Там же, на Разгуляе, в одной из их комнат стоял рояль. С матерью Галиной Дмитриевной они жили очень бедно и предоставляли этот рояль для занятий студенту консерватории, немосквичу. К неудовольствию всех соседей, он приходил заниматься каждый день. И только через много-много лет Вася понял, что к ним приходил Рихтер.
      Когда-то дружили Маяковский, Осип и Лиля Брик с Василием Абгарычем Катаняном и его женой Галей. Застрелился Маяковский, Осип Брик ушел к другой женщине, Лиля вышла замуж за Примакова, в 37-м его арестовалие и расстреляли. Лиля стала бояться оставаться ночью одна. Стала пить. К ней ходили ночевать Катаняны - единственные, кто от нее в то время не отвернулся. Ходили по очереди, потому что у них к тому времени уже появился Вася-младший. И вот однажды Василий Абгарыч позвонил своей жене и сказал: "Галочка! Я не приду домой, я остаюсь у Лилички". Лиля Юрьевна хотела вернуть подруге ее мужа со словами: "Ну, подумаешь, делов-то" (любимое Лиличкино выражение в подобных случаях, как рассказывал мне Вася). Но Галина Дмитриевна оказалась гордой, собрала Василию Абгаровичу его вещи и больше никогда
      158
      не видалась с Лилей. Она стала жить со своим маленьким Васей, изредка выступая в концертах как певица и зарабатывая деньги печатанием на машинке.
      Но Вася с отцом дружил, бегал к нему. А у отца с Лилей - открытый дом, в котором бывали все талантливые люди того времени. Может быть, от этой детской привычки общаться у Васи и сложился такой открытый характер и естественность поведения.
      Прошло много лет, покончила с собой Лиля, через год умер Василий Абгарыч. И в их квартиру, как единственный наследник, переехал Вася, его жена Инна и его мать. Так Галина Дмитриевна оказалась в той же комнате, в которой жила ее подруга 30-х годов Лиля Брик. В комнате, где Лилей много лет собиралась коллекция подносов, где висел коврик с вышитыми бисерными уточками, который Маяковский купил на восточном базаре в 16-м году и подарил "любимой Лиличке"...
      В этой завершенности кругов судьбы есть какая-то жизненная справедливость.
      Вася стал душеприказчиком Лили Юрьевны Брик. Ему пришлось разбирать весь ее огромный архив. Он постепенно сдавал его в ЦГАЛИ, закрыв только юношеский дневник Лили и те письма к ней Маяковского, когда он писал "Про это". Мы познакомились с Васей, когда он занимался архивом, и мне довелось прочесть и эти дневники, и письма. И тогда же я восхитилась прекрасными альбомами самого Васи.
      Вася ведь никогда не думал, что будет печатать книжку воспоминаний. Он просто делал альбомы - наклеивал фотографии, что-то писал, вырезал, придумывал коллажи. Дело в том, что его ближайшим другом был Сергей Параджанов.
      Вслед за Параджановым Вася стал шить занавески из кусков. Резал все подряд, если чего-то не хватало, говорил: "Инна! Помнишь платье, которое Ив Сен-Лоран подарил Лиле? Давай его сюда!" Р-раз - и от
      159
      хватывал кусок от подола. Как-то, разбирая старые вещи Лили Брик, Вася нашел занавеску, сшитую из маленьких-маленьких кусочков. Он подарил ее Наташе Крымовой. И когда Наташа, решив ее отреставрировать, отпорола подкладку, то на некоторых кусочках оказалось вышито: "Я счастлива" и такое-то число. Эту занавеску шили когда-то Лиля Брик и Лиля Попова - жена актера Яхонтова, и во время работы делали такие заметочки. Теперь эта занавеска висит в квартире Эфросов. Вот такая преемственность.
      После смерти Лили Брик все, кто знал ее, приезжая в Москву, стали приходить в гости уже к Васе - ведь это была квартира Лили. Приезжал Ив Сен-Лоран, Нина Берберова, Франсуаза Саган, Соня Рикелли... Так Вася "обрастал" новыми друзьями, помимо своих прежних. И тогда он решил написать книжку. В принципе писать мемуары нетрудно, трудно сохранить свою интонацию, свою манеру рассказа. Вася смог. Его книжка дает полное ощущение беседы. На Икше мы очень часто так беседовали во время вечерних предзакатных прогулок, за чаем, в походах за грибами. Я постоянно приставала к Васе с расспросами, и он почти всегда вспоминал прошлое с юмором.
      У меня там нет телевизора, и я приходила к Васе. Мы пили чай, смотрели какой-нибудь фильм, а потом вместо телевизора вдруг оба начинали смотреть в окно - там, за окном, по водохранилищу проплывал огромный четырехпалубный корабль...
      Однажды сидим мы с Васей на лоджии и видим красавец пароход, я говорю: "Смотрите, Вася, это плывет, по-моему, бывшая "19-я партийная конференция". Вася засмеялся и вспомнил анекдот: мальчик, увидев название парохода, спрашивает: "Мама, кто такой Сергей Есенин?" - "Отстань! "Сергей Есенин" это бывший "Лазарь Каганович".
      Все теплоходы мы знали "в лицо", и была между нами игра: кто с первого взгляда угадает название
      160
      судна. Мы обзавелись биноклями и подзорными трубами и высчитали закономерность: если четырехпалубный, то или "Феликс Дзержинский", или "Двадцатый съезд партии", если трехпалубный, то имя немного поскромнее, но обязательно партийное или признанного классика - например, зеркало русской революции "Лев Толстой". Если же двухпалубный - то какой-нибудь "Александр Блок" или "Есенин", "Пирогов"... После перестройки названия пароходов стали менять, и партийных имен почти не осталось. Правда, совсем недавно вижу отреставрированный, свежевыкрашенный четырехпалубный теплоход, быстро достаю бинокль - мне интересно, в кого его переименовали, - и вдруг читаю: "Ленин"... Как-то, уже переселившись на второй этаж, над Васей, приезжаю на дачу и вижу на двери записку: "Если Вы на Икше, то спускайтесь обедать в 14-ю квартиру. Принц Уэльский". В этом - весь Вася.
      Эти милые Васины записочки я храню, а некоторые у меня висят на стенах как картинки, потому что они и есть картинки - коллажи.
      В свое время Вася был страстным поклонником балета. И вот я получаю от него записку на старой фотографии когда-то известной балерины XIX века: "Ее соседскому высочеству А. Демидовой. В честь столетия со дня рождения незабвенной и горячо любимой Цукки (девичья фамилия Сукки) просим пожаловать на малый королевский обед в кв.14. Начало трапезы в 16.30 (время местное). Отказ неприемлем. Шеф-повар пищеблока Катанян и К°". Ну как эту фотографию, да еще с такой надписью, не повесить на стенку! Или получаю я от Васи фотографию собак, среди которых вклеена его фотография, и внизу - подпись: "Мы ждем в компанию дорогого Микки!" Дело в том, что иногда, уезжая, я оставляла у них с Инной моего пикинесса Микки.
      Васина жена, Инна Генс - очень известный кино
      161
      вед, специалист по японскому кино. Когда на московские кинофестивали приезжала японская делегация, они всегда приходили к Инне в гости. А Вася играл роль кухонного мужика, и ему это ужасно нравилось. Но каждый раз, когда фестиваль кончался, Инна строго говорила: "Ну хорошо, а на следующий год чем мы будем угощать японцев?" - хотя гости у них бывали каждый день.
      И вот однажды, в самый разгар приема японской делегации, когда Вася в ярком фартуке молчаливо разносил гостям коктейли и салаты, госпожа Ковакита - директор известной токийской синематеки, спросила Инну, не знает ли та, где можно найти фильм Василия Катаняна про Поля Робсона, и что она, Ковакита, искала этот фильм даже в Праге... "Кухонного мужика" пришлось разоблачить, и в следующие приезды японцев Вася играл уже самого себя.
      Вася Катанян - уникальный человек! В моей жизни такого не было и не будет. Такого богатого дружбой с разными людьми и в то же время остававшегося самим собой, со своим юмором - мягким и чуть отстраненным, с утонченным артистизмом, с абсолютным вкусом на все талантливое и новое.
      В апреле 1999 года я поехала на Икшу, и 29-го ночью мне стало очень страшно. Я вышла на балкон. Горел свет, была луна, я посмотрела вниз и увидела, что дикий виноград, который тянется ко мне с Васиного балкона, вдруг распустился. "Как это странно, - подумала я, - ведь вечером были только почки". А тут раскрылись листочки, и среди них на мой балкон тянулась какая-то белая нить. Я дернула за нее, и внизу раздался звон колокола. Тут я вспомнила, что это Вася повесил колокол, а ко мне протянул нитку, чтобы можно было позвонить - и он появится на балконе. Мы переговорим, я в корзине спущу ему какую-нибудь книжку, а он положит мне вместо нее что-ни
      162
      будь вкусненькое или букетик цветов, связанных особым образом.
      .. .Когда я приехала на следующий день в Москву и позвонила Инне, она мне сказала: "Вася умер. Сегодня ночью в 1.20". Тогда и прозвонил колокол. Это не мистика. Это какая-то близость, не душевная, а скорее духовная.
      Теперь, когда я понимаю, что больше не увижу Васю, не услышу его смех, постоянную игру во что-то, не увижу его восточных халатов, барственную походку, неторопливые движения - у меня наворачиваются слезы. Но потом я вспоминаю все его прелестные выходки, его рассказы, его дневники, которые он начал расшифровывать под конец жизни, - и начинаю улыбаться. А на поминках Васи мы даже смеялись. Владимир Успенский, многолетний Васин друг, рассказал, как давным-давно, когда они были молодыми, он зашел на Разгуляй, где его ждали Вася и Элик Рязанов. Он позвонил, и ему открыла хохочущая девушка - изо рта и даже из носа у нее от смеха вылетали монпансье. Оказалось, что Вася, что-то рассказывая, так ее рассмешил, когда у нее во рту была горсть леденцов. В это время раздался звонок, и она пошла открывать. "Потом она стала моей женой", - закончил Успенский.
      ...И я представляла, как сидел бы с нами Вася и как подхахатывал бы, слушая все наши о нем рассказы...
      * * *
      Дом без Васи опустел, хотя осталась уникальная квартира Лили Юрьевны Брик с картинами, мебелью красного дерева, прекрасным видом из окна. Напротив окна было повешено зеркало, чтобы этот вид на Москву-реку отражался - так получилась живая картина в красивой раме. Уже при Васе на стенах появи
      163
      лись коллажи и рисунки Сергея Параджанова, эскизы костюмов Ива Сен-Лорана.
      Осталась Инна - Васина жена, прекрасный человек. На Икше мы с ней играем в карты, раскладываем бесконечные пасьянсы, но нет уже долгих вечерних посиделок за круглым столом, во главе которого когда-то восседала Васина мама, Галина Дмитриевна.
      Галина Дмитриевна Катанян сама по себе была Персонажем. Я очень люблю ухоженных старух. У Галины Дмитриевны - всегда тщательно уложенные волосы, красивые платья и кофты, которые Вася привозил ей из своих заграничных поездок. Прямая спина, красивое и в старости лицо. Молчалива. Иногда, при всей их непохожести, она мне напоминала Лилю Юрьевну Брик, которую я узнала за несколько лет до ее смерти.
      Очень давно мы с Плучеками снимали вместе дачу в Переделкине. Часто Плучеки шли гулять и заходили в гости к Лиле Юрьевне, которая жила вместе с Василием Абгарычем в двух небольших комнатах с верандой на даче у Ивановых. Иногда Плучеки брали меня с собой. И тоже - ухоженность Л.Ю. бросалась в глаза. Всегда тщательно выкрашенные блестящие волосы, заплетенные в косичку с зеленым бантом. Темные одежды, из которых ничего не помню, значит, были со вкусом и хорошо подобраны. Судя по воспоминаниям, Лиля Юрьевна всегда любила и умела одеваться. Это видно и по ее многичислеиным фотографиям. А в письмах к сестре, Эльзе Триоле, Лиля подробно описывала, что ей прислать: какого цвета чулки, какой номер помады, какого колера пудру. Однажды они с Василием Абгарычем сидели в аэропорту Шереметьево и ждали рейс на Париж. Была нелетная погода, и народу собралось много. Среди толпы ходили два импозантных мужчины и по-французски обсуждали толпу - какие, мол, все серые и неинтересные, как плохо одеты. "Нет, - заметил более молодой, - вон
      164
      сидит старуха в зеленой норковой шубе и с рыжими волосами, очень интересная". В самолете Лиля Юрьевна оказалась рядом с ними, познакомились. Так она подружилась с Ивом Сен-Лораном, который с тех пор присылал ей чемоданы с красивыми платьями.
      Она и в старости следила за собой. Помню ее волосы, бледное, тогда немного квадратное лицо, нарисованные брови и очень яркий маникюр, тонкие руки. Она почти всегда сидела и только невластно распоряжалась: "Васенька, у нас там, по-моему, плитка швейцарского шоколада осталась, давай ее сюда к чаю". Если не хватало маленьких десертных тарелок, в ход пускались глубокие. Этому не придавалось никакого значения. Меня расспрашивала про "Таганку", молодых актеров. Ходила на все вернисажи и премьеры.
      Помню в театре: мы сидим в костюмах внизу за кулисами, а вверх по лестнице к Любимову в кабинет подымается какая-то женщина - я обратила внимание на ее сверхмини и высокие сапоги. Я вижу только ее спину и думаю, что это молодая женщина, но с такой окостеневшей больной спиной. Когда она повернулась - я узнала Лилю Брик.
      Она уже плохо слышала. Однажды она сидела с Василием Абгарычем в первом ряду на "Деревянных конях", а я по мизансцене сижу у рампы, почти у ее ног, но тем не менее она каждый раз переспрашивала у Василия Абгарыча мои слова, и тот слово в слово, почти так же громко, как я, перессказывал мой текст. Так мы и сыграли в тот вечер вдвоем: я - северную деревенскую старуху, а она - себя с огромным бриллиантом на руке, который отбрасывал всполохи по всему залу.
      После ее смерти, прочитав ее дневники, записные книжки, переписку с Маяковским и сестрой Эльзой, я хотела написать книжку под названием "Лиличка". Мне казалось, что уже само название раскрывало мое
      165
      к ней отношение. А потом подумала - какое я имею право?
      О Лиле Юрьевне писали многие. При ее жизни - чаще в дневниках и в воспоминаниях, которые еще готовились к печати. Книги о ней появились только после ее смерти. С разными названиями и разным отношением. Но тайны этой женщины они не раскрывают.
      Я только позволю здесь несколько цитат из устной речи Лили Юрьевны, пересказанных мне ее молчаливой подругой тридцатых годов Галиной Дмитриевной Катанян.
      Про романы:
      "Это так просто! Сначала надо доказать, что у вас красивая душа. Потом - что он гений и, кроме вас, этого никто не понимает. А уж остальное доделает красивое "dessous" и элегантная обувь".
      "Если вы хотите завоевать мужчину, надо обязательно играть на его слабостях. Предположим, ему одинаково нравятся две женщины. Ему запрещено курить. Одна не позволяет ему курить, а другая к его приходу готовит коробку "Казбека". Как вы думаете, к которой он станет ходить?"
      "Когда человека любишь, надо многое терпеть, чтоб сохранить его. - А как же гордость, Лиличка? (пожимает плечами). - Какая же гордость может быть в любви?"
      Летом 27-го года Маяковский был с Наташей Брюханенко. Решил жениться. Л.Ю. в разгар своего романа с Кулешовым написала записку: "Володя! До меня отовсюду доходят слухи, что ты собираешься жениться. Не делай этого. Мы все трое женаты друг на друге и больше жениться нам грех".
      Маяковский про нее: "Если Лиличка скажет, что нужно ночью, на цыпочках, босиком .по снегу идти через весь город в Большой театр, значит, так и надо".
      Шкловский на заседании редакции "Нового
      166
      Лефа" за что-то осмелился сказать Л.Ю.: "Я просил бы хозяйку дома не вмешиваться в редакционные дела" - только его и видели...
      О ней писали разное - и плохое, и хорошее. И правду, и досужие вымыслы. Но внимание людей она до сих пор притягивает. В какой бы стране ни зашел разговор об авангарде, о хозяйках салонов, о "русских музах" - всегда вспоминают Лилю Брик.
      РАЗМЫШЛЕНИЯ В САМОЛЕТЕ
      Чехов писал, что всю жизнь выдавливал из себя по капле раба. А я - наше советское прошлое, наше воспитание. Вернее, отсутствие последнего. Нашу общую "совковость". Мы, конечно, быстрее приспосабливаемся к неблагополчной жизни, чем западные люди, быстрее ориентируемся в жизненных переплетах, но как же я в себе не люблю этот опыт тяжелой жизни, чувство бездомности, неустойчивости, зависимости от чужого мнения. Хочу привести здесь кое-какие мои записки разных лет.
      ПИСЬМО К N
      ...Сегодня я раздражена, поэтому простите некоторую агрессивность моего письма. Может быть, просто устала...
      Homo Sovetikus - новый тип людей, независимо от национальности, образования и воспитания. Сформировался этот тип, приспосабливаясь к тяжелой жизни. Бегающие глаза в непривычной обстановке - боится, что кто-то обманет, или готовность обмануть. Как только понимает, что обстоятельства привычные, - моментально хамеет и распоясывается, например, разувается, когда ждет в холле аэропорта в Милане свой рейс, - он уже как бы на своей территории, во всяком случае, рядом. Шаповалов, как только сел в самолет
      168
      из Лиссабона (в 1-й класс), стал орать: "Наконец-то своя территория!" Он тут хозяин. А до этого тушевался, заискивал, молчал.
      Знаменитый актер Т-в кричал (как Тарзан) на эскалаторе в Орли, когда мы возвращались с симпозиума по Станиславскому. Он, видите ли, свободен. Французы шарахались. Любимов тоже кричал, и тоже в аэропорту - в Мадриде. Недаром я всегда думала про них, что они похожи...
      Неестественно возбужденное поведение нашей интеллигенции на званых ужинах или обедах. Крохоборствуют. Покупают ненужные дешевые тряпки, которые никак не улучшают их жизнь - ни внешне, ни внутренне. Где можно - не платят, стараются выпить воды, купить себе лекарство впрок, позвонить и т.д. на чужой счет. Думая, что это незаметно для платящих, а платящие могут быть бедными студентами, которые моют посуду, подрабатывая в ресторанах.
      Выживаемость у HS - колоссальная. При опасности они, толкая, вернее втаптывая друг друга, стараются сами спастись. Естественно, что выживают сильнейшие. Когда можно - быстро засыпают. Эгоцентризм ужасающий, помощь другому - не приходит в голову. Говорят или о себе, или рассказывают, с их точки зрения, "забавные" истории. Юмор грубый. Живут впрок, "на завтра". Едят тоже впрок. Одеваются всегда не к месту и не ко времени, даже если есть, что надеть, из-за отсутствия внутренней гармонии и вкуса. За границей: мол, кругом чужие, кто заметит - и накупают тряпки впрок, на завтрашний день. А дома - тоже плохо одеты: мол, кругом свои - какая разница. Мало моются, считая, что так полезнее: где-то вычитали, что естественный пот что-то там лечит, что полезно "покиснуть".
      Господь с ними. Может быть, поэтому Блок в "Двенадцати" тоже закончил:
      169
      "В белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос". Мол, Бог с ними. Что с них взять - больные.
      И они войдут в царствие Божие?
      "Блаженны нищие духом..."
      А может быть, в Библии при переводе неправильно поставлены знаки препинания? Может быть: "Блаженны нищие. Духом войдут они в царствие Божие..."
      Декабрь 1994 года.
      * * *
      Жизнь нас - советских - учит с опозданием. Обычные навыки, которые западные люди приобретают в молодости, - я познаю сейчас.
      1994 год, 18 января. Лечу в Канаду, в Квебек. Симфонический оркестр пригласил меня читать Пушкина и Толстого на концерте, посвященном 100-летию Чайковского. Лечу из Парижа, где у нас - гастроли "Таганки". Играем в театре Барро на Елисейских полях. Меня окружают богатые дамы. Только что, на старый Новый год, я была в дорогом ресторане "Корона", где пела знаменитая Людмила Лопата. О ней, кстати, слышала давно, но только сейчас увидела. У меня был после нашего спектакля огромный букет белой сирени, и я отдала его ей. Она тронута. Расцеловались. Поет низким голосом "Темную ночь", "Синий платочек" и т.д. Ей, как говорят, лет 80, а может быть, и больше, но выглядит она на 50, а улыбка - просто очаровательна. Цыгане: Лиля, которая мне понравилась в "Арбате1 лет пять назад, но теперь голос у нее более открытый - эстрадный, и с ней не цыгане, а люди так называемой
      1 "Арбат" - подвальный дорогой кабак в Париже, недалеко от "Комеди франсез".
      170
      кавказской национальности, танцуют чечетку, трясут плечами и голоса надрывные. Я не очень вписываюсь в эту атмосферу, мне неуютно, но держусь, улыбаюсь, на голове - какая-то смешная красная бумажная шапка. Поют специально для меня "Очи черные" Высоцкого. Подыгрываю как могу (не догадываясь, что за это надо платить). Виртуоз-скрипач. Кафе "Fleure". Дорогие магазины. Галереи на Сент-Жермен. Вкусная еда известных ресторанов. Меня опекают. "Живу, как богатые дети живут, Тиль-Тиль".
      И теперь - лечу в Канаду студенческим рейсом, чтобы подешевле. Вокруг молодые ребята, может быть, летят на каникулы к родным или просто покататься на лыжах. Я сижу, втиснутая в узкое кресло между двумя арабами. Один читает Питера Устинова, а другой, справа, - наушники в ушах, спит, иногда похрапывает, иногда нюхает кокаин. Пересесть некуда - свободных мест нет.
      Что меня заставило попросить Боби купить дешевый билет на этот рейс? Экономия? Нет - платит за билет приглашающая фирма. Неопытность. Незнание Их жизни. Мы привыкли к Аэрофлоту, а там - все равно, летишь ли ты 1-м классом или "общим". Тот же запах, то же равнодушие стюардесс. Та же невкусная еда.
      Я не подозревала, что здесь разница в цене билетов (а она большая) так определяет разницу комфорта. Но ко всему привыкаешь... Уже не кажется, что тесно. Едят все аккуратно, на подносе не устраивают помойного ведра, как наши (только что возвращались с испанских гастролей Аэрофлотом, со мной рядом сидели две молодые, накрашенные, "экипированные" во все заграничное из нынешних бизнесменок. Так у них через секунду, как в обезьяннике, на подносе было отвратительное месиво).
      171
      Обратно летела полупустым рейсом и опять окунулась в "парижскую жизнь". Так холодно-горячо, бедно-богато живу всю жизнь. Ко всему привыкла. Это меня даже образовывает, и я уже легче отношусь ко всем перепадам жизни. Она у меня хаотична. А ведь ритуалы, как это ни парадоксально, дают свободу, но ритуально жить так и не научились.
      * * *
      1997 год, июнь. Я на театральном фестивале в Sitgese - небольшом, очень красивом городке на берегу моря недалеко от Барселоны. Невольное сравнение с сочинским кинофестивалем - тоже на берегу моря.
      Мне не хочется критиковать наш кинофестиваль - чудо, что он вообще существует, что киношники, пресса, продюсеры и бесконечное количество детей, мужей и жен могут бесплатно кормиться, купаться, общаться и смотреть новые фильмы.
      Здесь, в Испании, - хорошая гостиница, лучше, чем в Сочи, хотя обслуживают ее несколько человек. Сколько было обслуги в Сочи - не подсчитаешь, на каждом этаже, например, четыре горничные. Здесь - две на всю большую гостиницу. Тем не менее все успевают, каждый день меняют постельное белье и полотенце. Но кормят в Сочи обильнее - три раза в день, много, вкусно (кто дает на это деньги?). Здесь утром - обычный гостиничный завтрак, без излишеств. Потом выдают талон на десять долларов - можешь доплатить еще двадцать и поесть в любом ресторане. Ужин не предполагается.
      В Сочи каждый день, с утра до вечера, - фильмы, на которые мало кто ходит. Все сидят или у моря, или в кафе. Здесь вечером - по два спектакля, и достать на них билет очень трудно, залы переполнены.
      В Сочи принято менять туалеты, на открытии
      172
      и закрытии актрисы появляются в вечерних платьях. Здесь - майки, шорты, джинсы с утра до вечера и официальных церемоний нет.
      ...Когда идешь, например, по улице Парижа, никто ни на кого не обращает внимания, ты в толпе, но ты один. От этого не устаешь. И смотришь только на небо и на прекрасную архитектуру. В Москве же, которую очень люблю, я стараюсь не ходить по улице. Все немного ряженые и постоянно друг друга осматривают. И даже не в толпе - толкаются. Почему? Я, кстати, замечала: плохие актеры на сцене всегда толкаются. Они не видят себя в пространстве и не замечают расстояния между собой и партнером. От некоторых актеров "Таганки" я всегда старалась держаться подальше.
      Мелкие и большие неприятности...Как адекватно научиться реагировать на них? Я - гипотоник, у меня парадоксальные реакции, и иногда я мелкие неприятности воспринимаю более болезненно, чем большие. Как научиться принимать эти "неприятности" как урок? Искать, в чем была ошибка. Или принимать эти жизненные катаклизмы как неизбежность общего естественного хода явлений и поступков. И как научиться после них быть другим человеком? Чище.
      КАЖДОМУ - СВОЕ
      Уходим - разно или розно. Уйдем - и не на что пенять. В конце
      концов, не так уж поздно Простить, хотя и не понять...
      Это стихотворение Олега Чухонцева мне очень нравилось, и я дома читала его вслух на разные лады. Иногда просто пела. Но моему коту Васе и этот мой вой,-и этот ритм ужасно не нравились. Он пулей вылетал на балкон и там, в ванночке с песком, "делал свои дела". Это продолжалось и зимой, когда балконную дверь можно было открыть на несколько минут, а коту не хотелось вылезать на холод: я начинала читать это стихотворение, и кот не выдерживал, летел "делать свои дела". Потом, кстати, когда учила для концерта Блока и Пушкина, я заметила, что чем выше поэзия, тем быстрее кот вылетал на балкон.
      Я рассказала эту историю Чухонцеву, мы посмеялись, а присутствующий при этом Фазиль Искандер продолжил это стихотворение дальше наизусть:
      ...Набит язык, и глаз наметан. Любовь моя, тебе ль судить?
      Не то чтоб словом, а намеком Боюсь тебя разбередить...
      Я заметила, что мне очень приятно вспоминать хороших людей.
      Но, перебирая свои старые дневники, я часто наталкиваюсь на имена и фамилии, ничего мне сейчас не говорящие. В свое время эти люди присутствовали в моей жизни, оказывали какое-то на меня влияние, я
      174
      страдала... Но кто они, я сейчас не могу вспомнить. Память их "вымыла".
      Не так ли и в истории театра, например, остается только хорошее и интересное. А все злободневное, суетное, завистливое - уходит. Слава Богу, остаются только Таланты. Я не верю ни в какие "прогрессы в искусстве", и если такой отбор памяти существует, то, согласитесь, это хорошо.
      И все-таки, почему русский театр оставил в своей памяти так мало имен хороших актеров? Знаменитых имен во все времена было в изобилии, но хороших актеров мало. Их можно по пальцам перечесть. Нынешнее время заполнено "очень средним" поколением - и по возрасту, и по профессии. И поэтому кажется, что театр "упал". Хорошие актеры уходят', потому что хороший актер всегда бережет себя и не втискивается в какие-то сомнительные предприятия. Это по молодости можно бросаться в любой омут, не зная, выплывешь или нет. А потом уже достаточно прочитать пьесу, достаточно знать, какая компания соберется, чтобы увидеть результат. Входить в этот результат или не входить - это твое право (ведь единственная свобода для актеров - это свобода отказа!). Поэтому сейчас хорошие актеры так часто отказываются. А кто играет - играет с плохими актерами и... теряет себя. Но я не хочу называть фамилий, не хочу никого обижать. И какие имена людская память оставит в истории - нам сейчас неведомо...
      Конечно, сильно влияет нынешний зритель. Зрительный зал - это партнер, причем основной партнер. Он может быть требовательным, нетребовательным, понимающим, непонимающим и т.д. Хотя вот странность: люди, не любящие и не понимающие серьезную музыку, почему-то не ходят в консерваторию, догадываются, что они там ничего не поймут, не услышат, потому что у них нет опыта. А про театр они думают: ну,
      175
      это же так легко... А театр, мне кажется, еще более сложное искусство, чем музыка.
      Гипнотизер может загипнотизировать зал, если там есть тридцать процентов поддающихся гипнозу. Если этого процента нет, он ничего не сможет. А актерское искусство - тот же гипноз, то же воздействие на подсознание. Актер должен вести за собой, создавать фантом, но необходимо, чтобы зритель был готов увидеть этот фантом. Необходимо, чтобы зритель тоже "играл", а я актер только даю ему толчок. И если в зале нет этих тридцати процентов, то ни один гениальный актер ничего не сможет сделать. А сейчас они собираются только на премьеры. В основном же в зале сидят негипнотизируемые люди, у них закрыты те энергетические центры, которые воспринимают актерскую вибрацию.
      Известен рассказ Станиславского о Сальвини. Станиславский смотрел Сальвини, когда тот играл в Москве Отелло. После того как Отелло душил Дездемону, он шел на авансцену с криком "а-а-а", весь зал вставал, мурашки по коже, и у Станиславского - тоже. Станиславский ходил на все спектакли, а на какой-то спектакль опоздал, пришел только к финалу и увидел: старый немощный человек идет к авансцене и слабым голосом кричит "а-а-а", но зал по-прежнему встает. А Станиславский - холодный, как собачий нос. Он спрашивает потом Сальвини: "Что случилось?" И тот объясняет: просто я так распределяю свою роль, что в финале мне достаточно дать сигнал зрителю, и он все доиграет сам. Это же невозможно сыграть! Эти чувства нельзя играть, потому что их неоткуда брать. Ведь от этого можно умереть на следующий же день - разорвется сердце. Кстати, со многими от незнания так и происходит. А надо только распределить все точно, дать сигнал, и зритель сам за тебя сыграет...
      Я очень люблю работу Дидро "Парадокс об акте
      176
      ре". Считаю, что это основная книга для современного актера - для актера, который играет не себя, а образ. Дидро, например, пишет: "Верное средство играть мелко и незначительно - это изображать свой собственный характер. Вы - тартюф, скупой, мизантроп, и вы хорошо будете играть их на сцене, но вы не сделаете того, что создал поэт, потому что он создал Тартюфа, Скупого, Мизантропа". И еще он пишет, что "слезы актера исторгаются из его мозга". Это значит и то, что актер так распределил подход к слезам, что может не плакать. Заплачет зритель. А у нас в основном плачут актеры - плачут, как крокодилы, - а зрители сидят холодные и ничего не чувствуют.
      Конечно, каждый зритель в отдельности воспринимает искусство по-своему. Ибо только равный может понять равного. Индийская мудрость: "Только мудрый может узнать мудрого. Только тот, кто занимается бумажной пряжей, может сказать, какого качества и что стоит данный моток ее". (Поэтому мой кот Вася на высокое искусство реагировал по-своему. Какому-то зрителю подавай смысл увиденного, другому - качество игры и т.д.)
      В начале 70-х годов я часто получала после спектаклей письма от "инкогнито". Они не подписаны, и я до сих пор не знаю, кто их автор. Но они мне были интересны, служили "зеркалом". Надеюсь, читатель простит великодушно излишнюю комплиментарность, ибо писала поклонница...
      "Мне очень хотелось бы знать, почему Вы так плакали на последнем "Гамлете"? Наверно, Вы сами не сможете объяснить кому-либо мотивы Ваших слез.