Снова она над ним потешалась. Он выглядел таким милым, таким невинным, сидя здесь; каждый его жест говорил, что он хочет произвести на нее впечатление своим мастерством пилота. Она не удивилась бы, узнав, что уроки он брал из-за того, что умеет летать его героиня, Джеки.

Но Джеки знала, что пилотирование, как и все в жизни, — это талант, а таланту не научишь. Вас можно научить технике, по книгам вы можете выучиться летать, но есть талантливые, а есть те, кому в этом отказано.

Несколько лет назад авиаконструктор построил прекрасный маленький самолет об одном крыле. Он думал произвести в авиации революцию и с великой надеждой послал первого пилота испытать его. Самолет выдержал все лучше, чем ожидалось, но через несколько часов пилот погиб, по неизвестной причине врезавшись в гору.

Конструктор пытался доказать людям, что авария — результат ошибки пилота, но почти все пилоты считали, что самолет приносит несчастье. На линию выкатили второй аппарат, взлетел второй пилот — случилось то же самое. После второй аварии никто из летающей братии, оказавшись у самолета, не могли не перекреститься, или не рассмеяться, или сделать то и другое сразу.

Расстроенный конструктор пришел к Джеки и предложил ей большую сумму денег за то, чтобы она взлетела на его самолете. Джеки верила, что, если пришел твой час умирать, неважно, где ты находишься — на земле или в воздухе. По ней — так лучше в воздухе, так что она приняла предложение. Многие ее отговаривали, но она не послушала их.

В воздухе маленький самолет оказался пределом мечтаний. Слушался великолепно, хотелось летать вечно. Неожиданно первый бензобак опустел почти на три минуты раньше, чем положено. Джеки перевела переключатель на второй бак и снова запустила мотор.

Он не заработал. Либо второй бак пустой, либо закупорка бензопровода, и топливо не поступает в мотор. — Вот в чем дело, — пробормотала Джеки самой себе, задумавшись на минуту, как сообщить людям на землю, что других пилотов погубила неисправная топливная система. И что странно — перед лицом смерти ее голова была совершенно ясной. Она посмотрела на переключатель топливного бака. «Включить» и «выключить» — говорила небольшая наклейка. Или надо читать — выключить и включить? Она повернула в другую сторону, проверила мотор и… он заработал.

Смеясь, она бросила самолет к земле и получила большое удовольствие, сообщив конструктору, что в его самолете единственный недостаток — не правильная надпись на переключателе топлива. И никто, кроме Джеки, не догадался переключить выключатель по-другому. Талант? Инстинкт? Джеки жива сейчас потому, что не летала по книге.

Уже через десять минут полета с Вильямом Джеки поняла, что он никогда не сообразит повернуть переключатель в другую сторону. Вильям был ужасно хорошим пилотом: за каждым его движением стояло правило. Случайностей он не допускал, безопасность полная.

Через тридцать минут Джеки надоело до слез. Разве он не понимает, что полет — это творчество? Аэропланам и книгам не сойтись. Аэропланы движутся по воздуху. И что может быть созидательнее? Вильям летел так, как будто по облакам были расставлены дорожные знаки. Она была готова увидеть его вытянутую руку и сигнал правого поворота.

Через сорок пять минут она уже изнемогала. Показав ему, что хочет взять управление, пилотировать стала она.

Есть два способа полета: с пассажирами и без них. Обычно Джеки старалась вести себя должным образом, когда у нее был пассажир, но сейчас ей хотелось заставить Вильяма сказать, что он не хочет быть ее партнером и, может быть, кроме этого, хотелось показать и еще кое-что. Первое — очистка кабины. Пилоты — отчаянные головы — любят хвастаться чистотой своих кабин. Они это проделывали так — поворачивали самолет вверх дном и немного качали крыльями. Конечно, вы должны убедиться при этом, что ремни сидений пристегнуты. Случалось, что народ выпадал.

Джеки все это проделала, а потом повторила. И снова перевернула машину вверх дном и вошла в пике, а затем быстро вернулась в положение горизонтального полета. Ей, видите ли, надо было избавиться от грязного обрывка. Пыль и грязь, несколько оберток от жевательной резинки пролетели мимо ее лица. Впереди нее сильные руки Вильяма вцепились мертвой хваткой в края кабины, как будто он держал сам себя.

Затем пришло время твиста. Она переходила с крыла на крыло, с крыла на крыло. Быстро она вошла в петлю, описав полный вертикальный круг. Все это сопровождалось ее собственным изобретением, который кто-то назвал «сумасшедшая петля в твисте», в которой она одновременно делала «твист» и петлю. Выйдя из «сумасшедшей петли», она вошла в штопор, и мир неожиданно и непривычно затих, пока снова не заработал мотор.

Раньше, когда она только училась летать, Чарли приучил ее к любым экстремальным ситуациям. Он заставлял ее взлетать с пляжей, дорог, футбольных полей, гоночных треков. Она летала боком, вверх дном, при боковом ветре, при попутном в безветрие. Он научил ее, что надо делать при пожаре на борту и при обледенении крыльев. Он показал ей, как надо располагаться в кабине, прожигая отверстие в тумане теплом от мотора, когда между ней и землей остается слой тонкого тумана. Он научил ее, как сажать самолет на воду, и что делать, если ее снесет в море.

Сейчас она решила показав Вильяму почти все, чему научилась. Она плыла между высокими деревьями, до дюйма рассчитывая расстояние между ними. Одна ошибка в расчете — и могло оторвать крылья. Когда она летела между деревьями, она сделала пару «бочек». Точно направив самолет на горизонт, она сделала несколько боковых поворотов в триста шестьдесят градусов, один за другим, уйдя от столкновения с горой на каких-то четыре дюйма.

Когда она уехала с Чарли и первую неделю почти не вылезала из кабины, он сказал: «Детка, у тебя гироскоп в голове. Для тебя лететь вверх дном и задом наперед одно и то же. Ты всегда знаешь, где окажешься». Сейчас Джеки летела вверх дном, одновременно маневрируя между деревьями, а ее голова была перпендикулярна земле.

Она знала, что бензина мало, так что направилась назад к Этернити, выписывая в небе свое имя. Инверсионный след ничто по сравнению со следом от дымовых шашек, прикрепленных к хвосту самолета, но ей было все равно.

Как только она попала на полосу в Этернити, мотор заглох — бензин кончился. Превосходно, подумала она. Она рассчитала превосходно. Чарли мог бы ею гордиться.

После того, как Джеки посадила самолет, Вильям сидел на своем месте, не двигаясь — голова откинута, глаза закрыты. Она поняла, что он жестоко напуган. Не так много народа смогло пройти через только что испытанное Вильямом, но его не вырвало. Каким-то образом ему удалось справиться с желудком.

Вставая, Джеки дотронулась рукой до него, и он быстро, чересчур быстро, открыл глаза, чтобы на нее взглянуть, потом слабо тряхнул головой. Он не принял протянутую руку, чтобы сойти на землю. На земле Джеки старалась не смотреть, как он с трудом выбирался из самолета. Когда, наконец, посмотрела на него, лицо его было бледным, на коже появились морщины, и он нетвердо стоял на ногах.

— Все в порядке, Джеки, — сказал он тихо, потому что глубоко вздохнул, изо всех сил стараясь справиться с тошнотой. — Ты победила. Пакую вещи и уезжаю. Меня здесь не будет уже через несколько часов.

Сейчас ничто не сняло бы тяжелого чувства. Она дорожила их дружбой, ей только не хотелось ежедневно сталкиваться с ним в доме и в своей жизни.

— Вильям, я…

Когда он повернулся, чтобы взглянуть на нее, его глаза сверкнули, и бледная кожа даже покраснела от ярости. Старомодная, угрожающая жизни ярость.

Когда он заговорил, его голос был спокойный и очень тихий.

— Подозреваю, сейчас ты мне скажешь — останемся друзьями. Мою дружбу ты всегда дрессировала… — Он шагнул к ней, сделавшись вдруг огромным. — Мне не нужна твоя дружба, я ее никогда не хотел, Джеки. Я хочу твоей любви с детства.

При этом заявлении она совершила ошибку — слегка улыбнулась. И этот смешок что-то сломал в Вильяме. Даже в детстве у него были хорошие манеры и мягкий характер, а сейчас, казалось, он превратился в нечто грозное, даже опасное. Он шагнул к ней, заставив ее отступить назад.

— Тебя изумляет мое желание любви? Что же тебя рассмешило? Глупый малыш Вилли Монтгомери, бегающий хвостом за эксцентричной Джеки О'Нейл? О да, ты всегда была эксцентричной. Ты даже в детстве от всех отличалась. Другие дети старались точно копировать друг друга, а ты нет. Сейчас ты скажешь, что и тебе хотелось бы наряжаться по последней моде и не выделяться в компании, но истина в том, что тебе нравилось, взобравшись на крышу своего дома, прибивать черепицу на место. Да и любила уходить от других детей своего класса ты тоже только потому, что точно знала, что хочешь делать. Когда тебе было шестнадцать, не было ни одной девочки, взбиравшейся на деревья и по канатам, а ты такое делала. Всегда делала что хотела, а остальное посылала к черту.

Не очень-то приятную картинку он нарисовал: она вышла странной и эгоистичной особой. Джеки открыла было рог, но он навис над ней так, что ее спина изогнулась назад.

— И я полюбил тебя за отвагу — быть такой, какая ты есть. Ты не пыталась приспособиться. В этом городке, где каждый знает каждого, ты нашла способ быть тем, кем тебе хотелось быть. Нашла способ делать то, что хотела делать. И когда появилась возможность уехать, ты не колебалась, а поступила открыто. Ни страданий, ни задних мыслей, ни даже взгляда назад. Знала, что хочешь, и за этим уехала. Я это в тебе любил, Джеки. Я был мальчиком, но я ясно видел, кем ты была и что собиралась делать, и за это я тебя любил. Сейчас я мужчина, и знаю: то, что я чувствовал тогда, не было детской любовью. Не знаю, как это объяснить. Тогда я любил тебя как мужчина, и сейчас люблю так же.

— Сейчас?! — пролепетала она, глядя ему в глаза. Уж точно, трудно было считать его ребенком в эту минуту.

— Да, сейчас! Может быть, мы похожи, но в противоположности. Я полюбил тебя, как только увидел.

Мне было пять лет, когда ты пришла к нам. Мама открыла дверь. Ты стояла там, пятнадцатилетняя, очень высокая и очень тонкая, и волосы падали тебе на глаза — в спешке ты не успела закрепить их сзади. Ты была хорошенькая по-особому — тебе не надо было прибегать ни к каким ухищрениям, чтобы разбивать мужские сердца. Я взглянул на тебя и сразу влюбился, и с тех пор никогда не переставал тебя любить. Он наклонялся над ней все ниже и ниже…

— Я один из тех, кто организовал гонки Тэгги, надеясь зазвать тебя назад в Чендлер. Это я попросил отца написать тебе после смерти Чарли и пригласить тебя для обслуживания полетов нашей семьи. Я анонимно давал деньги для шести аэрошоу для тебя и Чарли, когда узнал, что Чарли пропил твои сбережения. И твой самоотверженный подвиг по спасению жертв пожара описал президенту мой дядя.

— Ты?.. — растерянно прошептала она.

— Да, я. Я любил тебя всегда. Всегда. Без колебаний. Когда ты взглянула на самолет и поняла, что полеты — это то, чем ты будешь заниматься, я знал, что мы должны быть вместе. Я встречался всего с несколькими женщинами. А в постели не был ни с одной, потому что чувствовал бы предающим тебя. Я ждал тебя, а пока ждал, заботился о тебе, как только мог, изо всех сил. — Внезапно он выпрямился и посмотрел на нее. — И вот сейчас… ты…

От того, как он выговорил «ты», по ее коже побежали мурашки.

— Я в тебе ошибся. Думал — в тебе есть стержень. Ты смогла уехать с мужчиной вдвое старше, взбудоражив целый город; ты научилась летать на самолете лучше, чем любой ныне живущий мужчина, и ты можешь смеяться при мысли, что мужчина тебе равен. Ты качалась на ветках деревьев, когда другие девочки боялись замочить волосы. Ты могла делать в жизни все, что хотела. Ты жила так, как ты хотела, не считаясь, что подумает остальной мир. Но когда пришло время любить, ты трусишь. Ты готова отбросить меня только потому, что в наших водительских правах сказано — мы разного возраста.

Она попыталась защитить себя, но он не дал сказать ей и слова.

— Не пытайся зря лгать мне или себе. Единственное, что между нами стоит — это твое нелепое убеждение, что мы не должны быть вместе из-за нашего возраста. Ты не дала себе возможности ближе познакомиться со мной. Боялась со мной разговаривать из страха, что обнаружишь — у меня есть голова на плечах, голова мужчины. Я больше не мальчик, а ты никогда не была взрослой. Я родился взрослым мужчиной, а ты, Джеки — ребенком, и всегда им останешься. Никогда не повзрослеешь, или, по крайней мере, никогда не состаришься. Ты знаешь, почему я тебя так сильно люблю?

— Нет, — прошептала она.

— Потому, что ты продлеваешь мою молодость. Неважно, сколько тебе лет, в тебе всегда свежесть детского восприятия. Ты представления не имеешь, как работает ум других людей. Мы, ординарные, думаем о закладных и болях в спине, а ты нет. Никогда не думала и не будешь. Если ты хочешь летать на самолете, ты это делаешь. Для тебя никогда не имело значения, что о тебе скажут другие. Ревность к Чарли меня сжирала. Он мгновенно оценил тебя, почувствовал, что надо ухватиться за тебя. Ты благодарна ему, но он всегда знал — ему нужно стоять на коленях и целовать землю, по которой ты ходишь. Он был уверен, что ты всегда позаботишься и развеселишь его. — Вильям усмехнулся. — Перед вашим отъездом Чарли взъерошил мне волосы и сказал: «Будь удачливей, малыш, в следующий раз». Тогда ты была наградой ему…

Презрительная насмешка исказила красивое лицо Вильяма, а то, как он смерил ее взглядом, смутило даже его самого.

— Да, ты была наградой. Я никогда не думал, что это случится, но ты состарилась, Джеки. Ты сделалась старухой.

Он постоял перед ней минуту, как будто ожидая чего-то. Может быть, он ожидал, что она обовьет его руками и скажет, что она не состарилась, а доказательство тому — ее желание жить с мужчиной на десять лет ее моложе. Но она не сделала этого. Как раз это она и не смогла сделать. Неважно, что он говорил: когда она глядела на него, она видела малыша Вилли Монтгомери, и до тех пор, пока этот образ в ее сознании, она не сможет думать о нем иначе, чем как о ребенке.

После долгой минуты молчания он сказал:

— Ладно, Джеки, ты выиграла. Или мы оба проиграли? Я пакуюсь и уезжаю отсюда немедленно.

Она не шевельнулась, и он ушел. Одна ее часть грустила, другая освободилась. Теперь больше не было неопределенности, не было страдания. Не будет больше слежки за его сильным молодым телом, передвигающимся по дому, не надо бессонно лежать и вслушиваться в звуки.

Когда она пошла от дома, ей хотелось идти и идти — часы и мили. Она не хотела видеть его отъезда. И оттягивала, насколько могла, возвращение в пустой дом.

Она не плакала и могла бы глядеть под ноги, но по разным причинам не стала этого делать. Может, ее голова была чересчур забита, может… Только вдруг Джеки сообразила, что перед ней уже нет твердой земли — она оказалась на краю скалистого арройо[1], заваленного мусором всех поколений жителей. Обычно ловкая, она попыталась задержаться на краю, но попала ногой на обвалившийся камень и скатилась вниз.

Она приземлилась в середину груды ржавого металла, когда-то бывшей «фордом». Пораженная, она тряхнула головой, соображая, не сломала ли чего. Нет, все цело — все в порядке, облегченно вздохнула и улыбнулась. Все еще улыбаясь, она провела рукой по лбу и почувствовала что-то горячее и густое — кровь. Она увидела, что ею залита вся рука, разглядела порез на ладони правой руки. Вокруг нее всюду были острые края покрытого ржавчиной металла — она порезалась об один из таких кусков. Мгновенно пронеслась мысль о столбняке.

— Джеки!

Она даже не удивилась, услышав голос Вильяма, звавшего ее с некоторой тревогой. В детстве у него была способность чувствовать, когда ей нужна помощь. Не имело значения, где она была — он всегда ее находил.

— Здесь! — закричала она, но голос был не похож на крик: звучал слабо и беспомощно, как будто она сделалась тенью самой себя. Но Вильям ее услышал и скоро появился на краю арройо — намного выше ее головы — и посмотрел вниз.

Она не представляла, как он выглядит, пока не разглядела лицо Вильяма. Оно сделалось бледным. Оглядев себя, она увидела, что вся в крови: блузка, брюки, наверняка и лицо тоже. Казалось, кровь на руке никогда не остановится: бесконечная струйка красной крови бежала и бежала по ладони.

Буквально на секунду Джеки закрыла глаза, но этого оказалось достаточно, чтобы Вильям уже был на дне арройо. Она слышала, как он спускается — камни падали так, будто он был очень далеко от нее. В дремоте она улыбалась и удивлялась тому, что с пути Вильяма камни сдвигаются сами по себе.

— Джеки, — позвал он, — проснись. Ты меня слышишь? Проснись.

— Я не сплю, — отвечала она, не чувствуя себя в собственном теле. — Мы этим уже занимались раньше, — сказала она, улыбаясь, — собираешься спасти меня еще раз?

— Да-да, малыш. Держись крепче, и я тебя вынесу отсюда.

Она засмеялась, когда он сказал «малыш». Обычно так ее звал Чарли. Да, в самом деле, многие мужчины тоже называли ее так время от времени. Она слышала Вильяма, двигающегося около нее, потом звук разрываемой материи, она раскрыла глаза — на широкой голой груди Вильяма играли мускулы. Кожа была чистой и гладкой — без единого волоска — и выглядела мягкой и теплой.

— Слушай меня, Джеки, — сказал он. — Ты потеряла много крови, и кажется, у тебя начинается шок. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась и делала, что я скажу. Поняла?

Она кивнула, слабо улыбаясь, но встревожилась, когда он быстро завязал жгут вокруг ее запястья, используя полоски от рубашки. Появилась сильная боль.

— Больно? — спросил он.

— Да, — ответила она с наигранной храбростью.

— Хорошо. Боль тебе не даст заснуть. Сейчас вытащу тебя отсюда, а дома доктор наложит швы на рану.

— Ничего мне не нужно… На самом деле это просто сильная царапина… Достаточно обработать порез йодом.

— Трусиха, — сказал он, взвалив ее на плечо и начиная взбираться вверх.

Джеки подумала, что все ее тело шириной с его одно плечо. Она начала уже выходить из первоначального шока — рука заныла сильнее.

— Если твой отец тебя прогонит, ты сможешь работать, спасая женщин, попавших в беду. Конечно, это тяжело отразится на твоем гардеробе. Вильям, я ужасно тяжелая? — Она говорила из кокетства, надеясь, что он ответит, что она прямо-таки пушинка.

— Да, тяжелая. Ты выглядишь худощавой, можно подумать — легкая, но ты тяжеловата.

Что было ждать от мужчины, который все расставил в ее кухне по размеру?

— Знаешь, я могу идти. Порезала руку, не ногу, и чувствую себя лучше. Если тяжело меня нести, я пойду.

— Нет, — вот все, что он сказал.

Когда он выбрался на край арройо, она думала, он ее опустит на землю, но он понес и дальше, прямо к дому. У нее на самом деле уже все было в порядке, только боль поднималась вверх по руке и начинала заполнять ее опустевшее тело. Ее руки висели за спиной Вилли, но крови на руке было так много, что разглядеть рану было трудно. Она успокаивала себя, говоря, что рана неглубокая. «Уж точно не такая, чтобы накладывать швы. У меня всегда крови много, что считается несомненным признаком хорошего здоровья… В самом деле, я не вижу необходимости вызывать доктора. Промыть мылом, сделать хороший плотный бандаж — и я в полном порядке…»

И, как бы читая ее мысли, Вильям сказал:

— Швы, и ничего другого.

Сморщившись, она опустила руку, перестав ее разглядывать.

Через три часа, с наложенными швами, похожая одеждой на жителей Гонконга, и в постели, Джеки чувствовала себя одинокой. «Как можно быть настолько глупой, чтобы свалиться в каньон?»

Все произошедшее она объясняла потерей быстроты соображения.

Вдруг отворилась дверь ее спальни и вошел Вильям с едой на подносе. Он поставил поднос ей на колени.

— Куриный суп, крекеры, салат, лимонад и на десерт шоколадный пудинг. Сейчас съешь, и все будет хорошо.

— Вильям, в самом деле, я отлично могу кормить себя сама. Видя, что ты делаешь, всякий решит, что у меня брюшной тиф. Я собираюсь встать и…

Вильям смотрел с любопытством, как она отставила поднос и начала подниматься. Но у нее тут же закружилась голова, и, подняв руку ко лбу, как дама времен королевы Виктории, она опять легла в постель.

— Так что ты говорила? Чувствуешь себя не так плохо, Джеки? Это только небольшой порез — на двадцать шесть стежков, а крови потеряла столько, что три вампира были бы в добром здравии месяц. Так почему же ты в постели? Не подняться ли в самолете? Сделать пару фигур?

Она знала: заслужила насмешки. Вообще — когда накладывали швы, вела себя, как ребенок. Юный Блэр вошел в ее дом, пригнав машину отца так, как будто разбился самолет. Юный Блэр, прозванный так для отличия от матери — тоже доктора и тоже по фамилии Блэр, растерянно посмотрел на Вильяма, как будто спрашивая разрешения.

— Швы. Я ее подержу.

И вот все это было проделано.

Юный Блэр накладывал швы, а Вильям крепко держал Джеки, обращаясь с ней так, как будто она была младенцем из королевской семьи. Он гладил ей волосы и задавал глупые вопросы о самолетах. Казалось, он старается ее или рассердить, или рассмешить, или, может быть, только хотел ее отвлечь. В какой-то мере это ему удалось — постоянные вопросы Вильяма плюс боль раздражали ее до такой степени, что она сказала:

— Вильям Монтгомери, ты ничего не знаешь о самолетах. Тебе следует иметь дело с бумажными самолетиками. У тебя нет таланта, и ты не чувствуешь ни аэропланов, ни воздуха.

— Почему ты не хочешь участвовать в Тэгги? — отбил он мяч, пользуясь ситуацией, в надежде что она проговорится.

— Потому, что… О, что это вы берете? Иглу для шитья седел? Оказывается, вы заблуждаетесь насчет моей кожи…

Юный Блэр не обращал на нее никакого внимания и продолжал накладывать швы.

— Почти закончил. Это очень плохой порез, Джеки. Я хочу, чтобы вы как можно меньше пользовались рукой в следующие несколько дней. Нужно, чтобы вы дали ране время затянуться. Это значит — никаких полетов.

— Но…

Вильям прервал ее:

— Я о ней позабочусь.

— А кто позаботится о таком малыше, как ты? — воскликнула Джеки, не в силах от сильной боли следить, что говорит и чьи чувства ранит.

Казалось, Вильям не заметил укола.

— Менять мои пеленки я найму восемнадцатилетнюю девственницу. Не возражаешь?

Джеки почувствовала, как краснеет. Посмотрев на опущенную голову Юного Блэра, бинтовавшего ей ладонь, она поняла, что он с трудом сдерживает смех. Вильям дал ему понять, что она ревнива, и что они любовники — все это от правды очень далеко. И она хотела объяснить это доктору, но не знала — как.

После того, как швы были наложены и Джеки, наконец, смогла передохнуть, положив голову на подушки, она с раздражением увидела, как Юный Блэр отвел Вильяма в сторону и разговаривал с ним так, как будто тот был мужем Джеки или даже отцом.

— Покой, — слышала она спокойный голос Юного Блэра. — Ей станет лучше через день-два, но сейчас ей нужен уход.

— Конечно, — ответил Вильям, как будто было естественно, что этот молодой человек будет о ней заботиться.

Так что теперь Вильям приготовил для нее еду, настаивая, чтобы она поела.

— Я не голодна, — сказала она, и даже для нее это прозвучало, как каприз ребенка.

Вильям стоял над ней и смотрел с высоты своего роста.

— Ладно, — сказал он миролюбиво. — Сделаем, как ты хочешь. Я позвоню сиделке и заплачу ей за уход в течение нескольких следующих дней. Не буду больше тебе докучать.

— Я сама могу о себе позаботиться, — сказала она вызывающе.

— Сможешь? — Он вздернул бровь. — Как ты собираешься вымыть волосы одной рукой? Догадываюсь, что оставишь их так, с высохшей кровью. Она мух приманит, но какое это имеет значение? Ты толстокожая. Ты это перенесешь. Как ты собираешься есть одной рукой? В доме еды только на прикорм золотой рыбке. Пожалуй, лучше позвоню сиделке. Я, кажется, слышал, что мисс Нортон свободна.

При этом имени Джеки побледнела. Мисс Нортон была ночным кошмаром каждого ребенка: большая, сильная, весьма несимпатичная. Она родилась сразу взрослой — с волосами стального цвета, одетая в накрахмаленную белую униформу и выглядящая пятидесятилетней — и она ни на день не постарела со дня своего рождения, хотя и старше была Джеки на сто лет.

— Я… Ну… не может ли придти кто-нибудь еще? Что случилось с милой, симпатичной миссис Паттерсон?

— Некоторые матери в городке вообразили, что сироп от кашля, который она давала детям, провоцирует потом любовь к виски. Мы подумали, что, может быть, в другом городе она будет счастливей, чем в Чендлере. Ты можешь остаться со мной, с мисс Нортон или можешь найти себе другую сиделку. Одного только я не могу — оставить тебя без ухода. Ты не заслуживаешь моей помощи после всего, что натворила со мной сегодня, но одну тебя здесь не оставлю.

Он наклонил набок голову.

— В чем твои трудности, Джеки? Сделал ли я какой-то оскорбительный жест по Отношению к тебе? Сказал ли я что-нибудь, что заставляет бояться моих неоправданных намерений по отношению к тебе?

— Не-е-е-е-е-т, — протянула она, напрягая всю силу воли, чтобы не покраснеть. Помня, сколько потеряла она крови сегодня, удивительно было, что покраснеть ей все-таки удалось.

— Что не так? Или ты думаешь — у меня с тобой может что-то получиться? В конце концов, ты мне постоянно напоминаешь, что я всего-навсего мальчик. Как может такое дитя, как я, сотворить что-нибудь, о чем, видимо, ты думаешь? А кроме того — ты женщина старая, помнишь?

— Да, — сказала она нерешительно. — Я догадываюсь. То есть считаю, да, конечно…

— Ладно, Джеки, буду благороден с тобой. Разве я не Монтгомери? Или ты так долго была в отъезде, что забыла о гордости моей семьи? Неужели ты думаешь, что я попытаюсь сделать что-то женщине, которая дала мне ясно понять, что ей тягостен даже мой вид? Сегодня ты сделала все, чтобы показать, что не хочешь иметь со мной дела. Ты мне доказала, что готова прикончить дружбу всей жизни, чтобы не быть рядом со мной. Ты знаешь, что я чувствовал сегодня?

— Вот здесь ты должен остановиться, — сказала она, силясь не запоминать всего, что он туг наговорил. Она еще никогда не чувствовала себя настолько ничтожной.

— Ладно, ты мне сделала больно, и я тебе вернул должок. Ты разъяснила, что не хочешь меня и никогда не захочешь, и что я всегда останусь для тебя мальчиком. Вот и быть посему.

Она старалась прочесть выражение его лица, но не смогла. Вилли и ребенком был непроницаем. Он везде следовал за ней, но она никогда не понимала, нравится ли ему, или он считает ее всего-навсего необычной.

— Как раз сейчас тебе нужно помочь, и мне легко это сделать. Юный Блэр сказал, тебе нельзя двигать рукой в течение недели. Я сделаю все, что ты хочешь: останусь или могу уехать и нанять кого-нибудь другого ухаживать за тобой, решай. Если я останусь, это будет в виде… — Он засмеялся. — Помнишь те времена, когда ты была моей няней? Может быть, сейчас я смогу вернуть долг. Теперь я стану твоей няней. Разве это не похоже на взаимовыгодную торговлю?

— Я… Я не знаю, — тихо ответила Джеки. Вся правая сторона тела болела, волосы слиплись — она устала безмерно. Единственное, чего она хотела — быть чистой и спать.

— Пойдем, — сказал он, беря ее за здоровую руку и поднимая с постели. — Ты сейчас ничего не соображаешь. Надо принять ванну, я вымою тебе волосы, и тогда ты заснешь.

— Не думаю…

— Ты это редко делаешь. Вначале ты делаешь, а потом думаешь. — Когда она встала перед ним, он заглянул ей в глаза. — Джеки, ты на самом деле думаешь, что я из тех мальчиков, которые воспользуются своим преимуществом, когда женщине плохо и больно?

Что-то из того, что он наговорил, было для нее неприятным. Может быть, то, что «мальчик» и «женщина» звучали одновременно. Неважно, что ее беспокоило, она знала, что он никогда не воспользуется ситуацией. Он не был тем типом мужчин, которого должна бояться женщина. Больше похоже на то, что Вильяму нужно бояться женщин.

— Ты не сумеешь вымыть мне голову, — наконец сказала она. — Я вымою сама.

— Одной рукой не сможешь.

Что бы он ни говорил, что бы ни делал, все ее смущало. Может, она сравнивал его с Чарли, но единственным мужчиной, знакомым ей в реальности, был Чарли. Чарли был фигурой великого Отца, он отдавал приказы и издавал декреты, чаще говорил «нет», чем «да», но для роли матери не годился. Благодарение небу, Джеки как пилот была почти всегда здоровой, потому что, когда она болела, Чарли это быстро надоедало, и он уходил из дома до тех пор, пока она снова не была на ногах. Она вспомнила себя — больную, в лихорадке, ужасно слабую и пытающуюся на кухне открыть банку с супом.

Сейчас она задавалась вопросом, мужское ли это дело — вымыть голову женщине, может быть, что знакомые мужчины, с которыми сводила ее жизнь, разделяли ее представление о том, что должен и не должен делать мужчина. Это, конечно же, было дикостью. Если мужчина сделал «бабью работу», мужская часть его тела отваливалась, что ли? Или съежилась, пока он ею не пользовался? Да нет, конечно же. В ее жизни было два мужчины — отец и муж, проводившие свою жизнь на стульях, прося поднести им то одно, то другое. И это было естественно — женщина должна давать, а мужчина получать… Но когда дает мужчина — это как-то… странно, не по правилам.

Вильям по-дружески обнял ее за плечи, без намека на сексуальность, отчего она опять смутилась. Этим утром он кричал, что любит ее, любил, но сейчас она ему не нравится. Вот он ведет ее в ванную, чтобы… Что?

— Не задумывайся, — приказал Вильям, открывая дверь в ванную. Он на минуту ее оставил, чтобы принести стакан воды, а потом достал из маленького пузырька пилюлю. — Вот, прими это.

— Что это такое?

— Это или лекарство, сделанное из известных с древности трав, растущих в Южной Африке, после приема которого женщина будет делать все, что захочет от нее мужчина. Или это обезболивающее — рука будет меньше болеть. Будешь принимать?

Она даже не улыбнулась, взяла с ладони пилюлю и проглотила с водой.

— Хорошо, сейчас снимем эту окровавленную рубашку.

Джеки открыла рот, чтобы что-то сказать. А что она могла сказать? На ней был бюстгальтер, который полностью прикрывал ее скудную грудь. А разве она на публике не появлялась летом в платьях на бретельках? Какая разница?