121
      когда я входила во двор. Двор тоже маленький. Я сразу обратила внимание на круглый, небольшой не то колодец, не то бывший фонтан; он был заполнен вином, и в этом водоеме плавали яблоки, гранаты и еще какие-то экзотические фрукты. Вокруг этой огромной чаши стояли наши актеры, черпали из нее и пили. Посередине двора на ящиках лежала большая квадратная доска, покрытая цветной клеенкой, - импровизированный стол, на котором стояли тарелки, а в середине в большой кастрюле что-то булькало, шел пар и вкусно пахло.
      В левом углу двора был портрет Параджанова, закрытый как бы могильной или тюремной решеткой. "Это - моя могила", - сказал он мне потом. Портрет стоял на земле, а перед ним сухие цветы, столетник и какое-то чахлое деревце.
      Все балконы второго этажа были устланы коврами, лоскутными ковриками и одеялами. Сам двор был выложен разноцветными плитками. Сияло солнце. Все сверкало. Было красиво и очень красочно.
      А с неба свисал черный кружевной зонтик, он висел в центре двора, как абажур. Меня встретил Параджанов, я сказала: "Какой прекрасный зонтик". Он тут же его опустил, оказалось, что зонтик висел на каких-то невидимых лесках, отрезал его и подарил мне. Я только успела промямлить: "Жалко, ну хотя бы еще чуть-чуть повисел для красоты". На это Параджанов: "Ты видишь, какая ручка! Это саксонская работа. Ты ее отрежь и носи на груди, как амулет, потому что это уникальная работа севрских мастеров. Это Севр". Потом он приказал сфотографировать меня, себя: ему очень понравилось, что я была вся в белом и в белой французской шляпе. Особенно его восхитило, что я была в шляпе - ибо шляп в то время никто не носил, и он все время приговаривал: "Ну вот, теперь наши кикелки будут все в шляпах. Как это красиво - шляпы! Я заставлю их всех в шляпах ходить. Шляпы. Шляпы..." И нас все время фотографировал какой-то
      122
      мальчик, которого Параджанов отрекомендовал как самого гениального фотографа всех времен и народов. Он никогда не скупился на комплименты.
      На втором этаже, за балюстрадой из лоскутных одеял, стояла жена Гии Канчели. Безумно красивая утонченная грузинка. По балюстраде ходили, тут же ели, пили и пели актеры "Таганки" и Театра Руставели и смотрели вниз с балкона, как в театре на представление, которое внизу разыгрывал Параджанов. Среди актеров расхаживал какой-то милиционер, которого Параджанов всем представлял, как на светском рауте. Позже выяснилось, что милиционер пришел из-за прописки, которой у Сережи не было. Тут же был какой-то лагерник приехал к нему в гости. Отдельно справа, на втором этаже под гирляндой красивых сухих перцев, сидела рыжая толстая женщина в байковом цветном халате с большими сапфирами в ушах и молча за всем этим наблюдала. Я спросила: "Кто это?" - "А... Это моя сестра. Я с ней уже два года не разговариваю", - бросил на ходу Параджанов.
      Мы прошли в его комнатушку, которая вся была забита коллажами, натюрмортами, сухими букетами, какими-то тряпочками, накинутыми на что-то уникальными кружевами. Ну просто лавка старьевщика. Комнатка Параджанова была очень-очень маленькой. Почти все пространство занимал установленный в середине квадратный стол. На столе было очень много еды в старинных разукрашенных грузинских мисках...
      Я ушла быстро, потому что совсем не знала, как вести себя на таком восточном празднике.
      В Тбилиси Параджанов познакомил меня с гениальной художницей Гаянэ Хачатурян. У меня есть несколько ее рисунков, жалко, что тогда я не сумела купить ее картины: уникальные, с призрачными фигурами людей и животных. Сейчас они висят в музеях по всему миру. Впрочем, позже я все же приобрела одну ее работу маслом: на темном фоне - разноцветные
      123
      костюмы и маски странствующих актеров - как воспоминание о том первом моем посещении дома Параджанова.
      С тех пор, время от времени, появлялись какие-то люди, словно подарки от Параджанова: художница-мультипликатор Русико, например, из Тбилиси. Она долго потом мне писала письма и присылала свои по-детски примитивные прелестные рисуночки.
      Несмотря на то, что часто появлялись посылки с фруктами, я слышала, что Параджанов бедствует, да и живет все в той же маленькой комнатке, а я-то думала, что дом весь его! Соседи, чтобы пройти в туалет или умыться, каждый раз проходили по балюстраде мимо его окна и двери.
      Потом я снова была в Тбилиси и однажды в Театре Руставели смотрела "Ричарда III". Сидела в первом ряду вместе с англичанином, который непрерывно фотографировал. Он каждый раз со скрипом вынимал кожаный футляр, доставал фотоаппарат, долго его настраивал, потом громко щелкал и опять с таким же кожаным скрипом убирал все обратно. Через пять минут повторялось то же самое. Этот англичанин меня очень раздражал: я понимала - он ужасно мешает актерам. Видимо, я сидела очень мрачная. Вдруг в антракте ко мне подошли совершенно чужие люди и преподнесли огромный букет свежих-свежих роз. Я спрашиваю: "От кого?" - "От Параджанова".
      Потом выяснилось. Шел Параджанов по улице Руставели мимо служебного входа театра. Было жарко, и актеры между сценами выходили на улицу покурить. Параджанов остановился:
      - Что у вас идет?
      - "Ричард".
      - Как идет?
      - Да неплохо. Англичане снимают для Эдинбурга, и сидит рядом с ними мрачная Демидова. Ей, видимо, спектакль не нравится.
      124
      Параджанов тут же остановил какого-то мальчишку, сунул ему три рубля и сказал: "Вот с той соседней клумбы все розы. Быстро".
      Эти розы мне и подарили.
      Однажды он узнал, что мы с Эфросом возобновляли "Вишневый сад", и решил сделать шляпы для моей Раневской.
      И вот как-то ночью моим друзьям, Катанянам, позвонил один молодой грузинский священник и сказал, что привез от Параджанова для Демидовой две огромные коробки со шляпами, которые нужно сейчас же передать. И хотя этой ночью была гроза, я тут же прибежала к Катанянам за коробками.
      Это уникальные шляпные коробки. Обе декорированы. Одна - черная, другая - сиреневая. Каждая из них стоит отдельного рассказа.
      Сбоку на черной коробке выложена летящая чайка: Параджанов взял просто два белых гусиных пера, которые у него явно валялись где-нибудь во дворе, крест-накрест склеил их, вместо глаз приделал блестящую пуговицу, и все. Получилась летящая чайка. А тряпку, которую он вырезал из какого-то сине-белого подола, он приклеил снизу, и получилось море. Чайка над волнами.
      Еще интереснее дно этой коробки, названное им - "Тоска по черной икре". Но я бы назвала этот гениальный коллаж "рыбой". Плавники этой "рыбы" сделаны из обыкновенных гребенок, чешуя - из остатков кружев, а саму "рыбу" окружают водоросли из ниток, тряпочек, кружев - и все покрашено в черный цвет.
      Изнутри черная коробка была выложена картинками из театральной жизни. А с внешней стороны картинками типа "Крупская, сидящая за патефоном"; вырезана и надпись "Гармоничный талант". И вдруг сбоку, неожиданно - фигурка задумавшегося человека. Неожиданность - случайность - это стиль Параджанова в такого рода коллажах.
      125
      Внутри этой коробки лежала черная шляпа. Эту шляпу Параджанов назвал "Аста Нильсон". Верх - тулья из черных перьев. Об этой тулье он потом сказал: "Обрати внимание, Алла, эта тулья от шляпы моей мамы". На что Вася Катанян тут же заметил: "Врет, никакой не мамы. Где-нибудь подобрал на помойке".
      Коробка из-под сиреневой шляпы была сине-бело-сиреневая, но в другом стиле: Параджанов украсил ее бабочками. Дело в том, что однажды я рассказала ему историю, как была феей-бабочкой для дочки моего приятеля, художника Бориса Биргера. Когда девочка первый раз пришла ко мне домой, чтобы поразить ее детское воображение, я украсила всю квартиру бабочками из блестящей ткани. Большая бабочка висела также и на входной двери. И даже на длинном моем платье, в котором я была в тот день, "сидели" бабочки. Для девочки я на всю жизнь осталась феей-бабочкой. Параджанов не забыл эту историю и прислал мне "привет" бабочкой на коробке.
      Изнутри коробка украшена кружевной накидкой, которая раньше, возможно, лежала на каком-нибудь столе. А на донышке приклеено зеркальце из блестящей бумаги, перекрещенное кружевами, как православный крест. И здесь тоже множество картинок, но теперь это были фотографии старинных шляп. Картинки проклеены красными полосками - казалось бы, для чего? А непонятно для чего, но так красиво!
      К обеим шляпам приложены кружевные шарфы, к черной шляпе - черный, к сиреневой - сиреневый. Сиреневый расписан от руки лилиями времени декаданса. Когда Параджанов приехал в Москву и мы стали мерить эти шляпы, я его спросила: "А зачем шарфы?" - "Ну вот смотрите: вы надеваете черную шляпу. Хорошо - но это просто Демидова надела черную шляпу. А ведь когда уезжает Раневская, она уезжает, продав свое имение. Поэтому я хочу, чтобы вы выбелили лицо, нарисовали на нем красный мокрый
      126
      рот и до глаз закрыли лицо черным кружевным шарфом, завязав его сзади, чтобы концы развевались бы как крылья. Причем лицо скрыто как бы полумаской, через черное кружево проглядывает мокрый красный рот и бледная-бледная кожа, и сверху - шляпа. Вот тогда это имеет смысл. Точно так же и сиреневая: когда Раневская приезжает из Парижа, этот шарф, легкий, яркий, как бы летит за ней шлейфом воспоминаний о парижской жизни".
      Когда я показала эти шляпы и шарфы Эфросу, он мне не разрешил в них играть. Он сказал, что это кич. Я не согласна, это не кич. Кич всегда несоответствие. Хотя, если вдуматься, шляпы Параджанова действительно не соответствовали спектаклю Эфроса, очень легкому и прозрачному. Эти шляпы утяжелили бы рисунок спектакля. Но сами по себе они - произведения искусства. И, конечно, не кич, а скорее авангард. Мне кажется, что авангард - это прежде всего эпатаж общественного вкуса, но с идеальным своим. А у Параджанова был абсолютный вкус. Шляпы его висят у меня теперь на стене вместе с картинами.
      К шляпам было приложено письмо-коллаж на трех страницах. Когда его разворачиваешь, получается длинная-длинная фотография о том, как он делал эти шляпы. На обороте написано: "Алла Сергеевна! 1) Извините - на большее не способен! (не выездной). 2) Шляпа "Сирень" (условно). Шарф. Середина шарфа обматывает все лицо и делает скульптуру!!! Необходимо очертить рот и нос! Шляпа "Asta Nilson". To же самое - черный шарф, потом шляпа-заколка...
      Желаю успеха! Он неизбежен! Привет супругу".
      После тюрьмы Параджанову было запрещено ездить в Москву. Этот город был для него закрыт, но он появлялся иногда инкогнито. Однажды, когда он в очередной раз приехал в Москву, я позвонила Катаня
      127
      нам, чтобы пригласить их на общественный просмотр спектакля о Высоцком, к сожалению, об этом сказали и Параджанову. Он сразу же захотел прийти в театр, тем более что и Любимов его просил об этом. После просмотра было обсуждение спектакля: там должны были быть, естественно, кагэбэшники, потому что спектакль тогда запретили. Может быть, Параджанов и не пришел бы, но Любимов попросил помочь. И Сережа, конечно, пришел, конечно, выступил. После этого случая его опять забрали за нарушение запрета покидать Тбилиси. Правда, это был только повод.
      Я помню, как он первый раз собирался за границу, в Голландию. Это было года за два до его смерти. Он опять жил у Катанянов. Как-то придя к ним, я увидела большие чемоданы Параджанова: он вез подарки в Голландию совершенно незнакомым людям - бесконечные шелковые грузинские платки, какие-то вышивки, пачки грузинского чая, ковровые сумки, грузинские украшения и так далее. Тут же он вынимал и дарил нам эти платки. В тот раз я пришла со своей приятельницей-итальянкой, и ей тоже дарились эти платки. У меня до сих пор осталось несколько шелковых платков. Иногда я дарю их "от Сережи Параджанова". Параджанов уверял, что платки из самой Персии, а Вася Катанян тут же комментировал: "Алла, не верь, просто с рынка Тбилиси. И то, не Сережа покупал, а ему принесли".
      После возвращения из Голландии он забавно рассказывал о витринах. Так как он приехал в пятницу, в тот же день были назначены пресс-конференция и тому подобные встречи - он был занят, а в субботу и воскресенье все магазины были закрыты, поэтому Параджанову осталось только рассматривать витрины: "Представляете: витрина - подушки, бесконечные подушки или - бесконечные одеяла. И все - разной формы. Это такая красота!"
      Я представляю его "зуд", когда он не мог всего
      128
      этого купить, ведь делать покупки, а потом дарить было его страстью. Причем он мог дарить самые что ни на есть дешевые побрякушки и говорить при этом, что это бесценные украшения от принцессы английской. В то же время Параджанов мог подарить уникальные вышивки незнакомым людям, о которых забывал тут же.
      Но все-таки в Голландии он не удержался, его страсть покупать оказалась сильнее закрытых магазинов. Он пошел на так называемый "блошиный рынок" и скупил его весь, целиком. Когда он вернулся после поездки к Катанянам, грузовой лифт не мог вместить всех мешков, которые он привез. Но вот он высыпал покупки: в одной куче оказались серебряные кольца и какие-то дешевые стекляшки. "Зачем, Сережа, стекляшки?" - "Ну, вы не понимаете, кикелки наши будут думать, что это сапфиры и бриллианты".
      Не исключено, что он мог и продавать эти подделки, и очень дорого продавать. Но в то же время он мог и дарить настоящие бриллианты совершенно бескорыстно. В этом весь Сережа.
      Он любил делать подарки и часто получал их в ответ. Ну, например. Пьем у него чай, вдруг приносят пельмени в огромной суповой миске. Он называет какую-то очень громкую фамилию - хозяина пельменей: ему обязательно нужна громкая фамилия, хотя пельмени могли быть просто от обычного соседа: ему присылали подарки все.
      Или как он сам делал подарки. Например, мне. Когда я получала две бутылки вина от Параджанова с нарочным, это вовсе не означало, что он думал обо мне, хотел сделать что-нибудь приятное, пошел и купил вино для меня. Ничего подобного. Просто кто-то подарил ему ящик "Хванчкары", и этот ящик моментально раздаривался, и, значит, в этот момент его племянник ехал в Москву, и в этот же момент разговор зашел о "Таганке" или случайно возникла моя фамилия. Потому мне и доставались две бутылки "Хванчкары".
      129
      И так было со всеми людьми, со всеми его подарками. Несомненно, о некоторых людях он вспоминал чаще, о некоторых - реже. Но все это было по случаю.
      В Москве он жил у моих друзей - Васи и Инны Катанянов. Дом этот сам по себе интересен - это бывшая квартира Лили Юрьевны Брик со всеми уникальными картинами, скульптурами, мебелью, что остались после ее смерти. Я думаю, что Сережа, помимо дружбы с Катанянами, останавливался там еще и потому, что атмосфера этого дома соответствовала его творческому миру. Иногда он выдумывал, приезжая из Москвы в Тбилиси, что этот чемодан, с которым он приехал, - чемодан самого Маяковского. Без выдумки и игры он жить не мог.
      Говорил он постоянно. Он был из тех людей, которые не могут остановиться. Кстати, это очень утомительно - общаться с таким человеком. И когда ты сама устаешь, то не очень легко идешь на такой контакт. И к сожалению, я иногда попросту бежала от этих встреч.
      А разговоры... Все в этих разговорах, как в его дарах; все неважно и важно. Начиная от уникальных рассказов "про тюрьму" (хотя половина из них, я думаю, тоже выдумана) до его выступления на той же пресс-конференции в Голландии. Правду от вымысла не отличишь.
      Я не слышала, чтобы он особенно много рассказывал про свои замыслы, как любят, например, делать некоторые режиссеры. С ним мог состояться такой разговор:
      - Сережа, что Вы будете снимать?
      - "Демона". Я хочу снимать "Демона".
      - А кто Демон?
      - Ну, не знаю. Плисецкая прислала мне телеграмму: хочет сыграть Демона. Ну, эта старуха! Разве я буду ее снимать?
      130
      Между тем Плисецкой в это время слались телеграммы с предложениями играть Демона.
      В этих разговорах бывали иногда какие-то обидные вещи, но всегда это был фейерверк, а обидные вещи - для "красного словца".
      Он даже на стуле не мог сидеть просто так - непременно залезал верхом, потому что делать "просто так" - для Параджанова - невозможно.
      Конечно, он был уникальным кинорежиссером, но в душе он был художником-мистификатором. Он любил делать из своей жизни легенды. В этом он похож на Сальвадора Дали, про которого тоже рассказывают бесконечные легенды и мифы. Если бы после Дали остались только картины, он не был бы так знаменит, я думаю. Известен визит к Дали Арама Хачатуряна: Хачатуряна провели в огромный зал, где за пустым столом стояло только одно кресло. "Ожидайте", - сказал ему мажордом и ушел. Послышалась музыка - "Танец с саблями". "Как это прелестно и деликатно со стороны Дали", - подумал Хачатурян. Музыка нарастала, наконец заполнила весь зал своим звучанием. Открылись двери и с саблей в поднятой руке, совершенно голый Дали пробежал через весь зал в другую дверь - она захлопнулась, музыка стихла. Затем пришел мажордом и сказал: "Аудиенция закончена". Вот такой же был и Сергей Параджанов. Прийти в гости и просто выпить чаю он не мог и поэтому сообщал: "Только что навестил персидского шейха, который подарил мне вот этот перстень с бриллиантом, но вообще-то, если нравится, возьми". Или что-нибудь придумывал про чашку, из которой пил. Или тут же нарядит всех сидящих за столом в какие-то немыслимые одежды, найдет какой-нибудь сухой цветок, приколет кому-нибудь к платью и заставит носить весь вечер.
      Ему скучно было жить "просто так".
      У Параджанова был тонус не среднего человека, его жизненный тонус был завышенный. От этого
      131
      быстрый разговор, громкая речь, жестикуляция, вечные придумки, хохот. Причем иногда хохот был просто неадекватным, не на "смешное", и наоборот - он мог оставаться равнодушным к явно смешному и смеяться совершенно неожиданному.
      При всем этом абсолютная естественность поведения - он говорил всегда то, что думал. Если, например, его спрашивали о том вечере, когда он принимал "Таганку" у себя в Тбилиси, он отвечал: "Ну что вечер? Ужасный вечер. Пришла Демидова, срезала зонт и сразу же ушла. Вот и все!"
      Параджанова нельзя определить одним словом, в нем было все намешано. Вы у меня спросите: "Он был вор?" Я отвечу: "Да!" - "Правдолюбец?" - "Да!" "Честнейший человек?" - "Да!" - "Гений?" - "Да!" - "Обманщик?" - "Да!" "Бездарь?" - "Никогда!"
      Где был источник, из которого он черпал эту свою неиссякаемую энергию?
      Во-первых, я думаю, что источником была сама его судьба, ощущение своей миссии. Причем с годами это ощущение росло. И он даже служил этому.
      С другой стороны, болезнь. Не знаю, как диабет проявляется и как он действует на тонус, но думаю, что это тоже оказывало свое влияние.
      Тюрьма. Я видела письма из тюрьмы, адресованные Лиле Юрьевне Брик. Каждое письмо - это коллаж. Вставить в рамку и повесить на стену.
      Вообще все, чего бы ни касались его руки, надо вставить в раму, ибо все это - произведения искусства. Этим он, кстати, многих заразил - и Васю Катаняна, и меня. Мы жили с Катаняном рядом, по соседству. И под влиянием Параджанова бесконечно (Вася в большей степени) делали коллажи, собирали икебаны, делали лоскутные занавески и наволочки, шили какие-то лоскутные юбки и кофты. Тут всюду Сережино влияние. Собираю я маленький букетик цветов и посылаю
      132
      их Васе не просто так, а ставлю в красивую вазочку, что-нибудь приклеиваю и тогда уже отправляю. Вася приклеивает мои фотографии, например в Сережиных шляпах, на какой-нибудь плакат известной фирмы. Получается Васин коллаж, но мышление опять-таки Сережи Парджанова. Словно и сделал это сам Сережа.
      Он очень любил людей талантливых. В этом смысле, можно сказать, он был снобом. Но это не классический снобизм, он просто очень чувствовал талантливых людей и всем им поклонялся, делал им подарки, общался с ними. Он хотел, чтобы память о нем осталась именно у талантливых людей: не было ни одного талантливого человека, которому Сережа что-нибудь да не подарил. Например, Андрею Тарковскому в их последнюю встречу он подарил кольцо. Майя Плисецкая, когда выступала в Тбилиси, была задарена Сережиными фантазиями.
      Талантливых людей он находил не только в творческом мире, это могли быть просто воры, всякого рода странные люди, авантюристы: "Авантюрист? Да, но он талантлив!" Тот милиционер, которого я увидела в его доме в свой первый визит, стал постоянным посетителем - он был "талантливым милиционером". Банальных людей вокруг него я не видела, Параджанов их попросту не замечал.
      Утверждают, что Параджанов был абсолютно аполитичным...
      Я не знаю, что под этим подразумевается, одни говорят, что посадили его в 73-м не за политику, а за то, что был чересчур яркой личностью, другие пишут, что посадили его за какие-то гомосексуальные или спекулятивные дела, но совсем не за политику! Слухов вокруг Параджанова всегда было много и при жизни и после смерти. Во-первых, я думаю, что хороший художник всегда аполитичен, но в то же время художник всегда в конфронтации к существующему строю. Он был чужаком. Он не соответствовал строю, в котором
      133
      жил. Он очень выделялся, поэтому сразу мерещилась "аполитичность", "политичность" - а ему было плевать. Параджанов был не угоден, такого человека, естественно, хочется убрать, не разрешить ему работать.
      Я никогда не слышала, чтобы Сережа говорил прямо о политике, но о чем бы он ни рассказывал, его мировоззрение было ясно.
      Его фильмы продолжали его жизнь, а его жизнь абсолютно отражалась в его творчестве. Одно дополняло другое. Как в случае с Дали, недаром он мне вспомнился. Фильмы Параджанова дополняли его, он - фильмы. Его "реальности" переплетались.
      Я видела, например, фотографии людей, которых Параджанов специально находил, он отбирал их, когда начал делать "Легенду о Сурамской крепости". Я видела, как он наслаждался творчеством. Ему даже не важен был результат, куда значительнее было наслаждение, с которым он пристраивал какую-то тряпочку, одевал своих актеров, как он гордился, когда что-то получалось, как он радовался, находя для этого уникальные украшения и реквизит.
      Он все умел делать сам, и когда та же "Легенда о Сурамской крепости" получила на каком-то фестивале награду - не то за работу художника, не то за операторскую работу, мне было смешно: это все Сережино, его руки, его почерк. Я просто вижу, как именно он одевает актеров и декорирует кадры, делая почти весь фильм собственноручно.
      Тряпочки, аппликации, вышивки, камни, старые ковры - это было его страстью.
      Он из всего делал спектакль. Например, в Тбилиси был вечер в Доме кино, посвященный режиссеру-документалисту Василию Катаняну и Инне Гене - его жене, специалисту по японскому кино. Но они были друзья Сережи! Параджанов декорировал этот вечер и сделал из него фейерверк: там были грузинские красавицы в шляпах и длинных вечерних платьях, которые
      134
      просто сидели на сцене. Для украшения. Женщина за пианино сидела в такой же шляпе, а двух маленьких мальчиков Сережа одел в матроски, но не обыкновенные, а придуманные им самим. Так получился спектакль! Из ничего. И он всем запомнился!
      Понимаю, что воспоминания современников ущербны и немножко узки. Например, когда читаешь воспоминания о Пушкине, то удивляешься - ну как же они не понимали, что рядом с ними живет гений, которому - изначально прощается все! А они вспоминают какие-то мелкие конкретные фактики его жизни. Но в то же время, если бы не эти "конкретные" заметки, может быть, мы не сумели бы понять в более широком смысле того же Пушкина. Чем конкретнее, детальнее воспоминания современников, тем они лучше фиксируют душу времени. Без обобщений и "расширенного понимания". Это уже некий второй этап. Поэтому мне и хочется вспоминать только конкретные истории, которые встают абсолютно реально перед глазами, - то, что врезалось и осталось в памяти.
      Сережа Параджанов заразил своим маскарадом всех, кто с ним общался. Когда Катаняны приезжали в Тбилиси и шли к Сереже в гости, Инна прибалтийка с немецким воспитанием, очень пунктуальная, дисциплинированная шла в обычной английской юбке, в каком-нибудь буржуазном меховом жакетике, но на голове непременно параджановская шляпа!
      Меня в театре иногда обвиняют в декоративности. Я обожаю наворот тканей, не сшитых, драпированных. Я очень люблю шляпы, но тут даже не в шляпах дело. А в том, чтобы уйти от скучного, запрограммированного быта, превратить жизнь немножко в игру, не то чтобы не всерьез к ней относиться, но не так драматически.
      О КОСТЮМЕ И НЕ ТОЛЬКО
      Классику легко и трудно играть. Легко, потому что прекрасный литературный материал. Широкое поле для выбора собственной тропинки. Трудно, потому что вся классика обросла штампами, предвзятыми мнениями. Актер лишен возможности быть первопроходцем в прямом смысле этого слова. Роль до него уже сыграна и первый раз, и сотый. Одни ее сыграли хуже - те забыты, другие сыграли лучше, третьи превосходно -они создали традицию восприятия. Это передается из поколения в поколение через литературные воспоминания, устные рассказы. Те, кто помнит, например, "Вишневый сад" во МХАТе, рассказывают, как прекрасно играл Москвин Епиходова. Я не видела, но слышала запись Епиходова - Москвина (правда, несовершенную) и уверена, что сегодня он сыграл бы эту роль по-другому, потому что каждое время требует своего прочтения. Ведь роль складывается, в общем, из трех компонентов: драматургического материала, актерской индивидуальности и сегодняшнего дня. Отсюда - бесконечное множество неповторимых вариантов.
      Первую роль из классики я провалила: Вера в спектакле Театра на Таганке "Герой нашего времени". Была я, только что закончившая театральную школу, и был Лермонтов - недосягаемая вершина, на которую можно смотреть, только задрав голову. Но так ничего не увидишь!
      137
      Хотя вначале было вроде бы все, что создает неповторимость. Прекрасный литературный источник. Очень хорошая инсценировка, сделанная Н.Р. Эрдманом. Нетрадиционное распределение ролей: Печорин - Н. Губенко, Грушницкий - В. Золотухин, Максим Максимыч - А. Эйбоженко, драгунский офицер - В. Высоцкий, от автора - С. Любшин.
      Доррер, художник "Героя нашего времени", принес прекрасный эскиз декорации. Сцена была затянута в серое солдатское сукно. А на сцене, чуть вправо от зрителя, - ромбовидный, из белой кожи станок. И белый, прозрачный на свет задник. Очень лаконично и красиво. (Станок и задник, кстати, потом вошли в спектакль "Антимиры".) Печорин - Губенко казался необычным. И он действительно хорошо тогда репетировал. Он, как никто из актеров, точно вписывался в задуманный новый театр, хотя и пришел из ВГИКа и не прошел вроде бы школу "Доброго человека...". Правда, во ВГИКе он прекрасно играл в "Карьере Артуро Уи". И это брехтовское было и в его Печорине. Какая-то замкнутая жестокость: "Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели..." (он очень хорошо читал Гудзенко в "Павших и живых"). И у меня - Веры складывались с Печориным какие-то сложные, интересные отношения.
      Для меня Губенко был всегда другим полюсом. Я этот полюс даже не пыталась для себя открывать. Просто знала, что там есть Южный полюс, и знала, что это талантливо. Но никогда не смогла бы делать то, что делал Губенко. Он даже разминался перед выходом на сцену как-то по-особенному. Не как все. Если мне надо тихо посидеть в уголочке, внутренне сосредоточиться на пьесе, на том, что было, что будет, увидеть весь спектакль целиком и главное - конец, то Коля перед выходом на сцену разминался физически. Он делал какую-то свою гимнастику. Я пробовала под
      138
      ражать, тоже прыгала, сгибалась, разгибалась и выходила на сцену совершенно пустой. Я даже увязалась за Колей, когда он несколько лет спустя пошел к немецкому актеру Шаалю во время гастролей "Берлинер ансамбль" в Москве, чтобы попросить Шааля показать нам его сложные разминочные упражнения, без которых, например, Кориолана, как его играл Шааль, не сыграть. Шааль нам эти упражнения показал. Действительно, очень сложные. Я сейчас удивляюсь, почему тогда Шааль, у которого были расписаны минуты, целый час показывал на гостиничном прикроватном коврике свои упражнения двум начинающим актерам.
      Эти упражнения мне не помогли. Я даже не пыталась их запомнить и повторить. А для Губенко, видимо, там мало было нового.
      И вот такой Губенко - Печорин для меня - Веры - был и непонятным, и притягивающим, и раздражающим, и в чем-то недосягаемым.
      Все вроде бы складывалось. Но... слишком много авторитетов вокруг. Я и сейчас боюсь авторитетов. Мне страшно входить в кабинет начальства. Долго боялась актеров Вахтанговского театра, потому что для нас - студентов Щукинского училища - они все были учителями. Это мне мешало в "Чайке", в фильме, где моим партнером был Ю. Яковлев. И думаю, что сцена с Тригориным у меня не получилась так, как я хотела, по этой же причине. Я была ученицей на площадке. В "Шестом июля" я боялась столкнуться в кадре с Шалевичем Блюмкиным. До сих пор не могу избавиться от страха перед Любимовым... И главный авторитет, конечно, - Лермонтов. А там, внизу где-то, мы. Любимов на репетиции постоянно говорил: "Трепетно относитесь к тексту. Это классика! Это вам не Иванов, Сидоров, Петров!"
      И хотя все это верно, но в искусстве нельзя с этого начинать. Если берешься - надо работать на равных,
      139
      как самонадеянно это ни звучит. Тогда может родиться что-то интересное. А иначе всегда будут только ученические экзерсисы.
      Довершил провал Веры - костюм. Я всегда начинаю репетировать в своем платье. В чем прихожу на репетицию, в том и выхожу на сцену. Пока не привыкну. Через некоторое время надеваю какую-нибудь длинную нейтральную юбку. И уж потом приходят необходимые детали.
      И вдруг! Перед самой премьерой Доррер приносит эскизы костюмов, и их быстро шьют на "Мостеакостюме" - организации, которая в то время обшивала все ансамбли песни и пляски..
      ...И когда я надела это репсовое бледно-сиреневое платье с буфочками на рукавах, а сверху еще газовый шарфик (очевидно, обозначающий чахоточность Веры), в котором можно было в плохом сне или в шаржированной провинции играть Островского, Грибоедова, Щедрина - кого угодно - всех и никого, но только не мою Веру, с современными резкими движениями, с широким шагом.