Фата-Моргана - ФАТА-МОРГАНА 7 (Фантастические рассказы и повести)

      — Но…
      — Подумайте, отец Стоун, разве не будет вас тяготить сознание, что мы пренебрегли некими грешниками и не простерли над ними длани свои?
      — Но огненные шары!..
      — А чем они хуже нас? Мне кажется, что поначалу человек казался смешным всем прочим тварям. Он был невзрачен, но у него была бессмертная душа. И мы обязаны считать, что и эти пламенные шары обладают душами, доколе не докажем обратного.
      — Хорошо, — согласился мэр. — Но помните — город ждет вас.
      — В свое время. Сначала позавтракаем. Потом мы с отцом Стоуном отправимся в горы. Я не хочу пугать этих огненных марсиан ни толпой, ни машинами. Завтрак готов?
      Трапеза прошла в молчании.
      День уже клонился к вечеру, когда отец Стоун и отец Перигрин пришли в горы. Они сели на камень, расслабились и ждали. Марсиан не было, и священники чувствовали смутное разочарование.
      — Как вы думаете, — сказал отец Перигрин, отирая лицо, — если мы их позовем, они отзовутся?
      — Вы когда-нибудь бываете серьезным, отец Перигрин?
      — Нет, поскольку верую в Бога, а Бог несерьезен. И не смотрите на меня с таким возмущением. Мы ведь знаем о Боге лишь то, что Он есть любовь. А ведь любовь немыслима без чувства юмора. Если вы любите кого-то, то должны, в любом случае, терпеть его рядом, а это, в свою очередь, подразумевает, что вы будете хоть изредка ему улыбаться. Разве нет? Мы с вами — маленькие потешные зверьки, роющиеся в земной грязи, а Бог должен любить всех нас. Таким образом, мы апеллируем к Его чувству юмора.
      — Я никогда не думал о Боге так, — сказал отец Стоун.
      — Он создал носатую обезьяну, страуса и человека. Теперь вы меня понимаете? — улыбнулся отец Перигрин.
      И тут из-за сумеречных холмов явились марсиане, словно ряд голубых фонарей.
      Отец Стоун увидел их первым.
      — Смотрите! — воскликнул он.
      Отец Перигрин обернулся, и улыбка застыла у него на губах.
      Среди мерцающих звезд трепетали пламенные голубые шары.
      — Это чудовища! — отец Стоун даже подпрыгнул.
      — Постойте! — придержал его отец Перигрин.
      — Вернемся в город!
      — Нет. Смотрите и слушайте, — велел отец Перигрин.
      — Я их боюсь!
      — Не бойтесь. Они — божьи создания.
      — Дьявольские!
      — Успокойтесь, — вдруг улыбнулся отец Перигрин, и они замолчали, а пламенные шары, приблизившись, осветили их лица нежным голубым светом.
      Отец Перигрин вздрогнул — он снова вспомнил вечер Четвертого июля, снова почувствовал себя мальчишкой, как в тот День Независимости, когда среди звездной россыпи взрывалось небо и от грома дрожали оконные стекла, словно лед в тысяче бокалов. Ночь озарялась разноцветными огнями, а дяди, тети, двоюродные братья и сестры всякий раз вскрикивали «Ах!» И были Огненные Шары в больших и мягких дедушкиных ладонях. Как хорошо они запомнились! Шуршащие папиросной бумагой, словно крылья майского жука, они лежали в своих коробках, дожидаясь дня торжеств и фейерверков, когда их достанут и осторожно расправят. Синие, белые, красные всех цветов родного флага — Огненные Шары! Словно в тумане плыли перед ним дорогие лица родственников, давно умерших, давно покоящихся под мшистым покрывалом. Дедушка зажигает тонкую свечку, шары наполняются горячим воздухом, обретая форму, наполняются светом… И вот — чудесное видение — дедушка разводит ладони, и они улетают до следующего года, до следующего Дня Независимости, следующего прекрасного воскрешения. Они поднимаются выше и выше, летят сквозь жаркие созвездия летней ночи, отражаются в широко распахнутых глазах, плывут вглубь Иллинойса над ночными реками и сонными особняками, уменьшаются, улетают…
      Отец Перигрин почувствовал, как к глазам его подступают слезы. Над ним Огненными Шарами реяли марсиане. На мгновение ему показалось, что дедушка воскрес и стоит рядом.
      Но это был отец Стоун.
      — Ради Бога, святой отец, идемте отсюда, — говорил он.
      — Я должен говорить с ними. — Отец Перигрин подался вперед, еще не зная, что скажет через минуту. Вспомнилось, как он шептал Огненным Шарам: «Вы прекрасны, вы прекрасны», но сейчас этого было мало. Он еле поднял отяжелевшие руки и выдохнул слово, которое еще в детстве хотел прокричать Огненным Шарам:
      — Здравствуйте…
      А шары все плыли на фоне ночи, словно отраженные в темном зеркале — неподвижные, сверхъестественные, вечные.
      — Мы пришли с именем Божьим, — сказал небу отец Перигрин.
      — Глупости, глупости, глупости! — вскрикнул отец Стоун. — Отец Перигрин, перестаньте ради Бога!
      Светящиеся сферы моментально скрылись в горах.
      Отец Перигрин воззвал снова, и эхо потрясло вершины гор. Лавина дохнула пылью, помедлила и, рокоча камнями, понеслась на них.
      — Смотрите, что вы наделали! — крикнул отец Стоун. Отец Перигрин, все еще очарованный, взглянул и ужаснулся. Бежать было бесполезно — все равно камни догонят их и сотрут в порошок. Он лишь успел вздохнуть:
      — О Боже!
      …и камни упали.
      — Отче!
      Их выметнуло, словно мякину с веялки. Вспыхнуло голубое сияние, звезды померкли, прогрохотало, и они оказались на крепкой скале, в двух шагах от места, где должны были упокоиться их тела. Голубое сияние погасло.
      Священники стояли, вцепившись друг в друга.
      — Что это было?
      — Нас спасло голубое сияние!
      — Нет, мы успели убежать!
      — Это шары спасли нас!
      — Невозможно!
      — И все-таки это они.
      Небо опустело. Ощущение было такое, словно вдруг умолк огромный колокол, но его отзвук еще вибрировал в зубах и костях.
      — Скорее идемте отсюда. Вы чуть не погубили нас.
      — Я уже давно не боюсь смерти, отец Стоун.
      — Вы ничего не доказали. Эти голубые огни исчезли после первых же ваших слов. Бесполезно с ними разговаривать.
      — Нет, — настаивал отец Перигрин, — они как-то спасли нас. Это достаточно доказывает, что у них есть души.
      — Конечно, они моглиспасти нас. Все было как в тумане. Но скорее всего, мы спаслись сами.
      — Это не животные, отец Стоун… Животные не стали бы спасать неизвестных живых существ. Здесь налицо и милосердие, и сострадание. Возможно, завтра мы узнаем больше.
      — Что мы узнаем?! Как? — Отец Стоун очень устал, все переживания души и тела отразились на его суровом лице. — Будем выслеживать их с вертолетов? Декламировать им Библию? Они же не люди — у них нет глаз, ни ушей, ни тел, подобных нашим.
      — Зато я кое-что знаю о них, — отвечал отец Перигрин. — Мне ведомо великое откровение: они спасли нас, значит, они мыслят и отличают живое от неживого; Это ли не признаки души?
      Отец Стоун разводил огонь, кашляя от едкого дыма.
      — Я открою обитель для гусей и монастырь для свиней, — сказал он наконец, глядя на горящий хворост, — построю часовню под микроскопом и буду отправлять там службы, буду слушать их молитвы и выслушивать исповеди…
      — Ох, отец Стоун…
      — Простите, — покрасневшие глаза отца Стоуна блеснули поверх огня, — но уж больно это походит на крокодиловы слезы перед тем, как пожрать нас. Вы рискуете успехом всей нашей миссии, отец Перигрин. Мы принадлежим Фесттауну, там мы должны причащать и исповедовать.
      — Вы можете распознать человеческое в нечеловеческом?
      — Я бы гораздо охотнее искал нечеловеческое в человеческом.
      — А если нам откроют грехи этих созданий, грехи, известные нашей морали, разве это не докажет их разумность и свободу воли?
      — Для этого нужна великая убежденность.
      Становилось холоднее. Они поужинали бисквитами и ягодами, глядя на огонь и думая каждый о своем, потом раскидали костер и улеглись. Желая оставить за собой последнее слово, отец Стоун сказал, глядя на дотлевающие угли:
      — На Марсе нет ни Адама, ни Евы, ни новых грехов. Возможно, марсиане живут уже в царстве Божьей благодати. Тогда нам волейневолей придется вернуться в город и спасти души землян.
      Отец Перигрин помолился в душе своей за отца Стоуна, который сделался так мелочен и неразумен.
      — Согласен, отец Стоун, но ведь марсиане убили нескольких первопоселенцев. Это грешно. Но здесь должны быть и новые грехи, и марсианский Адам, и марсианская Ева, которые не сохранили образ божий и скатились во грех.
      Отец Стоун притворился спящим.
      Отец Перигрин никак не мог заснуть.
      Конечно, они не имели права бросить марсиан на произвол судьбы. Но разве нельзя преступить совесть и вернуться в людские города, что погрязли в грехах, где столько алчущих глоток и белотелых женщин с горящими глазами, развлекающих одиноких рабочих на ложе порока? Разве не там истинное место священника? Может быть, этот поход в горы — всего лишь его каприз? Думал ли он при этом о пользе Церкви Христовой или лишь об утолении своего ненасытного любопытства? Эти голубые шары — каким лихорадочным огнем пылают они в его душе! Какая же это непосильная миссия — отыскать душу под личиной человека в нечеловеческом образе. Неужели он столь возгордился, что счел себя в силах, пусть даже лишь в душе своей, обратить на путь истинный все пламенные сферы, обитающие на этом огромном холмистом бильярдном столе? Вот он, грех гордыни! Вот цена дел твоих! Но ведь эти греховные гордыни мысли родила Любовь: он так любил Бога и был так счастлив этим, что хотел одарить этим счастьем и всех остальных.
      Уже засыпая, он снова ощутил голубое пламя, словно огромные ангелы слетелись тихо и напевали ему в его беспокойном сне.
      Они сияли в небе и ранним утром, когда отец Перигрин проснулся.
      Отец Стоун тихо спал, свернувшись в тугой клубок, а отец Перигрин, заметив марсиан, не отводил от них взгляда. Он знал, что они человечны, но это предстояло доказать, иначе епископ отстранит его и освободит дорогу более способному.
      Но как это докажешь, если они скрываются в высях небесного свода? Как приблизишься к ним и как вопросишь?
      «Они спасли нас от обвала».
      Отец Перигрин поднялся, прошелся меж камней и начал взбираться на ближайшую гору, пока не достиг крутого утеса футов двести высотой. Он остановился, перевел дух: от энергичного восхождения он задохнулся морозным воздухом.
      «Если я упаду отсюда, то непременно разобьюсь…»
      Он бросил вниз камешек. Секунду спустя донесся щелчок.
      «…и Господь никогда не простит меня».
      Он швырнул другой камешек.
      «Но это не будет самоубийством, ведь я делаю это во имя Любви…»
      Он поднял взгляд к голубым шарам.
      «Но сначала — попытаюсь еще раз… Эй! Здравствуйте!»
      Отзвуки заметались в скалах, догоняя друг друга, но голубые огни не шевельнулись.
      Он звал их минут пять кряду… потом глянул вниз, на отца Стоуна, — тот спал как ни в чем не бывало.
      «Я должен доказать… — Отец Перигрин встал на кромку утеса. — Я уже стар, мне не страшно. Бог, конечно, поймет, что я сделал это во славу Его имени».
      Он глубоко вздохнул: вся жизнь проплыла у него перед глазами.
      «Неужели через мгновение мена не станет? Я боюсь, я слишком люблю жизнь. Но Его я люблю больше».
      Он уже падал.
      — Болван! — крикнул он, падая и падая. — Ты убьешься!
      Камни рванулись навстречу — он уже видел себя распростертым на них, разбитым, мертвым. «Зачем?!!» Он знал зачем, и это успокоило его. Вокруг выл ветер, камни неслись навстречу.
      И вдруг звезды сорвались с мест, полыхнуло голубым, и отец Перигрин почувствовал, что висит в воздухе, окруженный голубой аурой. А в следующую секунду его, живого и невредимого, перенесли на тот камень, где он раньше сидел. Он недоверчиво ощупал себя, посмотрел на голубые огни — те ушли в поднебесье.
      — Вы спасли меня, — вздохнул он, — не дали погибнуть. Значит, вы знали, что я заблуждался.
      Он обрушился на отца Стоуна, тряс его, бегал вокруг.
      — Подымайтесь, святой отец! Они спасли меня!
      — Кто? — Отец Стоун, моргая, сел на своем ложе.
      Отец Перигрин поведал ему о своем приключении.
      — Это был сон, кошмар, ложитесь-ка вы спать вместе со Своими шариками, — раздраженно ответствовал отец Стоун.
      — Но я же не спад!
      — Ну-ну, отец Перигрин, полно, успокойтесь.
      — Вы мне не верите? У вас есть оружие? Дайте-ка мне.
      — Зачем? — Отец Стоун достал маленький пистолет — он держал его для защиты от змей и тому подобных тварей.
      Отец Перигрин схватил оружие.
      — Я докажу. — Он направил дуло на левую свою ладонь и выстрелил.
      — Стойте!
      Загорелось голубое пламя, и на глазах у священника пуля застыла в воздухе, повисла над раскрытой ладонью отца Перигрина. Она висела так целую секунду, окруженная голубым ореолом, а потом, шипя, упала в пыль.
      Трижды стрелял отец Перигрин — в руку, в ногу, в туловище — и трижды пули окутывались сиянием, зависали и падали к его ногам, словно мертвые жуки.
      — Видите? — Он опустил руку, выронил пистолет. — Они разумны. Они думают, рассуждают, им ведомы моральные понятия. Разве животное стало бы спасать меня от самоубийства? Нет, на это способен только человек. Теперь-то вы поверили, святой отец?
      Отец Стоун посмотрел на небо, на голубые огни, потом молча опустился на колени, собрал еще горячие пули и крепко зажал их в кулаке.
      Позади вставало солнце.
      — Мне думается, — сказал отец Перигрин, — нам следует пойти к остальным, рассказать им обо всем и привести сюда.
      Когда солнце поднялось, они пошли назад, к ракете.
      Посреди черной доски Перигрин начертил ровный круг.
      — Это Христос, Сын Божий.
      Он притворился, что не слышит шиканья.
      — Это Христос во славе своей, — продолжал он.
      — Это больше походит на геометрическую теорему, — заметил отец Стоун.
      — Недурно замечено, ибо каждый из нас — доска, а на ней символы. Вы должны согласиться, что Христос ничего не утратит, если и Его муки олицетворял крест. А этот круг — Марсианский Христос. Только так мы принесем имя Его на Марс.
      Священники переглянулись, раздраженно зашушукались.
      — Вы, брат Матиас, сделаете стеклянный шар примерно такой величины, и чтобы светился он изнутри. Его мы и поставим на алтаре.
      — Отдает дешевым шаманством, — проворчал отец Стоун.
      — Напротив, — терпеливо продолжал отец Перигрин. — Мы дадим им понять образ Бога. Как вы думаете, приняли бы мы Христа, явись он на землю в образе осьминога? — Он развел руками. — Или это дешевое шаманство Бога — посылать нам Спасителя как Иисуса в человеческом облике? Когда мы воздвигнем здесь храм, освятим его и алтарь, и этот символ, неужели Бог откажется вселиться в него? Не откажется, и вы узнаете это в сердцах своих.
      — Но образ бездушных тварей!.. — с сомнением сказал брат Матиас.
      — Я уже много говорил об этом, брат Матиас. Они спасли нас от лавины. Они сознают, что самоубийство грешно, и препятствовали ему раз за разом. Значит, мы должны возвести храм, жить среди марсиан, отыскивать марсианские, чуждые грехи и помогать нашей новой пастве познать Бога.
      Видно было, что такая перспектива не воодушевила священников.
      — Неужто вас смущает их необычный вид? — удивился отец Перигрин. — Но много ли значит обличье? Ведь оно — только вместилище пламенной души, коей нас наделил Господь. Если завтра я узнаю, что морские львы вдруг обрели разум, свободную волю, знание без греха и знание, что есть жизнь, справедливый и милостивый нрав, и живут в любви, я построю храм для них. Если завтра, Божьим соизволением, бессмертные души обретут воробьи, я наполню храм гелием и уподоблюсь им; я буду проповедовать всем, у кого есть свободная воля и осознание грехов своих, вне зависимости от их обличья, что будут они вечно гореть в адском пламени, если не вкусят святого причастия, Я не могу оставить марсиан в геенне только потому; что моим глазам они представляются шарами. Когда я закрываю глаза — передо мною доброта, любовь, душа… Я не имею права их отвергнуть.
      — Но при чем здесь стеклянный шар, который вы собрались установить на алтарь? — возразил отец Стоун.
      — Возьмем для примера китайцев, — невозмутимо ответил отец Перигрин. — Какому Христу поклоняются китайские христиане? Естественно, восточному Христу. Все вы видели китайские национальные действа. Во что там одет Христос? В восточный халат. Что его окружает? Бамбук, туманные горы, искривленные сосны. У него узкие глаза, скуластое лицо. Каждая страна, каждая раса добавляют нашему общему Богу что-то свое. Вспомните святую деву Гваделупскую, ей молится вся Мексика. Какая у нее кожа? Смуглая, как у тех, кто ей поклоняется. Разве это богохульство? Вовсе нет. Было бы нелогично, если бы эти народы приняли бога другой расы. Я часто удивляюсь, как это наши миссионеры явились в Африку с белоснежным Христом. Правда, многие африканские племена Почитают белый цвет священным, но минет время — и африканский Христос потемнеет. Внешний вид не имеет значения. Мы не можем надеяться, что марсиане предпочтут форму, отличную от них самих. Мы должны принести им Христа, похожего на марсианина.
      — Я вижу упущение в ваших доказательствах, — сказал отец Стоун. — Марсиане заподозрят нас в лицемерии, когда увидят, что мы сами поклоняемся не сфероидальному Христу, но человеку с руками, ногами и головой. Как мы объясним такую разницу?
      — Этого никто их них не увидит. Христос здесь, будь он в человеческом или сферическом образе, и каждый народ будет поклоняться Ему, а не той или иной форме. Более того, мы должны уверовать в шар, который даем марсианам, хотя эта форма и непривычна для нас. Этот шар станетХристом. А мы должны помнить, что и мы сами, и образ нашего, земного Христа покажутся марсианам забавными, нерациональными и бессмысленными.
      Отец Перигрин положил мелок.
      — А теперь — отправимся в горы и воздвигнем там наш храм.
      Священники начали собираться.
      Марсианский храм совсем не походил на церковь: на одной из гор нашли ровную площадку, убрали с нее камни, пригладили и подмели. Брат Матиас поставил на алтарь пылающую сферу.
      К концу шестого дня «храм» был готов принять паству.
      — А что мы будем делать с этим? — Отец Стоун коснулся чугунного колокола. — Что он значит для них?
      — Если честно, я взял его для нас самих, — признался отец Перигрин, — для нашего собственного успокоения. Ведь нам здесь нужно что-то хорошо знакомое; ибо храм наш мало похож на церковь.
      Мы чувствуем себя неловко — даже я, уж больно здесь необычно. Временами я кажусь себе клоуном и тогда молю Господа ниспослать мне новые силы.
      — Многие священники смущены вашей затеей, а некоторые подшучивают над ней, отец Перигрин.
      — Знаю. Вот для них мы и повесили колокол на миленькой звоннице.
      — А как насчет органа?
      — Завтра, на первой службе, он непременно будет звучать.
      — Но ведь марсиане…
      — Знаю. Это нужно, чтобы поддержать наш дух нашей родной музыкой. Возможно, потом мы узнаем их мелодии.
      Воскресным утром они встали чуть свет и вышли на мороз, словно бледные призраки, в одеждах, хрустящих от инея, и наполнили звонкие чаши святой водой.
      — Я вот думаю, какой нынче день на Марсе, воскресенье ли?.. — начал было отец Перигрин, но, заметив, как передернуло отца Стоуна, поторопился закончить: — Сегодня может быть и вторник, и четверг — кто знает? Не обращайте внимания, все это только игра ума. Главное — для нас сегодня воскресенье. Идемте.
      Дрожа от холода, священники собрались на площадке «храма».
      Отец Перигрин прочел краткую молитву и положил холодные пальцы на мануал органа. Музыка рванулась вверх, словно стая прекрасных птиц. Будто выпалывая сорную траву в заросшем саду, он перебирал клавиши, и чудные звуки, дрожа, унеслись в горы.
      Музыка успокаивала ветер, и в воздухе разнесся свежий запах утра. Она плыла среди гор, и с камней дождем облетала древняя пыль.
      Священники ждали.
      — Ну, отец Перигрин, что-то я не вижу наших приятелей, — заметил отец Стоун, глядя в пустое небо, где поднималось багровое солнце.
      — Попробуем еще раз, — вытирая испарину, ответил отец Перигрин..
      Он возводил здание Баха, слагая из прекрасных камней собор мелодии, огромный, словно собор Святого Петра. Музыка не разрушалась, не падала, она повисала в воздухе и с грядами облаков уносилась в далекие страны.
      Небо оставалось пустым.
      — Они придут! — сказал отец Перигрин, заглушая растущую в сердце панику. — Давайте молиться. Давайте попросим их прийти к нам — они читают мысли, они услышат.
      Шепча и перебирая четки, священники опустились на колени. Они молились.
      И вот с востока, из-за гор, покрытых льдом, пришли пламенные шары. Было семь часов марсианского утра. Было воскресенье, или пятница, или понедельник.
      Шары плыли, опускались, заполняли собой площадку вокруг дрожащих священников. «Благодарю, благодарю тебя. Господи!» — отец Перигрин все играл, крепко зажмурившись. Потом повернулся, оглядел свою чудную паству.
      И тут они услышали в душах своих голос. Голос рек:
      — Мы пришли ненадолго.
      — Вы можете остаться здесь, столько захотите, — сказал отец Перигрин.
      — Ненадолго, — спокойно продолжал голос. — Мы должны сказать вам нечто. Это не займет много времени. Но мы надеемся, что вы и без нас сможете продолжить свое дело.
      Отец Перигрин хотел что-то сказать, но голос перебил его.
      — Мы древние. — Голос проникал в мозг, расцветая там голубым газовым пламенем. — Мы — старые марсиане, покинувшие мраморные города, ушедшие в горы и отрешившиеся от всего, чем жили. Давным-давно мы стали такими, какими вы нас видите теперь. Когда-то мы были людьми, и у нас были тела, руки, ноги — почти как у вас. Предание гласит, что один из нас, добрый и умный, нашел способ освобождать душу и разум от, телесных и духовных немощей, от стареющего и смертного тела — и мы превратились в голубое пламя и стали жить среди небес, ветров и гор с тех пор и навеки, не ведая ни гордости, ни высокомерия, ни богатства, ни бедности, ни жары, ни холода. Мы живем вдали от всего мира, от всех людей, от всего, что оставили. Мы забыли все это, и о нас забыли. Мы не болеем, не умираем, мы отрешились от бренных тел и живем под сенью Божьей милости. У нас ничего нет, и мы ничего не хотим. Мы не крадем, не убиваем, нам чужды вожделение и ненависть. Мы не размножаемся, не едим, не пьем, не воюем. Вся чувственность, все телесные грехи остались позади, словно детские болезни, вместе с нашими телами. Мы отрешились от греха, отец Перигрин, и он сгорел, словно осенние листья, исчез, словно грязный снег плохой зимы, он утрачен, как подснежники после весенних заморозков, потерян, как душные ночи жаркого лета. Наши погоды умеренны, а владения богаты размышлениями.
      Отец Перигрин встал, ибо голос звучал в нем с такой силой, что ощущался почти физически. Он был в экстазе, словно голубой огонь очищал его.
      — Мы решили рассказать вам все это, ибо ценим ваши старания ради нас, хотя и не нуждаемся в них: ведь каждый из нас — сам себе храм, и ему не нужно место, где бы он очищался душой. Простите, что не пришли сразу, но ведь уже десять тысяч лет мы ни с кем не разговаривали, ни во что не вмешивались. Мы не хотим мешать жизни на этой планете, какой бы она ни была. Поймите, мы словно те лилии, что не прядут. Нам хорошо. И мы советуем перенести ваш храм в новый город и там очищать души, ибо, уверяем вас, мы живем мирно и счастливо.
      Священники стояли на коленях, залитые голубым светом, и отец Перигрин тоже опустился на колени, и они плакали. Время шло, и они все плакали, не обращая ни на что внимания, ни о чем не думая.
      Голубые шары зашевелились и стали один за другим подниматься в холодную небесную высь.
      — Можно мне!.. — робко позвал отец Перигрин. — Можно мне когда-нибудь вернуться? Я хочу слышать вас.
      Голубые огни вспыхнули ярче. Воздух затрепетал.
      Да. Когда-нибудь он снова встретится с ними… Когда-нибудь.
      А теперь огненные шары улетели, исчезли, а он, коленопреклоненный, снова чувствовал себя тем мальчиком, что со слезами на глазах кричал Огненным Шарам: «Возвращайтесь! Возвращайтесь!» Словно дедушка мог взять его на руки и отнести в спальню давно покинутого дома в Огайо.
      На закате они спустились с гор. Отец Перигрин оглянулся и увидел голубые огни. «Мы не сможем построить храм, достойный вас, подумал он. — Вы сами — Красота Воплощения. Какой храм сравнится с фейерверком чистых душ?»
      Следом за ним молча шел отец Стоун.
      — Я вижу, — сказал он наконец, — что Истина есть на всех планетах. Все это — части одной Великой Истины. Придет некий день, когда все они соберутся вместе, словно куски мозаики, и день этот будет велик и поразителен. Марсианская истина ничуть не менее правдива, нежели земная, просто они лежали рядом. Мы пойдем к другим мирам, по кусочкам собирая Истину, пока в некий день она, всеобщая и целая, не засияет перед нами, словно свет нового дня.
      — Такая уж нам выпала судьба, отец Стоун.
      — Мне даже жалко возвращаться в город, к своим. Эти голубые шары. Помните, как они собрались вокруг нас? И этот голос… — отец Стоун вздрогнул.
      Отец Перигрин взял его за руку, и дальше они шли вместе.
      — Вы знаете… — сказал, помолчав, отец Стоун, глядя на брата Матиаса, что шел впереди и осторожно нес стеклянный шар, пылающий вечным голубым огнем, — знаете отец Перигрин, эти шары…
      — Да?
      — Это был Он. Наконец-то это Он.
      Отец Перигрин улыбнулся. Они вышли из гор и пошли к новому городу.
 
       (Перевод с англ. С.Ирбисова)

ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

      Был день Поминовения, и все, включая бабушку Лоблилли, шли по летней дороге, пока не очутились на дне земном и в небе высоком деревеньки Миссури, и пахло так, как бывает, когда один сезон сменяет другой, — зацветающими луговыми травами.
      — Вот мы и пришли, — сказала бабушка Лоблилли, опираясь на палку, оглядела всех горячим взглядом своих карих с желтизной глаз и сплюнула в пыль.
      Кладбище располагалось на пологом склоне холма. Здесь было царство просевших могил и деревянных крестов, пчелы жужжали среди тишины, а бабочки то складывали крылья-лепестки, то вновь расцветали в прозрачном голубом воздухе.
      Высокий загорелый мужчина и женщина с зонтиком долго стояли молча, глядя на холмики, под которыми лежали их родственники.
      — Ну, давайте работать! — сказала бабушка и заковыляла по влажной траве, быстро втыкая то здесь, то там свою палку. Остальные несли лопаты и специальные корзины, украшенные маргаритками и ветками сирени.
      В августе правительство закрывало дорогу сюда, и, поскольку этим кладбищем не пользовались уже пятнадцать лет, родственники согласились на перезахоронение.
      Бабушка Лоблилли опустилась на колени и взмахнула лопатой.
      Другие тоже копошились на могилах своих родных.
      — Бабушка, — сказал Джозеф Пайкс — его тень была такой же большой, как и он сам. — Бабушка, ты не там копаешь. Это могила Уильяма Симмонса!
      При звуке его голоса все остановились и прислушались. Стало так тихо, что можно было услышать бабочек, порхающих в прохладном полуденном воздухе.
      Бабушка подняла глаза на Пайкса.
      — Ты думаешь, я не знаю, что это его могила? Я не видела Уильяма Симмонса шестьдесят лет и собираюсь повидаться с ним сегодня.
      Она мерно, лопата за лопатой, кидала жирную землю и что-то говорила то ли в пустоту, то ли тому, кто мог ее слышать:
      — Шестьдесят лет назад он был красивым, ему было всего двадцать три. А мне было двадцать. Золотые волосы, молочно-белые руки и шея, румянец цвета хурмы. Шестьдесят лет, и день свадьбы был уже назначен, а потом — его болезнь и смерть. И я помню, как земля сыпалась на него и раскисала от дождя..
      Все уставились на бабушку.
      — Но, бабушка… — начал было Джозеф Пайкс.
      Могила была неглубокой. Вскоре старуха докопалась до длинного металлического ящика.
      — Помогите-ка! — крикнула она.
      Девять мужчин потащили тяжелый ящик из могилы, а бабушка — дирижировала имя своей палкой.
      — Осторожно! — покрикивала она. — Теперь опускайте.
      Они поставили гроб на землю.
      — Джентльмены, не будете ли вы так любезны, не занесете ли ненадолго мистера Симмонса ко мне домой?
      — Мы отнесем его на новое кладбище, — сказал Джозеф Пайкс.
      Бабушка впилась в него пронзительным взглядом.
      — Вы притащите этот ящик прямо ко мне домой! А я буду вам очень признательна.
      Мужчины стояли и смотрели, как она уходила. Потом посмотрели на гроб, переглянулись и поплевали на ладони.
      Пять минут спустя они протиснули железный гроб через парадную дверь маленького белого домика бабушки и поставили на пузатую кухонную печку.
      Бабушка поднесла всем по стаканчику..
      — Теперь давайте откроем крышку, — сказала она. — Не каждый день удается повидать старых друзей.
      Мужчины не стронулись с места.
      — Хорошо, если вы не хотите — я сама.
      Она ткнула в крышку своей палкой, еще и еще, сбивая корку земли. Пауки разбежались по полу. Сильный запах, похожий на запах весенней пашни, волнами поплыл по комнате. Мужчины решились наконец взяться за крышку. Бабушка отошла в сторону.
      — Открывайте! — приказала она и взмахнула палкой, как античная богиня жезлом. И крышка поднялась. Мужчины поставили ее на пол и повернулись к гробу.
      Их дружный вздох был похож на свист октябрьского ветра.
      Уильям Симмонс лежал в гробу, и его тело было подобно пыльце, до блеска и сияния процеженной сквозь воздух. Он спал с легкой улыбкой на губах, руки были скрещены, и одет он был, как на выход, хотя никуда не собирался уходить.
      Бабушка Лоблилли жалобно всхлипнула:
      — Он здесь!
      Это был действительно он. Невредимый, как жук в своем панцире, чудесная белая кожа, веки прекрасных глаз — словно цветочные лепестки, губы были еще яркими, волосы тщательно причесаны, галстук завязан, ногти аккуратно подстрижены. Все в нем было завершенным, как в тот день, когда они кидали землю на крышку его безмолвного гроба..
      Бабушка стояла, зажмурив глаза, прижав руки к губам, чтобы сдержать готовый сорваться с них вздох. Она не могла смотреть.
      — Где мои очки?! — крикнула она. Все стали искать. — Вы не можете их найти? — Она покосилась на тело.