ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда Джеки проснулась на следующее утро, вместе с ней проснулись пульсирующая боль в правой руке и абсолютно пустой желудок. Слишком слабая и сонная, чтобы вставать, она бодрствовала, тупо прислушиваясь к глухому постукиванию, доносящемуся из кухни. Любопытство взяло верх над дремотой, к тому же из кухни доносились запахи, которые она не могла распознать: курица… травы… свежеиспеченный хлеб… и что-то резковатое, похожее на горячий яблочный сидр. Она встала с постели и поплелась, куда повел ее нос.

Как раз перед кухней Вильям строгал маленьким ручным рубанком снятую с петель кухонную решетчатую дверь, поставив ее на плитки тротуара. Солнце светило через белоснежные тонкие занавески кухни, а круглый сосновый стол был заставлен посудой с едой, закрытой салфетками.

Она следила, как напрягается его сильная спина под бледно-голубой рубашкой из хлопка с изношенными манжетами. Сильные худые руки двигали рубанок по ребру двери почти ласкающим движением.

Приглаживая волосы ладонью, Джеки хотела бы бегом вернуться в ванную и провести час, а то и больше, работая над своим лицом и волосами, а может быть, и над ногтями. Но заставила себя стоять там, где стояла: она не собиралась заниматься глупыми женскими уловками.

— Что делаешь? — спросила она. Повернувшись, он подарил ей улыбку, такую же яркую, как и солнечный свет.

— Кое-что укрепляю. — Он прислонил дверь к стене дома и подошел к ней. — Дайте мне взглянуть на моего пациента, — сказал он и повернул ее голову лицом к свету.

— У меня рука порезана, а не лицо.

— Много чего можно узнать, заглянув кому-нибудь в глаза.

— О близорукости? Или сколько этот кто-то выпил накануне вечером? И что именно пил?

— В твоем случае — не пил, сейчас белки глаз ясные, а вчера вечером были серые от боли и усталости. Голодная?

— Просто голодающая.

— Я так и думал. Садись, я тебе дам тарелку. Она позволила ему ухаживать за ней. Как приятно ухаживание мужчины за столом: она даже не протестовала, не говорила, что он гость, и что она должна за ним поухаживать. Этим утром она не чувствовала, что он гость. В это утро она чувствовала… Хотя зачем нужно так глубоко заглядывать в душу и разбираться в своих чувствах?

Может, все еще действовала обезболивающая пилюля, но этим утром Джеки не была такой нервной, как обычно бывала с ним рядом. Обычно она чувствовала себя так, как будто должна бежать от Вильяма, а в это утро мир казался легким и радостным, как будто она надела очки от солнца.

Она тихо сидела, пока он наливал горячий кофе, не возражая против сахара и молока. Кофе для ребенка, думала она, зная, что сегодня все вкусно.

— Завтрак или ланч? — спросил он.

Взглянув на часы, она увидела, что почти час дня, и что проспала она около четырнадцати часов. Так долго она не спала, пожалуй, никогда в жизни.

— Ланч, — ответила она, наблюдая за тем, как он клал ей на тарелку чудовищного размера кусок пирога, приготовленного в горшке. Курицу окружала морковь и зеленый горошек, политые сметанным соусом. Все это пахло фенхелем, а хлеб был теплый, прямо из печки. Глиняная кружка наполнена горячим яблочным сидром.

— Это ты приготовил? — спросила она подозрительно.

Он засмеялся.

— Не совсем. Комплименты будете говорить повару нашей семьи. Один из моих братьев привез это примерно час назад.

Она была так занята едой, что ничего не прокомментировала, игнорируя факт, что Вильям уставился на нее. наблюдая за ней с затаенной улыбкой.

— Джеки, сколько времени прошло с тех пор, как ты была в отпуске? В настоящем отпуске? Без самолетов и без всего, что их напоминает?

— Мне это было не нужно. — Она улыбнулась ему над полупустой тарелкой. — А у тебя как? Когда был твой последний отпуск?

— Точно так же, как у тебя. Они рассмеялись.

— Хорошо, — сказал он, — я — Красный Король и…

— Кто?

— Красный Король, в противоположность Белой Королеве Алисы.

— А… Знаю.

— Вот что. Объявляю этот день праздником. Никаких книжек, никаких планов на будущее, никаких…

— Никаких разговоров о Тэгги? — предположила она.

— Никаких разговоров о Тэгги. Так, а что люди делают в праздники? — Он выглядел искренне озадаченным. — Давай посмотрим… Тратят больше денег, чем они могут себе позволить. Спят в чужих, неудобных постелях. Едят странную пищу, от которой заболевают. Поднимаются в четыре часа дня и проводят шестнадцать часов, бродя и разглядывая что-нибудь или очень большое, или очень древнее. Или же осмысливают то и другое, пока больше всего на свете им не захочется выспаться в собственной постели. Звучит неплохо, правда?

— Необыкновенно.

— Так ты хочешь поехать куда-нибудь?

— Ты имеешь в виду экзотическое место и подальше?

— Ну да.

Она захихикала.

— Как насчет того, чтобы пройтись к одному из старых шахтерских городков? Вдруг найдем что-нибудь интересное? Может, серебряные самородки попадутся.

— Для меня эго звучит достаточно экзотически. Думаешь, ты осилишь?

— Да, — ответила она, — хочется выйти отсюда на солнце.

Невзирая на порезанную руку, она чувствовала себя хорошо, ощущая покой и леность, и не была, как обычно, безмерно уставшей или неотдохнувшей. Может, из-за вчерашней потери крови, может быть, потому, что сегодня не избегала компании Вильяма и не нервничала. Или, может, даже потому, что чувствовала себя перед собой виноватой, подобно тому, как, сидя на диете, вы прощаете себе нарушение курса похудения. Вы уговариваете себя, что заслуживаете прощения, потому что у вас насморк, а может, даже вы спустились в кухню, ведь плохо морить себя голодом во время болезни. И тогда вы быстро съедаете пять порций мороженого.

Сейчас она чувствовала себя так, как будто между ней и Вильямом возникли особенные обстоятельства. Вчера он ее выручил, может быть, даже спас ей жизнь, остановив кровь. Так может ли она настаивать, чтобы он покинул этот дом сегодня? Она вынуждена быть вежливой, доброжелательной с ним, а вот завтра она заставит его уйти. Ну а сегодня она обязана быть с ним приятной в обращении. И может, будучи приятной для Вильяма, она также станет приятна сама себе.

— Если ты уже съела все, что стоит на столе, идем одевать тебя и двинемся.

— Я могу сама одеться, — сухо возразила она.

После этого замечания он подошел к ней и расстегнул две пуговицы на пижамной куртке.

— Теперь застегни опять, — предложил он.

Джеки попыталась это сделать, но рука сразу сильно заболела; Вильям сидел, самодовольно глядя на нее, пока она пыталась справиться с пуговицами левой рукой. Через несколько минут неудач она, взглянув на него, вонзила в него свое жало.

— Держу пари, что ты полностью освоился здесь, пока я спала, — заметила она, пытаясь спасти чувство собственного достоинства, — чем еще ты тут распорядился, кроме кухонной двери?

Он засмеялся:

— Я привел в порядок кое-что.

При этих словах Джеки встала из-за стола и выдвинула кухонные ящики. Она так гордилась своим хорошеньким домом, что, передвигаясь по нему, очень много думала над тем, где хотела бы хранить разные вещи. Она держала утварь для стряпни в шкафчике около плиты. Вещи, которые она использовала при мытье, она разместила около раковины. Приспособления, чаще всего бывшие в ходу, она держала под рукой — в передней части ящика, а то, что редко, использовалось в быту, вроде резки для яиц, задвигала подальше.

Вильям все в ящиках переложил. Там, где был милый художественный беспорядок, сейчас был порядок почти военный. Все ложки со всех мест в кухне лежали в одном ящике, подобранные точно по размеру и материалу. Сначала деревянные ложки, потом эмалированные, потом из нержавеющей стали. Он даже не соображал, что для стряпни у нее особенные ложки, еще ложку она берет при подкрашивании носков, а еще одной пользуется, когда прочищает стоки. Теперь они все оказались вместе. С ножами та же история: нож для кровельных работ лежал рядом с хлебным. Горшки с растениями на подоконниках были расставлены по размеру, так что выглядели наподобие русских матрешек. Он поставил душистую герань рядом с пряными травами, так что ей пришлось бы читать этикетку, вместо того чтобы сразу срезать стебель базилика. Наконец, раздражала его самонадеянность, не говоря уж о том, что перекладывание заново всего, что лежало в кухонных ящиках, займет целые часы. Но сейчас лучше всего — дать ему понять, что она думает о его пренебрежительно-гордом мужском допущении, что он больше нее понимает в организованности, и что он имеет право переставлять ее личную собственность.

Она улыбнулась очень мило, а потом — один за другим — выдвинула ящики и здоровой рукой смешала решительно все в этом упорядоченном содержимом.

Когда она выдвинула третий ящик, Вильям выпрыгнул из-за стола, нахмурившись.

— Ты сейчас делаешь это из вызова, но вот что: вести организованную жизнь — облегчение. То, как я все тут сделал, позволит тебе сразу найти потерянную вещь.

— Это мне-то? Я вообще ничего не теряю.

Она открыла ящик под номером четыре, но тут Вильям схватил ее за руку.

— Перестань. — Когда она попыталась вырвать руку, он прижал ее к себе. — Неорганизованности нет прощения! — Вильям хлопнул по столу, а Джеки захохотала так, что он засмеялся.

— Не дам тебе это сделать, — сказал он, — ты не представляешь, сколько времени я потратил, чтобы все рассортировать в этих ящиках.

— Меньше, чем надо мне, чтобы привести все в порядок — так, как было раньше.

За несколько секунд их разногласие превратилось в игру — кто кого перетянет: Вильям убирал ее руку назад всякий раз, как она бралась за ручку ящика.

— Знаешь, ты просто идиот! — воскликнула она, смеясь, и остановилась перед ним. — Я держу вещи там, где я ими пользуюсь.

— Ха! Может, ты с этого начала, но сейчас вещи у тебя лежат всюду, где тебе случилось остановиться по дороге. В одном ящике девяносто девять процентов всех вещей, а в ближайшем к раковине ящике осколки от посуды. Лень — вот твой организатор!

Ну и что, что в этих словах была какая-то правда? Все-таки ужасно, когда люди узнают тебя ближе и тогда видят твои недостатки. Намного лучше до того, как они тебя хорошо узнают: они еще считают, что ты без недостатков.

— Дай мне пройти, — потребовала она, пробираясь перед ним. И каким-то образом она оказалась полностью в его руках, лицом к лицу, упираясь плечом.

— Мне нравится, — сказал он, прижавшись и нюхая ее шею. — Ты хорошо пахнешь — как усыпляющие духи.

— Как — что?

Вильям целовал ее шею, а руки крепко обнимали за спину, сминая тонкую ткань халата и пижамы.

— Я… не думаю, что это надо делать.

Ее голова запрокинулась, глаза закрылись. Она должна его остановить, думала она. Но это опять было, как мороженое во время диеты. Ну как она может остановить этого взрослого мужчину, если она такая слабая после потери крови? Она его легко остановит, когда почувствует себя лучше.

— Джеки, какая ты красивая. На что ты похожа сейчас, как думаешь?

— Как будто спала в сарае?

— Да. — Его губы ласкали в это время ухо. — Ты такая теплая, мягкая и желанная, очень желанная. Охрипла немного, и глаза полузакрыты. — Его руки скользнули вниз по спине до изгиба ягодиц и… остановились именно на этой волнующе изогнутой линии, тогда как губы крепко прижались к ее горлу.

— Ах, Вильям, мне нужно одеться.

— Конечно, — ответил он и отступил от нее так быстро, что она упала спиной на раковину, за которую ухватилась здоровой рукой. Он прошел к двери кухни и постоял в дверном проеме какое-то время спиной к ней. Она видела, как ходили его плечи, словно он сам себя успокаивал, глубоко вздыхая.

— Нам этого не следует больше делать, — проговорила она успокаивающим тоном.

— Мне — нет. — Его голос прозвучал решительно, как будто он сказал сам себе, что не может вновь делать то, что только что вытворял. Когда он к ней повернулся, он снова улыбался. Единственное, что она все-таки заметила — кожа у него на шее немного покраснела.

Успокоившись, Вильям подошел, быстро расстегнул ей пижамную куртку сверху донизу.

— Сейчас иди одеваться. Я застегну все пуговицы и завяжу твои шнурки. — Он поднял голову и с мольбой во взгляде добавил:

— Только молнии, Джеки, попробуй застегнуть сама.

Она засмеялась, но он уже стал серьезным.

— Сделаю все, что смогу, — ответила она торжественно, но внутри просто пузырилась от радости. Как радостно чувствовать, что тебя хотят, думала она, прибежав в спальню. Когда вам семнадцать, а мужчины вас вожделеют, это пугает. Вы представления не имеете, что вам с ними делать. В этом возрасте вы хотите, чтобы о вас думали как об интеллигентной женщине, не как о ребенке. В семнадцать вы хотите доказать матери, что вы достаточно взрослая для того, чтобы убежать из дома и заботиться о мужчине — как она и сделала. Вас раздражает, что все, на что мужчина способен — это вас лапать. Почему семнадцатилетние парни на задумываются серьезно о жизни и будущем? А в тридцать восемь не нужно доказывать ничего ни себе, ни матери. К тридцати восьми вы уже знаете, что вести дом и заботиться о мужчине — не такой уж великий выбор, всего-навсего повторение.

И вот гак бесконечно — стирать его носки, соображать, чем его накормить, и все делать снова и снова. В тридцать восемь вы хотите чувствовать, что желанны, и вы удивляетесь, что же происходит со всеми этими семнадцатилетними парнями, которые не могли удержать руки, чтобы не тискать девушек. Только женщина расслабится и захочет немножко побаловаться, как она уже замужем за мужчиной, единственное желание которого — спать после обеда в кресле до тех пор, пока не нужно будет идти спать в постель. Куда девается их прошлая энергия и все, чего они так страстно желали?

Иногда Джеки казалось, что мужчины и женщины поменялись местами. Когда она только что вышла замуж за Чарли, ей хотелось доказать ему, что ему стоило на ней жениться. Для нее это значило готовить, содержать в чистоте его одежду, ну и, конечно, летать. Ей так хотелось произвести на него впечатление своими полетами… Но Чарли больше любил проводить послеобеденное время в постели. Джеки же хотелось проводить это время в самолете.

Сейчас, много лет спустя, чувства Джеки были теми же, что и у Чарли в свое время. Она самоутвердилась и для себя, и для мира, и сейчас она не возражала бы… Да, не возражала бы провести послеобеденное время в постели с мужчиной.

Конечно, напоминала она себе, не с этим мужчиной. Этот мужчина, этот очень молодой мужчина, Вильям Монтгомери, не входит в расчет. Если уж у нее нет теперь мужчины, она должна поискать кого-то более… подходящего. Да, это слово точное. Подходящий обозначает правильный возраст, правильную социальную базу и все правильное. Означает человека, который может помочь ей на жизненных перекрестках. Да, это правильно. У мужчины постарше есть жизненный опыт в помощи женщине. При этой мысли Джеки фыркнула: у нее уже был мужчина, который больше был отцом, чем мужем. В третьем отце она не нуждалась.

Джеки тряхнула головой, чтобы в ней прояснилось. Только одно радует, подумала она. Раз в нее могли влюбиться студенты начальной школы педагогов, то и Вильям подумал, что влюблен в пожилую женщину. А она достаточно зрелая, чтобы насладиться его вниманием, разве не так? Радуйся этому и этого держись.

Улыбаясь и чувствуя себя зрелой, она сделала все, чтобы снять пижаму и надеть габардиновые брюки мужского покроя, рубашку из рейона с карманами-клапанами, а большой белый кардиган накинула на плечи. Она справилась с большой молнией на брюках, но с пуговицами не смогла. Она даже дольше обычного занималась волосами и лицом, простив себе и это. Любая женщина хочет выглядеть хорошо, разве не так? Раньше Джеки много раз посмеивалась над женщинами, которые укладывали волосы даже перед полетом на аэроплане, теперь она сама стала этим заниматься.

Придерживая полы рубашки, она прошла в гостиную, где Вильям занял себя, наводя свои порядки в ящиках ее стола. Когда она закончила комментарий по этому поводу, он повернулся и сказал ей, что выглядит она прекрасно и, судя по его глазам, не лгал.

— Что же ты подумал, выдвигая мои ящики? — сердито фыркнула она.

— Эти — ящики — дамские панталоны? — спросил он, застегивая ей блузку.

— Ясно, что нет! — вскричала она голосом шокированной классной дамы из плохого романа. — Ты можешь вести себя как надо?

— Это зависит от того, что каждый понимает под правильным поведением. С моей точки зрения, я веду себя хорошо.

— Тогда веди себя хорошо и с моей точки зрения. Наклонившись, он взял корзину для пикника и обнял ее.

— Только когда ты решишь, какова твоя точка зрения. — Он не дал ей даже шанса ответить на всю эту чепуху. — Ты уверена, что готова к этому?

Она знала, что он имеет в виду ее травму, но по ряду причин вопрос ее раздражал. Не думает ли он, что ей больше подходит кресло-качалка у камина?

— Я могу вскарабкаться на гору быстрее тебя, городского мальчика. Когда ты учился грамоте, я уже водила самолеты, запускала моторы из… — Она замолчала, потому что Вильям откровенно смеялся над ней. Она сердито сузила глаза, но от этого он только расхохотался еще больше.

— Пошли, Тарзан, пошли, — сказал он, взяв ее под руку и ведя к двери.

Кто бы поверил, удивлялась она, что малыш Вилли Монтгомери сделается таким шутником? Таким весельчаком — в истинно старомодном стиле. Может, ему и не нравилось лететь вверх дном на самолете, но ведь многие люди не считают это забавным. Но другие вещи Вильяма веселили.

Его чувство юмора было похоже на детское. Джеки веселило, когда люди, сидя в баре, обмениваются острыми словечками, но ее также смешили и шутки типа «поскользнуться-на-банановой-кожуре». Очень смешно изображая сильнейшую усталость, Вильям то и дело припадал к ней. Беспрестанно обхватывая ее руками, он то прижимался к ее шее, то клал голову на ее плечо. Она призывала его это прекратить, но в ее словах силы было не больше, чем в морских водорослях.

Положа руку на сердце, надо признать, что Джеки очень веселила игра с Вильямом. Ей не пришлось играть ни ребенком, ни молодой женщиной. Вильям был прав, когда спрашивал, что она хочет делать, когда повзрослеет. На самом деле ей хочется быть зрелой и независимой.

Когда ей было десять лет, ей хотелось быть взрослой. Раздраженная ее поведением, мать однажды сказала: «Джеки, а ты когда-нибудь собираешься быть ребенком?»

Интересно, может чей-нибудь возраст развернуться на сто восемьдесят градусов? Чтобы молодеть, старея годами? Когда она училась в высшей школе, все, что хотели дети — это играть, и хорошо проводить время. Они считали, что Джеки переполнена гордостью. Но она думала только о будущем: чем будет заниматься, как уедет из этого городка и что-нибудь совершит в жизни. Другие девочки ее возраста, когда их спрашивали, говорили, что хотят «выйти замуж за Бобби и быть лучшей женщиной на свете». Свой пренебрежительный хохот Джеки сейчас вспоминала с неловкостью.

Она пропустила игры. Упустила время ухаживания перед замужеством с Чарли. Ну, каким мог быть медовый месяц, если им пришлось провести его в аэроплане? Чарли был ее учителем в той же мере, что и мужем. Тогда ей это понравилось, и она была этому рада, но сейчас хотела расслабиться и… нюхать розы.

Вильям ее смешил. Он дразнил ее и гонялся за ней вокруг дерева, пытаясь поймать, а к вечеру он расстелил одеяло на солнце, на нагретых солнцем камнях около гребня горы, так что они сидели и любовались величественным видом. Из корзины он достал вино, сыр, хлеб, маслины, горчицу, холодную жареную курицу, крошечные порции паштета в формах в виде цветов, помидоры, холодный лимонад — в общем, пиршество. Джеки прижалась к теплому камню и опять позволила Вильяму ей прислуживать.

— Весь день ты о чем-то постоянно думаешь, — сказал он, наливая ей стакан красного вина.

— Терпеть не могу, когда ты знаешь, что делается у меня в голове.

Помолчав, он спросил.

— Скажи, что тебя занимает?

Она не хотела ему ничего говорить. Все время ее точила мысль, что скоро все, что происходит между ними, подойдет к концу.

— Я думаю обо всем, что ты вчера сказал.

— Джеки, — начал он.

Она почувствовала — он собирается извиниться и, чтобы его остановить, махнула рукой.

— Нет, ничего не говори. Я принимаю все, в чем ты меня обвинял. Ребенком я чувствовала, что должна быть лучшей, что должна добиться успеха. Казалось, не было ни одного человека, который бы понял, что я хотела стать похожей на других детей. Я пыталась. Хотела быть в компании, когда они шли в аптеку после школы, пили содовую и флиртовали с мальчиками. Но по ряду причин я не могла, видимо, делать то, что требовалось. — Она выпила вино и поглядела на сияние уже садящегося солнца. — Ты знаешь мою подругу Терри Пелмен? Когда-то я ее мало знала, но я всегда ей завидовала — во многом. В школе она всегда была окружена мальчиками. Она всегда знала о последней моде и умела все это носить. Никаких ошибок, ничего не к месту — все правильно, тогда как на мне все было, как на вешалке. Мне хотелось жить так же, как она, но у меня не получалось. Можешь ты представить, как это было?

— Да, — ответил он просто, и она знала, что он ее понял. — Я думаю, многие прыгали от одной вещи к другой по глупости. Они не понимали, что жизнь нужно планировать. Половина забавного заключается в планировании. Я много не говорил и поэтому, может, они думали, что я тупица, но я всегда все планировал на завтра и на следующий день, и еще на следующий. — Он помолчал минуту. — Я открыл в жизни нечто, что другим, видимо, неизвестно: если твой план достаточно проработан, ты можешь добиться, чтобы произошла счастливая случайность.

— Да, — сказала она, но не спросила, что бы он хотел, чтобы случилось. Она боялась… — Я тебя поняла. Как ты отличался от других — неважно, что бы это ни было, так и я: я была странной, и когда не смогла войти в компанию, я утерла нос другим детям, говоря им и себе, что они мне не нужны.

— И тогда ты влюбилась, — предположил он сочувственно.

— В Чарли? — В ее голосе прозвучало сомнение.

— Во что-то покрупнее Чарли.

Она засмеялась:

— Ах, да, в аэропланы. Ты знаешь, я обычно думала, что аэропланы мужского рода, но чем старше я становлюсь, тем больше склоняюсь к мысли, что они женского рода. Я их уже не пытаюсь победить, они стали моими очень и очень добрыми друзьями. И с ними я многое испытала в жизни.

— А как насчет мужчин?

Она вглядывалась в горизонт и не ответила ему. Он настаивал:

— Как ты хочешь построить свою жизнь, Джеки?

Она не смотрела на него, а когда заговорила, в голосе прозвучала страсть:

— Кое-что во мне изменилось. Я не знаю, что это. Долгие годы мне хотелось завоевать мир. Я так ясно представляла, чего хочу и как этого достигну. Я все завершила, собрав набор наград, и сейчас не знаю, куда двигаться. Какая-то часть меня сердится, что мир движется, когда я все стою на месте, но какая-то часть меня хочет выращивать розы и…