Глава 7

Воображаемое присутствие ВАЛИСа — которого Николас выдумал, стремясь заполнить пустоту, — заставило моего друга переродиться. Даже приди он к психиатру, ничего бы не изменилось. Психиатр обратил бы внимание на источник голоса, а не на его мотивы или результаты воздействия. Да что говорить, тот психиатр наверняка до сих пор живет в Беркли. Никакие неосязаемые контакты, никакие призрачные голоса, обещающие счастливую жизнь, его не тревожат. Блажен сон глупца!

— Хорошо, Ник, — промолвил я, — ты победил.

— Что? — Он растерянно взглянул на меня. — А, понимаю. Да, похоже. Фил, как я мог так долго торчать в Беркли? Почему понадобился голос — чужой голос, не мой, — чтобы вести меня по жизни?

— М-мм… — пробормотал я.

— Самое невероятное не то, что я услышал голос ВАЛИСа, послушался его и переехал сюда, а то, что без него, или без них, я никогда и не подумал бы о подобном шаге! Знаешь, Фил, мысль покинуть Беркли, бросить работу у Герба Джекмэна мне даже в голову не приходила!

— Да, это невероятно, — согласился я.

Он был прав. Вот вам Homo обыкновенный: крутится себе по орбите, как мертвый камень вокруг мертвого солнца, без цели и без смысла, глухой, слепой и холодный. Нечто безжизненное, навеки отрезанное от новых мыслей.

— Кто бы они ни были, — продолжал Николаc, — я должен доверять им. У меня нет иного выбора. Я все равно сделаю все, что они захотят.

— Думаю, ты поймешь, когда включится программа, — сказал я. Если — отрезвляющая мысль — он вообще запрограммирован.

— Думаешь, пойму? Я буду слишком занят.

Это меня напугало: вот он молнией приходит в движение, будто взрывается, и ничто не в силах его остановить.

— Они… — начал было Николаc.

— Пожалуйста, не называй их «они», — попросил я. — Это действует мне на нервы. Было бы гораздо лучше, если бы ты говорил «он».

— Я говорю «они», — объяснил Николаc, — потому что видел их несколько. Женщину, мужчину. По меньшей мере двух.

— Как они выглядели?

Николаc помолчал.

— Ты понимаешь, разумеется, что это было во сне.

Там все искажено. Наше сознание возводит барьеры.

— Для самозащиты, — кивнул я.

— У них по три глаза: два обычных, а третий не со зрачком, а с линзой. Прямо посреди лба. Этот третий глаз видит все. Его можно включать и выключать, и когда он выключен, то совершенно пропадает. Становится невидим. Тогда, — Николаc судорожно вздохнул, — они ничем от нас не отличаются. Ничем.

— Боже милосердный…

— Да, — мужественно произнес Николаc.

— Они способны говорить?

— Они были немы. И глухи. В таких сферических камерах, вроде батискафа, оплетенных проводами — всякое там электронное оборудование, чтобы они могли общаться с нами, чтобы их мысли превращались в слова, которые мы слышим и понимаем, и чтобы они могли понимать нас. Это им дается с трудом, с большим напряжением.

— Не уверен, что я хочу знать.

— Черт побери, да ты же об этом все время пишешь!

Я наконец прочитал кое-какие твои…

— Я пишу фантастику. Вымысел.

— У них увеличенные черепные коробки, — сказал Николаc.

— Что? — переспросил я. Я не поспевал за ним. Все это было для меня чересчур.

— А как иначе поместился бы третий глаз? Массивный удлиненный череп — как у египетского фараона Эхнатона. И у двух его дочерей. А у его жены череп был самый обычный.

Я распахнул дверь и вернулся в гостиную, где сидела Рэйчел.

— Он свихнулся, — пробормотала она, не отрываясь от книги.

— Точно, — сказал я. — Совсем спятил. Вот только не хотел бы я здесь оказаться, когда сработает его программа.

Рэйчел, промолчав, перевернула страницу.

Выйдя вслед за мной из спальни, Николаc приблизился к нам, протягивая в руке клочок бумаги.

— Вот этот знак они показывали мне несколько раз — две пересекающиеся дуги. Гляди. Немного похоже на знак рыбы у ранних христиан. Интересно, что если одна дуга…

Откуда— то из загадочного изображения в лицо Николаcа ударил багровый луч света. Он закрыл глаза, скривился от неожиданности и боли, выронил листок бумаги и быстро приложил руку ко лбу.

— У меня вдруг страшно разболелась голова…

— Вы видели этот странный луч света? — воскликнул я.

Рэйчел отложила книгу и встала.

Николаc отвел руку, открыл глаза и поморгал.

— Я ослеп, — хрипло произнес он.

Наступила тишина. Все мы стояли молча, не шевелясь.

— Нет, никакого луча я не видел, — наконец проговорил Николаc. — А теперь вижу розовые пятна… Кое-что Становится понятным.

К нему подошла Рэйчел, мягко взяла его за плечо.

— Ты лучше присядь.

Странным, почти механическим голосом Николаc нараспев произнес:

— Рэйчел, у Джонни есть врожденный дефект.

— Доктор сказал, что он совершенно…

— У него паховая ущемленная грыжа в мошоночном мешочке. Требуется срочное хирургическое вмешательство. Немедленно позвони доктору Эвенстону. Скажи, что ты везешь Джонни в приемный покой больницы святого Иуды в Фуллертоне. Вели ему ждать там.

— Прямо сейчас, ночью? — ошеломленно пролепетала Рэйчел.

— Джонни грозит смерть. — И, закрыв глаза, Николас повторил свое сообщение, слово в слово, с той же интонацией.

Глядя на него, я испытывал странное чувство: как будто, несмотря на то что его глаза закрыты, Николаc видит произносимые слова, читает их словно по шпаргалке.

Я поехал вместе с ними в больницу. Машину вела Рэйчел; Николаc из-за продолжающихся перебоев со зрением сидел рядом, держа на руках малыша.

Их лечащий врач, доктор Эванстон, явно раздраженный, ждал в приемном покое. Сперва он заявил, что несколько раз внимательнейшим образом осматривал Джонни на предмет возможной грыжи и ничего не обнаружил; потом взял ребенка и куда-то с ним исчез. Шло время. Когда наконец доктор Эванстон вернулся, он неохотно признал, что при обследовании ребенка действительно обнаружена паховая грыжа и в связи с возможностью ущемления требуется срочная операция.

На обратном пути в Пласенсию я спросил:

— Кто эти люди, эти голоса?

— Друзья, — коротко ответил Николаc.

— Они явно пекутся о твоем благополучии. И благополучии твоего ребенка. Причем обладают большой силой!

— Они не исцелили Джонни, а просто передали мне информацию, — сказал Николаc. — Если…

— Именно исцелили, — подчеркнул я и развил свой тезис. Доставить ребенка к врачу и обратить его внимание на врожденный дефект — что это, как не исцеление?

Зачем прибегать к сверхъестественным силам, когда под рукой обычные средства? Я припомнил, что сказал Будда, увидев, как некий предполагаемый святой идет по воде:

«За грош я мог бы переправиться на пароме». Даже для Будды практичнее было бы пересечь реку нормальным способом.

Николаc не понял моей мысли; он, казалось, до сих пор не пришел в себя: все потирал лоб и глаза, а Рэйчел вела машину.

— Информация была передана разом, так сказать одним залпом, в компьютерной науке это называется аналоговый метод, в отличие от цифрового, — промолвил он.

— Ты уверен, что они друзья? — резко спросила Рэйчел.

— Любой, кто спасет жизнь моего мальчика, мне Друг, — ответил Николаc.

— Если они способны передать столь исчерпывающую и точную информацию прямо тебе в голову одной вспышкой света, — заметил я, — то тем более могли дать тебе знать, кто они такие, откуда и чего хотят. А раз ты сомневаешься, значит, эти сведения умышленно утаивают.

— Если бы я знал, — ответил Николаc, — я мог бы рассказать. Они не желают…

— А почему? — перебил я.

— Это противоречит их целям, — произнес Николас, подумав. — Они выступают против… — Его голос затих.

— Оказывается, ты многого мне не говорил, — сказал я.

— Все записано там, на страницах книги. — Николаc помолчал, затем продолжил:

— Им приходится действовать очень осторожно. Иначе все провалится. — Он не стал пояснять. Очевидно, и не знал-то больше ничего.

То, чем он располагал, состояло скорее всего из догадок, появившихся за долгие месяцы размышлений.

Во мне давно уже назрела целая речь. Теперь я дал себе волю:

— Существует вероятность — правда, надо отметить, очень небольшая, — что ты имеешь дело с явлениями религиозного характера, непосредственно общаешься со Святым Духом, проявлением самого Господа Бога. Мы все из Беркли, там выросли и невольно ограничены мирскими взглядами университетского городка; мы не расположены к теологическому восприятию мира. Но исцеление, насколько мне известно, типичное чудо Святого Духа… Слышал какие-нибудь незнакомые языки? — спросил я Николаcа. — У себя в голове?

Он замялся и наконец кивнул.

— В снах.

— Глассолалия?

— Древнегреческий. Проснувшись, я как-то записал несколько слов — в таком виде, как запомнил. У Рэйчел был годичный курс древнегреческого; мы проверили по словарю и убедились. В книге Деяний Апостолов, в Библии, другие народы понимали слова апостолов — в Пентекосте, когда на них впервые снизошел Дух. Глассолалия — не бессмысленная белиберда, а незнакомые иностранные языки. Святой Дух вкладывает их тебе в голову, чтобы ты мог нести слово Божье по всему миру. Я сам думал, что это белиберда, пока не занялся исследованиями.

— Ты читал Библию? — спросил я. — Ну, в своих исследованиях?

— Новый Завет и Книги Пророков.

— Ник никогда не знал греческого, он был уверен, что это ненастоящие слова, — вставила Рэйчел.

Жесткие язвительные нотки исчезли из ее голоса; беспокойство, страх за, Джонни сделали свое дело.

— Когда Ник осторожно поведал о снах на греческом некоторым знакомым, интересующимся оккультным, они заявили: «Предыдущая жизнь. Ты — перевоплощение древнего грека». Но, по-моему, это не так.

— А что же это, по-твоему? — спросил я.

— Не знаю. Именно греческие слова заставили меня впервые серьезно отнестись к этой истории. А сегодня вот диагностирование Джонни. К тому же я сама видела коснувшийся его розово-багряный луч света… Честно, Фил, просто ума не приложу. Похоже, Ник воспринимает некие проявления могущественных сверхъестественных существ — смутные, искаженные образы, совершенно недостаточно для того, чтобы можно было строить версии. Похоже, они из глубокого прошлого. На это указывает язык двухтысячелетней давности.

Внезапно хриплым голосом заговорил Николаc:

— Во мне кто-то пробуждается — спустя две тысячи лет или около того. Еще не пробудился, нет, но его время близится. Ему обещали это…, давно, когда он был таким, как мы.

— Это человек? — поинтересовался я.

— Да, безусловно. — Николаc кивнул. — Вернее, был человеком. Программа, которую в меня заложили, — пробудить его. Эта личность для них очень важна. Я не знаю почему. Я не знаю, кто он такой. Я не знаю, что он будет делать. — Николаc замолчал, а потом произнес тихо, будто обращаясь к самому себе:

— Я не знаю, что случится со мной, когда это произойдет. Может, у них вообще нет на меня планов.

— Не кажется ли тебе, что ты гадаешь на кофейной гуще? — спросил я. — У тебя ведь нет достоверных данных?

— Нет, — признал Николаc.

— Давно у тебя появилось это предположение?

— Не знаю. Я их записываю.

— В порядке убывания вероятности?

— В том порядке, в каком они ко мне приходили.

— И каждое, — подхватил я, — в то время казалось тебе правильным.

— Одно из них наверняка правильное, — произнес Николаc. — В конце концов я пойму. Я обязан понять.

— Ты и в могилу можешь сойти в полном неведении, — сказала Рэйчел.

— Рано или поздно я пойму, — упрямо пробормотал Николаc.

Или нет, подумал я; возможно, Рэйчел права. Николас будет вечно бродить в потемках, кипа записей разбухнет от новых теорий, каждая — все более мрачная, смелая, дерзкая. А потом личность, которая сейчас ворочается внутри моего друга, войдет в силу, возьмет все в свои руки и закончит записи за него. Николаc сколько угодно может писать: «Я думаю…, полагаю, что…, уверен…, наверняка…» А потом древний человек пробудится к жизни и запишет последнюю строку: «Он был прав. Так и есть — это я».

— Во всей этой истории меня постоянно волновало одно, — сказала Рэйчел. — Как он поведет себя по отношению ко мне и Джонни, если его сумеют пробудить?

По— моему, сегодняшние события показали, что он будет заботиться о Джонни.

— А возможностей у него больше, чем у меня, — добавил Николаc.

— И ты не станешь сопротивляться? — возмутился я. — Будешь пассивно ждать, пока он тебя одолеет?

— Я жду этого с нетерпением, — сказал Николаc.

— У вас тут поблизости сдается квартира? — спросил я Рэйчел. В конце концов, почему бы писателю не пожить там, где ему вздумается? Разве он привязан к одному месту?

— Думаешь, твое присутствие ему поможет? — чуть улыбнулась Рэйчел.

— Ну что-то вроде этого, — ответил я.

Глава 8

Они оба очевидно смирились с тем, что в Николаса вторглось нечто; в их поведении сквозила покорность.

Мне же все происходящее казалось неестественным, кошмарным, чем-то таким, от чего надо отбиваться любыми доступными способами. Поглощение человеческой личности этим…, ну, в общем, тем, что поглощало — чудовищно!

При условии, что теории Николаcа верны; на самом-то деле он скорее всего заблуждается. И все равно, я хотел быть рядом. Многие годы Николаc был моим лучшим другом и все еще оставался им, хотя нас разделяли шесть сотен миль. Кроме того, мне тоже стала нравиться Пласенсия.

— Красивый жест, — сказала Рэйчел. — Не покинуть друга в трудное время…

— Это больше, чем жест, — возразил я.

— Пока ты еще окончательно не переехал, хочу вам обоим кое-что рассказать. Я сама только вчера узнала, совершенно случайно. Еду я по какой-то маленькой улочке, просто так еду, наобум — хочу, чтобы Джонни успокоился и заснул — и вдруг вижу зеленый дощатый домик с мемориальной доской: «Здесь родился Феррис Ф. Фримонт». Представляете?!

— Ну сейчас его здесь нет, — резонно указал Николас. — Он в Вашингтоне, в трех тысячах миль отсюда.

— Но каков гротеск! — воскликнула Рэйчел. — Жить в городе, где родился тиран! Родился в таком же, как он сам, жалком маленьком домике отвратительного цвета…

Я из машины, конечно, не вылезла, не хотела и близко подходить, но видно было, что дом открыт и там ходят люди. Вроде как в музее: вот его учебники, а вот постелька, где он спал…

Николаc повернулся и посмотрел на жену странным внимательным взглядом.

— И никто вам об этом не говорил? — спросил я.

— Похоже, здесь об этом говорить не хотят, — ответила Рэйчел. — Я имею в виду местных жителей. Похоже, они предпочли бы держать это в тайне. Думаю, Фримонт платит из собственного кармана, чтобы из его дома сделали музей.

— Знаешь, а я бы туда сходил, — промолвил я.

— Фримонт, — с задумчивым видом произнес Николас. — Величайший лжец в истории мира. Наверное, он родился совсем не там. Просто специалисты по общественным связям выбрали это место как наиболее подходящее его имиджу… Любопытно. Рэйчел, давай съездим прямо сейчас. Посмотрим.

Рэйчел сделала левый поворот, и некоторое время мы ехали по узким немощеным аллеям, с двух сторон засаженным деревьями.

— Улица называется Санта-Фе, — произнесла Рэйчел. — Помню, я заметила название и еще подумала: хорошо бы вытурить Фримонта из города прямо на паровозе! — Она подъехала к обочине и остановилась. — Вот, справа.

В полумраке смутно виднелись очертания домов. Воздух был теплым. Где-то громко работал телевизор, слышалась испанская музыка. Поблизости лаяла собака.

Мы с Николасом вылезли из машины и медленно побрели по улице; Рэйчел осталась за рулем, баюкая спящего ребенка.

— Ну глядеть тут особенно не на что, и ночью туда не попадешь, — заметил я.

— Я хотел посмотреть, то ли это место, что являлось мне в видениях, — сказал Николаc.

Мы бесцельно шли по тротуару; из трещин в асфальте росла трава. Николаc споткнулся, ушиб ногу и сдавленно выругался. На углу мой друг замедлил шаг, нагнулся и прочитал отпечатанное на асфальте слово — видимо, аккуратно вписанное, когда асфальт был горячим, при укладке.

АРАМПРОВ

— Это, должно быть, первоначальное название улицы, — сказал Николаc. — Потом его изменили. Вот откуда Фримонт взял название своей тайной группы заговорщиков — из собственного детства. Сейчас он и не помнит-то ничего. Но когда-то здесь играл.

Нарисованная картина — шаловливо играющий Феррис Фримонт (вообще дико себе представить: Феррис Фримонт — беззаботный мальчуган!) — была слишком абсурдной. И все же… Рядом с этими самыми домами он катался на трехколесном велосипедике, по тем же выбоинам, где спотыкались мы с Николасом; и мать, наверное, предупреждала его, чтобы не лез под машины.