Часть II. РУКОПИСЬ СТИВЕНА БЕЙТСА

Подчиняясь срочному вызову своего кузена Амброза Дюарта, я прибыл в старый дом Биллингтона через неделю по получении от него письма. После моего приезда произошел ряд событий, которые, начавшись с самого прозаического, привели к обстоятельствам, заставившим меня присовокупить свое необычное повествование к разрозненным сообщениям и различным запискам, сделанным рукой Амброза.

Я сказал, что все началось весьма прозаически, но рискую быть неточным. Впоследствии мне стало ясно, что, какими бы фрагментарными, эпизодическими, не связанными одно с другим ни казались звенья происходящих событий, фактически они образовывали прочную цепь, объединяющую место действия, а именно поместье Биллингтона с примыкающей к нему рощей. К сожалению, с самого начала я не отдавал себе в этом отчета. В это время я обнаружил у кузена первые признаки психического расстройства или того, что считал расстройством, но позже я со страхом осознал, что речь идет о чем-то совершенно ином и гораздо более страшном.

Раздвоение личности Дюарта осложняло мои наблюдения, так как мне, с одной стороны, приходилось проявлять дружеское участие, а с другой — известную настороженность. Все это было заметно с самого начала: Амброз, написавший ту неистовую записку, искренне нуждался в помощи, просил меня оказать ее; но человек, получивший телеграфное уведомление о моем приезде и встретивший меня на станции в Архаме, был холодным, осторожным и очень сдержанным. Изложив свою просьбу, он с самого начала заявил, что мой визит должен продлиться не более двух недель, а если возможно, то и меньше Он был вежлив и даже любезен, но удивительно молчалив и подчеркнуто отстранен, что никак не вязалось с той написаннои стремительным, размашистым почерком запиской.

— Получив твою телеграмму, я понял, что до тебя не дошло мое второе письмо.

— Нет, я его не получал.

Пожав плечами, он заметил, что написал его, только чтобы я не волновался зря из-за первой записки. Он выразил надежду, что ему самому удастся справиться с возникшими трудностями, хотя очень рад моему приезду, несмотря на то что срочность, о которой он говорил в письме, отпала.

Инстинктивно, всем своим существом я чувствовал, что он не говорит до конца правду. Я, в свою очередь, порадовался тому, что неотложная проблема, о которой он писал, уже не является столь актуальной. Мое замечание, кажется, его удовлетворило; он почувствовал себя спокойнее, стал более доступным и сделал мимоходом несколько наблюдений о местности по пути в Эйлсбери, удививших меня, так как его непродолжительного пребывания в Массачусетсе было явно недостаточно, чтобы столько узнать о настоящем и прошлом этого штата, довольно своеобычного и самого старинного из всех древних обитаемых районов Новой Англии. В него входил часто посещаемый гостями Архам — настоящая мекка для ученых, занимающихся изучением архитектуры, так как его старинные дома с двускатными крышами и веерообразным набором лампочек над крыльцом по возрасту предвосхищали менее старые, но тем не менее привлекательные, возрожденные на его тенистых, темных улочках грузинские и греческие дома. С другой стороны, этот район славился такими забытыми долинами, напоминавшими об отчаянии, вырождении и упадке, как Данвич, а также расположенным чуть подальше, проклинаемым всеми морским портом Иннсмутом — оттуда разносилось множество передаваемых полушепотом слухов об убийствах, странных исчезновениях людей, о возрождении диковинных культов, о множестве преступлений и настолько ужасающих признаках человеческой деградации, что и язык не поворачивался их пересказывать. Их, конечно, лучше всего было забыть, так как существовали опасения, что при расследовании может всплыть такое, что предпочтительно скрыть от глаз навсегда.

Так, за разговором, мы наконец добрались до дома. Я заметил, что он прекрасно сохранился, хотя я видел его в последний раз двадцать лет назад; по сути дела, он был настолько хорош, как и всегда, каким я помнил его, каким его сохранила в памяти моя матушка; дом в гораздо меньшей степени подвергся воздействию времени и запустению, чем сотни соседних домов, которые выглядели гораздо более старыми и заброшенными. Кроме того, Амброз отремонтировал его и сменил почти всю мебель, хотя он особенно ничего не изменил, покрасив лишь заново фасад, который по-прежнему сохранял в себе достоинство прошлого века — с высокими четырьмя квадратными колоннами, вынесенными вперед, и расположенной точно по центру дверью, которая вносила свой тон в совершенство архитектурной формы. Интерьер лишь дополнял внешний вид. Свойственный Амброзу вкус не позволял вводить новшества, не вязавшиеся с характером самого дома, и результат, как я и ожидал, оказался благоприятным.

Повсюду в доме были заметны признаки его работы, того, чем он занимался и о чем едва упомянул при нашем разговоре в Бостоне несколько лет назад. Это были в основном генеалогические исследования, о чем свидетельствовали пожелтевшие бумаги в его кабинете и старинные тома, которые он снимал с заставленных книгами полок для наведения справок.

Когда мы вошли в кабинет, я заметил второй любопытный факт, которому позже было суждено сыграть важную роль в моих открытиях. Я заметил, как Амброз неохотно, со смешанным выражением дурного предчувствия и настороженного ожидания, бросил взгляд на большое, необычной конструкции окно-витраж. Когда он посмотрел в сторону, я снова заметил на его лице смешанное выражение — облегчения и разочарования. Это было настолько необычно, что становилось даже жутковато. Я, однако, ничего не сказал, рассуждая про себя, что, каким бы ни был отрезок времени — двадцать четыре часа, неделя или больше, Амброз вновь дойдет до той черты, когда он был вынужден призвать меня на помощь. Но это время наступило гораздо раньше, чем я предполагал.

В тот вечер мы о чем-то болтали, и я увидел, насколько он устал: у него слипались глаза. Под предлогом собственной усталости я освободил его от своей компании, отправившись в комнату, которую он определил мне сразу по приезде. Однако я совсем не устал. Я не лег немедленно в кровать, а решил немного посидеть за книгой. Утратив интерес к выбранному мной роману, я погасил лампу, и cдедал это раньше, чем ожидал, так как меня ужасно раздражал вошедший в привычку моего кузена способ освещения, к которому я никак не мог привыкнуть. Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что было около полуночи. Я раздевался в темноте; хотя в комнате не стояла кромешная тьма. Луна сияла в угловом окне, и ее бледное свечение позволяло ориентироваться.

Я наполовину разделся, когда вдруг вздрогнул от крика. Я знал, что, кроме нас с кузеном, в доме никого не было. я также знал, что он не ожидал гостей. Большой сообразительности не потребовалось, чтобы понять: раз кричал не я, то, стало быть, кузен. Ну а если кузен молчал, значит, вопль принадлежал какому-то непрошеному гостю. Без колебаний я выбежал в холл. Увидев спускавшуюся с лестницы чью-то фигуру в белом, я поспешил за ней.

В это мгновение крик повторился, и сейчас я его отчетливо слышал, — это был странный вопль, смысл которого нельзя было различить: “Иа! Шаб-Ниггротт. Йа! Нарлатотеп!” Тут я узнал и голос, и того, кто кричал. Это был именно кузен Амброз, и было совершенно ясно, что он страдает сумеречным расстройством сознания. Я хотел было взять его твердо за руку и отвести в кровать, но он оказал мне неожиданно яростное сопротивление. Оставив его в покое, я потихоньку пошел вслед за ним.

Когда я осознал, что он идет к выходу, намереваясь выйти из дома, я вновь предпринял попытку остановить его. Он снова начал сопротивляться, проявляя при этом недюжинную силу; я был удивлен, почему же Амброз никак не проснется. Но я упорствовал и, наконец, затратив немало времени и изрядно устав, сумел все же его повернуть и направить вверх по лестнице в спальню, где он довольно безропотно лег в постель.

Удивленный и растревоженный, я посидел немного возле его кровати, стоявшей в комнате, которую занимал наш ненавистный прапрадед Илия, опасаясь, как бы кузен не проснулся. Так как я оказался на одной линии с окном, то время от времени мог бросать через стекло взгляд наружу и был просто поражен чем-то вроде свечения или скрытого света, появлявшегося на конической формы крыше старой каменной башни. Я так и не сумел убедить себя в том, что это таинственное явление связано с каким-то свойством облитых лунным светом камней, хотя и наблюдал за ним достаточно долго.

Наконец я вышел из комнаты. Я не испытывал ни малейшего желания заснуть, и кажется, это небольшое приключение с Амброзом приготовило для меня бессонную ночь. Я оставил дверь своей комнаты приоткрытой, чтобы быть готовым ко всему, что мог вновь предпринять кузен. Он больше не вставал. Однако вдруг начал что-то бормотать в тревожном сне, а я старался разобраться в этих бессвязных звуках. Я не мог понять, что он говорит. Тогда я решил записать его слова и подошел с бумагой и карандашом поближе к освещенному лунным светом окну, чтобы не зажигать лампу. Большая часть произнесенного им была абсолютно бессмысленной — нельзя было различить ни слова в этой галиматье, но попадались и ясные фразы, именно ясные, в том смысле, что они были похожи на законченные предложения, хотя голос Амброза во сне казался странным и неестественным. Короче говоря, я насчитал семь таких фраз, и каждая произносилась с пятиминутным интервалом, во время которого он бормотал, ворчал, кашлял и ворочался. Я записал их, как смог, чтобы внести позже коррективы и привести в удобочитаемый вид. В конечном итоге я разобрал следующие фразы, которые, как я уже сказал, перемежались невнятными бормотаниями.

За этими выкриками последовало глубокое молчание, затем послышалось ровное дыхание кузена, свидетельствующее о том, что наконец он погрузился в тихий и естественный сон.

Да, мои первые часы в доме Биллингтона были отмечены разнообразными противоречивыми впечатлениями. Но на этом приключения не заканчивались. Едва я убрал свои записи, лег в постель и попытался окунуться в сон, по-прежнему неплотно прикрыв дверь, как, вздрогнув, подскочил от торопливого, яростного стука. Открыв глаза, я увидел, что Амброз маячит перед кроватью; его рука протянулась ко мне.

— Амброз, — воскликнул я, — что стряслось? Он весь дрожал, а голос от волнения срывался.

— Ты слышал? — заикаясь, спросил он.

— Что именно?

— Послушай! Я напряг слух.

— Ну, что слышишь?

— Ветер в кронах деревьев. Он горько усмехнулся.

— Это ветер невнятно говорит Их голосами, а земля бормочет, подчиняясь Их сознанию. Тоже придумал, — ветер! Разве это только ветер?

— Только ветер, — твердо повторил я. — Тебя сего дня ночью не мучил кошмар, Амброз?

— Нет, нет! — заверил он надтреснутым голосом. — Нет, не сегодня. Что-то тревожило меня, но затем все прекратилось, слава Богу.

Я знал, кто в этом “повинен”, и был вполне удовлетворен, но ничего ему не сказал.

Он сел на кровати и с чувством положил руку мне на плечо:

— Стивен, я так рад, что ты приехал. Но если я начну говорить тебе что-либо противоречивое или невпопад, не обращай внимания. Иногда мне кажется, что я не в себе.

— Ты слишком много работаешь.

— Может; не знаю. — Он поднял голову, и теперь, при лунном свете, я увидел, как сосредоточенно его лицо. Он снова прислушался. — Нет, нет, — сказал он. — Это не ветер, гуляющий в кронах деревьев, это даже не ветер, носящийся среди звезд, это что-то очень далекое, запредельное, Стивен, разве ты не слышишь?

— Ничего не слышу, — мягко ответил я. — Может, если ты заснешь, то и ты ничего не услышишь.

— Сон здесь ни при чем, — загадочно перешел он на шепот, словно опасаясь, чтобы нас не подслушал третий. — От сна только хуже.

Я выбрался из постели, подошел к окну и, распахнув его, сказал:

— Подойди, прислушайся!

Он подошел и облокотился на подоконник.

— Только ветер в кронах деревьев, больше ничего. Он вздохнул.

— Я расскажу тебе обо всем завтра, если только смогу.

— Расскажешь, когда сможешь. Но почему бы не сейчас, если тебя что-то беспокоит?

— Сейчас? — оглянулся он через плечо, и на лице у него отразился неподдельный страх. — Сейчас? — хрипло повторил он и добавил: — Чем занимался Илия на башне? Как он умолял камни? Чего он требовал от холмов или, может, от небес? Право, не знаю. И что притаилось, и у какого порога?

В заключение этого необычного потока обескураживающих вопросов он испытующе заглянул в мои глаза и, покачав головой, сказал:

— Ты не знаешь. И я не знаю. Но что-то здесь происходит, вот клянусь перед Богом: боюсь, что я стал причиной этого, но с чьей помощью — ума не приложу!

С этими словами он резко повернулся и, бросив коротко: “Спокойной ночи, Стивен”, вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

Я немного постоял у открытого окна, холодея от изумления. Был ли это ветер, шум которого доносился из леса? Или это было что-то иное? Чьи-то голоса? Странное поведение кузена потрясло меня, заставило усомниться в адекватности собственных восприятий. И вдруг, когда я стоял, ощущая всем телом свежесть дующего ветра, я почувствовал, как мгновенно меня охватывают подавленность, щемящее отчаяние; ощутил всю глубокую полноту темного, взрывного зла, сгущающегося вокруг; испытал пресыщенное, всепроникающее отвращение перед самыми подноготными тайнами человеческой души.

Это не было игрой воображения — то была осязаемая реальность, ибо я чувствовал контраст попадающего в комнату через открытое окно воздуха с той, словно облако нависшей атмосферой зла, ужаса, отвращения. Я ощущал ее жмущейся к стенам спальни, обволакивающей их невидимым туманом. Я отошел от окна и направился в холл. Это новое чувство не оставляло меня в покое и там; в темноте я сошел вниз. Ничего не изменилось: повсюду в этом старом доме таились погибель и страшное зло, и все это, несомненно, отражалось на самочувствии моего кузена. Мне потребовались все силы, чтобы стряхнуть с себя подавленность и отчаяние; потребовалось предпринять сознательные усилия, чтобы отсечь сгусток ужаса, обступавшего меня со всех сторон, источаемого стенами, это была борьба с невидимкой, обладавшим вдвое большими силами, чем его физический противник. Возвратившись к себе, я понял, что колеблюсь, не хочу ложиться в кровать, чтобы во сне не стать жертвой этого коварного всепроникновения, которое стремилось завладеть и мною, как уже завладело этим домом и моим кузеном Амброзом.

Поэтому я пребывал в состоянии полубодрствования-полудремы, стараясь получше отдохнуть. Примерно через час ощущение нависшего зла, отвратительного ужаса, беды постепенно ослабло, а затем улетучилось столь же внезапно, как и возникло, и к этому времени я уже чувствовал себя достаточно сносно, поэтому не стал предпринимать попыток покрепче заснуть.

Я встал на рассвете, оделся и спустился вниз. Амброза там еще не было, и это позволило мне изучить некоторые бумаги у него в кабинете. Они были самые разнообразные, хотя ни один документ не носил личного характера, как, скажем, письма Амброза. Там находились копии газетных статей о различных любопытных происшествиях, в особенности о некоторых обстоятельствах, связанных с Илией Биллингтоном; лежал густо испещренный замечаниями рассказ о том, что происходило, когда Америка была еще совсем юной страной, когда главным действующим лицом был “Ричард Беллинхэм или Боллинхэм”, который в написании кузена значился как “Р. Биллингтон”; были там и вырезки из газет недавнего времени, касавшиеся исчезновений двух людей в окрестностях Данвича, о чем я уже бегло читал в бостонских газетах до своего приезда сюда, в Архам. Только я взглянул на эту удивительную коллекцию, как услышал шаги кузена и, тут же оставив свое занятие, стал ждать его появления.

Направляясь к нему в кабинет, я преследовал одну тайную цель: я хотел проверить реакцию Дюарта на то большое окно с витражом. Как я и ожидал, он, войдя в комнату, бросил на него невольный взгляд через плечо. Я был не в состоянии определить, однако, был ли сегодня утром Амброз тем человеком, который встретил меня накануне в Архаме, или же это другой, более близкий мне кузен, с которым мы разговаривали в моей комнате ночью.

— Ты уже встал, Стивен! Сейчас я приготовлю кофе и тосты. Где-то здесь лежит свежая газета. Я должен довольствоваться услугами сельской почты из Архама: теперь я не езжу часто в город, а платить разносчику газет — мальчишке, чтобы он ездил на велосипеде в такую даль, слишком накладно, даже если бы речь шла о… — он осекся.

— Если бы даже речь шла о чем? — прямо спросил я.

— О репутации дома и близлежащей рощи.

— Гм…

— Тебе что-нибудь известно?

— Да, кое-что слышал.

Он постоял несколько секунд, разглядывая меня в упор, и я понял, что его мучит дилемма: у него было что-то на душе, чем он хотел поделиться со мной, но опасался по неизвестным мне причинам прямого разговора. Повернувшись, он вышел из кабинета.

Я не проявил пока интереса ни к свежей газете, которая на самом деле оказалась позавчерашней, ни к другим документам и бумагам, но немедленно повернулся к так занимавшему меня окну. Амброз определенно боялся этого окна, но и получал от него какое-то удовольствие, или, скорее, заметил я, одна часть его существа боялась, а другая наслаждалась.

Я внимательно изучил окно с разных углов. Его дизайн был несомненно уникален — он представлял собой пересеченные лучами концентрические круги с цветными стеклами, выдержанными в пастельных тонах, за исключением нескольких, ближе к центру, в которых было вставлено обычное стекло. Насколько мне было известно, ничего подобного не существовало в витражах европейских храмов или американской готике — ни в том, что касается самого образца, ни в красках, ибо краски здесь не были похожи на цвет стекол ни в Европе, ни в Америке. Они отличались удивительной гармонией, казалось, один цвет переливался в другой, спаивался с ним, сохраняя при этом различные оттенки — голубого, желтого, зеленого и лавандового, — очень светлые во внешних кругах и очень темные, почти черные, возле центрального “глаза” бесцветного стекла. Казалось, что цвет вымывался от центрального черного круга к периферии или же намывался с внешних кругов к более темной части, и при внимательном рассмотрении мерещилось, что в самих этих красках ощущается движение, что они, набегая друг на друга, продолжают вместе плыть.

Но явно не это беспокоило кузена. Амброз, несомненно, пришел бы к такому же выводу и столь же быстро, как я; его бы не растревожило и подобие движения в больших кругах, хотя этого впечатления никак нельзя было избежать, если смотреть на окно достаточно долго; его дизайн требовал исключительных технических способностей и известной игры воображения от безымянного мастера. Я вскоре понял суть этих явлений, которые вполне поддавались научному объяснению, но, чем больше я впивался взглядом в это необычное окно, тем сильнее было возникавшее во мне какое-то смутное, будоражащее чувство, которое не так просто поддавалось логическому осмыслению. Мне чудилось, что время от времени в окне внезапно проявляется какой-то пейзаж или чей-то портрет, и они не казались наложенным на стекло изображением — они будто появлялись откуда-то изнутри.

Я мгновенно понял, что нельзя объяснить эти световые эффекты воздействием лучей, так как окно выходило на запад и в этот час находилось в тени, а поблизости не было ничего, что могло бы бросить на стекло свой отблеск, в чем я смог убедиться, взобравшись на книжный шкаф и выглянув в кружок из обычного стекла. Я смотрел, не отрываясь, на окно, внимательно изучал его, но все по-прежнему оставалось неясным; тайна окна не отпускала меня.

Кузен окликнул меня из кухни, сообщив, что завтрак готов. Я оторвался от окна, убедив себя в том, что у меня будет достаточно времени, чтобы завершить свои исследования, так как решил не возвращаться в Бостон, не выяснив перед этим, что так волновало Амброза и почему он, когда я приехал по его же вызову, либо не желает, либо не может решиться на признание.

— Вижу, ты раскопал кое-какие истории об Илии Биллингтоне, — сказал я, садясь за стол.

Он кивнул:

— Ты же знаешь мой интерес к антиквариату и генеалогии. Не желаешь ли и ты внести свой вклад?

— В твои исследования?

— Да.

Я покачал головой.

— Думаю, что нет. Но эти газеты могут мне кое-что подсказать. Я хотел бы просмотреть их, если ты не против.

Он колебался. Было видно, что ему не хотелось, только вот почему?

— Конечно, я не против, можешь посмотреть, — сказал он с безразличным видом. — Я ничего особенного в них не нашел. — Он сделал несколько глотков кофе, задумчиво наблюдая за мной. — Видишь ли, Стивен, я настолько запутался в этом деле, что ни черта не могу выяснить, и все же меня не покидает острое чувство, сам не знаю чем вызванное, что здесь творятся какие-то странные вещи, но их можно предотвратить, если только знать, как это сделать.

— Какие вещи?

— Не знаю.

— Ты говоришь загадками, Амброз.

— Да! — почти закричал он. — Это и есть загадка. Это целый набор загадок, и я не могу найти ни начала, ни конца. Я думал, что все началось с Илии, но теперь я придерживаюсь иного мнения. И когда это прекратится — неведомо.

— Поэтому ты обратился ко мне? — Я был рад видеть перед собой того кузена, который сидел ночью у меня в комнате.

Он кивнул.

— В таком случае мне нужно знать, что ты предпринял.

Позабыв о завтраке, он начал торопливо рассказывать обо всем, что здесь произошло со времени его приезда. Он ничего не сказал мне о своих подозрениях, пояснив, что они не имеют никакого отношения к главному рассказу. Он привел краткий перечень тех документов, которые ему удалось найти, — дневник Лаана, статью в газете о столкновениях, происходивших у Илии с жителями Архама более ста лет назад, записки преподобного Варда Филипса и т. д.; но со всем этим мне следует ознакомиться, — подчеркнул он, — прежде, чем прийти к тем же выводам, что сделал он.

Загадочного там действительно было в избытке, но у меня сложилось впечатление, что ему удалось набрести на отдельные составляющие какой-то гигантской головоломки, какими бы разрозненными они с первого взгляда ни казались. И с каждым новым приводимым им фактом я все с большей определенностью начинал понимать, в какую ловушку угодил мой кузен Амброз. Я попытался его успокоить, убеждал его закончить завтрак и прекратить думать об этом дни и ночи, если он желает сохранить рассудок.

Сразу после завтрака я принялся за внимательное изучение всех материалов, обнаруженных Амброзом или записанных им, в том порядке, в котором он их составил. На чтение различных бумаг, которые он выложил передо мной, у меня ушло чуть более часа. Это на самом деле был “набор загадок”, как выразился Амброз, но все же мне показалось возможным сделать кое-какие выводы из любопытных, явно разбросанных фактов, представленных в различных сочинениях и записках.

Первоначальный факт, пренебрегать которым явно не следовало, заключался в том, что Илия Биллингтон (и Ричард Биллингтон до него? Или, лучше сказать — Ричард Биллингтон, а после него Илия?) занимался каким-то секретным делом, природу которого нельзя было определить из доступных источников. По всей вероятности, это было что-то, порождающее зло, но, признавая это, нужно было учитывать суеверие местных свидетелей, откровенные сплетни, а также сочетание молвы и легенды, что раздувало до самых невероятных размеров любое тривиальное событие. Пока ясным было одно: Илию Биллингтона здесь не любили и опасались, причем главным образом из-за каких-то звуков, якобы раздававшихся по ночам в Биллингтоновой роще. С другой стороны, преподобный Вард Филипс, репортер Джон Друвен и, вероятно, еще один из той троицы, которая нанесла визит Илии Биллингтону, — Деливеранс Вестрипп отнюдь не были глухими провинциалами.

По крайней мере двое из этих джентльменов верили, что дело, с которым связан Биллингтон, носит явно злодейский характер. Но какими доказательствами располагали они? Все они были крайне расплывчатыми.

В лесу возле дома Биллингтона раздавались какие-то необъяснимые звуки, напоминающие “крики” или “стоны” живого существа. Основной критик Биллингтона — Джон Друвен — пропал при таких же обстоятельствах, которые сопутствовали другим исчезновениям людей в округе, и его тело было обнаружено точно так же. Значительно позже этого продолжали исчезать люди, тела которых потом обнаруживали, и в результате проведенных освидетельствований выяснялось, что смерть наступала незадолго до того, как находили труп. Никаких причин такого разрыва во времени — от нескольких недель до нескольких месяцев между исчезновением человека и обнаружением его тела — не приводилось. Друвен оставил изобличающее заявление, в котором высказывал предположение, что Илия подмешал что-то, воздействующее на свойства памяти, в пищу, которую предложил трем посетившим его джентльменам. Это, само собой разумеется, предполагало, что троица что-то видела. Но это никак нельзя было счесть доказательством, принимаемым на законном основании. И это все о знаменитом нашумевшем деле, возбужденном против Илии Биллингтона во время его жизни. Однако соотнесение фактов, предположений и намеков как в прошлом, так и в настоящем рисовало совершенно иной портрет Илии Биллингтона, который выражал громкие протесты и бросал дерзкий вызов Друвену и другим людям, обвинявшим его, заявляя о своей невиновности.

Первым из этих фактов стали слова самого Илии Биллингтона, когда он подверг критике написанную Джоном Друвеном рецензию на книгу преподобного Варда Филипса “Необъяснимые происшествия, имевшие место в новоанглийской Ханаанее”: ”…существуют в мире такие вещи, которые лучше оставить в покое и не упоминать в повседневной речи”. Вероятно, Илия Биллингтон знал, о чем писал, так как преподобный Вард Филипс выступил с резким ответом в его адрес. Если это так, то беспорядочные записи, сделанные подростком Лааном в дневнике, приобретают особое значение. Из них следует, что на самом деле в лесу кое-что происходило, и не без участия Илии Биллингтона. Вряд ли это была контрабанда, как прежде считал мой кузен Амброз; было бы совершенной нелепицей предполагать, что передвижение контрабанды могли сопровождать те звуки, о которых сообщалось в архамских газетах и в дневнике парнишки. Нет, тут речь шла о чем-то гораздо более невероятном, и к тому же существовала пугающая, заставляющая задуматься параллель между одной записью в дневнике и тем опытом, который мне пришлось пережить за последние двадцать четыре часа. Юный Лаан писал, что он увидел стоявшего на коленях своего приятеля — индейца Квамиса, который громко произносил непонятные слова на своем языке, но в них ясно различались звукосочетания вроде “Нарлато” или “Нарлотеп”. Сегодня ночью меня разбудил сомнамбулический голос кузена, который кричал: “Йа! Нарлатотеп”.

Когда я читал дневник, у меня в голове мелькнула еще одна мысль.