Античная культура - крито-микенская, древнегреческая, древнеримская неотделимы от мифов и обрядов, связанных с быком. В быка превращается Зевс. В качестве жертвы быка приносили Юпитеру. У древних славян существовал точно такой же обычай: согласно Прокопию Кессарийскому (VI в. н.э.), славяне жертвовали быков Богу - "творцу молний". Впоследствии обряд заклания приурочивался ко дню Ильи-пророка, который, как известно, просто заменил вытесненного Бога-громовержца Перуна. Архетипы космических быка и коровы закодированы и в образах русского фольклора. Архаичные верования отложились и сохранились в известной русской сказке об Иване Быковиче - волшебном герое, обладавшем даром оборотничества и контактировавшем с традиционными персонажами русской мифологии (Чудо-юдо многоглавое, Баба Яга, безымянное чудовище, наподобие Вия, которому веки вилами поднимают). Космическая символика закодирована в некоторых солярно-астральных образах этой сказки. Во-первых, герой сказки, хотя и Быкович по отчеству, но родила его корова-мать от златоперого ерша, поев остатки от царского обеда. Золотая же рыбка - всего лишь трансформированный образ Солнца - но не того, что на небе, а того, что отражается в воде (море, реке, озере) и кажется золотой рыбкой в глубине (нашим предкам оптические законы физики известны не были). Во-вторых, Иван Быкович занят поиском Царицы Золотые Кудри и женится на ней. Царица эта звездно-небесного происхождения: под конец сказки она обращается звездой и прячется на небе среди своих сестер. При помощи друга-звездочета Иван Быкович возвращает ее назад: "Сорвалась звездочка с своего места, быстро покатилась по небу, упала на корабль и обернулась Царицею Золотые Кудри". В ряде сказочных вариантов Иван Быкович именуется Иваном Коровьим Сыном, что не только соответствует действительной сюжетной канве, но и отражает определенную стадию социально-экономического быта русского народа, когда корова-кормилица сравнивается по своему значению с тягловым быком, а при замене последнего конем вообще выдвигается на передний план. Как и во многих мифологических и архаических религиозных системах, корова у славян - символ плодородия, изобилия и благоденствия, а бык - символ могущества и богатства. Традиция возвеличивания образа коровы, восходящая и к древнеегипетской мифологии, и к ведийской, а затем и индуистской религии, где корова до сих пор священное животное, - эта традиция закрепилась и в русском народном миросозерцании и сохранилась вплоть до нынешних времен, оказав, в частности, воздействие на творчество новокрестьянских поэтов С.Есенина и Н.Клюева. Древний, в основе своей доиндоевропейский, образ тотемной коровы и ее небесно-космических атрибутов пронизывает весь русский сказочный фольклор. В концентрированной форме он отразился в известной сказке о Крошечке-Хаврошечке - шедевре устного народного творчества из афанасьевского Cборника. Чудесная корова - помощница преследуемой девушки - гибнет в результате злых козней, из ее костей (вариант - из кишок) вырастает волшебная яблоня с серебряными ветвями и золотыми листьями (в русской сказке лишь в этом отдаленный намек на космические цвета солнечно-золотой и серебряно-лунный). Зато совершенно недвусмысленные космические реминисценции обнаруживаются в таком же сюжете о волшебной корове (в вариантах - быка) в белорусской сказке, записанной в прошлом веке в Витебской губернии Е.Р.Романовым. Сказка интересна редким в славянском фольклоре нюансом: отец после смерти жены пытается жениться на собственной дочери. Но мать из могилы советует дочери выдвинуть условие: пусть отец сперва справит платье "как на небе звезды, как на небе месяц" (вот они космические реминисценции!). Второе условие тоже связано с Космосом: отец обязан был справить повозку и коней, как звезды и как месяц. По счастью, кровосмесительства не произошло - да такое с точки зрения позитивной народной морали, закреплявшейся в фольклоре, и не могло случиться (что вообще-то не исключало случаев инцеста). По третьему условию, выдвинутому сиротой по совету матери (из могилы), отец должен жениться на вдове с тремя дочерями (в популярном варианте - Одноглазка, Двухглазка и Трехглазка). Дальше сюжет разворачивается по знакомой схеме: мачеха с дочерями пытается извести падчерицу, но той помогает волшебная Коровка Буренька. Когда мачеха с помощью дочерей выследила Корову, она велит ее зарезать. Но падчерица, по совету матери, находит зернышко в кишках зарезанной коровы, сажает, и из него вырастает яблоня - одно яблоко золотое, другое серебряное, которые никому не даются (золото и серебро здесь, как и полагается, олицетворяют Солнце и Луну). Да и падчерица между тем продолжает разъезжать в платье, как звезды и месяц на небе, и в такой же повозке с конями. (Здесь, несомненно, смутное воспоминание о космических колесницах древнеарийских богов, сохраненное в народном сознании и фольклоре.) Увидал ее в таком виде царский сын и влюбился. Падчерица пытается скрыться, но царевич разливает на ее пути растопленную смолу, в которой увязает один башмачок. Его стали примерять девушкам по всему царству, при этом мачеха подсекла пальцы своим дочерям, а падчерицу спрятала под корыто. Царевич находит свою суженую и женится на ней. Казалось бы, все - но нет. Когда у молодой царицы родился ребенок, мачеха превратила падчерицу в лису и подменила собственной дочерью. В конце концов обман разоблачается: муж увидел, как лиса сбрасывает шкуру, чтобы покормить своего ребенка. Шкура сжигается, и наступает неотвратимое возмездие: мачеху и ее дочь - царицу-самозванку привязывают к конским хвостам и пускают в чисто поле. Напрашивается параллель между русским понятием "корова" во всех его мифологических и обрядовых смыслах, с одной стороны, и, с другой стороны, одним из имен греческой Персефоны (римской Прозерпины) - Богини Подземного царства, дочери Зевса и Деметры, у которой ее когда-то похитил Аид и сделал своей супругой (рис.163). Второе, не менее известное имя (даже, скорее, прозвище) Персефоны - Кора, что дословно означает "девушка", "дева", "девственница". Здесь напрашивается прямая аналогия с нарицательным именем русской невесты - "корова" и первоначальным смыслом имени греческой Коры - "дева-девственница". Оба слова оказываются близкими по смыслу и этимологически родственными. Рудименты древнего поклонения Быку и Корове сохранялись в народе вплоть до ХХ века. Исследователи русского фольклора Б.М. и Ю.М.Соколовы сообщили в Предисловии к своему сборнику "Сказки и песни Белозерского края" (Пг., 1915) о бытующем среди новгородских крестьян языческих обычаях. В храмовый праздник 8 сентября и церкви села Пречистого крестьяне приводят "обещанный" скот. На паперти, в особо для этого устроенном месте, одного быка торжественно закалывают; мясо варят и тут же угощают им нищую братию. С поправками на время здесь несомненный отголосок того самого древнейшего обряда, о котором упоминается в известной присказке: "На Море-океане, на острове Буяне - стоит дуб зеленый, под ним бык печеный, в нем нож точеный..." Корни же данного обряда уходят в доиндоевропейскую и индоевропейскую древность, когда Бог-громовержец (Индра, Зевс, Юпитер, Перун) или отождествлялся в какой-либо своей ипостаси с быком, или же очень тесно привязывался к корове-бычьим мифологическим сюжетам, а ритуал во многом сводился к принесению соответствующей жертвы. Точно так же в честь Бога-громовержца приносились в жертву быки на Русском Севере. Еще в конце прошлого века среди крестьян Олонецкого края бытовал обряд жертвоприношения быка, подробно описанный Е.В.Барсовым. В урочный час приводили к церкви одного или нескольких "завиченных" (заветных) быков. Если жертвенных животных было несколько, то бросали жребий, кому из них быть первым. Хозяин избранного быка, получив благословение священника, отрезал у жертвы кончик правого уха и передавал его в часовню. Затем быка отводили на поварню, убивали, разрубали и варили большими кусками (от 4 до 8 фунтов), при этом мясо прикрепляли к краям котла ивовыми прутьями. Голову и бульон отдавали нищим, а правую заднюю ногу на причет церковный. По окончании вечерни или обедни священник с причетниками освящал жертву, и народ тотчас же бросался делить Ильинскую жертву. Поделив Ильинское мясо, все отправлялись на луг, где устраивалась общая трапеза. Кости сохранялись - они считались приносящими счастье и увеличивающими (утраивающими) богатство. В описанном обряде причудливо переплелись и ужились языческие и православные обычаи. Подобные жертвоприношения - и не одних только быков - в прошлом многократно описывались в русской литературе, локализовываясь в основном в северных областях. Совсем не случайно, что жертвенный обряд с быком перемежевывался при этом с жертвоприношением оленя. Это наверняка объясняется особенностями тотемных предпочтений на разных стадиях развития протославянских и индоевропейских этносов. Вполне естественно предположить, что культ дикого оленя предшествовал культу одомашненного быка (коровы). Логика же тотемной памяти иррациональна: в преемственном коллективном сознании сменявших друг друга поколений два древних тотемных символа - олень и бык - слились в единый образ тура-оленя: еще совсем недавно в южнорусском фольклоре жива была песня про "дивное зверье тура-оленя". Любопытно также, что в древнерусском языке долгое время сохранялась архаичная вокализация слова "олень" - "елень", в котором явственно просматривается его происхождение от слова "ель", "елка" (получается: "елень" - это ельниковый зверь, то есть тот, что живет среди елей). Из этого же лексического гнезда вышли исконно русские слова "елань" ("лесная прогалина" или "луговая равнина") и образованное от первого - "лань" ("дикая коза"). Память о тотемном праиндоевропейском и постиндоевропейском прошлом явственно просвечивается в былине "Два тура и турица". Удивительно также, что сохранилась она и была записана в конце прошлого века среди терских казаков. Содержание этой редкой былины на первый взгляд самое что ни на есть приземленное: подгулявшие накануне казаки вышли поутру опохмелиться за городскую стену и вдруг увидели двух золоторогих туров. Здесь в бытовую часть повествования вклинивается архаично-сказочная вставка, в которой рассказывается, как два тотемно-ритуальных быка (откуда их златорогость) плывут к гиперборейскому Острову Буяну:
      Да бежали туры во сине море, Да спускались туры в море по брюхо, Забивали туры морду по уши, Достовали туры ключевой воды; А напившись туры в море поплыли. Переплывши туры Океан-море, Переплывали туры на Буян-остров, Там встречала их родная матушка, Молодая турица златорогая, Златорогая да одношерстная...
      Сюжет о двух турах и турицах златорогих известен и в северных записях - и, в частности, во вступлении к одному из вариантов былины о богатыре Василии Игнатиевиче и Батыге. Но в записи А.Ф.Гильфердинга отсутствует наиболее древний и интересный мотив, связанный с Островом Буяном. Космическая же атрибутика быков-оленей ("быков" - в данном случае "самцов") легко обнаруживается, к примеру, в двух славянских песнях болгарской и русской, - где привязка к устойчивым астральным символам оказывается практически идентичной. В болгарской песне:
      Сделал его Бог оленем с ясным Солнцем на челе, с месяцем на груди, с частыми звездами по телу.
      В русской вятской свадебной песне, сохранившейся в дореволюционном архиве:
      Ой, был я у Дуная на бережке... пил олень воду, а сам взыграл... ой, на правом бедре млад светел месяц, ой, на левом бедре красное солнышко, ой, насупротив оленя заря утренняя, ой, по оленю частые звезды.
      * *
      *
      Конь. Почти все волшебные функции коня удачно соединены в классической литературной сказке Петра Павловича Ершова "Конек-горбунок", бережно и скрупулезно использовавшего образы русского фольклора. Два небывалых коня золотогривых, их мать - волшебная кобылица, умчавшая Иванушку к поднебесью, и, наконец, чудесный Конек-горбунок, уносящий своего хозяина еще дальше - к небесным светилам. Здесь сконцентрированы древние, восходящие к гиперборейским временам, верования о космической предназначенности коня. В индоевропейской традиции Бог Солнца неотделим от солнечных коней или солнечной колесницы, на которой он ежедневно объезжает небо с Востока на Запад. Гимны Ригведы славят солнечного Бога Сурью:
      Запряг (Сурья) семь чистых Дочерей колесницы солнца. На них, самозапрягающихся, ездит он (1, 50, 9). ................................ Благодатные рыжие кобылицы Сурьи, Яркие, пестрые, вызывающие восторг, Достойные поклонения, поднялись на спину неба. В один день они объезжают небо и землю (1, 115, 3).
      В современном литературном переводе гимны Ригведы, обращенные к Сурье, звучат так:
      ...Семь кобылиц по крутым небесам влекут твою колесницу, Пламенновласый ты тьму сжигаешь радостно и легко, И все, что дышит, видит и слышит, к свету к тебе стремится, О славный Сурья, о наш Солнцебог, о Видящий далеко! ...
      Конь в Ригведе представляется рожденным из океана с крыльями сокола или вытесанным Богом из Солнца (1, 163, 1-2). Древним индийцам вторили древние иранцы: Мы молимся Солнцу, Бессмертному Свету, Чьи кони быстры.
      Древнегреческий Бог Солнца Гелиос перемещается по небу в колеснице, запряженной четверкой коней (рис.164), что соответствует либо четырем странам света, либо четырем временам года. В одной же из польских сказок Солнце ездит в алмазной двухколесной повозке, запряженной двенадцатью златогривыми конями (сивками), что соответствует двенадцати месяцам в году. В огненной колеснице, запряженной конями, по небу разъезжает и грозный славянский Бог Перун - породитель молнии, дождя и грома. Не стоит тешиться заблуждением, что вера в Перуна сама собой сошла на "нет" после того, как Владимир Святой повелел разрушить все языческие святилища, а деревянное изваяние Перуна бросить в Днепр. Еще в XIV веке священнослужители продолжали жаловаться: "Но и ныне по сукраинам молятся ему, проклятому Богу Перуну". А у болгар почитался и в XVIII веке: во время засухи для вызывания дождя практиковалось некое языческое действо с ряжением молодежи и хождение по домам с пением, прославляющим Перуна в надежде, что он как владыка грозы, молнии и грома ниспошлет на страждущую землю долгожданный дождь. Небесный конь - неразлучный спутник и другого общеславянского Бога Световита (рис.165), чей образ восходит к доарийской истории и верованиям нерасчлененных народов Евразии. Считается, что именно его представляет знаменитый Збручский идол (рис.36). Четырехликий фалло-герметический Световит смотрит в четыре страны (стороны) света, как бы распространяя на них свою власть. Одновременно он и средоточие, куда сходится с четырех сторон весь свет. По свидетельству латинских средневековых авторов-очевидцев Гельмольда и Саксона Грамматика, у балтийских славян при Арконском храме содержался в большом почете белый конь, посвященный Световиту, а возле огромного скульптурного изображения этого Бога висели седло и удила. Ездить на Световитовом коне было строжайше запрещено, дотрагиваться до него - тоже. Только жрец имел право выводить и кормить священного коня. Народ верил, что Световит садился ночью на своего небесного коня и, устремляясь в небо на врагов славян, истреблял их дотла. Летающие и скачущие до небес кони - излюбленные образы русского фольклора. С детства и навсегда врезаются в память завораживающие строки, дошедшие из незапамятных времен и звучащие как заклинания:
      "Конь бежит - земля дрожит, из ушей дым валит, из ноздрей пламя пышет". "Сивка-Бурка, Вещая Каурка, стань передо мной, как лист перед травой!" "В правое ухо влезь, в левое вылезь - станешь таким красавцем, каких свет не видывал".
      Космические реминисценции проступают и в сюжетах о конях, скачущих до неба, и в сюжетах о героях, рожденных от лошади. Так, в известной сказке об Иване-Кобыльникове сыне, записанной в Сибири в начале века, спутниками и помощниками героя выступают Иван-Солнцев сын и Иван-Месяцев сын. В русском фольклоре и народном миросозерцании с единосущностью коня и Солнца связаны другие известные образы и имена. Так, сказочный конь Сивка-Бурка (или в сказках других славянских народов - Солнечный конь, Конь-солнышко), вне всякого сомнения, олицетворяет дневное светило. Его имя также восходит к протоиндоевропейским верованиям (Богиня Сива " Бог Шива). В одной из самых емких по мифологической закодированности сказок из афанасьевского Сборника о Василисе Прекрасной приоткрываются древнейшие представления русского народа о слитности смены дня и ночи с космическими всадниками: День ясный - "сам белый, одет в белом, конь под ним белый и сбруя на коне белая"; Солнце красное - всадник "сам красный, одет в красном и на красном коне"; Ночь темная - "опять всадник: сам черный, одет во всем черном и на черном коне". Мифологические солнцеобразы сливались с тотемными доминантами и не просто вошли в плоть и кровь народного миросозерцания, но стали неотъемлемой частью народного искусства и повседневного быта. Многочисленные и разнообразные изображения солнечных коней встречаются в русском орнаменте, резьбе, утвари (рис.166). Конские головы, укрепляемые на краю крыш, символизируют солнечную колесницу (в развернутых сюжетах вышивок, росписей и резьбы эти кони, как правило, изображаются вместе с Солнцем). В композиции русской избы кони, устремленные в небо, как бы уносят весь дом в космические дали. Солнце присутствует здесь же в разных украшениях - оно неотделимо от этого полета, более того - это как бы модель солнечной колесницы, запряженной деревянными навершными конями. Навершие крыши, называемое охлупень (от слова "охлуп" - "крыша", "кровля"), не обязательно делалась в виде коня. На Русском Севере были также распространены охлупни-утицы. Утка, водружавшаяся при этом на конек, раскрывала еще более глубинные пласты народного миросозерцания: она символизировала ту самую калевальскую Праматерь-утку, которая, по общему представлению многочисленных народов Евразии, сотворила землю и весь мир.
      * *
      *
      Архетипы животных, выступавшие опорными точками народного мировоззрения и неисчерпаемыми источниками духовных сил, пронизали в дальнейшем всю русскую литературу - поэзию и прозу. Тотемические символы неистребимы: передаваясь от поколения к поколению, они живут не только в изображениях, изваяниях, устном и письменном слове, но и в традиционных обрядах. Никакие идеологические новации не смогли вытеснить тотемические каноны русской свадебной лирики. Ее главные действующие лица - жених и невеста именуются по-тотемному: утка да селезень, сокол да лебедь.
      Сокoл да Сокoл Сокoлович, Свет добрый родной молодец... Летал Сокoл по крутым горам, Искал Сокoл лебединые стада...
      Что, Гоголь мой, Гоголечек? Был ли ты, Гоголь мой, на море?..
      Белые Лебедки! Где вы бывали?..
      Не вылетай, Утица, из-за острова...
      И т.д. и т.п. Эта загадочная на первый взгляд свадебная символика уходит своими корнями в те невообразимо далекие времена русской предыстории, когда не было вовсе никакой этнической или языковой расчлененности и тем более - национальной обособленности, и представители одних тотемных родов женились или выходили замуж за иноплеменников иной тотемической принадлежности. Как сейчас говорят: "вышла замуж за русского (татарина, якута, осетина и т.д.)", - так тогда говорили: "вышла замуж за сокола (лебедя, гоголя, ворона, журавля и т.п.), имея в виду принадлежность жениха или мужа к конкретному тотему. Песен с тотемными отголосками записано великое множество: они не канули в Лету, а по сей день выступают неотъемлемой исполнительской стороной русского свадебного обряда. Естественно, соколами и лебедями, селезнями и утками обрядовый фольклор не ограничивается. Известно, к примеру, множество вариантов шуточной песни про свадьбу совы, что вышла замуж за "белого луня, за милого друга". Здесь тотемная сова заменила традиционную лебедь (утицу), а тотемный сокол превратился в свою более редкую для фольклора ястребиную разновидность - луня. Русские песни сохранили множество свидетельств и о древнейших дендрототемах. Знаменитая "Калинка-Малинка" - не что иное, как закодированный тотемный пароль, фиксировавший когда-то конкретную тотемную принадлежность. А рефрен типа "Ой, кaлина моя! Ой, мaлина моя!" сродни припевам "Ой, Дид-Ладо!" с призывами к славянским языческим Богам Диду и Ладу. Былинный Калин-царь отголосок все тех же тотемных времен и подчас жестокого противоборства различных тотемов; лишь впоследствии произошло его совмещение с воспоминаниями о более знакомых по злодеяниям врагах, в основном - о степняках-кочевниках, что веками терзали Русь. Из того же тотемного прошлого и сказочный Калинов мост как символ кланово-племенного рубежа. В новейшем - небезынтересном, хотя и спорном - переложении на современный литературный язык "Слова о полку Игореве" ("Молодая гвардия". 1995. №1. Перевод В.Молоканова) лебеди и соколы напрямую истолковываются как тотемы. Прав или не прав переводчик, по-новому объясняя значение древнерусских слов и восстанавливая якобы имеющиеся пропуски, - это лишь одна сторона медали. Другая же такова: скрытый смысл или подтекст угаданы правильно. Дословно знаменитый фрагмент из зачина древнерусской поэмы - в отличие от канонических версий - переведен так:
      Помнили ибо народы древних племен тотемы. Пускали тогда соколов десять на стадо лебедей, кто догонял (свою лебедь, тот и женился на ней), да прежде того песню пел...
      Конечно, понятие "тотем", заимствованное из языка одного из индейских племен, выглядит более чем инородным даже в контексте современного перевода. Однако автору оригинальной интерпретации никак нельзя отказать в достаточной аргументированности. Термин "тотем" возникает в поэтическом переложении знаменитой фразы о вещем Бояне, помнящем "первых времен усобицы". В древнерусском тексте стоит "усобицъ", но смысл в ту пору данное слово имело двоякий: во-первых, "распря", во-вторых, "особь". В древнерусских текстах можно встретить слово "усобичный" - "родственный", "единоплеменный". Из лексического гнезда однокоренных слов с основами "усоб-особ" вышла целая смысловая цепочка: "особо", "особый", "особенный", "обособленный", "особь", "особа" ("лицо"). В сочетании с древнейшим смыслом, означающим "родственность" и "единоплеменность", а также будучи спроецированным на социальные, родоплеменные отношения, слово "усобицы" и позволяет истолковать его как "тотемы": особый род - это и есть тотем. История тотемов - русских и мировых - неисчерпаемый кладезь знаний о далеком прошлом, охватывающем отрезок времени, несоизмеримый с письменной историей. В учебниках и научных книгах обычно описывается история, занимающая 2 тысячи лет новой эры и 3 тысячи лет до новой эры, итого - 5 тысяч лет. Это всего лишь жизнь 150 поколений, если считать по демографическому канону: 3 поколения в столетие. Не так уж и много с учетом того, что сюда умещается вся история мировых цивилизаций, начиная с расщепления арийской этнокультурной общности и становления древнейших государств Индостана, Китая, Двуречья, Малой Азии и Египта. Тотемная же история неизмеримо богаче и шире: 40 тысяч лет (условно) существования человечества, начиная с утра цивилизации - Гипербореи - и до нынешнего этапа его развития, - это 1200 поколений. Так не будем обеднять собственную историю! Тем более что тотемное прошлое не исчезло бесследно. Оно живет в современных символах, государственной и сословной геральдике, обрядах, традициях и, наконец, во многих фамилиях, названиях рек, озер, древних городов, селений и просто заповедных мест. По ним-то и удается расшифровать пути древних миграций и восстановить мысленные контуры истории и предыстории человечества.
      ДО ПОДЗЕМНОГО ЦАРСТВА РУКОЙ ПОДАТЬ
      А мы, мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры, Унесем зажженные светы В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
      Валерий БРЮСОВ
      Имеется еще один интересный аспект гиперборейской истории и предыстории, который требует особого внимания и отдельного рассмотрения. Предполагается, что во времена катастрофических климатических и геофизических изменений часть тогдашнего населения планеты попыталась спастись от смертоносного похолодания и ожидаемого очередного потопа не с помощью миграций на юг или перекочевки в высокогорье, а путем поиска убежищ прямо на месте - под землей. Для этого использовались прежде всего естественные подземные пустоты. Но не только они. Преданиями о подземных царствах и подземных жителях перенасыщен фольклор разных стран и разных народов. Есть ли в этих легендах рациональное зерно? Скорее всего есть! Дыма без огня не бывает. Особенно много подобных сказаний на территории Севера вообще и Российского Севера в частности. Среди русского населения, а также аборигенов Европейской и Азиатской частей России особенно популярны рассказы о "подземной чуди", обитающей глубоко под землей и ведущей особый образ жизни. "Чудь" - собирательное название для древних неведомых народов, некогда живших на поверхности земли, но из-за неблагоприятных обстоятельств вынужденных переселиться под землю или даже под воду. У Николая Рериха есть даже символическая картина на данную тему, написанная в 1928-1930 гг. (рис.167). Русские поморы, издревле промышлявшие на самой крупной островной территории России - Новой Земле, по-северному - Матке (откуда и поэтическое название пролива - Маточкин Шар) рисовали самые невероятные картины новоземельских ледяных городов, церквей и замков:
      "Посреди Матки "..." города есть, не нашим земным городам чета. Церкви в эфтом городу ледяные, дома тоже. А живут там на просторе, в таком захолустье, куда живой душе не добраться, все охотнички да ловцы, что на Матке Детализация темы обнаруживается в преданиях российских саамов - древнейшей коренной народности Европейского Севера. О лопарской легенде поведал Василий Иванович Немирович-Данченко (1845-1936) - некогда весьма популярный и плодовитый писатель, чье собрание сочинений насчитывало 50 томов. Он еще в конце прошлого века пешком исходил чуть ли не всю Русскую Лапландию, написал об увиденном несколько сочувственных книг, одну даже детскую, "для народа и школ", с трогательным названием "Лопь белоглазая". По саамской версии, древний народ, что раньше обитал на Севере, погрузился на дно океана и там продолжает жизнь. Под водою, как и наверху: те же горы, леса, бродят звери, летают птицы. "Чудь подземная" (точнее было бы сказать, "подводная") пасет под водой не только оленей, но и моржей, тюленей, разводит вместо коров дельфинов, отбиваясь от нападения акул с помощью огромных железных луков и каменных стрел. Своеобразная полярная версия легенды о Невидимом граде Китеже, с той лишь разницей, что речь идет о целом народе, погрузившемся вместе со своими городами в пучину Ледовитого океана и продолжающем там прежнюю жизнь. Несомненная память о гиперборейских временах! Таинственные обитатели подземно-подводного царства постоянно дают о себе знать: в определенных (как правило - экстремальных) ситуациях они выходят на контакт с людьми. Константин Дмитриевич Носилов (1858-1923) - известный в прошлом писатель и исследователь Севера, основавший в начале века первую на Новой Земле колонию и сам проживший в ней безвыездно три года, записал от стариков-ненцев несколько рассказов о встречах с загадочным Белым Стариком. Высокий, молчаливый, с длинной бородой и белый, как снег, он всегда неожиданно представл перед людьми в минуты смертельной опасности и спасал терпящих бедствие, а заблудившимся в полярной вьюге и мгле знаками показывал дорогу к дому. Исчезал так же неожиданно, как и появлялся. Постоянные встречи с ним и счастливые избавления от гибели зафиксированы и на Новой Земле, и на полуострове Ямал на берегу Карского моря, и в низовьях Оби, и на Полярном Урале. Аналогичная белая фигура появлялась и во время экспедиции Барченко в Русскую Лапландию, что отмечено в дневниковых записях Кондиайна. Ненцы, принявшие христианство, считали высокого старика Святителем Николаем. Однако молчаливый спаситель может быть кем угодно, тем более, что легенды о нем уходят в глубь языческих времен. Главный же вопрос: откуда он появляется среди белого безмолвия или в суровую полярную ночь? И мысленный взор вновь обращается к Подземному царству... Представление о нем имеет древнейшие корни. И не только сказочные или мифологические. Сведения на сей счет сохранились, к примеру, в русских летописях, где они излагаются как сами собой разумеющиеся факты. Так, в Начальной летописи под годом 1096-м (6604) Нестор воспроизводит свою беседу, надо полагать, с приезжим новгородцем:
      "Теперь же хочу поведать, о чем слышал 4 года назад и что рассказал мне Гюрята Рогович новгородец, говоря так: "Послал я отрока своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду. И пришел отрок мой к ним, а оттуда пошел в землю Югорскую. Югра же - это люди, а язык их непонятен, и соседят они с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: "Дивное мы нашли чудо, о котором не слыхали раньше, а началось это еще три года назад; есть горы, заходят они к заливу морскому, высота у них как до неба, и в горах тех стоит клик великий и говор, и секут гору, стремясь высечься из нее; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож ли или секиру, они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и невсегда доходим до них; идет он и дальше на север".
      В дальнейшем эти сведения стали перекликаться и с легендами о другом таинственном городе Русского Севера - "Мангазеи златокипящей". Такой город действительно существовал в районе Обской и Тазовской губы до середины ХV11. Однако после недолгого и фантастического расцвета (когда через него ежегодно проходило до полумиллиона шкурок соболей - "мягкой рухляди"-пушнины, по терминологии того времени) Мангазея неожиданно исчезла с лица земли. По официальной версии - сгорела до тла со всеми домами, складами церквями и архивами. По народным преданиям - опустилась на дно океана. В исключительно содержательной книге путевых очерков "Страна холода" (1877), которая и сегодня читается с неослабным интересом, Немирович-Данченко излагает легенду о "подземной чуди" несколько иначе:
      "Чудь "ушла в камень", в нем хоронится. По вечерам "..." она внутри гор разговаривает. Перекликается тоже. Из пахты В беллетризированной форме о том же самом рассказывает и А.В.Барченко. Он, как известно, не просто верил в правдивость древних легенд, но и пытался отыскать реальные следы мифологизированных событий в районе Русского Севера. Именно здесь и развертывается действие его романа "Доктор Черный". Собственно действие, если быть точным, развертывается по всему миру - и в Индии, и в Тибете, но завершается в глубоких и наполненных неразгаданными тайнами подземельях Русского Севера. Приключениям в многокилометровых северных пещерах, когда едва не погибает одна из героинь романа, предшествует ее разговор со стариком-плотником: