Глава восемнадцатая

Человек, вышедший из дома вдовы, брел, выбирая самые темные и безлюдные улицы, до Лондонского моста. Перейдя мост и очутившись в Сити, он углубился в глухие переулки и дворы между Корнхиллом и Смитфилдом с единственной целью укрыться там, если за ним станут следить.

В эту глухую ночную пору на улицах стояла тишина. Порой лишь звучали на мостовой шаги сонного сторожа, или совершая обычный обход, быстро проходил фонарщик и его красный пылающий факел оставлял за собой струйку дыма со сверкающими искрами. А незнакомец, избегая даже этих случайных встреч, прятался под какой-нибудь аркой или в подворотне, пережидая, пока они пройдут и тогда только снова пускался в свой одинокий путь.

Бродить одному бесприютным скитальцем в открытом поле, под стоны ветра, долгой томительной ночью, ожидая рассвета, слушать плеск дождя и, чтобы хоть немного согреться, укрываться под стеной какого-нибудь ветхого сарая или под стогом, а то и в дупле дерева – все это мучительно, но не так ужасно, как бродить отверженным без крова по городу, среди домов, где тысячи людей спят в теплых постелях. Час за часом мерить гулкие мостовые, считать глухие удары башенных часов, смотреть, как мигают огоньки в окнах, думать о том, что в каждом из этих жилищ к людям приходит блаженное забытье, что там спят в кроватках дети, свернувшись калачиком, и юноши, старцы, бедняки и богачи, все одинаково находят отдых и покой, – и не иметь ничего общего с этим спящим миром, знать, что тебе отказано даже в сне, этом благе, дарованном небесами всему живому, что удел твой – одно лишь отчаяние, и по мрачному контрасту с окружающим покоем чувствовать себя еще более одиноким и заброшенным, чем человек в бескрайней пустыне, – вот страдания, которые порождает только одиночество в толпе, вот муки, которые несет этим несчастным шумная река жизни в больших городах.

Несчастный скиталец все кружил по улицам, таким утомительно длинным и так похожим одна на другую, и часто с тоской поглядывал на восток, надеясь увидеть там первые слабые проблески утра. Но упрямая ночь все еще обнимала небо, и человек продолжал ходить без отдыха, без передышки. Один дом в переулке сиял приветными огнями; оттуда доносилась музыка и топот танцующих, звучали там веселые голоса и часто взрывы смеха. К этому дому он возвращался все снова и снова, его тянуло сюда, где люди не спали и веселились. И не один из гостей, выйдя из дома, где веселье было в разгаре, чувствовал, что его хорошее настроение разом улетучивается при виде этого человека, бродившего вокруг, как неприкаянная душа. Наконец все гости разошлись, входную дверь наглухо заперли, и дом стал таким же безмолвным и темным, как остальные.

Бродя по улицам, скиталец очутился у городской тюрьмы[43]. Вместо того чтобы поскорее уйти от этого зловещего места, которого он имел причины остерегаться, он присел неподалеку на каких-то ступенях и, подпирая рукой подбородок, смотрел на мрачные стены так, словно даже они казались ему желанным приютом. Встав, он обошел тюрьму кругом, потом вернулся на прежнее место. Так повторялось несколько раз, и, наконец, он метнулся через улицу к тюремной сторожке, где сидели караульные. Он уже поставил было ногу на ступеньку, решившись, видимо, войти и заговорить с ними, но в этот момент, оглянувшись, увидел, что на небе уже разгорается утренняя заря, и, передумав, бросился бежать от тюрьмы.

Скоро он очутился в том квартале, по которому недавно проходил, и стал бродить здесь. В одном тупике из каких-то ворот послышались громкие голоса, и на улицу с гиком высыпала компания гуляк. Перекрикиваясь и шумно прощаясь друг с другом, они маленькими группами рассеялись в разные стороны.

Рассудив, что, очевидно, в этом тупике есть какой-то ночной кабак, где он найдет до утра безопасное пристанище, бродяга дождался, чтобы все разошлись, и, войдя во двор, стал осматриваться в надежде увидеть полуоткрытую дверь, или освещенное окно, или другой признак, по которому можно было бы узнать, откуда вышла эта шумная компания. Но везде царила тьма, двор был зловеще мрачный, и бродяга решил, что люди эти забрели сюда просто по ошибке. Подумав так и убедившись, что, кроме тех ворот, в которые он сюда вошел, никакого другого входа нет, он уже хотел уйти, как вдруг из-под решетки у самых его ног блеснул свет и донеслись голоса. Он укрылся под каким-то навесом, чтобы, оставаясь незамеченным, увидеть, что это за люди, и подслушать их разговор. В эту минуту свет замерцал уже под самой решеткой, и там появился мужчина с факелом в руке. Отперев решетку, он поднял ее, чтобы пропустить кого-то другого. Этот другой был молодой человек маленького роста, но с весьма гордой осанкой, одетый старомодно и пестро.

– Покойной ночи, благородный старшина, – сказал человек с факелом. – Прощайте, начальник, счастливого пути, доблестный и знаменитый командир!

В ответ на эти любезности молодой человек приказал ему «заткнуть глотку», «придержать язык» и надавал еще множество советов в таком же роде, изложенных весьма красноречиво и самым суровым тоном.

– Передайте привет, старшина, раненной в сердце Миггс, – сказал мужчина с факелом, понизив голос. Мой командир метит повыше разных Миггс, ха-ха-ха! Мой командир – орел, у него орлиный взор и орлиные крылья. Он разбивает сердца, как другие мужчины разбивают за завтраком яйца всмятку.

– Какой ты болван, Стэгг! – изрек мистер Тэппертит, выйдя во двор и принимаясь стряхивать пыль с одежды.

– Ах, эти прекрасные ноги! – воскликнул Стэгг, ухватив его за лодыжку. – Неужели какая-то Миггс смеет мечтать о человеке с такими ножками! Нет, нет, старшина. Мы будем похищать прекрасных дам и венчаться с ними в нашем тайном убежище. Мы раздобудем себе молодых и цветущих красавиц, старшина!

– Ну, ну, без вольностей, приятель! – отрезал мистер Тэппертит, освобождая ногу из пальцев Стэгга. И некоторых вопросов ты лучше не касайся, когда о них с тобой не заговаривают. Подними-ка факел да посвети, пока я пройду через двор, а там убирайся в свою нору. Ясно?

– Ясно, благородный старшина.

– Ну, так повинуйся! – высокомерно бросил мистер Тэппертит. – Вперед, джентльмены! – И отдав такой приказ воображаемой свите или штабу, он скрестил руки и с важностью зашагал к воротам.

Его товарищ, так лебезивший перед ним, стоял, подняв факел над головой, – и тут только наблюдавший за ним из своего укрытия бродяга заметил, что он слеп.

Невольно сделанное им движение не ускользнуло от тонкого слуха слепого, и не успел бродяга сделать и шага, как тот вдруг круто повернулся в его сторону и крикнул: – Кто здесь? – Человек, – отозвался бродяга, подходя. – Друг. – Чужие мне не друзья, – сказал слепой. – Что вам здесь нужно? – Я увидел, как выходили ваши гости, и выжидал, пока все уйдут. Мне нужен ночлег. – Ночлег в эту пору? – удивился Стэгг, указывая на полоску зари так уверенно, как будто видел ее, – Да ведь уже светает. Не заметили, что ли? – Как не заметить! Я всю ночь ходил по этому без жалостному городу и ждал рассвета. – Так походите еще, – сказал слепой, собираясь уже сойти вниз, – пока не найдете себе жилье по вкусу. Я не сдаю углов.

– Постойте! – Бродяга ухватил его за плечо.

– Пусти, или я разобью факел о твою рожу висельника – судя по твоему голосу, у тебя именно такая рожа – и подниму криком всех соседей, – огрызнулся слепой. – Сию минуту пусти, слышишь?

– А вы слышите вот это? – Бродяга позвенел монетами в кармане и затем поспешно сунул несколько шиллингов в руку слепому. – Я ведь у вас ничего не клянчу, я уплачу за ночлег. Черт возьми, неужто это, по-вашему, такое великое одолжение? Я пришел из-за города и хочу отдохнуть где-нибудь, где ко мне не будут приставать с расспросами. Я замучился, устал до смерти, я совсем без сил. Дайте мне, как собаке, полежать у огня. Ничего больше мне от вас не надо. Если захотите, чтобы я ушел, я уйду завтра же.

– Что ж… Если джентльмену не повезло в пути, пробормотал Стэгг, уступая дорогу незнакомцу, который, отстранив его, уже успел сойти на одну ступеньку, и если он может заплатить за ночлег…

– Я отдам вам все деньги, какие у меня есть. Я уже поел, и, видит бог, мне нужен только приют. Кто есть у вас там внизу?

– Никого нет.

– Тогда заприте решетку и ведите меня к себе. Живее!

После минутной нерешимости слепой сдался, и они вместе сошли вниз. Весь разговор занял не больше времени чем нужно, чтобы произнести несколько слов.

Не успел еще Стэгг опомниться от неожиданности, как они стояли в его жалком погребе.

– Можно посмотреть, что там, за той дверью, а дальше? – спросил незнакомец, зорко осматриваясь.

– Я сам вам покажу. Идите за мной – или впереди, как хотите.

Гость предложил слепому идти вперед и при свете факела, высоко поднятого его провожатым, осмотрел все три погреба самым тщательным образом. Убедившись, что Стэгг сказал правду и живет здесь один, он вернулся вместе с ним в первый погреб, где пылал яркий огонь, я с глухим стоном растянулся на полу у печки. А хозяин занялся своим делом и, казалось, больше не обращал внимания на гостя. Но как только тот уснул (слепой заметил это сразу, как человек с самым острым зрением), он опустился подле него на колени, несколько раз осторожно провел рукой по его лицу и всему телу.

Незнакомец спал беспокойно, все вздрагивал и стонал во сне, иногда бормотал что-то. Руки его были сжаты в кулаки, брови нахмурены, губы закушены. Все это слепой очень хорошо заметил, и, видно, любопытство его было сильно возбуждено. Он уже почуял здесь какую-то тайну и до самого утра сидел подле спящего, наблюдая за ним (если можно так говорить о слепом) и вслушиваясь.

Глава девятнадцатая

Хорошенькая головка Долли Варден еще шла кругом от воспоминаний о танцевальном вечере, перед ее блестящими глазами, как пылинки в лучах солнца, носились Заманчивые картины и среди них чаще всего появлялся образ молодого каретника, владельца мастерской, который, подсаживая ее в портшез и прощаясь с нею, дал ей понять, что твердо решил отныне забросить свое ремесло и умирать медленной смертью от любви к ней. Словом, все мысли, все семь чувств Долли были еще в смятении и трепете и всецело заняты балом, хотя после него прошло уже три дня. Сидя в рассеянности за завтра ком, она видела на дне чашки картину своего будущего (то есть обеспеченной и счастливой жизни в замужестве), когда в мастерской послышались шаги, и за стеклянной дверью все увидели мистера Эдварда Честера, который стоял среди ржавых замков и ключей, как бог любви среди роз – не могу выдать это удачное сравнение за свое, ибо его придумала в приливе сентиментальности целомудренная и скромная Миггс: узрев мистера Эдварда с лестницы, которую она в это время мыла, она в глубине своего девичьего сердца назвала его именно так.

Глаза слесаря в эту минуту были подняты вверх и голова запрокинута ввиду тесного общения его с Тоби, так что он и не заметил гостя, пока миссис Варден, оказавшаяся бдительнее всех, не приказала Симу Тэппертиту отпереть застекленную дверь и впустить мистера Эдварда, после чего эта добрая женщина, умевшая из каждого пустяка извлекать драгоценную мораль, объявила, что пить по утрам пиво – привычка гибельная, безбожная, языческая, привычка, которую следовало бы предоставить свиньям и сатане, или хотя бы приверженцам Папы Римского, а правоверные протестанты должны остерегаться ее, как великого греха. Миссис Варден, конечно, продолжала бы развивать эту мысль, подкрепляя ее длинным перечнем убедительных примеров, но присутствие знатного джентльмена, который чувствовал себя крайне неловко и слушал ее нотацию мужу в явном замешательстве, вынудило ее несколько преждевременно закончить свою речь.

– Надеюсь, вы меня извините, сэр, – сказала она, присев перед гостем. – Варден так безрассуден и мне так часто приходится напоминать ему… Сим, подай же стул!

Мистер Тэппертит стул подал рывком и поставил его у стола с грохотом, выразив таким образом свой внутренний протест.

– Можешь идти, – Сим, – сказал ему слесарь.

Мистер Тэппертит и этот приказ выполнил и ушел в мастерскую, но все с тем же безмолвным внутренним протестом; он начинал не на шутку опасаться, что вынужден будет отравить хозяина раньше, чем истечет срок его пребывания в этом мире. Между тем Эдвард подобающим образом ответил на учтивое приветствие миссис Варден, и она совсем растаяла; когда же он принял из прелестных ручек Долли чашку чаю, ее мать стала еще любезнее.

– Поверьте, если кто из нас – Варден, или я, или Долли – сможет чем-нибудь услужить вам, сэр, вам стоит только сказать слово, и все будет сделано, – объявила она.

– Благодарствуйте, миссис Варден, – отвечал Эдвард. – Ваши слова придают мне смелости, и я позволю себе сказать, что пришел к вам сегодня как раз затем, чтобы попросить об услуге.

Миссис Варден ответила, что она безмерно рада это слышать.

– Я подумал, что ваша милая дочь, быть может, сегодня или завтра поедет в Уоррен, – сказал Эдвард, посмотрев на Долли, – так не разрешите ли вы передать через нее письмо? И сказать вам не могу, как вы меня этим обяжете. Очень важно, чтобы оно попало по назначению, и я по некоторым причинам не могу доверить его никому другому. Так что, если вы мне не поможете, я окажусь в сильном затруднении.

– Сэр, Долли не собиралась ехать в Уоррен ни сегодня, ни завтра и ни на следующей неделе, но ради вас мы готовы все сделать, и если вы этого желаете, то письмо будет отвезено сегодня – можете на нас положиться… Видя, что Варден сидит такой мрачный и молчит, вы чего доброго подумаете, что он против этого, но не обращайте на него внимания, сэр: дома он всегда такой, он только вне дома весел и разговорчив.

На самом деле бедняга Варден весь сиял, мысленно благословляя судьбу за то, что его половина в таком прекрасном настроении, и с неописуемым удовольствием прислушивался к ее разговору с гостем. Так что эта внезапная атака застигла его положительно врасплох.

– Что ты, Марта, дорогая… – начал он. – О, разумеется, очень дорогая, – перебила его миссис Варден, усмехаясь со смесью шутливости и гневного презрения. – Очень дорогая! Это мы все знаем.

– Право, душа моя, ты ошибаешься, – твердил Гейбриэл. – Я в восторге, что ты так мила и любезна. Уверяю тебя, я с нетерпением ждал, что ты на это скажешь…

– С нетерпением ждал! – повторила миссис Варден. – Так… Спасибо, Варден. Ты, как всегда, рассчитывал свалить вину на меня, если бы вышла какая-нибудь заминка. Но я к этому привыкла, – добавила она, высокомерно усмехаясь. – Да, на мое счастье, я к этому привыкла.

– Уверяю тебя, Марта… – начал было Варден.

– Нет, мой друг, уж позволь мне тебя уверить, улыбка миссис Варден на этот раз выражала истинно христианское смирение, – что такие семейные споры не стоит и затевать. Так что, Варден, давай лучше прекратим этот разговор. Я не имею ни малейшего желания продолжать его. Конечно, я многое могла бы сказать, но предпочту молчать. Прошу тебя, не говори больше ничего.

– А я и не собирался, – сказал задетый за живое слесарь.

– Ну и отлично, и не говори.

– Не я первый начал этот разговор, Марта, – благодушно заметил слесарь. – Не ты начал! – воскликнула его супруга, широко раскрывая глаза и глядя на остальных так, словно хотела сказать: «Слыхали вы что-нибудь подобное?» – Не ты начал, Варден? Нет, конечно, нет, мой друг, не ты! Пусть будет так. Не станешь же ты уверять, что это я была в дурном настроении?

– Полно, полно, – сказал слесарь. – Все в порядке и незачем больше об этом толковать.

– Да, незачем, – подхватила жена. – Если даже тебе вздумается объявить, что начала Долли, я не стану с тобой спорить. Я свои обязанности знаю. Я должна их знать. Мне часто приходится напоминать себе о них, когда хотелось бы хоть на минутку о них забыть. Спасибо, Варден. И миссис Варден, сложив руки с видом глубочайшего смирения и всепрощающей кротости, обвела взглядом присутствующих, а улыбка ее ясно говорила: «Если хотите видеть великомученицу – вот она перед Вами!» Этот небольшой инцидент, ясно показавший необыкновенную доброту и кротость почтенной дамы, почему-то тик сильно затруднил продолжение общей беседы и смутил всех, кроме самой миссис Варден, что до ухода мистера Эдварда было высказано только несколько односложных замечаний. Эдвард, наконец, удалился, много раз поблагодарив хозяйку дома за ее любезную снисходительность и шепнув Долли на ухо, что он придет завтра за ответом на свое письмо – собственно, Долли и сама догадывалась об этом, так же, как заранее знала, что он сегодня посетит их, ибо накануне вечером к ним забегал Барнеби со своим другом Грипом и предупредил ее об этом.

Проводив гостя, слесарь стал суетливо расхаживать по комнате, заложив руки в карманы и украдкой бросая тревожные взгляды на супругу, которая с невозмутимым спокойствием изучала «Наставления протестантам». Наконец он спросил у Долли, каким способом она думает отправиться в Уоррен. Долли сказала, что почтовой каретой, и вопросительно посмотрела на мать, но та, заметив этот немой вопрос, еще глубже погрузилась в чтение с видом человека, отрешившегося от всего земного.

– Марта, – начал слесарь.

– Что скажешь, Варден? – отозвалась его жена, все еще не менее как на пять саженей погруженная в глубину благочестивых размышлений.

– Жаль, что ты так не любишь «Майского Древа» и старика Джона, а то мы могли бы все трое съездить в Чигуэлл в моей коляске – погода прекрасная, да и суббота сегодня, день почти свободный. Мы бы так хорошо провели время!

Миссис Варден моментально захлопнула книгу и, залившись слезами, потребовала, чтобы ее отвели наверх.

– Ну, чем я тебе опять не угодил, Марта? – спросил слесарь.

– Ах, не говори со мной! – крикнула Марта и с бурным возмущением объявила, что, если бы кто-нибудь сказал ей это раньше, она ни за что бы не поверила.

– Чему не поверила бы? Ну, Марта, скажи же, что тебя опять расстроило? – Слесарь загородил дорогу жене, которая уходила из комнаты, опираясь на плечо Долли. – Скажи, прошу тебя. Клянусь душой, я ничего не понимаю! А ты понимаешь, дочка? Ччерт! – Слесарь в каком-то неистовстве схватился за свой парик. – Никто не понимает. Разве одна только Миггс.

– Миггс, – произнесла миссис Варден слабым голосом, со всеми признаками близкой истерики, – Миггс ко мне привязана, и зато ее в этом доме ненавидят. Как бы она ни относилась к другим, мне она – единственная поддержка и утешение.

– А для меня она – не утешение! – крикнул Гейбриэл с храбростью отчаяния. – Она – несчастье моей жизни! Она одна стоит всех казней египетских, вместе взятых.

– Не сомневаюсь, что ты такого мнения, – сказала миссис Варден. – Я этого и ожидала, это естественно и вполне соответствует всему остальному. Если вы мне говорите колкости прямо в лицо, так могу ли я удивляться тому, что вы ругаете ее за спиной?

Тут с миссис Варден началась истерика, она и плакала и смеялась, она дрожала, икала и задыхалась. Она твердила, что это глупо, она сознает, что глупо, но ничего не может с собой поделать. И когда она умрет, они, вероятно, пожалеют об этом (что при данных обстоятельствах было, пожалуй, не так вероятно, как она полагала) и так далее, и так далее, все в том же духе.

Словом, миссис Варден весьма тщательно проделала весь церемониал, полагающийся в подобных случаях, после чего ее отнесли наверх в спальню и уложили в постель; здесь на тело страдалицы набросилась верная Миггс и принялась хлопотать вокруг нее.

А тайный смысл всего этого был тот, что миссис Варден хотелось ехать в Чигуэлл, но она не желала сознаться в этом, не желала делать никаких уступок мужу. Она хотела, чтобы ее умоляли и уговаривали ехать; только на этих условиях она готова была согласиться. И вот – уже наверху – начались бесконечные причитания и слезы, и мокрые компрессы на лоб, и смачивание висков уксусом, и нюхательные соли к носу, и прочее, и прочее. Наконец после патетических заклинаний Миггс, после подкрепления горячим коньяком, не слишком разбавленным, и разными другими сильно действующими средствами (страдалица принимала их сперва по чайной ложечке, но постепенно все большими дозами, и мисс Миггс за компанию тоже пила их в качестве предохранительной меры, ибо обмороки – вещь заразительная), после применения всех этих и множества других лекарств, которые можно глотать, но невозможно все перечислить здесь, после бесконечных утешительных тирад морального, религиозного и смешанного характера, после того, как слесарь сдался и униженно просил прощения, цель была достигнута.

– Сделай это, папа, хотя бы для того, чтобы в доме был мир и покой, – говорила Долли, упрашивая его пойти наверх.

– Эх, Долл, Долл, – отвечал ее добряк-отец. Смотри, если выйдешь замуж…

Долли бросила взгляд в зеркало.

– Да, как будешь замужем, не падай никогда в обморок, девочка. Эти обмороки больше всего на свете портят семейную жизнь. Запомни это, дочка, если хочешь быть по-настоящему счастливой, а счастливой ты не можешь быть, если муж твой будет несчастлив. И еще скажу тебе словечко на ушко, мое сокровище: никогда не заводи у себя в доме такой Миггс!

После этого совета он поцеловал дочь в румяную щечку и медленно направился в спальню к миссис Варден. Она, бледная и томная, лежала на диване и утешалась, рассматривая свою новую шляпку, которую Миггс, чтобы успокоить ее расстроенные нервы, поместила на спинке кровати таким образом, чтобы выгодно показать все ее достоинства.

– А вот и хозяин, мэм! – сказала Миггс. – Ах, какое это счастье, когда между мужем и женой мир да лад!