447
      лась и спокойно осмотрелась, то увидела: недалеко от меня сидят две женщины и пьют через соломинку коктейль, а на низких столиках стоят эти мисочки-пиалочки и из них едят собачки. Вышла на улицу: на вывеске была нарисована собачка. Я ужинала в собачьем ресторане, вернее, в кафе, где можно накормить'и собак.
      Мы с Ларисой долго хохотали над этой историей. Потом жизнь наладилась, начались съемки. А через какое-то время я побывала у Сименона, он жил над Женевским озером. Все это казалось мне тогда запредельно интересным.
      И вот прошло много лет. Я опять оказалась в Швейцарии и сказала своим друзьям: "Мне хочется вспомнить тот собачий ресторан и гостиницу. Как бы их найти?" Мы побродили и наконец нашли ту гостиницу. Она привокзальная. Вокруг стоят проститутки - в красных лаковых юбках, с рыжими патлами - как шарж. А я их тогда принимала за хорошо одетых экзотических женщин! И гостиница наша была для одноразового пользования. Но ее, наверное, было выгодно снимать для туристов вроде нас.
      Когда мы летели в Швейцарию, вся съемочная аппаратура и пленка были в наших чемоданах. И мы боялись, что, когда будут просвечивать чемоданы, пленку засветят (мы еще не знали, что так засветить нельзя).
      В Женеве мы снимали контрабандой, потому что за любую съемку запросили бы огромные деньги. Ну, например, оператор контрабандой ставил камеру, а я должна была перебежать с одной стороны улицы на другую перед идущими машинами, чтобы возникло ощущение тревоги и стало ясно, что я куда-то спешу. Машины идут, Лариса мне машет рукой, я ставлю ногу на мостовую - все машины останавливаются и меня пропускают. Хорошо. Второй дубль. Опять то же
      448
      машины останавливаются и пропускают пешехода - меня.
      Мы так этот проход и не сняли, пройти перед идущими машинами оказалось невозможно. Сейчас, кстати, в Женеве мало кто бы пропустил, а тогда останавливались все.
      Во время международного хоккейного матча нужно было снимать и меня, и хоккей. И меня - с разрешения нашей сборной - посадили за лавкой, где сидят запасные игроки. Я первый раз была на хоккейном матче и не очень понимала, что происходит. Обратила внимание на какую-то дебильность игроков, которых все время теребил тренер: "Поддерживайте! Поддерживайте!" А они только друг другу говорили: "Ну, давай, давай!" Что "давай"? Куда "давай"?! Правда, я заметила одного игрока, он был немножко горбатый, как Квазимодо, который вроде бы не очень и двигался, замирал, как паук, потом что-то быстро делал и шайба была в воротах. Когда он приходил на скамью запасных, тренер к нему не приставал, и он - единственный - не говорил это слово "давай!". Молча садился, молча отдыхал, а потом опять мчался и забивал шайбу. И он мне так понравился! Я спросила: "Кто это?" - "Фетисов". Кто такой Фетисов? Потом мне объяснили, что это первый игрок. А тогда я думала: вот в этой несуетности - смысл своего дела. И Лариса - абсолютно такая же, вся зашоренная, под колпаком своего дела. Для нее не существует мир, другие люди - у нее все идет в одно.
      Кстати, этот международный матч передавали в Москве по телевизору. И мои домашние видели, как я там сижу и смотрю хоккей.
      Наши выиграли, и в их честь устроили прием. Лариса пошла, ей нужно было договориться с Фетисовым, чтобы доснять его крупный план в Москве. А я, как ни была влюблена в Фетисова, не пошла, потому
      449
      что заразилась от Ларисы гриппом - мы ведь спали в одной кровати.
      И вот в Москве, летом, - досъемка. Снимали закрытый каток на "Динамо". Я говорю: "Лариса, я приеду, мне интересно, кто такой Фетисов". Жду, группа уже собралась, а он, естественно, опаздывает - "звезда" должна опаздывать. И вдруг я слышу открытые гласные и противный тембр. Я думаю: "Что за гадость там идет?!" - и входит какой-то коротышка с золотой фиксой, в шелковой футболке, натянутой на бицепсы - Фетисов. Я ушла. А по дороге вспоминала историю Павла Григорьевича Антокольского, с которым была в свое время хорошо знакома. Он рассказывал, как, будучи молодым поэтом, в 20-е годы зашел в ресторан и увидел в углу за столиком своего кумира Игоря Северянина. Подумал: "ананасы в шампанском", "мороженое в сирени"... Северянин пил водку и закусывал селедкой. "И я, - говорил Антокольский, - впервые понял разрыв между автором и его произведением".
      В это же время Лариса переезжала вместе с Элемом Климовым на новую квартиру. На набережной, недалеко от гостиницы "Украина", 1-й этаж. Я туда заходила, кое-что мне нравилось, но что-то в этой перестройке стен было от кино - какая-то режиссерская мысль, желание расширить пространство, как в павильоне. Кухню соединили с большой гостиной, гостиную- с кабинетом, где на кресла были накинуты редкие в то время меховые шкуры. Лариса очень любила и гордилась своим домом. Она была из Киева, и думаю, что, как все талантливые провинциалы, она хотела утереть нос столичным.
      Или, например, она мне рассказывала. Вдруг ей звонит Фурцева и спрашивает: "Лариса, я вас видела на каком-то приеме, у кого вы одеваетесь?" - "У Зайцева". - "Ах, как интересно, дайте мне телефон..." Ларисе это льстило.
      450
      Учились во ВГИКе на одном курсе: Отар Иоселиани, Ира Поволоцкая, Лариса Шепитько (это последний курс, набранный Александром Довженко, после его смерти его вел Михаил Ромм). Лариса, судя по рассказам, не была яркой студенткой. Яркой была Ира. Она - москвичка, с идеальным вкусом, талантливая. И ей дали дипломную работу: снимать на "Туркменфильме" "Зной" по повести Айтматова "Верблюжий глаз". Снимать надо было в песках, в пустыне, собирать группу железной рукой, ведь кинопроизводство - все-таки завод. У нее сил не хватило, и она позвонила своей приятельнице с курса Ларисе Шепитько, которая осталась без диплома. Лариса приехала, они стали работать вместе. Потом Ира попала в больницу (кажется, с гепатитом), Лариса работала одна. Ира после больницы побоялась возвращаться в эту пустыню, и всю работу доделывала Лариса - и монтировала, и озвучивала. Вышел фильм "Зной", очень хороший. В титрах стояло: режиссер - Лариса Шепитько. В титрах не было Иры Поволоцкой. Это - шаг, поступок. Я не осуждаю, но я так бы не сделала и так бы не сделала Ира Поволоцкая - столичные. Но так поступила Лариса - "я хочу", и если бы не "Зной" - неизвестно, как бы повернулась ее судьба. Но "Зной" замечен был всеми, ездил на фестивали - и Лариса стала работать дальше...
      А что касается "столичных" и "из провинции" - мысль, конечно, спорная, но замечено, что свежие силы в искусстве - почти всегда из провинции. Их жизненной энергии тесно в небольшом городе - они стремятся в столицу. Приехав, мыкаются, но быстро все схватывают (у нас в училище, я помню, самые модные девочки были из провинции). Стремление "переплюнуть" столичных толкает их на новаторство. И потом - лететь как с трамплина и диктовать столичным свои правила и законы.
      Как-то один наш общий знакомый, прекрасный
      452
      оператор, сказал, что Лариса Шепитько ему напоминает тип "железных леди".
      У Нины Берберовой есть роман "Железная женщина" - о баронессе Будберг. Но и Лариса, и Будберг не были железными женщинами, они были разными.
      Была я как-то в Ленинграде. Семен Аранович снимал фильм про Горького, я его потом озвучивала. Приехала баронесса Будберг, которая, как известно, была одной из жен Горького. Семен пестовал ее, возил по разным ею забытым местам. Вместе мы поехали в Пушкино. Она сказала, что хочет есть. Семен вышел из машины и купил кулек жаренных в масле пирожков с повидлом. Ими можно было забивать гвозди. Я надкусила один. Весь пакет съела баронесса, запивая коньячком, который она доставала, как это бывает только в старых американских фильмах, из-под подвязок. Она была грузная, говорливая, в норковой огромной шубе. И запомнилась мне на всю жизнь. Она не была железной, обладала огромным чувством юмора - мы тогда весь день благодаря ей хохотали.
      Вот так и с Ларисой: "железный характер", "волевая женщина" - это клише. На самом деле бывало разное.
      Она поздно забеременела и очень хотела оставить ребенка, но у нее была травма позвоночника. Тем не менее она все это выдержала и родила. И теперь ее нет, но остался сын.
      Ее гибель тоже закручена в ее судьбу и силу ее воли. Она начала снимать новый фильм - "Матера". Выезжать на выбор натуры надо было очень рано. А до этого у кого-то из группы был день рождения, и они просили Ларису выехать позже. "Нет. Раз назначено - надо". И они выехали. Шофер заснул. Милиционер видел, как мчалась по параболе "Волга", в которой все спали, он хотел ее остановить, но не успел. "И, - рассказывал шофер грузовика, - я увидел,
      453
      как на меня мчится "Волга". Я свернул к обочине, потом я практически встал. Больше мне некуда было..." Грузовик был с прицепом, груженным кирпичами, "Волга" со всего размаха врезалась в прицеп, и эти кирпичи накрыли общую могилу. Характер Шепитько - и в ее фильмах, и в ее гибели.
      "Прощание с Матерой", которое доделывал Элем Климов, интересно по материалу, и там интересен Петренко, но по мироощущению фильм получился мягче, чем у Ларисы, потому что Лариса сделала бы абсолютную трагедию. С таким трагическим мироощущением я женщин не встречала.
      ...В своих актеров она влюблялась, причем одинаково - и в мужчин, и в женщин. Во время "Ты и я" для нее никого не существовало, кроме меня, Дьячкова и Визбора. Никого. Она гримировала Визбора, совершенно влюбленно на него глядя. Я снималась в ее пальто, она ходила в моем - мы жили коммуной.
      Когда кончились съемки, мы иногда где-то встречались, но она не общалась больше ни с Визбором, ни с Дьячковым - они перестали для нее существовать.
      Человеку с трагическим мироощущением жить трудно. Я не знаю, когда это появилось у Ларисы. Может быть, она с этим родилась, а талант ее вел все глубже и глубже.
      Недаром Муза трагедии - женщина. Голос трагедии - женский. "Голос колоссального неблагополучия" - как писал Бродский о Цветаевой.
      Может быть, потому, что женщины более чутки к этическим нарушениям. Не знаю... Их этические оценки более целомудренны и прямолинейны.
      Принимать трагедию как жизненный урок, учиться на нем не делать впредь ошибок. Или: принимать катастрофы как неизбежный ход исторического разви
      454
      тия, принимать жизнь во всех проявлениях. Но - становиться после катастрофы другим человеком. Чище. В этом, по-моему, смысл трагедии.
      Работать с такими людьми, как Лариса Шепитько - талантливыми, целеустремленными, - одно наслаждение. Но общаться в быту...
      Как прекрасно кто-то из современников сказал о Мандельштаме: Мандельштам считал себя трагическим поэтом (что не подлежит сомнению), но если приходили друзья и приносили вино и закуску, он моментально об этом забывал...
      Я, к счастью, застала еще это "старое" поколение. Они умели ценить "первую реальность". Это не значит, что они были эпикурейцами, но посидеть в компании за дружеским столом, поговорить, посмеяться - даже в "самые невегетарианские" времена - они любили. А я любила бывать с ними, хотя по характеру я совершенно другого склада человек. У меня, словами Тютчева, "нет дня, чтоб душа не ныла!".
      ЯЛТИНСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
      Было время, когда в Ялте весной в Доме творчества литераторов - в старом доме с колоннами - собирались знаменитости: Шкловский, Ермолинский, Фазиль Искандер, Аксенов, Каверин, Арбузов...
      Этот двухэтажный дом стоял на холме, подальше от моря, и там не так сыро, что для моих легких важно. Туда трудно было попасть, и мне каждый раз приходилось обменивать свою путевку в Дом актера, стоящий на берегу моря, на путевку в Дом литераторов и еще дарить французские духи той женщине, которая это оформляла. Из "пришлых" там были только я и жены литераторов, если их можно назвать пришлыми, - настоящими хозяйками в Доме были как раз они.
      Если откровенно, я брала эту путевку не потому, что боялась сырости, а из-за уникальной атмосферы, царившей в доме. Атмосфера была доброжелательная, несуетная и очень радостная - все очень радовались жизни. Хотя дом был совершенно без бытовых удобств - только два душа на этаже и два туалета. В длинном коридоре - много-много комнат. Некоторые с балконом, с которого виден парк, Ялта внизу и море...
      Около дома на лавочках всегда собирались перед обедом и перед ужином писатели, рассказывали истории, анекдоты, раздавался постоянный смех.
      Я вообще человек застенчивый, никогда не подхожу к малознакомым компаниям, а тут я всегда крути
      456
      ласъ, потому что там были люди, которые ко мне хорошо относились, и среди них - Вениамин Александрович Каверин, дядя Веня - как мы его звали между собой.
      До обеда в доме и вокруг была тишина - писатели работали. Каждый потом хвастался, сколько страниц "накатал". Обычная утренняя норма была 1 -2 страницы. Арбузов говорил, что написал восемь страниц, кто-то - три, кто-то - шесть, но больше всех всегда писал Арбузов.
      А после обеда - святое время: кто спал, кто спускался к морю, а мы с Вениамином Александровичем быстренько скатывались вниз и шли по берегу моря пешком в Гурзуф через можжевеловую реликтовую рощу, через виноградники. Там садились на катер и катером возвращались в Ялту и подымались на свой холм. Надо было идти по берегу моря, там - валуны, и вот его легкая фигурка прыг-прыг по камушкам, а я за ним. И так почти каждый день.
      В Гурзуф по берегу я ходила с Кавериным, а на Царскую тропу, до Ласточкиного гнезда или до Караголя - с Алексеем Николаевичем Арбузовым. Это очень большие расстояния, поэтому обратно мы или брали такси, или сидели и отдыхали в кафе и опять возвращались пешком.
      Весной на Царской тропе цветет крымская сосна, и самое высшее наслаждение - стать под эту сосну, чтобы кто-нибудь ее тряс. Я помню, мы с Арбузовым стояли и дышали этой пыльцой, а потом друг на друга смотрели и хохотали: лица были желтые и сразу не отмывались.
      Арбузов тогда бросал курить, и у него все карманы были забиты взлетными леденцами, которые давали в самолете. Купить эти леденцы было нельзя, поэтому мы у него их "выцыганивали". Тут он властвовал над нами - надо было или что-то ему сделать, или купить внизу на набережной бокал шампанского за рубль.
      457
      Часто мы ходили гулять вчетвером: Миша Коршунов, его жена Вика, Алексей Николаич и я. Складывались по рублю и в конце путешествия на набережной выпивали по бокалу шампанского. Но иногда общих денег не хватало, и тогда Алексей Николаич "продавал" нам леденцы. Эти леденцы нужны были для нашего любимца - Кабанчика. У нас была еще одна прогулка: брать такси и ехать на Грушевую поляну. Там - запретная зона и царские угодья, где в свое время охотились и Хрущев, и Брежнев. И вот на Грушевой поляне, перед охотничьими угодьями был маленький зоопарк. В довольно тесных клетках сидели медведи, орлы, кабаны и олени. И вот один кабан - Кабанчик, как мы его прозвали - очень любил сосать взлетные конфетки. Я первый раз видела у животного мимику наслаждения. Он брал конфету в рот, сосал, замирая в наслаждении, закрыв свои белесые ресницы, потом опять быстро-быстро сосал, потом опять замирал и закрывал свои белесые ресницы... В общем, леденцы мы выменивали для этого Кабанчика. И каждый год мы ждали, что вернемся к своим зверям. Однажды приехали - Кабанчика нашего нет, и егерь нам сказал, что его пришлось зарезать, потому что он прорыл нору в соседнюю клетку и съел там барсука. Это была трагедия для всего Дома. Белла Ахмадулина каждый раз повторяла своим напевным голосом: "Кабанчик! Кабанчик! Убили Кабанчика!"...
      Через какое-то время моя приятельница Наташа Рязанцева сделала ремонт в своей квартире и облицевала кухню плиткой, которая почему-то называлась "кабанчик" - коричневая узкая плитка. И вот как-то я встретила Беллу Ахмадулину, она меня спросила про общих знакомых, и я рассказала, что Наташа занимается ремонтом и облицовывает кухню "кабанчиком"". "Кабанчиком?! Нашим Кабанчиком! Размазывая по стенам!.. Как можно жить!.." - запела Белла.
      458
      Однажды весной в Ялту приехал Булат Окуджава с женой Олей. Человек он тихий, замкнутый, но тем не менее мы хорошо общались, куда-то ходили, разговаривали. Открыли новую дорогу для прогулок - узкое ущелье, закрытое двумя горами. Помню, как мы выбирались оттуда - незабываемо прекрасно!.. Ему очень понравилось гулять вместе, потому что я им с Олей открывала Ялту, и, когда они уезжали, он сказал: "Ну, хорошо, Алла, до Москвы". Я говорю: "Москва - разлучница". И в Москве мы действительно мало общались, хотя я его иногда встречала у Бори Биргера, когда мы устраивали там кукольный театр. У нас была даже кукла "Булат Окуджава". Есть фото: Окуджава сидит, а я стою над ним с его куклой. Но тем не менее мы не общались уже так, как в Ялте.
      Потом прошло какое-то время, я читаю "Путешествие дилетантов", и где-то к концу один персонаж - другому: "... как говорит наша прекрасная актриса госпожа Демидова, Москва-разлучница". Я подпрыгнула до потолка и в следующий раз, увидев его, рассказала, как это было для меня неожиданно. Он говорит: "Да? Я даже хотел там написать "наша превосходная актриса", но редактор меня остановила, поэтому определение менее восхитительное". Тем не менее он подписал мне книжку: "Алле Демидовой, вдохновившей меня на фразу в этой книге".
      Однажды мы с Борей пришли к нему домой в Безбожный переулок. У него над столом был иконостас портретов, были там и незнакомые мне люди, и портрет Набокова. И вдруг я увидела свою фотографию, причем - открытку бюро кинопропаганды, ужасную. Я спрашиваю: "Почему?!" Ответила Оля: "Потому, что вы его любимая актриса..."
      1987год, 21 июня. Гости у Бори Биргера. Оживленный, не похожий на себя Булат. Оля расска
      459
      зывала, что Булат боится икон, креста, церкви. Недавно она крестила и освящала квартиру.
      Зовут друг друга "Мишенька"-. Например: "Мишенька, там на стене крест". - "Ну и что, Мишенька, это к добрую...
      Как-то меня попросили вести его концерт в Доме актера на Тверской. И я целый вечер была с ним на сцене, вела всю черную работу, для меня очень не свойственную: брала записки, что-то отвечала, раскручивала его на какие-то песни и т.д. А потом, когда вечер кончился, он мне даже не сказал "спасибо". Только Оля ему напомнила: "Булат! Ты скажешь Алле "спасибо" за то, что она крутилась с тобой на сцене?" Он: "Да? Ну, хорошо". В этом - его немногословие, несуетность, спокойствие и, может быть, некоторая жесткость.
      Когда был его юбилей в театре Райхельгауза, на площади перед театром стояла толпа. А он, такой же несуетный, сидел с семьей в ложе и так же спокойно, как в Ялте, как дома, как за столом у Бори, - сидел и смотрел, как его восхваляли со сцены. И только поморщился, когда Ярмольник вышел и подарил ему телевизор. Его явно покоробил этот купеческий жест.
      Когда он получил дачу в Переделкино, он там жил один, потому что Оля жила в городе с их сыном Булатиком, и он приглашал к себе, очень любил гостей. Но "Москва - разлучница", я там была всего один раз и запомнила только его коллекцию колокольчиков. Я сказала: "У меня тоже есть колокольчики, надо бы нам обменяться одинаковыми". Так это и повисло в воздухе.
      "Ореанда" - старая гостиница на набережной Ялты - была предметом наших разговоров. Там иногда жил кто-то из писателей, и мы приходили туда в гости. Видимо, ее стены сохраняли какую-то старую атмосферу. Там было кафе пристроенная веранда, и
      461
      к пяти часам мы сползали с холма литераторов, чтобы выпить кофе. Это был ритуал. И в это же время - видимо, тоже ритуал - туда приходили девочки-путанки. Они в основном "работали" с югославами, которые строили гостиницу "Ялта". Я их всех знала по именам, и каждый год, приезжая, я спрашивала, например: "А где Люся?" - "Ей посчастливилось, она вышла замуж за югослава и уехала в Югославию". - "А где такая-то?" - "Ой, ей посчастливилось, она..." Но ни разу ни одна из них не вышла замуж за литератора.
      Мне нравилось приезжать туда каждый год, делая вид, что ничего не изменилось. Те же девочки, те же официантки. Весна. Опять туман, опять тревожно гудят пароходы, из тумана так же нереально проступают очертания города...
      И теперь, когда я приезжаю в Ялту, "Ореанда" - другая, перестроенная. Кафе этого нет, девочки переместились куда-то, и я их не знаю. Ялта изменилась. Она утратила свою домашность, ритуальность. Дома творчества актеров и литераторов весной закрыты.
      ДЕТИ И ЖИВОТНЫЕ
      Когда меня позвал Грамматиков сниматься в фильме "Маленькая принцесса", я согласилась не из-за роли, потому что она абсолютно не моя (это роль для молодой Раневской, как она играла в "Золушке" - с перепадами голоса, острой характерностью). Но я взяла своего пекинесса Микки, думая, что он за меня все сыграет (так и получилось), и согласилась, потому что снимали в Ялте, а зимнюю Ялту я помнила только по съемкам в фильме "Ты и я", и мне хотелось побывать там еще раз.
      И вот мы поехали с Микки поездом. Микки, который очень любит гулять, который от одного слова "гулять" впадает в раж, тут, даже если останавливались на полчаса, через три секунды, сделав свои дела, мчался в купе. Он боялся, что поезд уедет без него.
      Нас поселили в "Ореанду", перестроенную для богатых туристов. Но зимой богатых там нет, и она пустовала - три этажа были просто закрыты, а на четвертом мы с моим пекинессом иногда бывали вдвоем. Вечером, когда нужно было его выгуливать, мы только Доходили до лифта (а около лифта был разбит маленький зеленый садик, полуискусственнный), и Микки там задирал лапу, делая вид, что все это - настоящее. И как-то днем, когда мы ехали на съемку, Микки так же по привычке задрал лапу под искусственной пальмой, а в это время к лифту подошел директор гостини
      463
      цы. Но (вот она, вышколенность нынешнего персонала гостиницы!) - директор сделал вид, что не заметил.
      В старый Новый год приехали "новые русские" в своих неизменных малиновых пиджаках и с детьми. Дети были одеты как дети XIX века: в лаковых туфельках, в кружевных платьицах, мальчики - в бархатных курточках. Но они все равно выглядели ряжеными, хоть и дети. А "мои" - с которыми я снималась - в этих платьях выглядели абсолютно естественно.
      Я первый раз снималась с детьми и думала, что надо просто использовать их реакции, как зверей подманивать на то, что им знакомо. Но нет - они вели себя абсолютно как актеры, они понимали, что играют, даже самые маленькие.
      Я помню рассказ Таланкина о том, как они с Данелией снимали фильм "Сережа". Фильм мне нравился еще до того, как я стала работать с Таланкиным. Мне нравилась сцена, когда маленький Сережа, которого не берут в Холмогоры, плачет настоящими слезами, у него почти истерика: "Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!.." Это "Я хочу в Холмогоры!" у меня дома стало игрой; когда чего-нибудь хочется, не надо объяснять - как сильно, а сказать просто "Я хочу в Холмогоры!" с этой интонацией.
      Когда я Таланкина спросила: "Как же вы заставили мальчика плакать?", он рассказал: "Мы с Данелией разделились на две маски - он был добрый, а я злой. Потому что мальчик капризничал, он не хотел не то что плакать, но даже произносить эти слова. Он устал и зажался. И тогда я стал кричать, что он срывает съемку, что это - большие деньги и что я его оставлю на ночь в этом павильоне, а тут огромные крысы. А "добрый" Данелия говорил: "Ну что ты, Игорь, он еще маленький, нельзя его оставлять, потому что крысы такие большие". А я говорю: "Да нет, какой он маленький, если он так подводит всю группу". В общем, у мальчика навертываются слезы, я го
      464
      ворю тихо: "Камера! Играй!" И мальчик на этих слезах: "Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!" Сняли. Таланкин к нему подбежал, обнял и сказал: "Прости меня, милый, я ведь специально тебя..." И тот, еще плача у него на плече: "Да я понял это, я же понял, что это игра!" Дети это понимают, но не все. Артистичные дети. Видимо, это закладывается в детстве - реакции, артистизм, вкус, отношение к жизни и даже к костюму.
      Дети и животные. За животными я наблюдаю всю свою жизнь. У меня всегда жили кошки и собаки.
      Артистизм - это, видимо, повышенная чувствительность к месту, где находишься, и к чувствам тех, с кем общаешься. С этим надо родиться. Это избранность. Кстати, это чувство есть почти у всех животных.
      Я раньше подбирала животных на улице, в основном пуделей. Почему-то пудели чаще теряются. Раздавала своим приятелям. И вот, когда все мои друзья были уже "опуделены", я нашла мою Машку - она была вся в крови, избитая. Жила у меня 14 лет, а совсем недавно умерла...
      Пекинесса Микки мне подарила моя подруг? Мак-вала Касрашвили, солистка Большого театра. Он у нас живет по очереди: когда уезжаю я - Микки остается у Маквалы, когда на гастроли едет Маквала - он возвращается ко мне. Он домашний клоун. Любимец. Знает два языка - в доме у Маквалы говорят по-грузински. А когда Маквала подходит к инструменту, радостно бежит и нота в ноту повторяет за ней все экзерсисы.
      Микки приехал в Ялту на съемки не первый раз. Он с нами был там как-то весной на отдыхе. Поэтому все углы набережной были помечены им год назад.
      Итак, он стал актером. В "Маленькой принцессе"
      465
      он прекрасно понимал, что делает. Один раз в кадре мне надо было палкой разбить вазу на столе, рядом с которой лежал Микки. В первом дубле я не рассчитала и вместо вазы попала по нему. Он в ужасе полетел со стола. Думала, что второго дубля не будет, но он согласился работать дальше. И уж в следующий раз я не промахнулась. Но после этого Микки всегда позволял делать только два дубля.
      У меня есть еще кот-философ, зовут Миша (МММ - Маша, Миша, Микки). Он обожает играть с Микки и Машкой: спрячется в коробке, они чувствуют, что он там, но не видят, и носятся вокруг. Вдруг из коробки высовывается лапа, и бам кому-нибудь из них по голове.
      Он не любит, когда я уезжаю, и в последнее время стал метить мои чемоданы. Платья тут же приходится сдавать в химчистку. Я попробовала его обманывать - соберу чемодан и забросаю его книгами, вещами. Так обманывала, обманывала... И вот еду в Японию. В Шереметьеве таможенник спрашивает: "Что у вас там?" - "Платья..." Открывает, а там кот. Однажды он убежал, два дня не могли найти, объявления повесили. Тут соседка с верхнего этажа говорит: "Это не ваш кот между двух рам забился? А то я хожу и думаю: какая-то рыжая старая шапка валяется..."
      В свое время мне очень хотелось персидского кота (тогда их еще было немного и моды на них не было). Поехала на Птичий рынок, но те, которые попадались, были в таком плачевном состоянии, что я понимала: мне их не выкормить, и отходила. И тут на моем пути появилась женщина. В голубой мохеровой шапке на руках у нее сидел котенок. Я спросила: "Персидский?" - "Конечно!" - сказала она. Я чувствовала, что меня обманывают, но котенок так дрожал, что'я не могла его не взять. Он оказался, конечно, не персидским и к тому же больным: в ушах клещи, аномалия с
      466
      желудком. Ветеринар сказал, что обычно таких топят. От клещей-то избавились, а вот желудок...
      А вообще он кот приятный, и все соседи по даче его любят. Он понимает, что наши грядки - это его территория, и никуда с них не уходит, чужие грядки не портит, а развлекается тем, что ловит полевых мышей. Соседские собаки его не трогают. Поскольку я вожу его на Икшу летом, он считает, что там лето всегда и обижается, когда я зимой еду на дачу, "в лето" без него, а только с собаками.
      Мне кажется, что и люди делятся на "кошек" и "собак" - интравертов и экстравертов. Люди "закрытые" - кошачьего типа, "открытые" (коммуникабельные) - собачьего.
      Актер должен в себе воспитывать и кошачьи, и собачьи черты характера. Недаром на первом курсе театрального училища есть этюды "животные", когда нужно перевоплотиться в какого-нибудь зверя или птицу.
      А что касается моего "скотного двора", я и раньше во всех интервью старалась "славить" своих животных.
      Пусть они останутся и в книжке.
      РАИСА МОИСЕЕВНА БЕНЬЯШ
      Жила в Ленинграде, на улице Рубинштейна, Раиса Моисеевна Беньяш, очень известный в свое время критик. Писала книги по истории театра - о Моча-лове, о Стрепетовой. Из современников много писала о Товстоногове, дружила с ним.
      В Москве она почему-то отметила меня и написала очень неплохую статью о "Деревянных конях". Я такими исследованиями не избалована, у меня было много комплиментарных рецензий, а подробный разбор роли - только у Гаевского, когда он написал о Гертруде, увидев то, что было в каких-то моих подсознательных наметках - белую ночную птицу со сломанными крыльями на фоне темного занавеса. И когда я прочитала его статью - я просто усилила этот рисунок. Также и Беньяш, написав о "Деревянных конях", сакцентировала какие-то вещи, которые были у меня в подсознании, а она мне помогла их выявить. У нас завязалась переписка. Каждый раз, когда она приезжала в Москву или я-в Ленинград, мы с ней встречались. Она как-то сказала, что завещает мне все свое имущество, я от этого отказалась - была совершенно не приспособлена, чтобы что-то перевозить из Ленинграда в Москву. Тем не менее после смерти Раисы Моисеевны ее душеприказчик передал мне лампу а-ля Пушкинский шандал и уникальный барельеф Ахматовой - его сама Ахматова подарила Беньяш после Ташкента. Кстати, в ташкентских дневниках Лидии Чуковской имя Беньяш встречается. Все они были в Таш
      468
      кенте в эвакуации и довольно-таки тесно общались: Раневская, Беньяш, Чуковская и Ахматова.
      Мне Беньяш рассказывала, что в какой-то из черных дней, уже вернувшись в Ленинград, к ней пришла Ахматова и сказала: "Раиса Моисеевна! До меня доходят странные слухи о наших отношениях. Считайте, что мы с этого дня незнакомы..."
      Среди злых сплетников шла молва о ее какой-то особой сексуальной ориентации. И моя приятельница Нея Марковна Зоркая меня предостерегала: "Алла, храните свою репутацию!" Мне было смешно. У каждого - своя ориентация, каждый хранит свою репутацию, как он может, и общение с человеком другой ориентации ничем не грозит, если ты сам этого не хочешь. Но в основном разница, конечно, была не в ориентации, а в возрасте.