Глава сорок девятая

Собравшаяся здесь масса людей с самого начала была разбита на четыре отряда – Лондонский, Вестминстерский, Саутуоркский и Шотландский. В каждом из них были свои части, и так как построены они были по-разному, то в общей системе могли разобраться лишь немногочисленные командиры и вожаки этой армии; остальным эта система была так же непонятна, как план большого сражения – рядовому солдату. Однако в этом строю был, видимо, какой-то порядок, ибо, придя в движение, вся толпа очень скоро разделилась на три части и, как было заранее условлено, приготовилась переходить Темзу через разные мосты, чтобы затем с трех сторон подойти к зданию парламента.

Во главе того отряда, которому предстояло идти через Вестминстерский мост, стал лорд Гордон, имея по правую руку Гашфорда. Его окружали какие-то головорезы самого отталкивающего вида, составлявшие нечто вроде штаба. Командование вторым отрядом, которому путь лежал через мост Блекфрайерс, было поручено целой группе, состоявшей человек из двенадцати, а третьим отрядом, который должен был идти по Лондонскому мосту и главным улицам, чтобы все увидели, как их много, и оценили серьезность их намерений, командовал Саймон Тэппертит (в помощники себе он взял несколько «Непоколебимых»), палач Деннис, Хью и другие.

Раздалась команда, и каждый из трех громадных отрядов двинулся по своему маршруту в полном порядке и без всякого шума. Тот, который должен был пройти через Сити, был гораздо многочисленнее двух остальных и растянулся настолько, что, когда хвост его только пришел в движение, первые ряды были уже почти на четыре мили впереди, несмотря на то, что люди шли по трое в ряд и тесно сомкнутым строем.

Барнеби шел в авангарде, куда по сумасбродной прихоти поставил его Хью, между этим опасным покровителем и палачом. Среди тысяч людей, впоследствии вспоминавших этот день, многие хорошо помнили Барнеби. В своем экстазе ничего не замечая вокруг, с сияющими глазами и раскрасневшимися щеками, не чувствуя тяжести большого знамени, которое он нес, и только любуясь, как ярко его шелк горит на солнце, как плещется под летним ветерком, он шагал, гордый, ликующий, безмерно счастливый, среди всей этой толпы единственный, кто шел с легким сердцем и без корыстных расчетов.

– Ну, как тебе это нравится? – спросил у него Хью, когда они проходили по людным улицам, поглядывая вверх, на окна, у которых теснились зрители. – Ишь, все высыпали на улицу поглазеть на наши знамена! Что скажешь, Барнеби? Ведь ты же сейчас – самый видный человек во всей нашей компании. Твое знамя – самое большое да и самое нарядное. Кто может сравниться с Барнеби? Все смотрят только на него. Ха-ха-ха!

– Будет тебе галдеть, братец! – сердито пробурчал палач, обращаясь к Хью, но в то же время не очень-то ласково глядя на Барнеби. – Уж не воображает ли он, будто ему придется только таскать эту синюю тряпку да резвиться, как школьник на каникулах? Ты, надеюсь, не откажешься и от настоящего дела, а? Эй, тебе говорю! – добавил он, грубо толкнув Барнеби локтем. – На что это ты глаза пялишь? Почему не отвечаешь?

Барнеби, до этой минуты погруженный в созерцание своего знамени, рассеянно перевел глаза на Денниса, потом на Хью.

– Он твоих намеков не понимает, – сказал последний. – Постой, я сейчас ему все растолкую. Барнеби, дружок, слушай внимательно, что я скажу.

– Слушаю, – отозвался Барнеби, с беспокойством озираясь по сторонам. – Только почему ее нигде не видать?

– Кого это? – спросил Деннис ворчливо. – Уж не влюблен ли ты, чего доброго? Это никуда не годится, брат! Нам здесь влюбленные ни к чему.

– Она бы так гордилась мной, если бы могла меня сейчас видеть, правда, Хью? – сказал Барнеби. – Сам посуди, разве ей не было бы приятно увидеть меня в первом ряду такой большой процессии? Да она бы заплакала от радости, знаю, что заплакала бы! Куда она могла деваться? Она никогда еще не видела меня таким нарядным и веселым. А что мне с того, что я гляжу молодцом, если ее нет здесь?

– Что это еще за сюсюканье? – сказал мистер Деннис с глубочайшим презрением. – Не хватало нам тут влюбленных слюнтяев!

– Успокойся, друг! – воскликнул Хью. – Он говорит о матери.

– О ком? – переспросил Деннис, сопровождая этот вопрос крепким ругательством.

– О матери.

– Так неужели я связался с этим отрядом и пришел сюда в такой великий день только затем, чтобы слушать болтовню о мамашах? – прорычал Деннис с величайшим возмущением. – Мне и о любовницах слушать тошно, а тут – о матери! Тьфу! – Его негодование дошло до таких пределов, что он только плюнул и умолк.

– Нет, Барнеби прав, – возразил Хью, ухмыляясь, – прав, я тебе говорю! Послушай, мой храбрый солдатик, ее здесь нет, потому что я о ней позаботился: послал к ней полдюжины джентльменов, всех с синими знаменами, – правда, далеко не такими красивыми, как твое, – и они торжественно поведут ее в роскошный дом, весь увешанный золотыми и серебряными флагами. Там она будет тебя ожидать, и у нее будет вволю всего, что только душа пожелает.

– Правда? – сказал Барнеби, просияв. – Ты это сделал? Как я рад! Какой ты добрый, Хью!

– То ли еще впереди, дружок! – продолжал Хью, подмигнув Деннису, который теперь с великим изумлением уставился на нового соратника. – Это пустяки по сравнению с тем, что нас ждет.

– Неужели? – ахнул Барнеби.

– А как же! – подтвердил Хью. – Деньги, шляпы с перьями, красные камзолы с золотым позументом. Самые красивые вещи, какие есть, были и будут на белом свете, все будет наше, если мы останемся верны тому благородному джентльмену, лучшему человеку на свете, если несколько дней походим с этими знаменами и сохраним их в целости. Вот и все, что от нас требуется.

– Только-то! – воскликнул Барнеби, крепче сжав древко своего знамени. Глаза его загорелись. – Ну, так я тебе ручаюсь, что оно будет в сохранности. Ты отдал его в надежные руки. Ты меня знаешь, Хью. Никому не удастся вырвать его у меня.

– Хорошо сказано! – восхитился Хью. – Ха-ха! Благородные слова! Узнаю моего смельчака – Барнеби, с которым мы столько раз вместе лазали и бегали повсюду. Я знал, что Барнеби не подведет!

– Разве ты не видишь, – шепнул он Деннису, заходя с другой стороны, – что он дурачок и его можно заставить делать что угодно, только сумей за него взяться. Он нас и повеселит, и силен, в драке стоит десяти, можешь мне поверить! Вот попробуй поборись с ним, – сам узнаешь. Одним словом, предоставь все дело мне, и скоро вы все увидите, подходит он нам или нет.

Мистер Деннис выслушал эти пояснения Хью, выражая свое удовольствие многочисленными кивками и подмигиванием, и с этой минуты его обращение с Барнеби заметно смягчилось. А Хью, приставив палец к носу, вернулся на свое место, и они продолжали путь молча.

В третьем часу дня все три главных отряда сошлись у Вестминстера и, слившись в одну громадную армию, потрясли воздух громовым кличем. Так они оповестили о своем прибытии и вместе с тем дали кому следует сигнал занять все подступы к зданию парламента, кулуары обеих палат и лестницу, ведущую на галереи.

Хью и Деннис ринулись прямиком на эту лестницу, а с ними и новобранец Барнеби, передавший свое знамя человеку, оставленному у двери снаружи, чтобы охранять все знамена. Сзади напирала толпа, и, подхваченные стремительным потоком, Хью, Деннис и Барнеби были отнесены к самому входу на галерею. Вернуться назад было уже невозможно, даже если бы они этого и хотели: толпа наводнила все коридоры. Говоря о густой толпе, мы часто употребляем выражение: «Можно было пройти по головам». И здесь действительно так и было: мальчишка, который каким-то образом затесался сюда, увидев, что ему грозит опасность быть задавленным, вскочил на плечи соседа и по шляпам и головам выбрался на улицу, пройдя таким способом две лестницы и длинную галерею. Да и снаружи давка была не меньше: брошенная кем-то в толпу корзинка запрыгала с головы на голову, с плеча на плечо, кружась и вертясь, пока не скрылась из виду, ни разу не упав и даже не приблизившись к земле.

Сквозь эту-то огромную толпу, в которой, конечно, попадались и честные фанатики, но большинство составляли подонки общества (количество их в Лондоне все росло благодаря суровым уголовным законам, плохому режиму в тюрьмах и никуда не годной полиции), пришлось прокладывать себе дорогу тем членам парламента, которые имели неосторожность опоздать. Их экипажи были остановлены и сломаны, колеса выворочены, стекла разбиты вдребезги, стенки вдавлены внутрь, кучера, лакеи и их господа сброшены в грязь. Лордов, преподобных епископов, членов палаты общин – всех, не разбирая, что за человек и какой он партии – толкали, угощали пинками и щипками: они перелетали из рук в руки, подвергаясь всяким оскорблениям, пока в конце концов не появлялись в палате среди своих коллег в самом жалком виде: одежда висела на них клочьями, парики были сорваны, и они с ног до головы были осыпаны пудрой, выколоченной из этих париков. Они едва переводили дух, не могли выговорить ни слова. Один лорд так долго пробыл в руках черни, что пэры решили в полном составе отправиться к нему на выручку и уже двинулись было на улицу, но тут он, к счастью, появился среди них, весь в грязи и синяках, избитый так, что его с трудом узнавали самые близкие знакомые. Шум и гам усиливался с каждой минутой, воздух сотрясали ругательства, гиканье, свист, вой. Чернь бесновалась и ревела без передышки, подобно осатаневшему чудовищу, каким она и была, и каждое новое издевательство над жертвами еще сильнее раздувало ее ярость.

Внутри здания парламента положение было еще более угрожающее. Лорд Джордж в сопровождении человека, несшего впереди на наплечной подушке, какие употребляют грузчики, длиннейшую петицию, прошел по коридору к двери в палату общин. Петиция была принята двумя чиновниками парламента и развернута на столе для официального рассмотрения, после чего лорд Джордж занял свое место в палате, хотя было еще рано и спикер не начинал молитвы. В это время приверженцы лорда, как мы уже знаем, хлынули внутрь здания и сразу заполнили все кулуары и проходы. Таким образом, члены обеих палат подвергались насилиям не только на улице, но и в стенах парламента, а шум снаружи и внутри был такой оглушительный, что те, кто пробовал говорить, едва слышали собственный голос; члены палаты не имели возможности ни посовещаться относительно того, как действовать в такой трудный момент, ни подбодрить друг друга и дать черни достойный и решительный отпор. Всякий раз, как с улицы появлялся еще один депутат, растрепанный, в изодранной одежде, и проталкивался к дверям в зал заседаний, толпа в коридоре поднимала торжествующий вой, а когда дверь зала осторожно приоткрывалась изнутри, чтобы впустить его, и стоявшим поближе удавалось на миг заглянуть внутрь, они еще больше свирепели, как хищные звери при виде добычи, и наваливались на дверь так яростно, что все замки и запоры с трудом выдерживали напор и даже балки потолка дрожали.

Галереи для публики, расположенные прямо над входной дверью, приказано было закрыть при первой же вести о беспорядках, и потому они были пусты. Один только лорд Джордж время от времени заходил туда: с галереи ему было удобнее выходить на лестницу и сообщать своим людям, что происходит в зале. На этой именно лестнице и стали на посту Барнеби, Хью и Деннис. Лестница состояла из двух параллельных рядов ступеней. Эти короткие, крутые и узкие лесенки вели к двум дверям, открывавшимся в низкий проход на хоры. Между ними был пролет с незастекленным окном, через которое свет и воздух проникали в кулуары, находившиеся на двадцать футов ниже.

На одной из этих лесенок – не на той, куда выходил лорд Джордж, а на другой – стоял Гашфорд, облокотясь на перила и подпирая рукой щеку, с обычным своим хитрым и непроницаемым видом. Каждый раз, как он едва заметно менял позу – хотя бы это было самое легкое движение руки, – крики не только на лестнице, но и внизу, в коридорах, явно усиливались. Должно быть, оттуда кто-то, служивший связным, все время наблюдал за Гашфордом и подавал толпе сигналы.

– Смирно! – скомандовал Хью, покрыв своим голосом весь шум и гомон, когда лорд Джордж появился да верхней площадке лестницы. – Милорд идет с вестями!

Однако, несмотря на появление лорда Джорджа, шум не утихал, пока Гашфорд не оглянулся. Тут сразу наступила тишина даже в наружных коридорах и на других лестницах, где люди не могли ничего увидеть или услышать: сигнал был передан с поразительной быстротой.

– Джентльмены, – начал лорд Джордж, бледный и взволнованный, – мы должны твердо стоять на своем. Там говорят об отсрочке, но мы ни на какие отсрочки не пойдем. Они хотят отложить рассмотрение нашей петиции до будущего вторника, но мы потребуем, чтобы ее обсуждали сегодня. Все складывается неблагоприятно для нас, но мы должны победить – и победим!

– Мы должны победить – и победим! – эхом откликнулась толпа.

Лорд Джордж раскланялся и под одобрительные крики и хлопки ушел в зал, но скоро вернулся. Снова жест Гашфорда – и сразу мертвая тишина.

– Боюсь, джентльмены, что у нас мало надежды на поддержку в парламенте, – сказал лорд на этот раз. – Но наши требования должны быть удовлетворены. Мы соберемся снова. Будем уповать на бога, и он благословит наши усилия.

Эта речь, несколько более сдержанная, чем предыдущая, принята была уже не так восторженно. Когда шум и возбуждение достигли крайних пределов, лорд Джордж снова вышел и сказал, что тревога распространилась на много миль вокруг, и когда король услышит, что их собралось такое множество, он несомненно отдаст тайный приказ удовлетворить их просьбу. В том же духе – по-детски нерешительно, так же туманно, как туманны были все его идеи, – лорд продолжал говорить, как вдруг из дверей, у которых он стоял, появилось двое мужчин.

Протиснувшись мимо него, они сошли на две-три ступени ниже и остановились перед толпившимся здесь пародом.

Такая смелость ошеломила бунтовщиков. Они еще больше опешили, когда один из джентльменов, обернувшись к лорду Джорджу, произнес громко, чтобы его слышали все, и совершенно спокойно и хладнокровно:

– Милорд, не угодно ли вам объяснить этим людям, что я – генерал Конвей[71], о котором они, конечно, слышали, и что я против петиции, против всего, что творите вы и они. Скажите им, что я – солдат и своей шпагой буду защищать неприкосновенность этого места. Вы видите, милорд, – члены парламента сегодня все вооружены, и знаете, что вход сюда узок. Вам должно быть ясно, что в этих стенах есть люди, решившиеся защищать вход в палаты до последней капли крови, так что, если ваши сторонники будут упорствовать, погибнут многие. Подумайте, что вы делаете!

– А еще, милорд – сказал второй джентльмен, обратясь к нему таким же тоном, как первый, – я хочу, чтобы все здесь слышали и то, что скажу я, полковник Гордон, ваш близкий родственник. Если хоть один из этой толпы, оглушающей нас своими криками, перешагнет порог палаты общин, клянусь – я в ту же минуту пущу в ход свою шпагу и проткну не его, а вас!

После этих слов оба джентльмена, не поворачиваясь спиной к толпе, поднялись по ступеням назад, к двери, подхватили под руки злосчастного лорда, втащили его в коридор и, захлопнув дверь, тотчас накрепко заперли ее изнутри. Это произошло так быстро, и оба джентльмена, люди немолодые, проявили столько мужества и решительности, что толпа была смущена, и все только обменивались испуганными и вопросительными взглядами. Многие пытались протолкнуться к двери, наиболее малодушные кричали, что лучше всего убраться отсюда поскорее, и требовали, чтобы задние их пропустили. Смятение и паника все росли, но тут Гашфорд шепнул что-то Хью.

– Куда! – гаркнул Хью, оборачиваясь. – С какой стати нам уходить? Где еще мы можем добиться своего? Эй, ребята, навалимся дружно на эту дверь да на нижнюю, и дело будет в шляпе. Кто там внизу трусит, – отойди прочь, а кто смел – вперед! Ну, кто первый пройдет в нижнюю дверь? Вот так, глядите! Эй, там, внизу, берегись!

И, не теряя ни секунды, он стремглав ринулся через перила, прыгнул в нижний коридор. Не успел он коснуться ногами пола, как Барнеби был уже рядом.

Помощник капеллана и несколько членов парламента, упрашивавшие народ в нижнем коридоре разойтись, тотчас ретировались. Тогда вся толпа в беспорядке бросилась к дверям, и тут уже началась настоящая осада палаты общин.

При втором натиске неизбежно произошло бы столкновение с теми, кто стоял внутри, намереваясь оборонять палату, было бы много жертв и пролито много крови. По вдруг задние ряды нападающих отступили, и из уст в уста стал передаваться слух, что через реку был послан гонец за войсками, что войска уже прибыли и строятся на улице. Боясь, что начнут обстреливать узкие проходы, в которых они были стиснуты, бунтовщики хлынули на улицу так же стремительно, как раньше – внутрь здания.

Когда весь людской поток сразу повернул, Барнеби и Хью были унесены им. Толкаясь, работая локтями, топча впавших и падая другим под ноги, они вместе с толпой выбрались наружу как раз в тот момент, когда им навстречу двигался большой отряд конной и пешей гвардии, очищая улицу на своем пути так быстро, что толпа словно таяла при их приближении.

Послышалась команда «стой!», солдаты выстроились вдоль улицы. Бунтовщики, запыхавшиеся, утомленные недавними усилиями, тоже построились, но кое-как, без всякого порядка. Офицер гвардейского отряда поспешно выехал вперед. Его сопровождали член городскою магистрата и чиновник палаты общин, – два кавалериста уступили им своих лошадей. Был прочитан вслух Закон о мятеже[72], и толпе предложили разойтись. Но никто и не шелохнулся.

В первом ряду мятежников стояли плечом к плечу Барнеби и Хью. Когда Барнеби вышел из парламента на улицу, кто-то сунул ему в руки его драгоценное знамя. Свернутое и завязанное вокруг древка, оно походило на громадную дубину, и Барнеби, крепко сжимая его, стоял в воинственной позе. Если был когда-нибудь на свете человек, всем сердцем и душой веривший, что он борется за правое дело и обязан до последней капли крови защищать своего вождя, то это был бедняга Барнеби, а вождем своим он считал лорда Джорджа Гордона.

После бесплодной попытки заставить себя слушать, член магистрата отдал приказ, и конные гвардейцы врезались в толпу. Но даже после этого он еще разъезжал перед рядами, уговаривая народ разойтись, а солдатам – хотя их забросали камнями и некоторые из них были тяжело ранены или ушиблены – было приказано только арестовать наиболее отчаянных бунтовщиков и разогнать остальных, действуя саблями плашмя. Как только лошади были направлены в толпу, она во многих местах подалась назад, и гвардейцы, воспользовавшись этим, начали быстро очищать площадь. Двое или трое передних, отрезанные от товарищей окружившей их толпой, поскакали прямо на Барнеби и Хью (на которых им, вероятно, указали, как на зачинщиков, так как они первые прыгнули с лестницы в нижний коридор), по пути нанося удары направо и налево – и не без успеха: самые воинственные из бунтовщиков, не желавшие отступать, были легко ранены, и то тут, то там кто-нибудь падал на руки соседей среди общего смятения, воплей и стонов.

При виде окровавленных, рассеченных лиц, которые, мелькая перед ним, тотчас заслонялись другими, Барнеби побледнел и был близок к обмороку, но стойко оставался на месте, еще крепче сжав в руках древко. Он не сводил глаз с ближайшего солдата, кивками головы отвечая Хью, который, сердито хмурясь, шептал ему что-то.

Солдат, пришпорив лошадь, оттеснил толпившихся вокруг людей, колотя саблей по рукам, протянутым, чтобы схватить поводья и осадить его коня назад, и одновременно знаками звал на помощь других гвардейцев, – а Барнеби, не отступая ни на шаг, ожидал его. Товарищи кричали ему «беги!», и несколько человек уже хотели окружить его и спасти от ареста, как вдруг в воздухе над их головами мелькнуло древко знамени – и солдата больше не было в седле.

В тот же миг Барнеби и Хью бросились бежать. Толпа расступалась, пропуская их, и сразу смыкалась так быстро, что невозможно было уследить за беглецами. Разгоряченные, запыхавшись и изнемогая от усталости, они благополучно домчались до Темзы, поспешили сесть в лодку и скоро очутились там, где им уже не грозила непосредственная опасность.

Плывя по реке, они ясно услышали радостные крики и, вообразив, что их товарищи одолели солдат, на несколько минут перестали грести, раздумывая, не вернуться ли. Однако вскоре по Вестминстерскому мосту повалила толпа, и они поняли, что это расходятся по домам бунтовщики. Хью правильно рассудил, что донесшиеся до них крики «ура!» были ответом на обещание олдермена отозвать солдат, если все немедленно разойдутся, – и, значит, ему и Барнеби лучше не возвращаться. Поэтому он предложил доехать до моста Блекфрайерс и, высадившись там, сразу идти в «Сапог», где можно и весело провести время и надежно укрыться. К тому же там они наверняка встретятся со многими товарищами. Барнеби был на все согласен, и они двинулись к мосту Блекфрайерс.

Момент был опасный, но, к счастью для них, они высадились как раз вовремя. На Флит-стрит царило необычайное оживление; спросив, что случилось, они узнали, что здесь сейчас проскакал отряд гвардейской конницы, конвоируя арестованных бунтовщиков, которых они для безопасности везли в Ньюгет. Хью и Барнеби, ничуть не сожалея о том, что разминулись с гвардейцами, и не теряя времени на дальнейшие расспросы, двинулись к «Сапогу» со всей быстротой, которая, по мнению Хью, была совместима с осторожностью, то есть не могла показаться странной и привлечь нежелательное внимание встречных.

Глава пятидесятая

Они добрались до таверны одни из первых, но не прошло и получаса, как туда стали приходить беспорядочными группами люди, с которыми они вместе осаждали парламент. Среди них были Саймон Тэппертит и мистер Деннис. Оба, а в особенности мистер Деннис, очень обрадовались Барнеби и горячо похвалили его за проявленную им доблесть.

– Здорово было сделано, черт возьми! – сказал Деннис. Поставив свою дубинку в угол и повесив на нее шляпу, он подсел к их столу. – Даже вспомнить приятно… Этакий удобный случай… и все-таки ничего у нас не вышло! Не знаю, что теперь и делать будем. Народ нынче пошел никудышный… Эй, подайте чего-нибудь выпить и закусить!.. Опротивел мне весь род людской!

– Это почему же? – спросил мистер Тэппертит, погрузивший уже разгоряченное лицо в кружку с пивом емкостью в полгаллона. – Разве плохое сегодня начало?

– А кто мне поручится, что это начало, а не конец? – возразил палач. – Когда тот солдат слетел с седла, Лондон мог бы быть в наших руках. Так нет же – мы стояли и глазели, разинув рты! А потом этот судья… жаль, что ему не всадили по пуле в каждый глаз! И всадили бы, если бы взялись за дело по-моему… Этот судья объявляет: «Ребята, если дадите слово разойтись, я отзову солдат», – и наши начинают кричать «ура», бросают все козыри, что были у них на руках, и удирают, поджав хвосты, как свора трусливых собак. Трусы и есть. Эх! – В тоне палача слышалось глубочайшее отвращение. – Как тут не покраснеть от стыда за людей? Лучше бы я родился быком, ей-богу!

– Бык из вас получился бы, я думаю, такого же ангельского нрава, какой у вас сейчас, – бросил Саймон Тэппертит, величественно удаляясь.

– Напрасно так думаете! – крикнул ему вдогонку палач. – Будь я сейчас быком с человеческим разумом, я бы выпустил кишки всем нашим людишкам, кроме этих двух, – он указал на Хью и Барнеби, – за их сегодняшнее поведение.

Дав такую мрачную оценку людям и событиям, мистер Деннис пробовал искать утешения в пиве и холодной говядине, однако даже их благотворное действие не только не смягчило, но, кажется, еще усилило его недовольство: лицо его сохраняло угрюмое и сердитое выражение.

В другое время обруганная им компания отплатила бы ему столь же крепкими словами, а то и рукоприкладством, но сейчас все были слишком утомлены и подавлены. Большинство с утра ничего не ело, и всех страшно измучила невыносимая жара. Они накричались до того, что были совсем без голоса, и от всех волнений и усталости так обессилели, что еле держались на ногах. Притом они не знали, что делать дальше, опасались последствий своего бунта и понимали, что не только не достигли цели, но несомненно ухудшили положение. Через какой-нибудь час из «Сапога» ушли многие, и бывшие среди них по-настоящему честные и искренние люди давали себе слово никогда больше не связываться с такими товарищами. Иные остались здесь только для того, чтобы подкрепиться, а затем и они ушли домой в таком же подавленном состоянии духа. После этого дня некоторые завсегдатаи «Сапога» стали даже избегать это заведение. Пять-шесть человек, арестованных гвардейцами, молва размножила уже до целой полусотни, и унылая весть об этих арестах окончательно отрезвила уцелевших. Они настолько пали духом и утратили энергию, что к восьми часам в трактире остались только Хью, Деннис и Барнеби, да и те уже крепко спали, сидя за столом, и разбудил их только приход Гашфорда.

– О, господи! Так вот вы где! – сказал секретарь.

– А где же еще нам быть, мистер Гашфорд? – отозвался Деннис.

– О, нигде, нигде, – тон секретаря был преувеличенно мягок. – Улицы кишат синими кокардами, вот я и думал, что вы там, среди них. Очень рад, что вы здесь.

– Так у вас есть для нас поручение, хозяин? – спросил Хью.

– Нет, что вы! Какие я могу давать поручения? Разве вы у меня на службе?

– Мистер Гашфорд, но мы же служим нашему общему делу, не так ли? – возразил Деннис.

– Делу? – повторил секретарь, глядя на него каким-то отсутствующим взглядом. – Дела больше нет. Дело проиграно.

– Проиграно!

– Ну, да! Разве вы не слышали? Петиция отвергнута сто девяносто двумя голосами против шести. Это конец. Не стоило столько хлопотать. Только это меня огорчает да гнев милорда. Всем остальным я вполне доволен.

Говоря это, он достал из кармана перочинный нож и, положив шляпу на колено, стал спарывать с нее синюю кокарду, которой щеголял весь день. При этом он мурлыкал себе под нос псалом, звучавший сегодня особенно часто на Сент-Джордж-Филдс, с кроткой грустью подчеркивая слова.