгновение – и он уже на улице и как ветер несется, прочь от места своего заточения. Улицы остались позади, вот и деревня, широкое открытие поле расстилается вокруг. Он мчится вперед в темноте, через изгороди и канавы, по грязи и лужам, большими скачками; так быстро и легко, что сам удивляется. И вот, наконец, он замедляет шаг. Ну конечно, он ушел от погони, теперь можно растянуться вот здесь на берегу и поспать до рассвета.

Приходит крепкий сон: без сновидений. Но вот он просыпается, ему холодно. Серый утренний свет, просочившись в камеру, озаряет фигуру надзирателя. Еще не очнувшись, он вскакивает со своего беспокойного ложа и минуту остается в сомнении. Только минуту! Тесная, камера и все, что в ней есть, слишком знакомо и реально ошибки, быть не может. Опять он преступник, осужденный на казнь, виновный, во всем отчаявшийся. А еще через два часа он будет мертв.

1

…от Дана до Вирсавии – библейское выражение означающее «из конца в конец страны»; в библейские времена Дан был на севере Палестины, Вирсавия – на юге; Диккенс имеет в виду путевые очерки Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие» (глава «На улице Кале»).

2

Веллингтоновские сапоги – сапоги с вырезом сзади под коленом.

3

Тон Кинг и Француз – персонажи в фарсе В. Монкриффа «Мсье Томпсон». По ходу действия весельчак Том Кинг доводит до сумасшествия француза-цирюльника (проживающего в районе Сэвен-Дайелс) своими расспросами о некоем мистере Томпсоне.

4

Кэтнач и Питс – известные издатели лубков и баллад с нотами.

5

Хэмптон-Корт – королевский дворец, построенный в начале XVI века; с середины XVIII века не является королевской резиденцией. Бьюла-Спа – курорт с минеральными источниками, открытыми в начале 30-х годов, находится недалеко от Лондона.

6

Бельцони Джиовани Баттиста (1778—1823) – итальянский археолог, откопал в Египте храм Абу Симбель и др.

7

Блюхеровские башмаки – высокие штиблеты на шнуровке, которые носили при коротких панталонах.

8

…пишет стихи для мистера Уоррена – то есть стихотворные рекламы для фабричного заведения по производству ваксы Уоррена, в котором Диккенс работал мальчиком; в «Дэвиде Копперфилде» он описал это заведение, назвав его фабрикой «Мордстон и Гринби», и имя Уоррена упоминал в своих произведениях неоднократно.

9

Мистер Мартин. – Диккенс имеет в виду Ричарда Мартина (1754—1834) – одного из основателей Общества Покровительства Животным.

10

Докторс-Коммонс – коллегия юристов, имеющих право выступать в специальных судах канонического права (которые именовались так же); в компетенцию этих судов входили дела семейные, наследственные и дела, связанные с функцией Адмиралтейства, причем судопроизводство в них было особое и особая система адвокатуры. Эти суды, так же как и особая коллегия юристов, упразднены были только в 1857 году.

11

Проктор – юрист, выдержавший экзамен на ведение дел в Докторс-Коммонс, но не имеющий права выступать в этом суде. Такое право имели только специальные адвокаты.

12

Суд Архиепископа входил в систему судов Докторс-Коммонс и ведал разбором вопросов, связанных с нарушением канонического права.

13

Дэндо. – Речь идет о Джоне Дэндо, имя которого стало нарицательным: он подвизался в Лондоне в 30-х и 40-х годах прошлого века и прославился тем, что никогда не платил по счетам в ресторанах; он был постоянной мишенью карикатуристов, и ему была посвящена пьеса Стерлинга; умер он в Клеркенуэлекой тюрьме.

14

Его преподобие мистер Дилворт – автор руководства по английскому правописанию; на фронтисписе книги был портрет Дилворта.

15

«Ройял Джордж» – английский стопушечный военный корабль, с которым в июне 1782 года произошла неожиданная катастрофа: во время стоянки на рейде Спитхед морские орудия переместились к одному борту и корабль пошел ко дну вместе с многочисленной командой, тремястами пассажирами и адмиралом; всего погибло свыше девятисот человек.

16

…закон о городском самоуправлении. – Имеется в виду закон о реформе городского самоуправления, принятый парламентом в 1835 году и предусматривавший расширение компетенции муниципалитетов, в которым переходил ряд административных функций управления графств.

17

Цирк Астли – конный цирк, основанный известным наездником Филиппом Астли; в этом цирке ставились мелодрамы, в которых, по ходу действия, на арену выводились дрессированные лошади.

18

Дюкроу Эндрю – главный наездник в цирке Астли, ставший в 20-х годах известным мимическим актером.

19

Старики пенсионеры – престарелые моряки, проживавшие в огромном здании Гринвичского Приюта, открытого в 1694 году и вмещавшего до 3000 пенсионеров.

20

…мистера Хорнера, чья громкая слава связана с Колизеем. – В первом случае Хорнер – герой популярной в Англии детской песенки, во втором – проектировщик огромного здания ротонды вблизи Риджент-парка в Лондоне, называемой «Колизей» и законченной в 1829 году. Здесь была выставлена Для обозрения знаменитая панорама Лондона работы Хорнера; в 1855 году демонстрация панорамы была прекращена, и в 1875 году «Колизей» был срыт.

21

«Балаган Ричардсона». – Популярный в 30—40-х годах бродячий «театр» Ричардсона был одним из самых общедоступных увеселений: места на «галерке» стоили шесть пенсов – цена невысокая, если учесть современные Диккенсу высокие цены на зрелища; у Рачардсона ставились мелодрамы с убийствами, актеры пели куплеты, шли пантомимы, любимые в ту эпоху, – и все это в один сеанс.

22

«Снять с него голову!» – Диккенс описывает постановку переделки драмы Шекспира «Ричард Третий», принадлежащей перу Колли Сиббера (1671—1757). Ни этой реплики, ни следующей в шекспировском тексте нет.

23

Садлерс-Уэлдс – общедоступный лондонский увеселительный сад с театром; он был основан в 1683 году некиим Сэдлером на его участке, где были открыты минеральные источники (уэлдс – источники), для развлечения всех пользующихся целебной водой. С конца XVIII века здание сдавалось в аренду третьеразрядным труппам драматических актеров.

24

Граф д'Орсэй – француз, законодатель лондонских мод в начале XIX века.

25

Миссис Сиддонс – знаменитая английская трагическая актриса Сара Сиддонс (1755—1831; сестра известного актера Кембла); прославилась исполнением ролей в шекспировских трагедиях; ушла со сцены в 1818 году.

26

Мистер Симпсон – известный в 30-х годах директор сада Воксхолл.

27

Блекмор – американский канатоходец, с 1823 года в течение нескольких лет работавший в саду Воксхолл.

28

«Танкрид» – опера Россини, поставленная в Лондоне в 1820 году.

29

Мистер Грин – известный аэронавт Чарльз Грин (1785—1860); регулярно совершал полеты на воздушном шаре в саду Воксхолл; в 1836 году он поставил мировой рекорд дальности полета – от Лондона до Нассау, в Германии.

30

…кара, постигшая Иксиона… – Иксион – по греческой мифологии – предок кентавров; за оскорбление богини Геры Зевс покарал его, привязав к вечно вращающемуся колесу.

31

Дворики – площадки ниже уровня тротуара перед входом в подвал, где помещаются кухня и службы.

32

Линкольнс-Инн-Филдс – большая площадь перед зданиями Линкольнс-Инн, где находилась юридическая контора одного из патронов молодого Диккенса в бытность его младшим клерком. Так же, как и упоминаемая Диккенсом улица Бедфорд-Роу, находящаяся поблизости, площадь эта была облюбована юристами всех рангов.

33

…подавно Цинциннату… – Цинциннат (род. ок. 519 г. до н.э) – римский политический деятель; по преданию, скромно жил в деревне, сам обрабатывал землю. Дважды был избран диктатором, но, сложив с себя обязанности диктатора, возвращался в деревню.

34

Этот очерк был написан, когда еще существовал обычай выставлять депутатов парламента, подобно другим диковинкам, на всеобщее обозрение за необременительную плату в полкроны. (Прим. автора.)

35

«Не нам, господи» (лат.)

36

Обелиск – колонна, воздвигнутая в южном Лондоне в 1771 году в честь лорд-мэра Кросби.

37

Поль Прай – герой одноименной комедии Джона Пула (1786—1872), бездельник, сующий нос в чужие дела. Калеб Уильямс – герой одноименного романа Уильяма Годвина (1756—1836), бедняк, борющийся против произвола аристократии.

38

«Воронье гнездо» – лондонские трущобы в приходе Сент-Джайлс.

39

Первые часы Фергюсона – часы с деревянными колесами, сделанные в XVIII веке шотландским астрономом Фергюсоном и вызывавшие восхищение современников.

40

«М-р Кеч». – Английский палач Джон Кеч занимался своим ремеслом с 1663 по 1686 год; имя его стало в Англии нарицательным.

41

Миссис Фрай… миссис Рэдклиф. – Миссис Элизабет Фрай (1780—1845) – член религиозной секты квакеров, принимавшая деятельное участие в борьбе за улучшение условий в английских тюрьмах. Анна Рэдклиф (1764—1823) – известная романистка, автор многочисленных романов «ужасов» («готического жанра») «Удольфские тайны» и др.

42

Бедлам – больница для умалишенных; название «бедлам» стало нарицательным для обозначения сумасшедших домов вообще (искаженное Bethlehem Hospital – больница Марии из Вифлеема).

43

Бишоп и Уильямс – известные убийцы, казненные в Лондоне в 1831 году. Трупы своих жертв они продавали в анатомические театры.