***

 
      © Copyright Ион Деген
      From: evsey3(a)bezeqint.net
      Date: 07 Apr 2005
 

 
      Диалог этот состоялся в 1943 году.
      Товарищ Щербаков – секретарь ЦК ВКП(б) по пропаганде, он же – начальник Главного Политического Управления Красной армии, он же – директор Совинформбюро, вызвал к себе редактора армейской газеты "Красная звезда" Давида Иосифовича Ортенберга.
      – Что-то у вас в газете слишком много корресподентов определенной… национальности.
      – Уже сделано, – по-военному отрапортовал Ортенберг.
      – Что сделано? – спросил Щербаков.
      – Двенадцать погибли на фронте.
 

 
      На станции Котляревская при отступлении мы обнаружили железнодорожную цистерну со спиртом. Солдаты взбирались и черпали спирт котелками, флягами, банками от немецких противогазов и другими емкостями. Надрались мы, как свиньи.
      Говорили, что этот солдат полез, уже порядочно набравшись. Мы видели, как он наклонился над люком, чтобы зачерпнуть спирт, и вдруг исчез в цистерне. Вытащили его уже бездыханного. Непростая это была работа. Закопали его тут же, рядом с путями. Выпили за упокой души.
      И снова полезли на цистерну за спиртом.
 

 
      Посреди крохотного скошенного поля на увядшей ржаной стерне столбиком стоял заяц. Его отчаянный крик не заглушала бешенная стрельба. С четырех сторон поля в зайца палили из всех видов оружия.
      Я тоже вытащил "парабеллум", но устыдился и спрятал пистолет в кобуру.
      Охота завершилась убийством старшины из стрелковой дивизии. Пуля, правда, почему-то попала в него не спереди.
      А заяц, слава Богу, убежал.
      С того дня я не взлюбил охоту.
 

В Ы Б О Р

 
      Такого еще не было. Никто даже не слышал, чтобы в течение одного наступления смерть трижды пощадила командира.
      Из первого танка выскочил Толя и его башнер. Во второй машине погибли все, кроме командира. В третьем танке он уцелел вместе с механиком.
      Тесной кучкой мы сгрудились вокруг Толи и уговаривали его исчезнуть, скрыться, дезертировать дня на два, чтобы ни одна сволочь из нашего командования не могла его разыскать.
      Неуверенной походкой, поскрипывая валенками на свежем снегу, к нам приближался адъютант старший батальона. Мы знали, что он идет по Толину душу.
      Гибли экипажи, и отремонтированным танкам нужны были люди.
      Метрах в пятнадцати от конюшни адъютант старший наткнулся на ненавидящие взгляды офицеров. Он остановился, махнул рукой и повернул назад.
      В этот момент далеко в нашем тылу выстрелила гаубица. Снаряд тяжело профырчал над головами и взорвался за конюшней. Лавина снега с крыши скатилась на нас. Кто-то матюгнул нерадивых артиллеристов, бьющих по своим. Кто-то рассмеялся, вспомнив игру в снежки.
      Когда осела белая пыль, мы увидели на снегу безжизненное тело Толи .Черепица ребром свалилась на голову между двумя дугами танкошлема и расколола его череп.
 

 
      Морозные узоры на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.
      Гипс мешал повернуться в его сторону. Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча. А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.
      Мы знали: так не умирают. Просто придурок. Ох, и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:
      Не для меня придет весна…
      Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.
      Никогда – ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.
      И дева с русою косою
      Она растет не для меня…
      И умолк.
      Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:
      – Спой еще, Придурок.
      А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.
      Кто-то застучал по графину. В палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и вышла. Пришла начальник отделения. Я знал, что она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.
 

 
      В тот вечер в Большом театре давали "Кармен". Большие фрагменты из нее я слышал по радио и в записи на граммофонных пластинках. А в опере, дожив до двадцати лет, еще не был ни разу. Поэтому можно представить себе состояние легкой эйфории, которое несло меня к Большому театру из казармы офицерского резерва.
      Откуда было мне знать, что билеты в Большой театр достать непросто, даже если ты на костылях и грудь твоя декорирована изрядным количеством раскрашенного металла?
      Я задыхался в плотной толпе офицеров, пытавшихся пробиться к кассе. Окошка еще не открыли. В какой-то момент я почувствовал что левый костыль вырос на несколько сантиметров. Не без труда я глянул вниз. Костыль стоял на сапоге прижатого ко мне полковника. Я смутился и попросил прощения. Полковник не понял, о чем идет речь, а поняв, рассмеялся:
      – Пустяки, лейтенант, это не нога, а протез.
      А то, как я попал в театр в тот вечер, уже совсем другой рассказ.
 

ДРУГОЙ РАССКАЗ

 
      Не знаю, сколько времени мы толкались у закрытых касс. С трудом я выбрался из толпы и заметил в стороне небольшую очередь женщин, человек десять, к окошку, над которым висела табличка "Касса брони".
      Желание попасть в оперу было так велико, что подавило стеснительность и отсутствие светскости. Я выбрал, как мне показалось, наиболее уязвимое звено в цепи – миловидную девушку примерно моего возраста, стоявшую в конце очереди.
      – Надо полагать, что касса брони для меня? Ведь у меня броня. – Я ткнул пальцем в эмблему танка на погоне.
      Девушка улыбнулась:
      – Это касается работников посольств и иностранных миссий.
      – Так я ведь был представителем советской военной миссии в Германии.
      – Куда вам билет, на"Кармен", или "Риголетто" в филиале?
      – "Кармен".
      – Сколько билетов?
      – Два, если вы пойдете со мной.
      Девушка снова улыбнулась.
      Мы сидели на хороших местах в перном ярусе. Еще у кассы, услышав ее акцент, я догадался, что она иностранка. Студентка-славистка во время каникул работала в английском посольстве.
      Впервые в жизни я слушал оперу. Да какую! Да еще в Большом театре! Я влюбился в Давыдову, певшую Кармен, и в Шпиллер, певшую Михаэлу. А милая англичанка, рядом сидевшая весь вечер, возникла для меня только потом, когда в сквере я читал ей Маяковского.
      Договорились о свидании на следущий день. Но встреча не состоялась. И до сих пор мне очень неприятно, что девушка не узнала, почему я не пришел.
      А не пришел я потому, что на следующее утро меня вызвали в особый отдел, и нудный майор тянул из меня жилы, требуя подробности о связи с иностранкой.Он обвинял меня в потере бдительности и предательстве. Я посмел заметить, что единственная военная тайна, которой я владею, – материальная часть танка. Но таких танков даже у немцев было навалом, а Британия, как – никак, наш союзник.
      Отделался я домашним арестом, который провел в казарме, читая дозволенную литературу.
      О недозволенной в ту пору я еще не догадывался.
 

 
      Много потерь было в моей жизни. Я старался как можно быстрее вытравить память о них. Не думать. Не жалеть. Зачем изводить себя,если нельзя ни исправить, ни вернуть? И все же одна потеря…
      На Кавказе шли бои. Война – как скажет мой трехлетний сын, это плохая тетя. Но нет соответствующего эпитета, когда пишешь: "бой на заснеженном перевале на высоте более трех километров". Для этого люди еще не придумали нужного слова.
      Ко всему, мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. Незаметно за три дня я сжевал его до основания.
      И сейчас, много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок. С металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать. Можно было съесть еще один ремешок.
      Никогда я не прощу себе этой потери.
 

З В Е Р Ь

 
      В полку резерва я получил шестинедельный отпуск. Интендант (вы не поверите – хороший человек!), то ли из сострадания к моей инвалидности, то ли из уважения к орденам, "ошибся" – выдал мне два продовольственных аттестата.
      Я поступил в институт.
      Поскольку паспорта у меня не было, то не было и хлебной карточки. А кушать хотелось. Пришлось пойти к облвоенкому.
      За массивным столом сидел такой же массивный полковник с Золотой звездой Героя и зверской мордой антисемита. Я объяснил, что не собираюсь возвращаться из отпуска, потому что все равно меня демобилизуют, но я потеряю еще один год.
      Во время моего рассказа полковник сидел набычившись. Казалось, сейчас он вскинет меня своими рогами и растопчет.
      – Дайте аттестат! – Рявкнул он.
      Я полез в карман гимнастерки и, – о ужас! – вытащил два аттестата.
      Полковник выполз из своего кресла. Я вскочил на костыли и застыл по стойке смирно. Не знаю, побледнел я или покраснел. Но спина моя окаменела от смрадного холода тюремной камеры.
      – Сколько лет в армии?
      – Четыре года, товарищ гвардии полковник.
      – Что же ты,… твою мать, не усвоил за четыре года, что два аттестата в один карман не суют? Дай сюда.
      Он подписал оба аттестата.
      Не раз второй аттестат спасал от голода студентов, потерявших хлебные карточки.
      И много еще добрых дел совершил этот полковник со зверской мордой антисемита.
 

 
      Для Ассистента кафедры физики его предмет был единственным просветом во тьме голодной послевоенной жизни.В убогом хлопчатобумажном обмундировании, в кирзовых сапогах, голенища которых болтались на тощих ногах, он стоял у стола и тщетно ждал ответа на заданный вопрос. Но для студента первого курса Игмуса доказать теорему Бернулли было равносильно доказательству существования органической жизни на предполагаемой планете в созвездии Гончих Псов. Ассистент с горечью представил себе будущих пациентов Игмуса. Как можно стать врачем, не зная гидродинамики? Как можно лечить больных, не имея представления о законах движения крови и сосудах?
      – Ладно, – сказал Ассистент, – нарисуйте пульверизатор..
      Мел дважды падал из рук Игмуса, пока он изображал на доске две трубки, образовавших букву "Т". Группа безуспешно старалась подсказать, что трубки должны изобразить букву "Г", да и то между концами следует оставить просвет. Игмус не понимал, чего хотят от него подсказчики. Ассистент посмотрел на доску. Минуту он пребывал в состоянии тяжелого шока. Лицо его исказила болезненная конвульсия. Каждая мимическая мышца дергалась в собственном ритме.
      Наконец, преодолевая раздиравшее его возмущение, Ассистент выдавил из себя:
      – Товарищ Игмус, в этот пульверизатор дуйте хоть так, дуйте хоть этак, дуйте хоть ртом, дуйте хоть… чем хотите, он брызгать не будет. Садитесь. Единица!
 

 
      Я радовался тому, что можно идти не пригибаясь, что мостовая не дыбится от взрывов снарядов, что пули не рикошетят от стен и тротуаров, что предстоящая лекция по анатомии еще чуточку приблизит меня к диплому врача.
      Навстречу, одаряя улицу стуком каблучков, шли две девушки. Шествовали. Мне еще не довелось быть обласканным женщинами. Может быть поэтому я не успел решить, какая из двоих мне нравится больше.
      – Ничего был бы хахаль, кабы не на костылях, – сказала одна из них, сверкнув невинными голубыми глазами. Меня словно кулаком долбанули в переносицу.
      Сзади подошел знакомый студент, на курс старше меня.
      – Дурной, чего ты? Это же знаменитые проститутки.
      Девушки захихикали и удалились. А я все стоял, не внимая увещеваниям студента.
      Проститутки. Но ведь в отдел технического контроля всегда набирают лучших профессионалов.
 

СОВПАДЕНИЕ?

 
      В тот день вместо подготовки к гистологии я вдохновенно сочинял очередную главу повести. Потом друзья скажут, что это самое лучшее из всего написанного мною. А еще через тридцать лет единственный экземпляр рукописи будет безвозвратно утерян. Но в тот день я писал, как двe славных девушки, Аля и Тася, посетили в госпитале раненого паренька.
      Почему Аля и Тася? Не знаю. Так написалось. Вообще в тот день я едва успевал записывать фразы, которые сами по себе вырывались из души.
      Еще не совсем пришедший в себя, я направился в сквер недалеко от дома и пристроился на скамейке рядом с пожилой супружеской парой. Старики ушли. Их место заняли две симпатичных девушки. Познакомились. Студентки педагогического института.
      Потрясенный, я сорвался и принес только что законченную главу. Нет, у меня не было привычки читать незавершенных произведений, да еще незнакомым людям. Но как Аля и Тася могли поверить в то, что именно их именами я назвал придуманных героинь моей повести?
 

 
      Оба генерал-лейтенанта прошли нос в нос весь путь до самой отставки. И орденами оделили их почти поровну. И смежными участками под виллы наградили почти одинаково. К осени поднялись красавицы-виллы. Канализацию обещали провести только весной, когда подсохнет. А пока в будущих садах красовались деревянные уборные. И крыши вилл временно, до весны, были крыты толью.
      Всю дорогу соревновались между собой генералы. На войне было проще – кто уложит больше солдат. Как правило, не противника, а своих. Сейчас стало сложнее.
      В сражение между собой вступили супруги. Когда дело дошло до точки кипения, генерал Иванов незаметно бросил в уборную генерала Петрова солидную порцию дрожжей. Дерьмо взошло и вывалилось из деревянной надстройки, из выгребной ямы и распространялось по участку. Семья Иванова тоже задыхалась от вони.
      Но бывший артиллерист знал, что не бывает выстрела без отката.
      Генерал Петров разработал диспозицию контратаки и ждал наступления ночи. Когда уснула вилла генерала Иванова, крыша была обильно орошена настоем валерианы. К утру все коты района и окресностей не оставили от крыши даже малейшего воспоминания. А осень была дождливой. И до весны было еще далеко.
      И до глубокой старости двух генералов, которые недавно отпраздновали пятидесятилетие, тоже было еще далеко. Так что для соревнования оставались неисчерпаемые возможности.
 

 
      Я добродушно сносил розыгрыши. Но когда он обнаглел, пришлось щелкнуть его по носу.
      Шехтер был блестящим студентом. Красивый мальчик пришел в институт сразу после окончания школы. Среди солидных фронтовиков он выглядел бы ребенком, не будь на его лице очков в массивной роговой оправе. Очки были неотъемлемой частью его лица.
      Мы пришли в амфитеатр кафедры оперативной хирургии с топографической анатомией на лекцию о мочеполовой системе. Профессор, кроме других положительных качеств, отличался феноменальной пунктуальностью.
      Я заранее договорился с однокурсниками. Шехтер оказался в центре второго ряда. Чтобы выбраться оттуда, он должен был поднять восемь человек с любой стороны.
      Ровно за двадцать секунд до прихода профессора я перегнулся через барьер, снял с Шехтера очки, подошел к большой таблице с изображением мужского полового члена и водрузил очки на головку. Эффект был сногсшибательным. Аудитория дрогнула от хохота. В этот момент в дверях появился профессор. Он посмотрел на таблицу и, не повернувшись к аудитории,сказал:
      – Шехтер, снимите очки.
      Курс уже не смеялся, а стонал.
      Розыгрыши прекратились.
 

 
      По пути в институт Борис встретил фронтового друга. Ранение разлучило их три года назад. Грех было не выпить за встречу, тем более, что отсутствие одного студента на лекции по физиологии не изменит скорости вращения земного шара. Борис явился на вторую пару, на пракгическое занятие по биохимии. Группу удивило, как он, пьяный в стельку, добрался до теоретического корпуса. Ребята спрятали его в углу, забросав шинелями и пальто.
      Практическое занятие в тот день вел заведующий кафедрой. Он пытался получить ответ на довольно сложный вопрос. Но ни один студент не удовлетворил профессора.
      Внезапно из под груды шинелей не совсем членораздельно прозвучал приглушенный голос Бориса. Группа испуганно замерла, слушая Борин ответ.
      Профессор удовлетворено кивнул головой и сказал:
      – Наконец-то я усльшал трезвую мысль.
      До заведукщго кафедрой не дошло, что вызвало в аудитории пароксизм неудержимого хохота.
 

ПОДАРОК

 
      Студент был беден, как мышь в синагоге. Близился день рождения Юли. Они познакомились, когда начинающая студентка-медичка навестила его, раненого, в госпитале. Сейчас нежная дружба связывяла славную девушку и молодого человека, еще не отягченного любовным опытом. Многие домогались Юлиной взаимности. Студент догадывался о предстоящем турнире подарков. Но что он мог подарить ей? А если попробовать…
      Садовник согласился на эксперимент. Дело не в трояке, который студент выскреб из кармана. Садовнику самому было интересно увидеть, что получится.
      Студент уколом впрыснул метиленовую синьку в корень куста самой красивой белой розы. Цветы должны были распуститься через три дня, в день Юлиных именин.
      Садовника настолько поразила невиданная красота, что, срезав три голубых розы, он вручил их студенту вместе с трояком.
      Вечером к Юле пришли гости. Подарки один дороже другого. Юля вежливо восторгалась ими, благодаря поклонников и подруг. Смущаясь, студент преподнес длинный сверток, завернутый в газету. Юля развернула его и ахнула. И гости ахнули вместе с именинницей. Голубые розы! И какие! Этого ведь не может быть! Нет таких роз в природе!
      Юля впервые поцеловала студента.
      У поклонников это не вызвало восторга.
 

 
      Давно уже Ося не ощущал такой благодати.
      Грязный снег ленинградских тротуаров, казалось, расцветающими фиалками искрился в предрассветном полумраке. Траурная музыка из репродукторов на столбах струилась радостными маршами. Скрежет трамвая на повороте, скрежет, который обычно проезжал по обнаженным нервам, сейчас вплелся во вторую часть третьей симфонии так, словно сам Бетховен вписал его в партитуру.
      Подох! Господи, слава тебе! Подох! Войну Ося окончил лейтенантом, командиром противотанковой батареи. Отмеченный орденами, интеллигентный и образованный, за восемь лет он дослужился лишь до капитана. Может быть, это помогло ему в законопослушной военной среде в полный рост разглядеть вождя и учителя.
      Ося еще не до конца разуверился в системе, но "отца советской артиллерии" ненавидел всеми фибрами души. И вот сегодня – такая радость. Подох!
      Ося поднялся на заднюю площадку трамвая и стал в почти свободном проходе. Обе скамьи вдоль вагона были плотно забиты гражданами. Казалось, они ехали не на работу, а на похороны собственных детей.
      Ося смотрел на них с сожалением. Кретины и кретинши! Улыбнитесь! Возрадуйтесь, идиоты! Мир очистился от сатаны! Подох он, понимаете? Радость-то какая!
      И вдруг под шинелью по спине прополз знакомый страх. Точно такой, как тогда, когда на последнюю уцелевшую сорокапятку полз немецкий "тигр".Сейчас было даже страшнее.
      Он представил себе морду дивизионного особиста. Надо же. В такой радостный день.
      В противоположном конце трамвая стоял интеллигентного вида мужчина средних лет. Он тоже с недоумением и сожалением смотрел на пассажиров. Они столкнулись взглядами. И поняли друг друга. Ося не знал, что ощутил его однодумец.
      Но, как только остановился трамвай, они пулей выскочили из вагона, каждый из своей двери, и шарахнулись в противоположные стороны.
 

 
      Дядя Эли пристально рассматривал каждую награду на груди племянника, пришедшего с войны. Медаль "За победу над Германией" с профилем вождя он перевернул на другую сторону:
      – Спрячь. Не надо, чтобы на тебе видели убийцу.
      Семь с половиной лет спустя дядя Эли умирал в психиатрической больнице. Тяжелейший склероз поразил сосуды мозга. Жена приносила передачи, кормила его, рассказывала о том, что происходит за стенами больницы. С таким же успехом она могла общаться с геранью или фикусом. Блестящий ум и неисчерпаемое остроумие навсегда покинули доживающее тело. В тот день всенародной скорби, войдя в палату, жена сообщила главную весть:
      – Старый умер.
      Внезапно ожили давно потухшие глаза, Снова в них заискрилась мысль. Уже давно неподвижное тело стало раскачиваться как тогда, когда дядя Эли молился, и он отчетливо произнес:
      – Благодарю тебя, Всевышний, за то, что ты сподобил меня дожить до этой минуты, за то, что я услышал благостную весть о том, что подох убийца.
      Он безжизненно упал на подушку. Мертвое лицо продолжало светиться улыбкой.
 

 
      Знаменитый фельетонист Григорий Рыклин в ту пору был редактором журнала "Крокодил".
      За какую-то провинность, а может быть без оной, редактор схлопотал выговор.
      Остроумие Рыклина компенсировало его местечковое произношение, а способности талантливого редактора – его неудобную национальность,
      Однажды Рыклин предстал пред светлы очи весьма, очень весьма вельможной особы.
      – Ну, Рыклин, что там говорят в Москве?
      – В Москве говорят, что у Рыклина плохое произношение, но хороший выговор.
 

ОБИДА

 
      Фрида Марковна заведовала библиотекой ортопедического института. Блестящий библиограф, она свободно владела английским, немецким и французским языками. Библиотека заменяла ей семью, которой у нее никогда не было. Заведующую выпихнули на пенсию в связи с "делом врачей''. Единственным поводом для увольнения могло быть только отсутствие у нее чувства юмора.
      Мы встретились случайно спустя несколько лет. Я гулял с сыном на заснеженном бульваре. Фрида Марковна прятала руки в старомодную муфту и вспоминала уволенных и увольнявших. Нет, она не затаила обиды. Все правильно. Политика подбора национальных кадров.
      – Но сменила ее не украинка, а татарка, – возразил я.
      – Чепуха. Зато состоялся Двадцатый съезд партии и был разоблачен культ личности. Нельзя обижаться на советскую власть.
      Носком валенка сын выдалбливал пещеры в снежном сугробе. Ему надоела наша затянувшаяся беседа, и он нетерпеливо дернул мою руку.
      Фрида Марковна наконец-то заметила ребенка.
      – Как тебя зовут?
      – Юра.
      – А сколько тебе лет?
      – Четыре года.
      – А ты мальчик или девочка?
      Короткая пауза была заполнена презрительным взглядом сына.
      – В вашем возрасте уже надо разбираться в этом.
      Фрида Марковна обиделась.
 

 
      Наверно, это было наказанием за то, что я нарушил правило не пользоваться положенной мне привилегией – не стоять в очереди. Но я не успел бы спуститься вниз по оледеневшей улице и вместе с женой вернуться в кино. Поэтому я попросил разрешения взять билеты вне очереди. Никто не возразил.
      У окошка кассы стояла женщина. Ее место поспешно занял солидный мужчина лет сорока в пыжиковой шапке и отличном пальто с роскошным меховым воротником.
      Ладно, – подумал я, – подожду. В этот момент меня ударили в грудь. Только мужчина локтем мог сделать это. Но даже предположение, что именно он ударил меня, казалось нелепым.
      – Зачем вы меня ударили?
      Едва слышным шопотом он популярно объяснил, к какой матери я должен пойти.
      Озверев, я оторвал его от окошка. Всего себя, всю злость и обиду я вложил в удар прямой правой в его подбородок. Он отлетел на добрых пять метров к противоположной стене и тут же ринулся на меня. Я уже собрался повторить удар. Но внезапно, материализовашись из ничего, между нами оказался длинный Толя, мой приятель, студент института физкультуры.
      – Исчезни! – приказал он мне.
      Основное внимание он уделил рвущемуся ко мне противнику.
      – Степан Иванович, будет вам. Вы же… Hу как вы можете с вашим положением?
      Тут появился младший лейтенант милиции и повел нас троих в кабинет администратора.
      – Дурень, – успел шепнуть мне Толя.
      Я хотел правдиво изложить происшедшее, но меня предвосхитил противник. Из шикарного бумажника он извлек удостоверения Заслуженного мастера спорта, чемпиона мира по тяжелой атлетике и старшего преподавателя института физкультуры. Брызгая слюной, он рассказал, как я избил его.
      – Товарищ младший лейтенант, вам не кажется, что он сумасшедший? Я, инвалид, слабый такой, избил чемпиона мира по тяжелой атлетике! И есть ли логика в том, что врач, интеллигентный человек, вдруг неизвестно почему ввяжется в драку?
      – Толя, – закричал чемпион, – ты ведь видел?
      – Простите, Степан Иванович, но я вошел, уже когда надо было стать между вами.
      Младший лейтенант переводил недоумевающий взор с кипящего чемпиона на меня, укутанного в оскорбленную солидность.
      – Ладно, – сказал он – идите.
      – Товарищ младший лейтенант, – сказал я, – мне небезопасно выйти вместе с этим сумасшедшим
      – Ладно, вы идите, а я его задержу.
      В кино, увы, мы не попали. Но вечер у наших друзей был украшен рассказом Толи о том, как я отправил в нокдаун чемпиона мира по тяжелой атлетике.
 

 
      Во время инструктажа в израильском министерстве иностранных дел ему рассказали о процессе демократизации в Советском Союзе. В России даже термин придумали этому процессу – "оттепель". Но атмосфера в Москве до боли напоминала Берлин 1938 года, из которого Арье чудом удалось выбраться в Палестину.
      С двоюродным братом он тайком встречался в синагоге. Ему непонятен был оптимизм старого москвича.
      – Как вы можете жить без информации? Это все равно, что быть лишенным кислорода.
      – Не говори, дорогой. Как видишь, мы все-таки дышим.
      – Ну что вы, евреи, знаете о нашей стране? В ваших газетах либо ни строчки, либо очередная гадость, как статья во вчерашней " Правде".
      – Арье, дорогой, ты примитивный человек. Это отличная статья. В ней, между прочим, сообщается о забастовке шести тысяч израильских инженеров. Следовательно, у вас в Израиле есть минимум шесть тысяч инженеров. Следовательно, маленький Израиль – страна с развитой промышленностью. Понятно?
      – Мне это даже в голову не приходило…
      – То-то же. А вообще, дорогой, не ленитесь присылать нам литературу об Израиле.
      – Но ты же сказал, что она не дойдет до адресата, что в лучшем случае ее своруют на почте!
      – Правильно. Своруют и продадут на рынке. Так распространится информация об Израиле. Понимать надо.
      Арье с трудом постигал логику советской оттепели.
 

 
      Слово писалось сверху вниз, а затем – снизу вверх. Пространство между буквами надо было заполнить словами из заранее договоренного количества букв. Каждый день в редакции начинался игрой в "лесенку". Никому ни разу не удавалось обыграть Леонида. Это предопределило тщательно отработанный сценарий розыгриша.
      Утром, прийдя на работу, Леонид застал в комнате двух сослуживцев. Они с тревогой посмотрели на него.
      – Леня, что у тебя с головой?
      – Не морочте мне… Давайте сыграем.
      Они сыграли. Леонид слегка заволновался, проиграв трижды подряд. Мог ли он догадаться, что ему ловко подсунули заранее отрепетированные слова?
      Приходили сотрудники. Каждый не преминул спросить:
      – Леня, что у тебя с головой?
      Леонид только отмахивался, хотя тревога нарастала. Возможно, поэтому он проиграл четвертое слово, уже не приготовленное заранее.
      – Леня, зайдите ко мне, – раздался голос редактора из открытой двери кабинета. Леонид вошел к редактору, пожилому мрачноватому человеку. Тот как-то странно посмотрел на Леонида.
      – Леня, что у вас с головой?
      Леонид испуганно выскочил из кабинета, стремительно надел пальто, нахлобучил шляпу и… шляпа оказалась тесной. Паника схватила Леонида в цепкие объятия.
      Добро, поликлиника находилась рядом с редакцией.
      Невропатолог внимательно обследовала пациента, находившегося на грани нервного срыва.
      – Дорогой мой, вы абсолютно здоровы. И голова у вас в порядке. И ни единого намека на патологию.
      – Но шляпа! Шляпа!
      Невропатолог осмотрела шляпу и со смехом извлекла полоску картона из-под клеенки.
 

 
      Писатель несколько прилитературил этот случай, поэтому для меня он потерял достоверность.
      Во-первых, палочка у меня не из бамбука, наполненного свинцом. Свинец залит в трубу из нержавеющей стали. Во-вторых…
      В небольшой очереди в кондитерский передо мной стояла маленькая аккуратная старушка. За мной стали два внешне симпатичных парня. Объектом сомнительного острословия они избрали старушку.
      – Ребята, по-моему, вы в разных весовых категориях, – удивленно сказал я.
      Стоявший непосредственно за мной шепотом послал меня…
      Я не люблю, когда меня посылают. Даже шепотом.
      Если я расквашу его физиономию, меня обвинят в хулиганстве. Никто ведь, кроме меня, не слышал матерщины. Проглотить – претило моей природе.
      Слегка повернув голову влево, я внимательно изучал обувь моего обидчика, стараясь определить, где именно в остроносом носке находится большой палец.
      Левой рукой я незаметно приподнял палочку и, как лом, дробящий базальт, что есть силы опустил ее на туфель, на то место, где, по моему определению, находился большой палец. Гастроном вздрогнул от визга. Такой визг обычно вырывается из поросенка, когда его режут.