Правду прошлого можно увидеть в музее. Но что она такое? Мертвые вещи, иногда замечательные и красивые, но мертвые. И тысячи ящичков с монетками, табакерки, гребешки, и зеркала, которые уже ничего не отражают, и одежда, которая производит такое впечатление, будто носили ее исключительно лилипуты, и груда всякого затхлого старья, которое абсолютно ничего нам не говорит. Один знакомый как-то раз показал мне дорогую семейную реликвию — носовой платок, который тридцатого января тысяча шестьсот сорок девятого кто-то обмакнул в кровь казненного английского короля Карла Первого[30]. Это была отвратительная, порыжевшая тряпка. Но если бы у вас, у меня и у Роли были деньги и нужные люди, мы бы поставили сцену казни короля Карла так, что народ рыдал бы, глядя на это. Так что ближе к правде? Та тряпка или наша постановка?

Я решил, что пора мне вмешаться.

— Я бы не назвал правдой ни ту тряпку, ни вашу постановку, — сказал я. — По образованию и характеру я историк, так что обратился бы к документам. А о казни короля Карла их великое множество. И вот, прочтя их, проверив и осмыслив, я противопоставил бы свою правду вашей и победил бы.

— Но, мой дорогой Рамзи, нам бы и в голову не пришло начинать постановку без консультаций с вами или кем-нибудь вроде вас и без учета в самой полной мере вашего мнения.

— И вы согласились бы снимать в пасмурный день? Не возникло бы у вас искушения снять кадр, в котором за Уайтхоллом[31] поднимается солнце, тогда как солнце английской монархии заходит на эшафоте?

Линд посмотрел на меня грустным взглядом.

— Как же вы, историки, недооцениваете нас, художников, — сказал он с холодной скандинавской скорбью. — Вы думаете, что мы — дети, которых все время соблазняют какие-нибудь игрушки и вульгарщина. Вы знаете хоть одну мою вещь, где я опустился бы до восхода солнца?

— И потом, вы даже не догадываетесь, что мы можем сделать из этих великолепно-жемчужных оттенков серого, — сказал Кингховн.

— Вы меня никогда не убедите в том, что если какой-то художник — пусть и самый талантливый — считает что-то правдой, то это и есть правда, — сказал я. — Я каждый раз буду требовать от вас документ, подтверждающий это.

— Наверно, кому-то приходится и документы писать, — сказал Линд. — Но разве у него нет никаких эмоций? Конечно же, есть. Но поскольку он не привык давать волю эмоциям, то тем вероятнее он будет ошибочно считать, что создаваемый им документ — объективная правда.

В этот момент раздался голос Инджестри.

— Айзенгрим возвращается. Весь напомаженный для нескольких следующих кадров, — произнес он. — А что до его рассказа, то мы должны быть готовы к тому, что, кроме его эмоций, ничего не узнаем. Как человек не чуждый литературе я рад, что у него есть эмоции. Большинство биографий начисто лишены иных эмоций, кроме безапелляционного чувства самозащиты.

— Эмоции! Правда! Чушь свинячья! Давайте-ка лучше снимем несколько добрых сотен футов пленки, пока наша звезда не решит, что он устал, — сказал Кингховн. Этим мы и занялись.

Хороший съемочный день привел Магнуса в приподнятое расположение духа. Лестные отзывы Инджестри о его актерских способностях тоже благотворно подействовали на него, и в этот вечер он развернул перед нами целую галерею образов.

— Чарли настоял на своем, и скоро я уже участвовал в представлении. Чарли был прав: Абдулла привлекал зрителей; подобные автоматы вызывают у людей безудержный интерес. Так уж устроен человек — машина, которая вроде бы обладает сверхъестественными способностями, отталкивает и в то же время притягивает его. Люди любят себя пугать. Вы только посмотрите на весь этот нынешний шум вокруг компьютеров. Может быть, компьютеры и умные, но они не делают ничего такого, что бы не мог с их помощью сделать человек. Но сегодня то и дело приходится слышать, как люди самозабвенно пугают себя наступлением эпохи, когда верховодить будут компьютеры. Я не раз подумывал задействовать компьютер в представлении, но такой номер был бы непомерно дорогим, тогда как с помощью несложного механизма и проволоки я могу создать что-нибудь ничуть не хуже и гораздо привлекательнее, и публике это будет нравиться. Но если бы я все же поставил что-нибудь с компьютером, то я бы придал ему форму какого-нибудь живого существа — марсианина или жителя Луны, — потому что публику тянет к умным куклам. Абдулла был умной куклой примитивного типа, и деревенским простакам он никогда не надоедал.

Вот здесь-то Гас и должна была приложить свою деловую смекалку. Чарли и Виллар хотели поставить Абдуллу в отдельный шатер и выкачивать из простаков деньги, давая по двадцать представлений в день, но Гас знала, что при таком раскладе номер потеряет свою привлекательность. Если же использовать Абдуллу бережно, то его хватит на годы, а Гас была человеком дальновидным и расчетливым. Выяснилось также, что я лучше карлика, который по какой-то причине (из-за пьянства, наверное) был ненадежен — мог загубить выступление или поддаться капризу и подсунуть меньшую, чем нужно, карту. С Абдуллой Виллару не везло. Он купил этот автомат и нанял карлика, на которого, как оказалось, нельзя положиться, так что давать представления было рискованно, а потом карлик и вовсе исчез. Абдулла уже несколько месяцев простаивал, но теперь можно было считать, что в балагане появился новый номер.

Мне очень хотелось преуспеть в роли Абдуллы, хотя никаких благ от этого я для себя не ждал. Я не знал, как устроен этот мир, и довольно долгое время даже не понимал, насколько велика моя власть и что я могу с выгодой для себя этой властью пользоваться. А в «Мире чудес» никто не собирался просвещать меня на этот счет. Насколько я помню свои чувства в течение этих первых месяцев, они ограничивались желанием стараться изо всех сил, чтобы не быть отосланным назад к отцу, где меня ждало неминуемое наказание. Прежде всего, мне нравилась роль тайного участника в великой игре по обману деревенских Простофиль, и счастью моему не было предела, когда я, невидимый, находился в пахучем чреве Абдуллы.

Когда я был на виду, то звался Кассом Флетчером. Имя это я ненавидел, но оно нравилось Виллару, потому что именно он как-то раз изобрел его, когда у него разыгралось воображение, что случалось крайне редко. Фантазии у Виллара практически не было. Со временем я узнал, что свое ремесло он перенял от одного старого фокусника и ни разу за всю жизнь ни на йоту не отступил от того, чему когда-то выучился. Он был самым нелюбопытным из людей, которых мне доводилось встречать. Но вот когда мы ехали в поезде, на той первой неделе, он вдруг понял, что у меня должно быть имя: прочие исполнители были удивлены, обнаружив в вагоне, забронированном за «Миром чудес», маленького мальчика, которого им даже не представили. Откуда я такой взялся?

Когда жена Джо Дарка, метателя ножей, задала Виллару этот вопрос прямо в лоб, тот, задумавшись на мгновение, выглянул в окошко и сказал: «Так это же маленький Касс. Он мне вроде как родственник. Касс Флетчер[32]». Потом он разразился смехом, что случалось с ним довольно редко.

Как только ему удалось отловить Чарли, который бродил взад-вперед по вагону, мчавшемуся по просторам Западного Онтарио, и сплетничал со всеми напропалую, Виллар поведал ему о своей великолепной шутке: «Эм Дарк пожелала узнать, как зовут мальца, ну, я, это, задумался, а потом гляжу в окно, а там сарай с такой огромной надписью: БОБРОВНИК ФЛЕТЧЕРА. ВСЕ ДЕТИ МЕЧТАЮТ ЗДЕСЬ ПОБЫВАТЬ. И тут меня как осенило, и я говорю — Касс Флетчер, вот как его зовут. Шикарный способ давать имена, а?» Меня покоробило оттого, что имя мне дали по вывеске на сарае, но моего мнения никто не спрашивал, и все решили, что я — племянник Виллара.

Так или иначе, но мы остановились на этой легенде. Время шло, и до меня стали доходить разговоры, которые шепотком вели между собой Молца, глотатель огня, и Сонни Сонненфелс, силач. Они называли Виллара «тыловым разбойником» (я этого выражения не понимал) и говорили, что малец ему, наверно, больше чем племянник и обманка для Абдуллы.

Обманка. Мне сразу же пришлось запомнить это словечко во всех его смысловых оттенках. Обманка была составной частью любого трюка, и хотя все Таланты признали бы, что без обманки не обойтись, это понятие было неизменно сопряжено с чем-то вроде позорного клейма. Сонненфелс вообще обходился без обманок. Он и в самом деле был силачом — поднимал огромные штанги, разрывал руками телефонные книги, поднимал любого, кто соглашался усесться на стул, который Сонни затем вздымал над публикой одной рукой. У силача есть свои хитрости, но нет никаких обманок: любой мог попробовать свои силы и попытаться поднять штангу. Франк Молца, глотатель огня и шпаг, имел свои маленькие обманки, потому что шпаги были не так остры, как он это изображал, а глотание огня представляет собой довольно сложный химический трюк, который обычно вреден для здоровья. А вот профессор Спенсер, который родился без рук, — вообще-то у него были крошечные, смешные ручонки, но он их напоказ не выставлял, — обходился без всяких обманок. Он зажимал пальцами ног кусок мела и писал им на грифельной доске, а если вы пожелаете заплатить двадцать пять центов, то выводил ваше имя на двенадцати визитных карточках — железным пером, каллиграфическим почерком. У Джо Дарка и его жены Эмили тоже не было никаких обманок. Джо метал ножи с такой точностью, что мог обрисовать контур своей жены Эмили на доске, к которой та становилась. Это было мастерство — единственное мастерство, которым владел бедняга Джо, и в «Мире чудес» он был самой бесцветной фигурой. Да и Хайни Байер со своей ученой обезьяной Ранго ни в каких обманках замечен не был. Эта обезьяна — как и все обезьяны — была честной и делала все трюки без дураков. Лилипут-жонглер, Пиччино Дзовени, был абсолютно честным жонглером, но в прочих отношениях — отпетым мошенником. Жонглировал он более чем средне, так что какая-нибудь обманка ему бы не помешала.

Можно сказать, что по-настоящему обманки начинались с Зитты, королевы джунглей, чьи змеи усмирялись разными средствами, а особенно ее ленивая старая кобра — перекормленная, да еще накачанная всякими наркотиками. При том образе жизни, который устанавливала для них Зитта, змеи у нее долго не задерживались. Они не выносили постоянного грубого обращения и издевательств. Зитта все время слала в Техас телеграммы, требуя у поставщика новых и новых гремучих змей. Я вычислил, что змея, попав в руки Зитты, жила от четырех до шести недель, но змеи были существами злобными, а потому не вызывали у меня особого сочувствия. Зитта тоже была существом злобным, но слишком глупым, чтобы серьезно обыгрывать свою злобность во время представления. Андро-гермафродит был сплошная обманка. Он был мужчиной — в своем роде — и до самозабвения влюбленным в себя. Предполагалось, что левая часть его тела — женская, и он не жалел на нее трудов, а также депиляторов и кремов для кожи. Забавно он смотрелся с этой его накладной грудью и длинными волнистыми волосами, которые отращивал слева. Другую половину тела он усердно накачивал, на правой руке и ноге у него были разработаны мощные мускулы, на которые он накладывал причудливые тени. Я так и не смог привыкнуть к тому, что он пользуется ведром в мужском донникере[33] — так у нас назывались примитивные удобства в маленькой палатке для переодевания с задней стороны балагана. Он был большой задавала; в шоу-бизнесе привыкаешь к тщеславию, но Андро был случай особый.

Абдулла, конечно, был стопроцентной обманкой. Не думаю, что кого-то из труппы это могло сильно волновать, если бы их не подзуживал весьма примечательный Талант, которого я еще не назвал. Звали ее Счастливая Ганна, или Толстуха.

Толстуха или Толстяк — почти непременный атрибут такого балагана, как «Мир чудес». Интерес публики к заводным куклам вполне может сравниться с неутолимым спросом на толстяков. Человек-скелет не стоит хлопот, если он не может ничего другого — скажем, отрастить волосы до пят, или есть стекло, или обратить на себя внимание каким-либо иным способом. Но вот толстой даме достаточно просто быть толстой. Счастливая Ганна весила четыреста восемьдесят семь фунтов[34]. От нее всего-то и требовалось, что выставлять себя напоказ, сидя на большом стуле, — и пропитание ей было обеспечено. Но это было отнюдь не в ее характере. Она во все вмешивалась, обо всем имела свое мнение и — что было хуже всего — претендовала на роль безупречного нравственного авторитета. Именно это ее качество заставляло других задуматься: а нет ли и у нее какой-нибудь обманки?

Враждовавший с ней Виллар утверждал, что обманка у нее есть. Прежде всего, она надевала парик, этакую девичью каштановую штучку, вьющуюся и игривую. Перед каждым ее розовым ушком свисало по локону, по виду напоминавшему пружинку от часов. Задорный румянец на щеках тоже был обманкой, потому что Ганна густо покрывала себя косметикой. Но все это не выходило за рамки обычных приемов. Виллар же настаивал на том, что обманка Толстухи коренится в профессиональной болезни толстух — обильном потении, которое приводит к серьезным опрелостям, ведь кожные складки у них могут иметь глубину до двенадцати дюймов. Трижды или четырежды в день Ганне приходилось удаляться в женскую половину раздевалки, где Гас снимала с нее одежду и припудривала болезненные участки кукурузным крахмалом. В какой-то момент, будучи еще новичком в балагане, я примкнул глазом к щели в шнуровке парусиновой ширмы, разделявшей мужскую и женскую части раздевалки, и то, что я увидел, меня потрясло. Когда Ганна восседала в розовом комбинезоне на своих мостках, она имела довольно жизнерадостный вид, а теперь, держась за спинку стула и наклонясь вперед, являла собой прискорбную гору мяса. У нее были огромные складки жира по бокам, как у нечестивого из Книги Иова[35]. Чудовищный живот свисал чуть ли не до колен, ладный паричок скрывал седоватые остриженные под ежик волосики, а груди свисали на живот, как огромные полупустые кошелки из жировых складок. Ничего подобного я больше в жизни не видел, кроме разве что изображения Смет-Смет, богини-бегемотихи, на выставке африканского искусства, куда меня несколько лет назад затащила Лизл. Обманка состояла из двух больших полотенец, скрученных жгутом и подвязанных под грудью, которая таким образом приобретала условное сходство с пышным бюстом. Эти полотенца были предметом ожесточенных споров между Ганной и Вилларом: она утверждала, что полотенца являются необходимым предметом гигиены, а он настаивал на том, что это чудовищный обман публики. Вообще-то обман волновал Виллара в последнюю очередь — но именно Ганна сделала этот вопрос камнем преткновения, проведя четкую разграничительную линию нравственного плана между обманным Талантом, вроде Абдуллы, и честным Талантом, вроде Толстухи.

Они постоянно ссорились из-за этого. Ганна была болтлива и обладала злобным характером, что казалось странным у человека, чей профессиональный успех зависел от того, насколько удачно производит она впечатление приветливости и доброты. Когда мы ехали в поезде, она могла нудить по поводу обмана полчаса без остановки, и наконец обычно молчаливый Виллар говорил низким угрожающим голосом: «Слушайте, мисс Ганна, или вы заткнете свою пасть, или в следующий раз, когда соберется побольше зрителей, я им все расскажу о ваших обманных сиськах. Ясно? А теперь заткнись, я тебе говорю!»

Конечно, он никогда не сделал бы этого. Такое поведение было бы нарушением профессиональной этики, и даже Чарли не смог бы тогда погасить гнев своей сестры — та непременно вышвырнула бы Виллара из балагана. Но угроза в его голосе заставляла Ганну замолчать на несколько часов.

В те первые недели я был очарован «Миром чудес», и у меня хватало времени для его изучения, потому что, согласно договоренности, по которой я был оставлен, в рабочие часы меня никто не должен был видеть — кроме тех случаев между представлениями, когда насущная необходимость требовала, чтобы я немедленно посетил донникер. Даже ел я порой, не вылезая из Абдуллы. Представления проходили с одиннадцати утра до одиннадцати вечера, поэтому я съедал на завтрак, сколько в меня влезало, и полагался на то, что днем и ближе к вечеру мне принесут хот-дог или что-нибудь в этом роде. Считалось, что это входит в обязанности Виллара, но он был человеком беспамятным, и заботу о том, чтобы я не умер с голоду, брала на себя добросердечная Эмили Дарк. Виллар ел мало и, как и многие, не мог поверить, что есть люди с иными, чем у него, потребностями. Между Гас и Вилларом существовало нечто вроде соглашения относительно моего статуса. Виллар должен был получать за меня прибавку, но я этих денег никогда не видел. Я знаю, Гас заставила его пообещать, что он будет заботиться обо мне и хорошо со мной обращаться, но, думаю, он не понимал значения этих слов, и время от времени Гас устраивала ему выволочку за мой вид. Долгие годы у меня не было другой одежды, кроме той, что покупала Гас, удерживая деньги из жалованья Виллара. Но Гас понятия не имела, как одевать ребенка, и все, что она покупала, было мне велико — мне нужно было расти и расти, чтобы эта одежда стала мне впору. Впрочем, мне почти ничего и не требовалось. В Абдулле мне хватало хлопчатобумажных трусиков. Теперь я понимаю, в каких скверных условиях жил тогда. Удивительно, что эта жизнь меня не убила. Но в то время я принимал все так, как дети и принимают мир, созданный для них взрослыми.

Вначале я был околдован балаганом и с неослабным интересом изучал его из чрева Абдуллы. Каждый час давалось одно полное представление, которое называлось «смена». Смена начиналась у входа в шатер, на подмостках рядом с билетной кассой, и эта часть называлась «приманка» — не «наживка», как говорят теперь; в те времена такого словечка я не слышал. Билеты обычно продавала Гас, но если у нее были другие дела, находилась и замена. Чарли был «зазывала», а не «крикун» — еще одно новомодное словечко, которого я не слышал, пока оно не стало популярным благодаря какому-то фильму или пьесе. Вооружившись мегафоном, Чарли сообщал зрителям о том, что можно увидеть внутри. Одевался он пестро и хвост распускал совершенно по-павлиньи, так что с работой своей справлялся обычно неплохо.

Высоко над шатром висели транспаранты — большие размалеванные полотнища, служившие Талантам своего рода афишами. Каждый исполнитель должен был оплатить свой транспарант сам, хотя заказывала их Гас, и все у одного художника: так, мол, они будут обладать «привлекательным стилистическим единообразием». Транспаранты транспарантами, но кто-то все равно должен был выступать приманкой, и эта неприятная обязанность обычно доставалась артистам помельче. Молца разок-другой извергал огонь, Сонни несколько раз поднимал гирю, а профессор, лежа на спине, выводил ногой на огромном листе бумаги: «Тыквенный центр. Сельскохозяйственная столица тыквенного округа». Затем этот лист швыряли в толпу — кто первый схватит. Дзовени, лилипут-жонглер, показывал пару-тройку трюков, а время от времени, если дела шли неважно, появлялась Зитта с несколькими змеями; приходилось выходить и Даркам. Но приманка служила не для того, чтобы обеспечить зевак бесплатным развлечением, а дабы пробудить интерес к тому, что можно увидеть внутри шатра, и Чарли старался продать билетов как можно больше.

Когда в представление ввели Абдуллу, а случилось это, как только нам прислали транспарант из Нью-Йорка, Виллара от участия в приманке освободили.

Приманка и продажа билетов занимали минут двадцать, после чего завлекать публику принимался кто-то другой, а Чарли нырял в шатер и вооружался тросточкой, которая служила ему указкой. Теперь он изображал лектора, так как считалось, что главная функция «Мира чудес» — познавательная. Стиль Чарли тоже менялся: снаружи он шутил напропалую, тогда как в шатре напускал на себя профессорский вид — как уж он его понимал.

Меня поражало, что почти все Таланты владели двумя вариантами английского языка: на одном они говорили в свободное от работы время, а на другом — витиеватом и цветистом, — когда оказывались перед публикой. И Чарли был настоящим мастером вступительной речи.

Зрители, купившие билеты, сразу пропускались в шатер и могли разглядывать экспонаты до начала представления. Иногда они задавали вопросы, чаще других — Счастливой Ганне. «Вы все непременно узнаете в положенный срок», — каждый раз отвечала она. Шоу не должно было начинаться без Чарли. Войдя гоголем в шатер (ходил он высоко поднимая ноги, подчеркнуто энергично), он подзывал к себе зрителей и начинал расписывать Сонни: «Дамы и господа, перед вами сильнейший человек, какого вам доводилось видеть, к тому же добродушнее этого гиганта в мире и окрестностях вам не найти». Бедняге Сонни слова не давали, потому что у него был сильный немецкий акцент, а в конце лета восемнадцатого года немцы в сельской Канаде были не в почете. Не позволяли Сонни и затягивать выступление, потому что Чарли торопил зрителей к Молце, саламандре в человеческом облике[36], который засовывал себе в рот горящий факел, а потом извергал пламя, поджигая обрывок газеты в руках Чарли. Затем Молца принимался глотать шпаги, и в конце у него изо рта торчали целых четыре штуки. Познакомившись с ним поближе, я попросил его обучить этому и меня; я и сегодня могу проглотить нож для бумаги или что-нибудь не слишком острое. Но глотание шпаг и огня — нелегкий способ зарабатывать хлеб насущный, а с годами это становится опасно для здоровья. Затем наступала очередь профессора Спенсера — он писал ногами, но сначала с помощью мыла и безопасной бритвы (лезвия там не было — только станок) демонстрировал, как бреется по утрам. На грифельной доске профессор воспроизводил имя любого желающего: правой ногой — слева направо, а одновременно чуть ниже выводил то же имя левой ногой справа налево. Должен сказать, что писал он очень быстро и красивым почерком. Этот номер был довольно эффектным, но профессору никогда не воздавали должного. Я думал, причина в том, что люди смущались в его присутствии. Затем наступал черед Дарков с их ножами.

У них был очень хороший номер, который мог бы стать еще лучше, обладай Джо хоть каким-то актерским чутьем. Но Джо был простая душа — честный, порядочный парень, ему бы родиться каким-нибудь работягой. Его талант метателя ножей был из разряда тех необъяснимых способностей, которые иногда обнаруживаются у людей в остальном абсолютно непримечательных. Его жена Эмили вынашивала в отношении мужа честолюбивые планы. Она хотела, чтобы Джо стал ветеринаром, и, когда мы находились в пути, заставляла его корпеть над курсом заочного обучения, завершение которого должно было принести ему диплом третьесортного колледжа из американской глубинки. Всем, кроме Эмили, было очевидно, что Джо никогда не закончит программу, потому что ни слова с печатной страницы не застревало в его голове. Он умел метать ножи — и больше ничего. Оба они носили безвкусные костюмы собственного изготовления; костюмы эти уродливо морщились в самых неподходящих местах, когда Эмили стояла перед сосновой доской, а Джо метал ножи, обводя контур ее красивой фигуры. Милые люди — скромные Таланты.

После этого публика по лестнице чудес поднималась к Ранго — недостающему звену, которое представлял Хайни Байер. Ранго был орангутанг, обученный ходить с зонтиком по натянутому канату. На полпути он неожиданно переворачивался и повисал головой вниз, уцепившись за канат пальцами ног. В этом положении он задумчиво съедал банан, затем опять становился на ноги, выкидывал кожуру и заканчивал свое путешествие. После этого он садился за стол и звонил в колокольчик, а Хайни в шутовском наряде официанта подавал ему еду, которую Ранго поглощал с нарочитым изяществом; но вот очередное блюдо оказывалось ему не по вкусу, и он запускал в Хайни тарелкой. Ранго был, что называется, беспроигрышной картой. Все его обожали; к числу обожателей принадлежал и я, пока однажды не попытался с ним подружиться, а Ранго взял и плюнул мне в лицо кашицей из пережеванных орехов. По договору Хайни с владельцами балагана, ему приходилось делить с орангутангом одно купе в нашем спальном вагоне, и хотя Ранго был приучен не гадить дома, хлопот он доставлял немало, потому что спал по ночам плохо и любил, забравшись в чужое купе, просунуть руку под одеяло и ущипнуть спящего что есть сил, с разворотом. Жуть брала, когда ночью, высунув голову в коридор, ты видел Ранго, который перемещался по вагону, цепляясь за верхушки зеленых занавесок, словно перепрыгивая с ветки на ветку в родных джунглях.

После Ранго наступала очередь Зитты, королевы джунглей. Представления со змеями всюду одинаковы. Она обвивала змей вокруг шеи, накручивала их себе на руки, а в конце становилась на колени и заклинала кобру «одной лишь силой своих глаз, оказывающей гипнотическое воздействие на этого самого опасного обитателя джунглей», как вещал Чарли. И под занавес она запечатлевала поцелуй на уродливой змеиной морде.

Задумано все это было неплохо: сначала смешная сторона природы, а потом — зловещая. Как я узнал позднее, хитрость состояла в том, что Зитта склонялась над головой кобры сверху, а кобры не могут атаковать по вертикали. Этот номер небезопасен, и Зитта должна была хорошо знать свое дело. Став старше и циничнее, я иногда задавал себе вопрос: а что бы случилось, попробуй Зитта свои гипнотические способности на Ранго — что если бы она для разнообразия поцеловала его? Не думаю, что Ранго был дамским угодником.

Оставались еще Виллар, Андро-гермафродит и Счастливая Ганна, которые завершали представление. Дзовени, лилипут-жонглер, годился лишь на то, чтобы побыстрее выпроводить народ на улицу. Исходя из зрительских предпочтений, с возвращением Абдуллы Виллар должен был по праву занять самое почетное место. Чарли считал, что Андро следует поставить прямо перед Абдуллой, но Счастливая Ганна категорически возражала. Скандалистка она была та еще. Если, мол, доподлинное, познавательное чудо природы, безо всяких там обманок, ценится ниже, чем какая-то дутая безвкусица, то она готова оставить искусство и разочароваться в роде человеческом. В своем исступлении она становилась такой отвратительной, что последнее слово оставалось за ней. Андро, когда ущемлялись его интересы, спуску никому не давал — но куда ему до неиссякаемого, всеобъемлющего библейского потока проклятий, какой могла извергнуть Ганна. Он назвал ее жирной крикливой старой сукой и этим исчерпал свой запас ругательств, она же открыла по нему огонь из всех калибров.

«Ты не думай, против тебя лично я ничего не имею. Я тебе цену знаю. Знаю я скалу, из которой ты иссечен. Ты из этих никудышных бостонских греков — все они торговцы рыбой вразнос или мелкие воришки. И из какого рва ты извлечен[37], тоже знаю, — за пятьдесят центов в час готовы стоять голыми перед художниками, даже, упаси Господи, женщины. Но я знаю, что на самом деле говоришь против меня не ты, это дух нечистый, что в тебе живет, орет дурным голосом. А я тебе запрещаю, как это делал наш всемилостивый Господь. Я сижу здесь и кричу: “Замолчи и выйди из него”»[38].

В таких вещах Ганне не было равных. Вся ее огромная масса была напичкана библейской мудростью и цитатами, которые сочились из нее, как сок из ягод, отжимаемых через марлевый мешочек. Она подавала себя публике как библейское чудо, как некоего Левиафана в юбке. Она не позволяла Чарли говорить от ее имени. Как только он произносил вступительные слова («А теперь, дамы и господа, я представляю вам Счастливую Ганну, четыреста восемьдесят семь фунтов доброго юмора и смеха»), она брала инициативу на себя. «Да, друзья, я живое свидетельство того, насколько может растолстеть человек и при этом нести свой груз с радостью во имя Господа. Я надеюсь, все здесь знакомы с Библией, и если так, то вы знаете утешительное откровение из Книги Притчей, глава 11, стих 25: „Благотворительная душа будет насыщена“[39]. Да, друзья, я вам показываюсь не как диковинка и, уж конечно, не как чудовище какое-нибудь, а для того, чтобы своей повседневной жизнью и общественной деятельностью свидетельствовать о безграничной милости Господа. Я здесь не для того, чтобы зарабатывать хлеб свой насущный. Я отвергла множество предложений от миссионерских обществ и крупнейших проповедников, чтобы иметь возможность объездить весь этот континент и говорить с самой большой аудиторией настоящих людей, с чадами Господними, и свидетельствовать о Вере. Мои фотографии — в том самом виде, в каком вы видите меня сейчас, каждая подписана моей собственной рукой, — можно приобрести по двадцать пять центов за штуку, а еще, опять же всего за четверть доллара, я добавлю бесценное сокровище — вот это издание Нового Завета, которое легко влезает в карман и в котором любое и каждое слово, произнесенное в Его земной жизни Господом нашим Иисусом Христом, напечатано красным. Завет продается только с фотографией. Не упустите это великолепное предложение, которое я делаю себе в убыток только для того, чтобы воля Господа воплощалась здесь у вас, в Тыквенном центре, с большей силой. Не робейте — хватайте то, что я вам даю. Я сделалась насыщена, и когда у вас будет эта моя фотография — в том виде, в каком вы видите меня сейчас, — и этот Новый Завет, вам придется признать, что я воистину благотворительная душа. Ну, так кто будет первым?»

Возможность всучивать зрителям Заветы и свои фотографии оговаривалась в Ганнином контракте; у каждого Таланта контракт содержал пункт, позволявший им что-нибудь продавать на каждом представлении. Они предлагали публике свой незатейливый товар, или за них это делал Чарли, когда зрители собирались направиться к следующему чуду. Цена всегда равнялась двадцати пяти центам. У Сонни была книга по бодибилдингу. У Молцы — только его фотография, на которой он был запечатлен с полным ртом шпаг, и продавалась она хуже некуда. Профессор Спенсер предлагал визитки с собственной подписью; визитки эти были делом хлопотным, так как на их подготовку уходило довольно много времени. Эм Дарк продавала метательные ножи, которые Джо в свободное время делал из маленьких напильников: метательный нож — это, по сути, заточка, у него нет режущего края. Хайни продавал фотографии Ранго. Зитта предлагала ремни и браслеты, изготовленные из кожи змей, которых она заморила до смерти, хотя Чарли и расписывал это иначе.