Глава девятая

Летописцы пользуются привилегией проникать, куда хотят, входить и выходить сквозь замочные скважины, летать на крыльях ветра повсюду, не зная преград. Время, расстояние, место – им не помеха. Да будет трижды благословенно это последнее обстоятельство, ибо оно дает нам возможность последовать за негодующей Миггс в святилище ее спальни и находиться в столь приятном обществе в течение многих часов ее томительного ночного бдения.

Мисс Миггс, «рассупонив» (как она мысленно выражалась) свою госпожу (это означало, что она помогла ей раздеться) и поудобнее уложив ее в постель в задней комнате на втором этаже, ушла к себе в мансарду. Вопреки ее заявлению в присутствии хозяина, ей вовсе не хотелось спать; поставив на стол свечу, она отдернула занавеску и, задумавшись, смотрела на темное, грозно хмурившееся небо.

Быть может, она гадала, на какую из этих звезд суждено ей перенестись, когда окончится ее краткое земное существование, или мысленно искала среди сверкающих небесных тел то, под которым родился мистер Тэппертит.

Быть может, задавала себе вопрос, как эти светила могут взирать сверху на вероломство мужчин и до сих пор от омерзения еще не стали зеленее, чем фонари над входом в аптеки[33]; а может, она ни о чем не думала. Во всяком случае, она не ложилась и сидела у окна, как вдруг ее внимание, чуткое ко всему, что касалось коварного и обольстительного подмастерья, привлек какой-то шум в соседней комнате, его комнате, где он спал и, быть может, иногда грезил о ней.

Однако сейчас он, очевидно, не спал, а если спал, то ходил во сне, как лунатик: из комнаты доносилось шуршание, словно кто-то усердно тер выбеленную стену; затем тихонько скрипнула дверь и на площадке послышались чьи-то едва уловимые крадущиеся шаги. Тут мисс Миггс побледнела, затрепетала под влиянием страшного подозрения и несколько раз чуть слышно прошептала: «О, какое счастье, что у меня дверь на запоре». Впрочем, она ошибалась (наверное, у нее от страха путались мысли): засов на ее двери не был задвинут.

Однако слух мисс Миггс, столь же острый, как ее язычок, и неугомонный, как ее нрав, немедленно убедил ее, что мистер Тэппертит прошел мимо двери и, по-видимому, цель его ночных странствий совсем иная, ничего общего с нею не имеющая. Это открытие еще больше ужаснуло мисс Миггс, и она уже готова была поднять крик: «Караул! Воры!», от чего до этой минуты воздерживалась, но тут ей пришло в голову сперва осторожно выглянуть на лестницу и проверить, основательны ли ее подозрения.

Приоткрыв дверь на площадку и вытянув шею, чтобы заглянуть через перила, она, к своему великому удивлению, увидела, что мистер Тэппертит, совсем одетый, держа в одной руке башмаки, а в другой лампу, крадучись сходит с лестницы. Не сводя с него глаз – для этого она тоже спустилась на несколько ступенек, чтобы поворот лестницы не мешал ей следить за ним, – она увидела, как Сим сунулся было в дверь столовой, но тотчас отскочил и со всей быстротой, на какую был способен, пустился в обратный путь вверх по лестнице.

– Тут какая-то тайна, – сказала вслух достойная девица, когда благополучно вернулась к себе в комнату, с трудом переводя дух после быстрого отступления, – ей богу, тут что-то кроется!

Возможность уличить кого-нибудь в чем-либо всегда действовала на мисс Миггс так возбуждающе, что никакое снотворное, даже белена, не помогли бы ей уснуть. Она снова услышала шаги мистера Тэппертита – она услышала бы их даже, если бы этот человек не шел на цыпочках, а летел, как пушинка. Через некоторое время, выскользнув на площадку, мисс Миггс, как и в прошлый раз, увидела внизу удалявшуюся фигуру Сима. Он снова опасливо заглянул в столовую, но теперь уже не отступил, а вошел туда и скрылся.

Миггс вернулась к себе в комнату и в мгновение ока очутилась у окна. Скоро Сим вышел на улицу, старательно закрыл за собой дверь, попробовал коленом, заперта ли она, и, сунув что-то в карман, пошел прочь от дома.

Наблюдая за ним, Миггс воскликнула сначала: «Господи!», затем: «Господи, помилуй!», затем: «Господи, спаси и помилуй!», после чего, схватив свечку, сошла вниз, как до нее сошел мистер Тэппертит. Войдя в мастерскую, она увидела горящую на горне лампу и все остальное в том виде, в каком его оставил Сим.

– Ого! Пусть меня после смерти сволокут на кладбище без траурного катафалка с перьями, если этот мальчишка не смастерил себе второй ключ! – воскликнула Миггс. – Ах, злодей!

К такому заключению она пришла не сразу, а поразмыслив и осмотрев и обшарив всю мастерскую; подозрения ее укрепились, когда она вспомнила, что, несколько раз, появляясь в мастерской неожиданно, заставала Сима за какой-то таинственной работой. А чтобы вас не удивляло, что мисс Миггс называла про себя «мальчишкой» того, кого удостоила своей благосклонности, надо вам знать, что она всех мужчин моложе тридцати лет склонна была считать детьми, молокососами, эта черта – не редкость у особ типа мисс Миггс и обычно сопутствует такой неукротимой воинствующей добродетели.

Несколько минут мисс Миггс что-то соображала, глядя на входную дверь так пристально, словно не только глаза ее, но и мысли были прикованы к этой двери. Затем она достала из ящика листок бумаги и свернула его в длинную тоненькую трубочку. Наполнив эту трубочку мелкой угольной пылью из горна, она подошла к двери и, став на одно колено, принялась умело вдувать эту пыль в замочную скважину. Когда таким искусным и остроумным способом скважина была совершенно забита, мисс Миггс, тихонько хихикая, уползла наверх в свою комнату.

– Ну, вот! – воскликнула она, потирая руки. – Теперь посмотрим, угодно ли вам будет обратить на меня внимание, сэр! Ха-ха-ха! Думаю, что теперь вы перестанете пялить глаза на одну только мисс Долли. В жизни не видывала ничего противнее этой пухлой кошачьей морды!

Сделав такое критическое замечание, она удовлетворенно погляделась в зеркальце, словно говоря: «Слава богу этого никак нельзя сказать обо мне». Действительно, красота мисс Миггс была совершенно иного типа, того, который мистер Тэппертит характеризовал довольно метко, мысленно называя эту молодую особу «драной кошкой».

– Не лягу спать сегодня ночью, пока ты не вернешься, дружок, – вслух сказала Миггс и, закутавшись в шаль, придвинула к окну два стула, на один села, на другой положила ноги. – Нет, нет, – повторила она злорадно, – не лягу ни за что, ни за сорок пять фунтов!

Лицо ее выражало смесь самых разнообразных и противоречивых чувств – злорадство, хитрость, торжество, напряженное ожидание… Она напоминала людоедку из сказки, которая подстерегает в засаде молодого путника, чтобы полакомиться его мясом.

Мисс Миггс терпеливо и спокойно просидела под окном всю ночь. Наконец уже перед рассветом она услышала шаги, и мистер Тэппертит подошел к дому. Ей легко было по звукам догадаться, что он делает. Он пробовал вставить ключ в замок, затем дул в него, колотил ключом о фонарный столб, чтобы выколотить из него уголь, подносил к свету и разглядывал, ковырял щепками в дверном замке, пытаясь его прочистить, прикладывался к отверстию сперва одним глазом, потом другим, опять вставлял ключ, но ключ не поворачивался и, что еще хуже, крепко застрял в замке, а Сим, пробуя его вытащить, согнул его, и после этого ключ еще упорнее не хотел вылезать обратно, и потом Сим повернул и дернул его изо всех сил, а ключ выскочил так внезапно, что Сим отлетел назад. Он исступленно колотил в дверь ногой, дергал ее и в конце концов схватился за голову и в от чаянии сел на ступеньку крыльца.

Когда наступила эта критическая минута, мисс Миггс, делая вид, что обмирает от страха и цепляется за подоконник, чтобы не упасть, высунула из окна свой ночной чепец и слабым голосом спросила, кто там.

Мистер Тэппертит громко прошипел «тсс!» и, отойдя на середину улицы, неистовой жестикуляцией и мимикой умолял мисс Миггс молчать и не выдавать его.

– Скажите мне только одно, – пролепетала она, кто это? Воры? – Нет, нет, нет! – крикнул мистер Тэппертит.

– Так, значит, – продолжала Миггс уже совсем замирающим голосом, – значит, пожар? Где горит, сэр? Я чувствую, что это где-то около моей комнаты. Мне все ясно, сэр, и я скорее умру, чем решусь спуститься по приставной лестнице. Я прошу только об одном – передайте прощальный привет от меня моей замужней сестре на площади Золотого Льва номер двадцать семь, дверь направо, второй звонок…

– Миггс! – крикнул мистер Тэппертит. – Неужели вы меня не узнаете? Это Сим, вы же знаете, Сим…

– Ах, что с ним? – простонала Миггс, всплеснув руками. – Он в опасности? Он погибает в огне? О боже, боже!

Да здесь я! Здесь! – Мистер Тэппертит ударил себя в грудь. – Разве вы не видите? Господи, какая дура!

– Здесь? – воскликнула Миггс, не обратив внимания на этот комплимент. – Как!.. Боже, что все это значит?.. Вы слышите, мэм, здесь…

– Молчите, – завопил мистер Тэппертит, встав на цыпочки, как будто надеялся таким способом дотянуться с улицы до мансарды и заткнуть рот мисс Миггс. – Тише! Я уходил со двора без спроса, а тут что-то приключилось с замком. Сойдите вниз и откройте в мастерской окно, чтобы я мог попасть в дом.

– Боюсь, Симмун, – воскликнула Миггс (так она выговаривала его имя), – право, боюсь! Вы отлично знаете, какая я робкая… сойти вниз поздно ночью, когда весь дом спит и везде темно… – Тут она умолкла и содрогнулась, как будто уже одна эта мысль леденила ее целомудренную девичью душу. – Ну, послушайте, Миггс, – умолял мистер Тэппертит, став под уличный фонарь, чтобы она могла видеть его глаза. – Дорогая моя Миггс…

Миггс тихо пискнула.

– Я вас так люблю, я только о вас и думаю… – Невозможно описать, что он при этом вытворял глазами. Сойдите же, сделайте это ради меня…

– Ах, Симмун, этого я больше всего боюсь! Я знаю, что, если сойду, вы захотите еще… – Что, милочка? – Поцеловать меня, – истерически взвизгнула Миггс. – Или сделаете что-нибудь такое же ужасное. Знаю, что сделаете! – Клянусь вам! – сказал мистер Тэппертит с проникновенной серьезностью, – клянусь душой, что не трону вас. Уже совсем рассвело, и скоро проснется сторож. Ангел мой, Миггс, сойдите, впустите меня, я вам честно обещаю не трогать вас.

Мольбы его так смягчили чувствительное сердце мисс Миггс, что она, не дожидаясь клятвы (ибо она знала, как сильно искушение, и боялась, что он может стать клятвопреступником), не сошла, а слетела вниз и своими нежными ручками отодвинула тяжелые оконные за движки. Впустив ветреного Сима и пролепетав: «Симмуп спасен!» – она, по обычаю слабых женщин, немедленно упала в обморок.

– Я так и знал, что укрощу ее взглядом, – сказал Сим, несколько смущенный таким оборотом дела. – Конечно, я был заранее уверен, что этим кончится. Но что же мне было делать? Если бы я не пустил в ход глаза, она не сошла бы вниз… Ну, ну, Миггс, постойте минутку! Какая она скользкая, никак ее не удержишь! Ну, постойте же минутку, Миггс, слышите?

Но так как Миггс оставалась глуха ко всем его мольбам, мистер Тэппертит прислонил ее к стене, как трость или зонтик, и закрыл окно. Затем он снова обхватил руками неподвижное тело и, останавливаясь на каждом шагу, с немалыми усилиями, ибо нести ее сильно мешал коротышке Симу ее высокий рост и отчасти, вероятно, уже отмеченная им особенность ее сложения, втащил Миггс наверх в ее комнату, снова поставил, как зонтик или палку, у двери и ушел.

– Как бы он ни был холоден ко мне, – пробормотала мисс Миггс, очнувшись от обморока, как только ее оставили одну, – я теперь знаю его секрет, и ничего он с этим не поделает, хотя бы у него было двадцать голов вместо одной!

Глава десятая

Стояло утро ранней весны, какие часто бывают в эту пору года, когда природа, легкомысленная и изменчивая, как все в юности, еще не может решить, вернуться ли ей назад к зиме или устремиться навстречу лету, и в нерешимости своей склоняется то к одной, то к другому, а то и к обоим сразу, – на солнце заигрывает с летом, в тени льнет к зиме. Словом, было одно из тех весенних утр, когда погода за какой-нибудь час меняется много раз, бывает то жаркой, то холодной, то сырой, то сухой, то ясной, то пасмурной, то унылой, то веселой, то суровой, то мягкой и живительной. В такое-то утро мистер Уиллет, дремавший у медного котла, был внезапно разбужен стуком копыт и, выглянув в окно, увидел путешественника, который остановил лошадь у дверей «Майского Древа» и внешностью своей сразу пробудил в душе старого Джона самые сладкие надежды.

Он ничуть не походил на тех нахальных молодчиков, которые, спросив кружку подогретого пива, располагаются в зале, как у себя дома, словно они заказали целую бочку вина, или на какого-нибудь развязного молодого шалопая из тех, кто пролезает даже за прилавок, в святая святых хозяина, и, хлопая его по плечу, начинает выспрашивать, была ли когда-нибудь в доме хоть одна хорошенькая девушка и куда он прячет своих молоденьких служанок, или сыплет другими дерзостями в таком же роде. Всадник явно был и не из тех бесцеремонных господ, которые очищают свои сапоги о таган камина и не считают нужным пользоваться плевательницами, не из тех бессовестных кутил и обжор, которые требуют каких-то необыкновенных котлет и толкуют о таких приправах, о каких здесь никто и не слыхивал.

Подъехавший к двери гость был степенный, важный и приветливый джентльмен уже не первой молодости, но державшийся очень прямо и поджарый, как борзая. Он сидел на сильном гнедом жеребце, и по ловкой и грациозной посадке легко было угадать опытного наездника, а сбруя, красивая и без модных тогда щегольских украшений, обличала его хороший вкус. На всаднике был костюм для верховой езды, зеленый и, пожалуй, несколько более яркого оттенка, чем подобало человеку его лет, с отделанными галуном карманами и манжетами и короткий плащ черного бархата – весь этот костюм отличался изысканным изяществом; сорочка тончайшего полотна и безупречной белизны была у шеи и рук расшита богатым узором. Судя по брызгам грязи на одежде, всадник ехал верхом от самого Лондона, тем не менее лошадь имела вид такой же свежий и приглаженный – волосок к волоску, – как седой парик ее хозяина. Оба – и всадник и лошадь, казалось, ничуть не устали, и, если бы не забрызганные грязью платье и сапоги, можно было бы подумать, что этот господин, цветущий, белозубый, прекрасно одетый и безмятежно-спокойный, только что старательно и не спеша закончил свой туалет, чтобы у ворот Джона Уиллета позировать художнику для портрета верхом.

Не подумайте, что старому Джону так сразу и бросились в глаза все эти подробности; нет, он их отмечал очень медленно и постепенно, одну за другой, оценивал каждую в отдельности только после долгого и весьма серьезного рассмотрения. И, разумеется, если бы его с первой же минуты отвлекли от наблюдения расспросами или приказаниями, ему понадобилось бы по меньшей мере две недели, чтобы заметить все это. Но случилось так, что приезжего чем-то сильно заинтересовал старый дом, или, быть может, жирные голуби, кружившие над ним и бродившие по двору, или высокое «майское Древо» с флюгером на верхушке, который вот уже пятнадцать лет был в неисправности и беспрерывно вертелся под аккомпанемент собственного скрипа, – и этот джентльмен некоторое время, не сходя с лошади, молча осматривался кругом. Поэтому Джону, который стоял, держа его лошадь под уздцы и не сводя с него неподвижных глаз, ничто не мешало размышлять, и ему действительно удалось подметить кое-какие мелочи и даже осмыслить их к тому моменту, когда пора было вступить в разговор.

– Любопытное местечко, – промолвил приезжий голосом бархатным, как его плащ. – Вы хозяин этого постоялого двора? – Да, к вашим услугам, сэр, – отвечал Джон Уиллет.

– Найдется у вас для моей лошади хорошая конюшня, а для меня обед – все равно какой, лишь бы он был опрятно сервирован и быстро подан – да приличная комната? Комнат в этом большом доме, наверное, достаточно, – сказал приезжий, снова оглядывая фасад.

– Все найдется, сэр, – отозвался Джон с совершенно необычной для него живостью, – все, что будет вам угодно.

– Хорошо, что я неприхотлив, – с улыбкой заметил приезжий, – иначе вам, мой друг, трудно было бы выполнить такое обещание.

С этими словами он вмиг соскочил с лошади на стоявший у дверей чурбан. – Эй, Хью! – крикнул Джон во все горло, затем снова обратился к гостю: – Не прогневайтесь, сэр, что я задерживаю вас на крыльце. Мой сын уехал в город по делам, а он мне, можно сказать, неплохой помощник, без него я как без рук… Хью! Эй, Хью! Этот парень, сэр, лентяй, каких мало, целый день дрыхнет, летом на солнце, зимой в солому зароется и спит… Он, кажется, наполовину цыган… Эй, Хью! О, господи, из-за него такому почтенному гостю приходится дожидаться! Хью! Чтоб ты издох!

– Возможно, что это уже с ним случилось, – заметил приезжий. – Если бы он был жив, он давно бы вас услышал.

– Когда на него нападает лень, он спит, как сурок, пояснил расстроенный Джон. – Его и пушками не разбудишь.

Приезжий не сделал никакого замечания по поводу этого нового способа будить и расшевеливать людей. Заложив руки за спину, он стоял на крыльце и забавлялся, наблюдая за старым Джоном, который, держа лошадь под уздцы, кажется, колебался между сильным желанием бросить ее на произвол судьбы – и поползновением отвести ее в дом и запереть в столовой на то время, пока он будет обслуживать ее хозяина. – Идет, наконец! Повесить его мало! – воскликнул вдруг Джон, когда его отчаяние уже достигло предела. Не слышал ты, что ли, как я зову тебя, мерзавец?

Тот, к кому это относилось, ничего не ответил. Упершись рукой в седло, он одним прыжком очутился на лошади, повернул ее головой к конюшне и мигом ускакал.

– А он довольно проворный малый, когда не спит, – заметил гость.

– Проворный, сэр? – повторил Джон, уставившись на то место, где только что стояла лошадь, и как будто не совсем еще понимая, куда она девалась. – Да он на глазах тает, как пена! Вот он перед вами, а через секунду смотришь – его уж и след простыл!

Закончив так внезапно биографию и характеристику своего слуги, ибо для более пространного сообщения у него не хватило слов, наш оракул повел приезжего по широкой лестнице с расшатанными ступенями наверх, в лучшие апартаменты своей гостиницы.

Они вошли в очень большую комнату, занимавшую всю среднюю часть дома, с двумя громадными окнами фонарями в противоположных концах, каждое шириной в любую современную комнату; в окнах еще уцелели несколько разноцветных стекол с геральдическими знаками. Разбитые, покрытые трещинами и заплатами, они все еще держались и свидетельствовали, что прежний владелец этого дома заставлял даже дневной свет служить его возвеличению и включил солнце в число своих льстецов, вынуждая его, когда оно заглядывало в окна, освещать гербы его древнего рода и заимствовать новые краски и оттенки у этих эмблем тщеславия.

Но то было в давние времена, а теперь каждый луч Солнца проникал сюда, когда хотел, и говорил только простую, неприкрашенную и горькую правду. Даже эта лучшая комната «Майского Древа» являла собой лишь картину упадка прежнего величия и была слишком велика, чтобы казаться уютной. Некогда здесь шуршала роскошная ткань драпировок, шелестели шлейфы юных красавиц и сияние женских глаз затмевало огонь восковых свечей и блеск драгоценных украшений; здесь звучала музыка, нежные голоса, легкие девичьи шаги, наполняя радостью нарядную комнату. Но все миновало, ушла и радость. То не был больше семейный дом, не рождались здесь и не росли дети, домашний очаг стал наемным, он продавался как настоящая куртизанка. Умрете ли вы, будете ли сидеть у камелька и потом покинете его, – дому до этого не было дела, дом ни по ком не скучал, никого не любил, и для всех одинаково были у него наготове тепло и улыбки. Да сохранит бог сердце человека от таких перемен, какие происходят со старым домом, когда он становится гостиницей.

В этой холодной пустыне не заметно было ни малейших попыток как-нибудь украсить ее, только перед большим камином были расставлены на квадрате ковра не сколько столиков и стульев, и этот оазис был отгорожен ветхой ширмой, разрисованной какими-то уродливыми, ухмыляющимися рожами.

Старый Джон собственноручно разжег сложенные в камине дрова и удалился для важного совещания с кухаркой насчет обеда для гостя. А гость, не ожидая тепла от еще не разгоревшихся дров, открыл окно в дальнем углу и пробовал погреться на бледном и холодном мартовском солнце.

Время от времени он подходил к камину, чтобы поправить трещавшие поленья, или прохаживался из угла в угол, слушая гулкое эхо своих шагов. Когда же огонь хорошо разгорелся, он закрыл окно и, выбрав кресло поудобнее, передвинул его в самый теплый угол у камина. Усевшись здесь, он кликнул старого Джона.

– Сэр? – сказал Джон.

Гость попросил подать ему чернил, перо и бумагу. На высокой каминной полке нашелся старый, запыленный письменный прибор. Поставив его перед гостем, Джон пошел было к двери, но тот знаком вернул его.

– Здесь неподалеку есть усадьба, – промолвил он, написав несколько строк, – которая, если не ошибаюсь, называется Уоррен. Он произнес это тоном человека, который знает все, а спрашивает только для проформы, поэтому Джон удовольствовался тем, что кивнул головой и кашлянул в руну, вынув ее для этого из кармана, а затем сунул ее обратно.