***

 
      © Copyright Ион Деген
      From: evsey3(a)bezeqint.net
      Date: 07 Apr 2005
 

 
      Диалог этот состоялся в 1943 году.
      Товарищ Щербаков – секретарь ЦК ВКП(б) по пропаганде, он же – начальник Главного Политического Управления Красной армии, он же – директор Совинформбюро, вызвал к себе редактора армейской газеты "Красная звезда" Давида Иосифовича Ортенберга.
      – Что-то у вас в газете слишком много корресподентов определенной… национальности.
      – Уже сделано, – по-военному отрапортовал Ортенберг.
      – Что сделано? – спросил Щербаков.
      – Двенадцать погибли на фронте.
 

 
      На станции Котляревская при отступлении мы обнаружили железнодорожную цистерну со спиртом. Солдаты взбирались и черпали спирт котелками, флягами, банками от немецких противогазов и другими емкостями. Надрались мы, как свиньи.
      Говорили, что этот солдат полез, уже порядочно набравшись. Мы видели, как он наклонился над люком, чтобы зачерпнуть спирт, и вдруг исчез в цистерне. Вытащили его уже бездыханного. Непростая это была работа. Закопали его тут же, рядом с путями. Выпили за упокой души.
      И снова полезли на цистерну за спиртом.
 

 
      Посреди крохотного скошенного поля на увядшей ржаной стерне столбиком стоял заяц. Его отчаянный крик не заглушала бешенная стрельба. С четырех сторон поля в зайца палили из всех видов оружия.
      Я тоже вытащил "парабеллум", но устыдился и спрятал пистолет в кобуру.
      Охота завершилась убийством старшины из стрелковой дивизии. Пуля, правда, почему-то попала в него не спереди.
      А заяц, слава Богу, убежал.
      С того дня я не взлюбил охоту.
 

В Ы Б О Р

 
      Такого еще не было. Никто даже не слышал, чтобы в течение одного наступления смерть трижды пощадила командира.
      Из первого танка выскочил Толя и его башнер. Во второй машине погибли все, кроме командира. В третьем танке он уцелел вместе с механиком.
      Тесной кучкой мы сгрудились вокруг Толи и уговаривали его исчезнуть, скрыться, дезертировать дня на два, чтобы ни одна сволочь из нашего командования не могла его разыскать.
      Неуверенной походкой, поскрипывая валенками на свежем снегу, к нам приближался адъютант старший батальона. Мы знали, что он идет по Толину душу.
      Гибли экипажи, и отремонтированным танкам нужны были люди.
      Метрах в пятнадцати от конюшни адъютант старший наткнулся на ненавидящие взгляды офицеров. Он остановился, махнул рукой и повернул назад.
      В этот момент далеко в нашем тылу выстрелила гаубица. Снаряд тяжело профырчал над головами и взорвался за конюшней. Лавина снега с крыши скатилась на нас. Кто-то матюгнул нерадивых артиллеристов, бьющих по своим. Кто-то рассмеялся, вспомнив игру в снежки.
      Когда осела белая пыль, мы увидели на снегу безжизненное тело Толи .Черепица ребром свалилась на голову между двумя дугами танкошлема и расколола его череп.
 

 
      Морозные узоры на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.
      Гипс мешал повернуться в его сторону. Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча. А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.
      Мы знали: так не умирают. Просто придурок. Ох, и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:
      Не для меня придет весна…
      Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.
      Никогда – ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.
      И дева с русою косою
      Она растет не для меня…
      И умолк.
      Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:
      – Спой еще, Придурок.
      А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.
      Кто-то застучал по графину. В палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и вышла. Пришла начальник отделения. Я знал, что она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.
 

 
      В тот вечер в Большом театре давали "Кармен". Большие фрагменты из нее я слышал по радио и в записи на граммофонных пластинках. А в опере, дожив до двадцати лет, еще не был ни разу. Поэтому можно представить себе состояние легкой эйфории, которое несло меня к Большому театру из казармы офицерского резерва.
      Откуда было мне знать, что билеты в Большой театр достать непросто, даже если ты на костылях и грудь твоя декорирована изрядным количеством раскрашенного металла?
      Я задыхался в плотной толпе офицеров, пытавшихся пробиться к кассе. Окошка еще не открыли. В какой-то момент я почувствовал что левый костыль вырос на несколько сантиметров. Не без труда я глянул вниз. Костыль стоял на сапоге прижатого ко мне полковника. Я смутился и попросил прощения. Полковник не понял, о чем идет речь, а поняв, рассмеялся:
      – Пустяки, лейтенант, это не нога, а протез.
      А то, как я попал в театр в тот вечер, уже совсем другой рассказ.
 

ДРУГОЙ РАССКАЗ

 
      Не знаю, сколько времени мы толкались у закрытых касс. С трудом я выбрался из толпы и заметил в стороне небольшую очередь женщин, человек десять, к окошку, над которым висела табличка "Касса брони".
      Желание попасть в оперу было так велико, что подавило стеснительность и отсутствие светскости. Я выбрал, как мне показалось, наиболее уязвимое звено в цепи – миловидную девушку примерно моего возраста, стоявшую в конце очереди.
      – Надо полагать, что касса брони для меня? Ведь у меня броня. – Я ткнул пальцем в эмблему танка на погоне.
      Девушка улыбнулась:
      – Это касается работников посольств и иностранных миссий.
      – Так я ведь был представителем советской военной миссии в Германии.
      – Куда вам билет, на"Кармен", или "Риголетто" в филиале?
      – "Кармен".
      – Сколько билетов?
      – Два, если вы пойдете со мной.
      Девушка снова улыбнулась.
      Мы сидели на хороших местах в перном ярусе. Еще у кассы, услышав ее акцент, я догадался, что она иностранка. Студентка-славистка во время каникул работала в английском посольстве.
      Впервые в жизни я слушал оперу. Да какую! Да еще в Большом театре! Я влюбился в Давыдову, певшую Кармен, и в Шпиллер, певшую Михаэлу. А милая англичанка, рядом сидевшая весь вечер, возникла для меня только потом, когда в сквере я читал ей Маяковского.
      Договорились о свидании на следущий день. Но встреча не состоялась. И до сих пор мне очень неприятно, что девушка не узнала, почему я не пришел.
      А не пришел я потому, что на следующее утро меня вызвали в особый отдел, и нудный майор тянул из меня жилы, требуя подробности о связи с иностранкой.Он обвинял меня в потере бдительности и предательстве. Я посмел заметить, что единственная военная тайна, которой я владею, – материальная часть танка. Но таких танков даже у немцев было навалом, а Британия, как – никак, наш союзник.
      Отделался я домашним арестом, который провел в казарме, читая дозволенную литературу.
      О недозволенной в ту пору я еще не догадывался.
 

 
      Много потерь было в моей жизни. Я старался как можно быстрее вытравить память о них. Не думать. Не жалеть. Зачем изводить себя,если нельзя ни исправить, ни вернуть? И все же одна потеря…
      На Кавказе шли бои. Война – как скажет мой трехлетний сын, это плохая тетя. Но нет соответствующего эпитета, когда пишешь: "бой на заснеженном перевале на высоте более трех километров". Для этого люди еще не придумали нужного слова.
      Ко всему, мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. Незаметно за три дня я сжевал его до основания.
      И сейчас, много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок. С металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать. Можно было съесть еще один ремешок.
      Никогда я не прощу себе этой потери.
 

З В Е Р Ь

 
      В полку резерва я получил шестинедельный отпуск. Интендант (вы не поверите – хороший человек!), то ли из сострадания к моей инвалидности, то ли из уважения к орденам, "ошибся" – выдал мне два продовольственных аттестата.
      Я поступил в институт.
      Поскольку паспорта у меня не было, то не было и хлебной карточки. А кушать хотелось. Пришлось пойти к облвоенкому.
      За массивным столом сидел такой же массивный полковник с Золотой звездой Героя и зверской мордой антисемита. Я объяснил, что не собираюсь возвращаться из отпуска, потому что все равно меня демобилизуют, но я потеряю еще один год.
      Во время моего рассказа полковник сидел набычившись. Казалось, сейчас он вскинет меня своими рогами и растопчет.
      – Дайте аттестат! – Рявкнул он.
      Я полез в карман гимнастерки и, – о ужас! – вытащил два аттестата.
      Полковник выполз из своего кресла. Я вскочил на костыли и застыл по стойке смирно. Не знаю, побледнел я или покраснел. Но спина моя окаменела от смрадного холода тюремной камеры.
      – Сколько лет в армии?
      – Четыре года, товарищ гвардии полковник.
      – Что же ты,… твою мать, не усвоил за четыре года, что два аттестата в один карман не суют? Дай сюда.
      Он подписал оба аттестата.
      Не раз второй аттестат спасал от голода студентов, потерявших хлебные карточки.
      И много еще добрых дел совершил этот полковник со зверской мордой антисемита.
 

 
      Для Ассистента кафедры физики его предмет был единственным просветом во тьме голодной послевоенной жизни.В убогом хлопчатобумажном обмундировании, в кирзовых сапогах, голенища которых болтались на тощих ногах, он стоял у стола и тщетно ждал ответа на заданный вопрос. Но для студента первого курса Игмуса доказать теорему Бернулли было равносильно доказательству существования органической жизни на предполагаемой планете в созвездии Гончих Псов. Ассистент с горечью представил себе будущих пациентов Игмуса. Как можно стать врачем, не зная гидродинамики? Как можно лечить больных, не имея представления о законах движения крови и сосудах?
      – Ладно, – сказал Ассистент, – нарисуйте пульверизатор..
      Мел дважды падал из рук Игмуса, пока он изображал на доске две трубки, образовавших букву "Т". Группа безуспешно старалась подсказать, что трубки должны изобразить букву "Г", да и то между концами следует оставить просвет. Игмус не понимал, чего хотят от него подсказчики. Ассистент посмотрел на доску. Минуту он пребывал в состоянии тяжелого шока. Лицо его исказила болезненная конвульсия. Каждая мимическая мышца дергалась в собственном ритме.
      Наконец, преодолевая раздиравшее его возмущение, Ассистент выдавил из себя:
      – Товарищ Игмус, в этот пульверизатор дуйте хоть так, дуйте хоть этак, дуйте хоть ртом, дуйте хоть… чем хотите, он брызгать не будет. Садитесь. Единица!
 

 
      Я радовался тому, что можно идти не пригибаясь, что мостовая не дыбится от взрывов снарядов, что пули не рикошетят от стен и тротуаров, что предстоящая лекция по анатомии еще чуточку приблизит меня к диплому врача.
      Навстречу, одаряя улицу стуком каблучков, шли две девушки. Шествовали. Мне еще не довелось быть обласканным женщинами. Может быть поэтому я не успел решить, какая из двоих мне нравится больше.
      – Ничего был бы хахаль, кабы не на костылях, – сказала одна из них, сверкнув невинными голубыми глазами. Меня словно кулаком долбанули в переносицу.
      Сзади подошел знакомый студент, на курс старше меня.
      – Дурной, чего ты? Это же знаменитые проститутки.
      Девушки захихикали и удалились. А я все стоял, не внимая увещеваниям студента.
      Проститутки. Но ведь в отдел технического контроля всегда набирают лучших профессионалов.
 

СОВПАДЕНИЕ?

 
      В тот день вместо подготовки к гистологии я вдохновенно сочинял очередную главу повести. Потом друзья скажут, что это самое лучшее из всего написанного мною. А еще через тридцать лет единственный экземпляр рукописи будет безвозвратно утерян. Но в тот день я писал, как двe славных девушки, Аля и Тася, посетили в госпитале раненого паренька.
      Почему Аля и Тася? Не знаю. Так написалось. Вообще в тот день я едва успевал записывать фразы, которые сами по себе вырывались из души.
      Еще не совсем пришедший в себя, я направился в сквер недалеко от дома и пристроился на скамейке рядом с пожилой супружеской парой. Старики ушли. Их место заняли две симпатичных девушки. Познакомились. Студентки педагогического института.
      Потрясенный, я сорвался и принес только что законченную главу. Нет, у меня не было привычки читать незавершенных произведений, да еще незнакомым людям. Но как Аля и Тася могли поверить в то, что именно их именами я назвал придуманных героинь моей повести?
 

 
      Оба генерал-лейтенанта прошли нос в нос весь путь до самой отставки. И орденами оделили их почти поровну. И смежными участками под виллы наградили почти одинаково. К осени поднялись красавицы-виллы. Канализацию обещали провести только весной, когда подсохнет. А пока в будущих садах красовались деревянные уборные. И крыши вилл временно, до весны, были крыты толью.
      Всю дорогу соревновались между собой генералы. На войне было проще – кто уложит больше солдат. Как правило, не противника, а своих. Сейчас стало сложнее.
      В сражение между собой вступили супруги. Когда дело дошло до точки кипения, генерал Иванов незаметно бросил в уборную генерала Петрова солидную порцию дрожжей. Дерьмо взошло и вывалилось из деревянной надстройки, из выгребной ямы и распространялось по участку. Семья Иванова тоже задыхалась от вони.
      Но бывший артиллерист знал, что не бывает выстрела без отката.
      Генерал Петров разработал диспозицию контратаки и ждал наступления ночи. Когда уснула вилла генерала Иванова, крыша была обильно орошена настоем валерианы. К утру все коты района и окресностей не оставили от крыши даже малейшего воспоминания. А осень была дождливой. И до весны было еще далеко.
      И до глубокой старости двух генералов, которые недавно отпраздновали пятидесятилетие, тоже было еще далеко. Так что для соревнования оставались неисчерпаемые возможности.
 

 
      Я добродушно сносил розыгрыши. Но когда он обнаглел, пришлось щелкнуть его по носу.
      Шехтер был блестящим студентом. Красивый мальчик пришел в институт сразу после окончания школы. Среди солидных фронтовиков он выглядел бы ребенком, не будь на его лице очков в массивной роговой оправе. Очки были неотъемлемой частью его лица.
      Мы пришли в амфитеатр кафедры оперативной хирургии с топографической анатомией на лекцию о мочеполовой системе. Профессор, кроме других положительных качеств, отличался феноменальной пунктуальностью.
      Я заранее договорился с однокурсниками. Шехтер оказался в центре второго ряда. Чтобы выбраться оттуда, он должен был поднять восемь человек с любой стороны.
      Ровно за двадцать секунд до прихода профессора я перегнулся через барьер, снял с Шехтера очки, подошел к большой таблице с изображением мужского полового члена и водрузил очки на головку. Эффект был сногсшибательным. Аудитория дрогнула от хохота. В этот момент в дверях появился профессор. Он посмотрел на таблицу и, не повернувшись к аудитории,сказал:
      – Шехтер, снимите очки.
      Курс уже не смеялся, а стонал.
      Розыгрыши прекратились.
 

 
      По пути в институт Борис встретил фронтового друга. Ранение разлучило их три года назад. Грех было не выпить за встречу, тем более, что отсутствие одного студента на лекции по физиологии не изменит скорости вращения земного шара. Борис явился на вторую пару, на пракгическое занятие по биохимии. Группу удивило, как он, пьяный в стельку, добрался до теоретического корпуса. Ребята спрятали его в углу, забросав шинелями и пальто.
      Практическое занятие в тот день вел заведующий кафедрой. Он пытался получить ответ на довольно сложный вопрос. Но ни один студент не удовлетворил профессора.
      Внезапно из под груды шинелей не совсем членораздельно прозвучал приглушенный голос Бориса. Группа испуганно замерла, слушая Борин ответ.
      Профессор удовлетворено кивнул головой и сказал:
      – Наконец-то я усльшал трезвую мысль.
      До заведукщго кафедрой не дошло, что вызвало в аудитории пароксизм неудержимого хохота.
 

ПОДАРОК

 
      Студент был беден, как мышь в синагоге. Близился день рождения Юли. Они познакомились, когда начинающая студентка-медичка навестила его, раненого, в госпитале. Сейчас нежная дружба связывяла славную девушку и молодого человека, еще не отягченного любовным опытом. Многие домогались Юлиной взаимности. Студент догадывался о предстоящем турнире подарков. Но что он мог подарить ей? А если попробовать…
      Садовник согласился на эксперимент. Дело не в трояке, который студент выскреб из кармана. Садовнику самому было интересно увидеть, что получится.
      Студент уколом впрыснул метиленовую синьку в корень куста самой красивой белой розы. Цветы должны были распуститься через три дня, в день Юлиных именин.
      Садовника настолько поразила невиданная красота, что, срезав три голубых розы, он вручил их студенту вместе с трояком.
      Вечером к Юле пришли гости. Подарки один дороже другого. Юля вежливо восторгалась ими, благодаря поклонников и подруг. Смущаясь, студент преподнес длинный сверток, завернутый в газету. Юля развернула его и ахнула. И гости ахнули вместе с именинницей. Голубые розы! И какие! Этого ведь не может быть! Нет таких роз в природе!
      Юля впервые поцеловала студента.
      У поклонников это не вызвало восторга.
 

 
      Давно уже Ося не ощущал такой благодати.
      Грязный снег ленинградских тротуаров, казалось, расцветающими фиалками искрился в предрассветном полумраке. Траурная музыка из репродукторов на столбах струилась радостными маршами. Скрежет трамвая на повороте, скрежет, который обычно проезжал по обнаженным нервам, сейчас вплелся во вторую часть третьей симфонии так, словно сам Бетховен вписал его в партитуру.
      Подох! Господи, слава тебе! Подох! Войну Ося окончил лейтенантом, командиром противотанковой батареи. Отмеченный орденами, интеллигентный и образованный, за восемь лет он дослужился лишь до капитана. Может быть, это помогло ему в законопослушной военной среде в полный рост разглядеть вождя и учителя.
      Ося еще не до конца разуверился в системе, но "отца советской артиллерии" ненавидел всеми фибрами души. И вот сегодня – такая радость. Подох!
      Ося поднялся на заднюю площадку трамвая и стал в почти свободном проходе. Обе скамьи вдоль вагона были плотно забиты гражданами. Казалось, они ехали не на работу, а на похороны собственных детей.
      Ося смотрел на них с сожалением. Кретины и кретинши! Улыбнитесь! Возрадуйтесь, идиоты! Мир очистился от сатаны! Подох он, понимаете? Радость-то какая!
      И вдруг под шинелью по спине прополз знакомый страх. Точно такой, как тогда, когда на последнюю уцелевшую сорокапятку полз немецкий "тигр".Сейчас было даже страшнее.
      Он представил себе морду дивизионного особиста. Надо же. В такой радостный день.
      В противоположном конце трамвая стоял интеллигентного вида мужчина средних лет. Он тоже с недоумением и сожалением смотрел на пассажиров. Они столкнулись взглядами. И поняли друг друга. Ося не знал, что ощутил его однодумец.
      Но, как только остановился трамвай, они пулей выскочили из вагона, каждый из своей двери, и шарахнулись в противоположные стороны.
 

 
      Дядя Эли пристально рассматривал каждую награду на груди племянника, пришедшего с войны. Медаль "За победу над Германией" с профилем вождя он перевернул на другую сторону:
      – Спрячь. Не надо, чтобы на тебе видели убийцу.
      Семь с половиной лет спустя дядя Эли умирал в психиатрической больнице. Тяжелейший склероз поразил сосуды мозга. Жена приносила передачи, кормила его, рассказывала о том, что происходит за стенами больницы. С таким же успехом она могла общаться с геранью или фикусом. Блестящий ум и неисчерпаемое остроумие навсегда покинули доживающее тело. В тот день всенародной скорби, войдя в палату, жена сообщила главную весть:
      – Старый умер.
      Внезапно ожили давно потухшие глаза, Снова в них заискрилась мысль. Уже давно неподвижное тело стало раскачиваться как тогда, когда дядя Эли молился, и он отчетливо произнес:
      – Благодарю тебя, Всевышний, за то, что ты сподобил меня дожить до этой минуты, за то, что я услышал благостную весть о том, что подох убийца.
      Он безжизненно упал на подушку. Мертвое лицо продолжало светиться улыбкой.
 

 
      Знаменитый фельетонист Григорий Рыклин в ту пору был редактором журнала "Крокодил".
      За какую-то провинность, а может быть без оной, редактор схлопотал выговор.
      Остроумие Рыклина компенсировало его местечковое произношение, а способности талантливого редактора – его неудобную национальность,
      Однажды Рыклин предстал пред светлы очи весьма, очень весьма вельможной особы.
      – Ну, Рыклин, что там говорят в Москве?
      – В Москве говорят, что у Рыклина плохое произношение, но хороший выговор.
 

ОБИДА

 
      Фрида Марковна заведовала библиотекой ортопедического института. Блестящий библиограф, она свободно владела английским, немецким и французским языками. Библиотека заменяла ей семью, которой у нее никогда не было. Заведующую выпихнули на пенсию в связи с "делом врачей''. Единственным поводом для увольнения могло быть только отсутствие у нее чувства юмора.
      Мы встретились случайно спустя несколько лет. Я гулял с сыном на заснеженном бульваре. Фрида Марковна прятала руки в старомодную муфту и вспоминала уволенных и увольнявших. Нет, она не затаила обиды. Все правильно. Политика подбора национальных кадров.
      – Но сменила ее не украинка, а татарка, – возразил я.
      – Чепуха. Зато состоялся Двадцатый съезд партии и был разоблачен культ личности. Нельзя обижаться на советскую власть.
      Носком валенка сын выдалбливал пещеры в снежном сугробе. Ему надоела наша затянувшаяся беседа, и он нетерпеливо дернул мою руку.
      Фрида Марковна наконец-то заметила ребенка.
      – Как тебя зовут?
      – Юра.
      – А сколько тебе лет?
      – Четыре года.
      – А ты мальчик или девочка?
      Короткая пауза была заполнена презрительным взглядом сына.
      – В вашем возрасте уже надо разбираться в этом.
      Фрида Марковна обиделась.
 

 
      Наверно, это было наказанием за то, что я нарушил правило не пользоваться положенной мне привилегией – не стоять в очереди. Но я не успел бы спуститься вниз по оледеневшей улице и вместе с женой вернуться в кино. Поэтому я попросил разрешения взять билеты вне очереди. Никто не возразил.
      У окошка кассы стояла женщина. Ее место поспешно занял солидный мужчина лет сорока в пыжиковой шапке и отличном пальто с роскошным меховым воротником.
      Ладно, – подумал я, – подожду. В этот момент меня ударили в грудь. Только мужчина локтем мог сделать это. Но даже предположение, что именно он ударил меня, казалось нелепым.
      – Зачем вы меня ударили?
      Едва слышным шопотом он популярно объяснил, к какой матери я должен пойти.
      Озверев, я оторвал его от окошка. Всего себя, всю злость и обиду я вложил в удар прямой правой в его подбородок. Он отлетел на добрых пять метров к противоположной стене и тут же ринулся на меня. Я уже собрался повторить удар. Но внезапно, материализовашись из ничего, между нами оказался длинный Толя, мой приятель, студент института физкультуры.
      – Исчезни! – приказал он мне.
      Основное внимание он уделил рвущемуся ко мне противнику.
      – Степан Иванович, будет вам. Вы же… Hу как вы можете с вашим положением?
      Тут появился младший лейтенант милиции и повел нас троих в кабинет администратора.
      – Дурень, – успел шепнуть мне Толя.
      Я хотел правдиво изложить происшедшее, но меня предвосхитил противник. Из шикарного бумажника он извлек удостоверения Заслуженного мастера спорта, чемпиона мира по тяжелой атлетике и старшего преподавателя института физкультуры. Брызгая слюной, он рассказал, как я избил его.
      – Товарищ младший лейтенант, вам не кажется, что он сумасшедший? Я, инвалид, слабый такой, избил чемпиона мира по тяжелой атлетике! И есть ли логика в том, что врач, интеллигентный человек, вдруг неизвестно почему ввяжется в драку?
      – Толя, – закричал чемпион, – ты ведь видел?
      – Простите, Степан Иванович, но я вошел, уже когда надо было стать между вами.
      Младший лейтенант переводил недоумевающий взор с кипящего чемпиона на меня, укутанного в оскорбленную солидность.
      – Ладно, – сказал он – идите.
      – Товарищ младший лейтенант, – сказал я, – мне небезопасно выйти вместе с этим сумасшедшим
      – Ладно, вы идите, а я его задержу.
      В кино, увы, мы не попали. Но вечер у наших друзей был украшен рассказом Толи о том, как я отправил в нокдаун чемпиона мира по тяжелой атлетике.
 

 
      Во время инструктажа в израильском министерстве иностранных дел ему рассказали о процессе демократизации в Советском Союзе. В России даже термин придумали этому процессу – "оттепель". Но атмосфера в Москве до боли напоминала Берлин 1938 года, из которого Арье чудом удалось выбраться в Палестину.
      С двоюродным братом он тайком встречался в синагоге. Ему непонятен был оптимизм старого москвича.
      – Как вы можете жить без информации? Это все равно, что быть лишенным кислорода.
      – Не говори, дорогой. Как видишь, мы все-таки дышим.
      – Ну что вы, евреи, знаете о нашей стране? В ваших газетах либо ни строчки, либо очередная гадость, как статья во вчерашней " Правде".
      – Арье, дорогой, ты примитивный человек. Это отличная статья. В ней, между прочим, сообщается о забастовке шести тысяч израильских инженеров. Следовательно, у вас в Израиле есть минимум шесть тысяч инженеров. Следовательно, маленький Израиль – страна с развитой промышленностью. Понятно?
      – Мне это даже в голову не приходило…
      – То-то же. А вообще, дорогой, не ленитесь присылать нам литературу об Израиле.
      – Но ты же сказал, что она не дойдет до адресата, что в лучшем случае ее своруют на почте!
      – Правильно. Своруют и продадут на рынке. Так распространится информация об Израиле. Понимать надо.
      Арье с трудом постигал логику советской оттепели.
 

 
      Слово писалось сверху вниз, а затем – снизу вверх. Пространство между буквами надо было заполнить словами из заранее договоренного количества букв. Каждый день в редакции начинался игрой в "лесенку". Никому ни разу не удавалось обыграть Леонида. Это предопределило тщательно отработанный сценарий розыгриша.
      Утром, прийдя на работу, Леонид застал в комнате двух сослуживцев. Они с тревогой посмотрели на него.
      – Леня, что у тебя с головой?
      – Не морочте мне… Давайте сыграем.
      Они сыграли. Леонид слегка заволновался, проиграв трижды подряд. Мог ли он догадаться, что ему ловко подсунули заранее отрепетированные слова?
      Приходили сотрудники. Каждый не преминул спросить:
      – Леня, что у тебя с головой?
      Леонид только отмахивался, хотя тревога нарастала. Возможно, поэтому он проиграл четвертое слово, уже не приготовленное заранее.
      – Леня, зайдите ко мне, – раздался голос редактора из открытой двери кабинета. Леонид вошел к редактору, пожилому мрачноватому человеку. Тот как-то странно посмотрел на Леонида.
      – Леня, что у вас с головой?
      Леонид испуганно выскочил из кабинета, стремительно надел пальто, нахлобучил шляпу и… шляпа оказалась тесной. Паника схватила Леонида в цепкие объятия.
      Добро, поликлиника находилась рядом с редакцией.
      Невропатолог внимательно обследовала пациента, находившегося на грани нервного срыва.
      – Дорогой мой, вы абсолютно здоровы. И голова у вас в порядке. И ни единого намека на патологию.
      – Но шляпа! Шляпа!
      Невропатолог осмотрела шляпу и со смехом извлекла полоску картона из-под клеенки.
 

 
      Писатель несколько прилитературил этот случай, поэтому для меня он потерял достоверность.
      Во-первых, палочка у меня не из бамбука, наполненного свинцом. Свинец залит в трубу из нержавеющей стали. Во-вторых…
      В небольшой очереди в кондитерский передо мной стояла маленькая аккуратная старушка. За мной стали два внешне симпатичных парня. Объектом сомнительного острословия они избрали старушку.
      – Ребята, по-моему, вы в разных весовых категориях, – удивленно сказал я.
      Стоявший непосредственно за мной шепотом послал меня…
      Я не люблю, когда меня посылают. Даже шепотом.
      Если я расквашу его физиономию, меня обвинят в хулиганстве. Никто ведь, кроме меня, не слышал матерщины. Проглотить – претило моей природе.
      Слегка повернув голову влево, я внимательно изучал обувь моего обидчика, стараясь определить, где именно в остроносом носке находится большой палец.
      Левой рукой я незаметно приподнял палочку и, как лом, дробящий базальт, что есть силы опустил ее на туфель, на то место, где, по моему определению, находился большой палец. Гастроном вздрогнул от визга. Такой визг обычно вырывается из поросенка, когда его режут.
      Я взял палочку в правую руку, повернулся к молодым людям и участливо спросил:
      – Что-нибудь произошло?
      Травмированный на одной ноге, словно играя в классы, запрыгал к двери. Его товарищ последовал за ним, подозрительно поглядывая на палочку и на ее владельца.
 

 
      Мы выпивали, поглядывая одним глазом на экран телевизора. Передавали первенство мира по фигурному катанию. Выступление Габи Заиферт привлекло наше внимание.
      – Вполне возможно, что она моя дочь, – сказал Виктор и хлопнул очередную рюмку водки.
      Мы почти не отреагировали на его хвастовство. Если верить рассказам Виктора, во время службы в оккупационных войсках он оплодотворил чуть ли не половину немецких женщин.
      Вскоре ко мне приехал институтский друг. Я вспомнил фразу Виктора, и у меня возникла идея.
      Леонид в совершенстве владел немецким языком. Я подключил телефон к магнитофону, позвонил Виктору и тут же передал трубку Леониду.
      – Здравствуйте, – сказал он, – вас беспокоит доцент университета имени Гумбольта. Я приехал в Киев в институт нейрохирургии. К вам у меня деликатное поручение. Дело в том, что в Берлине у меня есть очень талантливый студент. Он выяснил, что вы – его отец (смущенное покашливание на том конце провода). Нет, нет, у него никаких претензий. Он вполне современный человек. Просто он увлекается генетикой, и ему интересно знать, какой запас генетической информации он получил от своего отца. Не могли бы мы с вами встретиться?
      На следующий день я пришел к Виктору на работу с магнитофонной записью, которая объяснила сотрудникам, почему он выглядел изрядно выпившим, хотя был трезв, как стеклышко.
 

 
      К весне 1933 года, когда голод стал уже невыносимым, мама решила расстаться с последней ценностью, оставшейся после смерти отца. За обручальное кольцо она принесла из Торгсина муку, масло и сахар.
      Можно было одуреть от запаха готовившихся в духовке сдобных булочек.
      Вечером мама ушла в больницу на ночное дежурство.
      Неполных восьми лет, но единоличный хозяин в доме, я пригласил своих многочисленных друзей, бойцов нашей уличной дружины, таких же изголодавшихся, как я. Не знаю, где, в какую эпоху был пир, подобный этому.
      Утром, когда мама вернулась домой после бессонного дежурства, в доме не было ни единой булочки. Мама била меня смертным боем. Я кричал от боли и плакал от обиды. Гены добра и справедливости предопределили мое поведение. Поэтому я не мог понять, за что мне доставались эти тяжкие побои.
      Но сегодня, много-много лет спустя, верховный суд моей совести маму тоже признал невиновной.
 

АВТОР МЕТОДА

 
      Мне было тогда лет девять. Мама перед уходом в больницу на суточное дежурство велела мне пойти к доктору Осинковскому. Она договорилась, что он удалит у меня гланды. Эту операцию делали амбулаторно. А после операции полагалось есть мороженое. Мама оставила мне деньги. По пути к доктору Осинковскому я подумал: какое удовольствие от мороженого после операции?
      День был жарким. Очередь за мороженым немалая. Я стал и вскоре получил свой стакан – двести граммов. И тут же занял очередь, наслаждаясь чудесным пломбиром. Так я повторял до тех пор, пока еще были деньги. Мама ведь мне ничего не сказала по поводу сдачи. Съел я кило семьсот граммов. Удовольствие – до небес! Не омрачать же его операцией. Я пошел домой.
      На следующий день, возвратясь из больницы, мама застала меня в полубессознательном состоянии с высокой температурой. Она решила, что это результат тонзилэктомии, и не стала меня ни о чем расспрашивать. А мне не пришлось ничего объяснять.
      Через несколько дней, встретив доктора Осинковского, мама сердечно поблагодарила его за операцию. Старый отоларинголог очень удивился, сказал, что не делал никакой операции и вообще видел меня в последний раз недели три тому назад, когда я воровал в его саду не созревшие сливы.
      Мама примчалась домой, схватила меня за руку и поволокла к доктору Осинковскому. Он осмотрел мое горло и с удивлением заявил, что никаких гланд у меня нет и, следовательно, операция мне не показана.
      Метод вымораживания гланд сейчас применяют в оториноларингологии. Но почему-то никто не ссылается на меня. Вероятно, потому, что только сейчас я догадался опубликовать свое открытие.
 

 
      – Вот. Даже вы считаете меня сексотом.
      Я помолчал, подбирая наиболее деликатные выражения.
      – Не считаю. Но согласитесь, что для подозрения есть основания. Уже давно вы не показываете хороших результатов, а вас, еврея, постоянно включают в сборную команду Союза.
      Он грустно улыбнулся.
      – Да. И меня будут включать в сборную, пока нынешний главный тренер не уйдет в отставку. Так он мне пообещал. Помните, во время Олимпийских игр в Риме была у нас выдающаяся бегунья. На предварительных она показала блестящий результат.
      Вечером, накануне соревнования, старший тренер зашел к ней в комнату и спросил, обещает ли она ему завтра получить золотую медаль. Она ответила, что медаль будет в том случае, если сейчас ее кто-нибудь трахнет.
      Старший тренер зашел к нам и попросил кого-нибудь из ребят трахнуть ее. Тут начался такой смех – вы же помните ее? Она была уродлива, как смертный грех.
      Старший тренер просил, говорил, что никогда в жизни не забудет этой услуги. Ну, я и пошел.
      На следующий день она завоевала золотую медаль, да еще установила мировой рекорд. В благодарность за это старший тренер включает меня в сборную Союза.
      А вы говорите – сексот.
 

 
      Удивительно, как прилипают прозвища. Двухметроворостого баскетболиста еще в школе прозвали Лилипутиком. И пристало. Но это к слову.
      Накануне мы были на даче у нашего друга. Уже не первой молодости, он имел неосторожность жениться на двадцатилетней поэтессе. Было очень смешно, когда она выспренно рассуждала о Монтене, а еще смешнее, когда прочла свои стихи.
      Сейчас мы выпивали в своей компании. Поэтесса читала стихи. Напротив нее сидел Александр, человек исключительной порядочности и деликатности. Видно было, как он страдает от этих стихов. Наконец он не выдержал и спросил:
      – Чьи это стихи?
      Она назвала автора.
      – Говно, – сказал Александр.
      Поэтесса приподняла полные округлые плечи и начала читать свои стихи.
      В душе я улыбнулся, предвкушая реакцию Александра. Он действительно отреагировал:
      – И это тот же автор?
      Поэтесса взвилась всей своей солидной массой:
      – Вы грубый человек!
      С тех пор это его прозвище.
 

ОТКРЫТИЕ

 
      Из Петропавловской крепости с сыном мы направились в Исаакиевский собор. По дороге к нам пристроился симпатичный юноша из Дагестана. Горский еврей.
      Звонкая тишина собора нарушалась шарканьем ног многочисленных групп туристов и приглушенными голосами гидов.
      Сын и я подошли к группе, слушавшей объяснение по поводу маятника Фуко. Юноша с открытым ртом замер перед картиной, под которой на медной пластинке было написано "Обрезание Христа".
      И вдруг туристы вместе с собором вздрогнули от изумленного крика юноши:
      – Пасматрите! Пасматрите! Ваш Христос абрэзанный!
 

 
      Перевалило за полночь. Дежурный редактор, так называемый выпускающий, перед тем, как сдать газету в типографию, пошел за подписью к цензору, к своему старому фронтовому другу.
      Цензор просканировал газету зорким взглядом и, ткнув пальцем в фотографию на второй странице, сказал:
      – Убери.
      – Почему? – Недоуменно спросил выпускающий.
      – Вокзал.
      Днем участок кросса прошел по бульвару Шевченко. Фотограф запечатлел бегунов. Только обладая фантастическим воображением можно было предположить, что несколько бледно-серых точек клише на заднем плане – это и есть вокзал.
      – Ты что, охерел? – Возмутился дежурный редактор.
      – Проще убрать, чем спорить со мной.
      – У меня нечем заменить.
      – Это твоя забота.
      – Да здесь же ни хрена не видно! А даже если было бы видно?
      – Убери.
      – Да ты… да если ты сейчас выйдешь за угол и поссышь, завтра в Пентагоне твой хер, снятый cпутником, будут демонстрировать крупным планом.
      – Я знаю. А фотографию ты уберешь.
      И убрал.
 

В СУМЕРКИ

 
      Улица нехотя расставалась с августовским днем. Утих сумасшедший дом расположенного рядом Привоза. С моря еще не пришла прохлада.
      На тротуаре, у подворотни типичного одесского двора, на низенькой скамейке уселась многопудовая дама. Между широко разведенными неправдоподобно мощными бедрами приютилось ведро с грушами. К массивной нижней губе (у дамы все было массивным) лениво прилепился окурок.
      На улице появился высокий согбенный юноша. Указательным пальцем он поправлял сползавшие очки. Казалось, можно было услышать, как при каждом шаге стучат его кости, не прикрытые мышцами.
      Дама окинула юношу оценивающим взглядом. Она почти не раскрыла рта, но улица огласилась рыком из трубы теплохода:
      – Борэц, купыте хрушу.
 

 
      После Шестидневной войны в Советском Союзе циркулировал анекдот:
      – Рабинович, почему вы не гладите брюки?
      – Понимаете, включаешь телевизор – Израиль, включаешь радио – Израиль, так я уже боюсь включать утюг.
      Пришел ко мне на прием пациент. На амбулаторной истории болезни значилось: Израиль Давидович Юровский. До него на приеме у меня была пациентка. Сейчас, что-то вспомнив, она вернулась в кабинет. Взгляд ее упал на амбулаторную карточку.
      – Боже мой, и тут Израиль.
      Она безнадежно махнула рукой и вышла, так и не спросив ни о чем.
 

ПРОЗРЕНИЕ

 
      Двенадцатилетнего Эмилио в 1938 году привезли на пароходе в Одессу из Валенсии. Его воспитали идейным пионером и еще более идейным комсомольцем. Даже самый близкий друг Рауль не мог убедить его в том, что их родители погибли напрасно, что нечего им было лезть в драку за создание в Испании такого же дерьма, как здесь, в Советском Союзе.
      В отличие от сослуживцев, Эмилио не надо было гнать встречать Фиделя Кастро. Люди держали в руках советские и кубинские флажки, топтались на тротуаре и были довольны хотя бы тем, что это происходит в рабочее время. Один Эмилио горел нетерпением и энтузиазмом в этой безидейной толпе.
      Наконец, экскортируемый нарядными мотоциклистами, появился открытый автомобиль. Фидель Кастро стоял в нем, гордо выставив вперед свою революционную бороду. Эмилио по-испански восторженно прокричал приветствие.
      Кастро с удивлением оглянулся и прокричал в ответ:
      – А, кастильская проститутка?
      С этого момента, забыв о пионерско-комсомольском воспитании, Эмилио стал мечтать о возвращении во франкистскую Испанию.
 

 
      Он заставил себя расположиться на стуле в кабинете прокурора так, словно это его родное кресло в кабинете главного инженера, а фактически – хозяина крупнейшего пищевого объединения.
      – Так что будем делать, Лев Григорьевич? Еще одна анонимка. Вы обменяли квартиру, доплатив двадцать тысяч рублей. Сумма, скажем прямо, солидная даже для вас.
      Лев Григорьевич улыбнулся:
      – Вы полагаете, что за лишних восемь квадратных метров следует заплатить двадцать тысяч?
      – А сколько?
      – Когда у вас возникнут проблемы с обменом квартиры, обратитесь ко мне. Я вам дам исчерпывающую консультацию.
      Лев Григорьевич, чьи стратегические способности сделали бы честь гениальному полководцу, при первой встрече недооценил прокурора, ошибочно решив, что все ограничится опровержением анонимки, в которой точно значился размер полученной взятки. Аргументы Льва Григорьевича убедили прокурора не столько в клевете, содержавшейся в анонимке, сколько в том, что у него в данном случае нет ни малейших шансов ухватить за жабры этого ускользавшего главного инженера. Но сейчас, после второго вызова к прокурору, Лев Григорьевич постарался досконально изучить своего противника, чтобы во всеоружии подготовиться к следующему вероятному свиданию. И оно действительно состоялось.
      – Лев Григорьевич, как видите снова анонимка.
      Он не стал выяснять ее содержания и тут же ринулся в атаку:
      – Не знаю, о чем анонимка, но если она так же верна, как две предыдущие, то мне просто жалко, что вы тратите на меня время, которое с большей пользой могли бы потратить на удобрение своего сада в Святошино.
      На лице прокурора появилась гримаса боли. Еще бы! Чахнет его любимый сад. Но где возьмешь удобрения? Он даже не удержался и вслух высказал свою боль.
      Лев Григорьевич улыбнулся:
      – Придется предпринять усилие, чтобы ваш сад получил причитающееся ему к пятидесятилетию советской власти.
      В тот же вечер Лев Григорьевич пришел домой к третьему секретарю обкома партии с бутылкой марочного армянского коньяка.
      – Мне нужна машина навоза.
      – Больше ничего тебе не нужно? Ты что с луны свалился? Ты не знаешь, как лимитированы удобрения?
      К тому времени, когда опустела бутылка коньяка, Лев Григорьевич уже получил согласие хозяина. А два дня спустя в сад прокурора грузовик доставил навоз. В накладной значилась ничтожная официальная стоимость груза.
      Больше главного инженера не беспокоили вызовами в прокуратуру.
      Лев Григорьевич, склонный к философским обобщениям, подытожил:
      – Машина говна гарантировала мне личную неприкосновенность.
 

 
      Лев Григорьевич лежал в нашей больнице после небольшой операции. Он попросил меня прооперировать его именно в этот день, когда я один дежурил в отделении. Я положил его в пустовавшую послеоперационную палату. Вообще-то операцию можно было сделать амбулаторно, но Лев Григорьевич попросил меня госпитализировать его до утра.
      Однажды, еще будучи студентом, я случайно вылечил его, школьного друга моего родственника. С тех пор он обращался ко мне по любому поводу.
      – Если ты подцепишь триппер, – спросил я как-то, – ты тоже обратишься ко мне?
      – Непременно.
      После ужина, освободившись от дел, я зашел к нему в палату. Общаться со Львом Григорьевичем было в высшей степени интересно. В дверь заглянула санитарка, дежурившая у входа в больницу. Она смутилась, увидев меня. Я догадался, что санитарка получила свой рубль или трояк и решила честно отработать взятку. Ко Льву Григорьевичу пришел посетитель.
      – В такое время?
      – Говорит, что очень надо.
      – Пропусти его, – попросил Лев Григорьевич, – я ему действительно нужен.
      – Завтра придет к тебе на работу.
      Лев Григорьевич улыбнулся.
      – Его на пушечный выстрел не допустят ко мне.
      – В таком случае, он посетит тебя на дому.
      – Как тебе известно, дома я встречаюсь только с людьми близкими мне по духу и по интеллекту. Пропусти его. Посещение больного – богоугодное дело. Дай ему совершить его, отмолив таким образом несколько грехов.
      Посетитель пробыл в палате не больше минуты. Он извергал каскады пожеланий быстрого выздоровления и преподнес Льву Григорьевичу коробку конфет.
      Когда посетитель ушел, я не без ехидства заметил:
      – Какая деликатность! Не водка, даже не коньяк – конфеты.
      – Совершенно верно. Но ты даже не представляешь себе, как велика эта деликатность. Кстати, какая у тебя зарплата со всеми твоими степенями и званиями?
      – Сто девяносто рублей.
      – Грандиозно! Ну, а теперь посмотрим, сколько стоит эта бонбоньерка.
      Лев Григорьевич неторопливо развязал ленту и открыл коробку.
      Я остолбенел. Лев Григорьевич медленно пересчитывал купюры.
      – Четыре тысячи. Как ты считаешь, достаточно, чтобы скрасить часы больного человека?
      – Надеюсь, ты вернешь ему эти деньги?
      – Глупый ты человек. Вот почему тебе платят сто девяносто рублей в месяц. Как же я могу ему вернуть? Это значит обвинить человека в даче взятки. А он всего лишь принес мне коробку конфет, чему ты был свидетелем. Нет, дружище, я его не обвиню. Я его очень уважаю. Ты знаешь за что? Успех всякого дела зависит от правильного выбора времени, места и образа действия. Разве он выбрал эти элементы не идеально?
 

 
      – Понадобился мне позарез солидол "Т", – начал свой рассказ Лев Григорьевич. Получить этот дефицитный продукт можно было только по резолюции заместителя председателя совета министров СССР. Поехал в Москву в точно выбранный день. Тебе известна одна из причин моих успехов: досконально изучить противника.
      Секретарша, ключик к ее боссу, получила свой киевский торт.
      Я подал ему заявку и, улыбнувшись, сказал, что понимаю, как малы мои шансы на успех.
      – Зачем же вы приехали?" – спросил зампред.
      – Я не мог сегодня не быть в Москве – сказал я, – сегодня киевское "Динамо" с вашим "Спартаком" играет.
      Зампред оживился.
      – Ну, и какой будет результат?
      – Наши разгромят "Спартак – ответил я.
      Тут начался яростный спор о футболе, к которому дома мне пришлось основательно подготовиться. Ты же знаешь, что для меня нет разницы между футболом и учением Конфуция.
      Ни одну бабу в своей жизни я не старался так очаровать, как этого типа.
      – А у вас есть билет на матч? – спросил зампред.
      – Думаю, что достать его легче, чем солидол,- ответил я.
      Зампред пригласил меня на футбол. Еще до матча я организовал кабину в одном из лучших ресторанов. Ты будешь смеяться, но на стадионе я был стопроцентным болельщиком.. Пришлось только притворяться, что я болею за киевское "Динамо". Слава Богу, выиграл "Спартак".
      Зампред сиял. Я симулировал чуть ли не инфаркт миокарда.
      Мы поехали в ресторан. Все – от метрдотеля до шеф-повара были мной подогреты. И тут произошла осечка. Зампред не дал мне расплатиться за ужин. Такого в моей практике еще не бывало.
      Надеюсь, ты понимаешь, что о солидоле я даже не заикался. На следующий день я пришел к зампреду. Секретарша меня к нему не допустила, но вручила мне мою заявку с положительной резолюцией босса. Я и сейчас ощущаю горький привкус этой истории. Терпеть не могу неразгаданных загадок.
      Он действительно не брал взяток, или это был исключительный случай?
 

 
      Я стараюсь не участвовать в дискуссиях о качестве врачей из бывшей Совдепии. Возможно, потому, что я имел счастье работать с врачами, каждый из которых был образцом служения больному человеку, кладезем знаний и талмудической способности логического мышления.
      Но я знаю и других врачей.
      Однажды ко мне обратился пациент. В руках его было направление, которое я цитирую дословно:
      "Направление. Направляеться больной… Диагноз: Не держание мочи (сцит все время). Врач… Дата."
      Лично я не был знаком с этим врачом, но…
      Были в моей коллекции и другие интересные записи, прелесть которых, увы, доступна только врачам.
 

НА ГАСТРОЛЯХ

 
      Митю, солиста ансамбля танца, уже мутило от консервов и сухой колбасы, предусмотрительно заготовленных еще дома. Этот блядский Госконцерт каждый вечер зарабатывает на них десятки тысяч фунтов стерлингов, а они получают гроши, которых едва хватает на горячую пищу. Но горячей пищи он тоже не может себе позволить. Ведь блядский обед дороже шерстяного свитера.
      А если здесь не прибарахлишься, то на хрена вообще эти гастроли? Ну, а уж о выпивке и думать забудь. Разок, правда, он хорошо приложился. Лейбористы устроили им прием в своей конторе. Это виски, то ли с голодухи, то ли с недопою, то ли действительно хороший продукт, пошло лучше, чем дома горилка с перцем.
      Митя долго крепился. Но можно ли больше десяти дней болтаться по этой блядской Англии и ни разу не заглянуть в паб? Это же тебе не какой-нибудь Британский музей или Национальная Галерея. На эту херню не стоит тратить и пени.
      Но не посетить паб?
      Митя не был таким простаком, чтобы ткнуться даже в забегаловку в центре Лондона. Он пошел в район пакгаузов почти на берегу Темзы. Паб тоже был старым пакгаузом, переоборудованным в этакий романтический кандибобер.
      За столиками англичане потягивали пиво из высоких стаканов. У стойки пили виски. Некоторые говнюки переводили продукт, добавляя лед и даже содовую воду.
      Митя внимательно изучал процедуру заказа.
      – Виски! – Произносило большинство не разбавлявших.
      Бармен выставлял им, – смех! трудно поверить! – граммов двадцать напитка. Граммов сорок получали очень немногие, заказывавшие "Дабл виски!"
      И публика с интересом поворачивалась, чтобы поглядеть, кто это выпивает такое количество.
      Наконец, Митя подошел к стойке и, набрав в себя воздух и загибая пальцы, выдал весь запас английских слов:
      – Сэр! Плиз! Дабл-дабл-дабл-дабл- дабл виски!
      Бармен подал ему полный стакан. В зале раздались аплодисменты, к которым Митя привык по другому поводу.
      Он деликатно отставил мизинец, перелил в себя напиток и понюхал мануфактуру. Несколько человек бросились к стойке, желая оплатить виски. Но бармен величественно отстранил доброхотов, заявив, что выпивка за счет дома.
      Митя покинул паб, сопровождаемый аплодисментами. Что ни говори, но в Лондоне, кроме шмуток, есть и другие хорошие вещи. Он был уверен, что наконец-то решена проблема выпивона. Можно будет заглядывать в другие пабы. Но всю музыку ему испортили лондонские газеты, опубликовавшие на следующий день репортажи о русском танцоре, заглатывающем в один присест озеро виски.
      Мудаки.
 

 
      В самолете "Боинг" -747 летели представители земной фауны.
      Медведь задремал, прижавшись к борту. Вдруг легкая дрожь прошла по фюзеляжу. Медведь раскрыл глаза.
      – Ну-ка, Косой, сбегай в пилотскую кабину и выясни, что происходит.
      Заяц вошел в кабину пилота и увидел, как Воробей прыгает по пульту управления.
      – Ты что делаешь? – спросил Заяц.
      – Вые… выпендриваюсь, – ответил Воробей и густо покраснел.
      – Дай-ка и я попробую, – сказал Заяц и стал отплясывать чечетку на пульте управления.
      Самолет задрожал.
      – Ну-ка, Рыжая, – сказал Медведь, глянь, что там происходит.
      Лиса, увидев танец Воробья и Зайца, спросила:
      – Ребята, что вы делаете?
      – Выпендриваемся, – ответили ребята.
      Лиса тоже стала танцевать на пульте, изящно виляя хвостом.
      Дрожание корпуса самолета встревожило пассажиров.
      – Ну-ка, Серый, выясни, что там делается у них.
      Волк увидел веселье на пульте управления.
      – Братцы, что вы делаете?
      – Выпендриваемся.
      – Я тоже хочу, – сказал Волк и присоединился к пляшущим.
      Самолет стал выделывать странные эволюции. В салоне началась паника. Медведь лично направился уточнить обстановку.
      – Вы что делаете? – спросил он пляшущих на пульте зверей.
      – Выпендриваемся.
      – Ну-ка, позвольте и мне, – сказал Медведь, ступив на пульт управления.
      Самолет вошел в штопор.
      – Ребята, – спросил Воробей, – а летать вы умеете?
      – Нет, – ответили ребята, хватаясь друг за друга
      – Так чего же вы вые.. выпендриваетесь?
 

 
      Четырехлетний сын лениво прощупывает вилкой еду.
      – Эта горчица похожа на э-э…
      Мама гневно посмотрела на Юру.
      – Нет, не по вкусу, а по цвету.
      – Юра, за обедом нельзя говорить о таких вещах!
      – А за завтраком?
 

Е Щ Е О Л О Г И К Е

 
      В творчестве сына между годом и десятью месяцами и пятью годами я не нашел ни одного выражения, противоречащего логике.
      С разрешения автора приведу несколько цитат:
      – Мамочка, ты сама снимаешь пальто? Ты уже научилась?
      – Конечно. Я уже давно научилась.
      – А почему папа тебе снимает пальто?
 

- – -

 
      – Ничего не понимаю: Днепр – это мальчик, а река – это девочка…
 

- – -

 
      – "Пойдет направо – песнь заводит…"
      – Папочка, как это "заводит"? Песня ведь не машина?
 

- – -

 
      – Я уже самостоятельный?
      – Нет, сынуля.
      – Значит, я еще с мамой стоятельный?
 

- – -

 
      – Ух! Какая у вас муфта воротничная!
 

- – -

 
      – Бабушка и мама – главные вещи при еде.
 

- – -

 
      Четырехлетний Юра заметил, что к Сережиной маме приходит мужчина.
      – Он у Сережи двоюродный папа.
 

- – -

 
      – Как пишется отрицательный знак?
 

- – -

 
      К вопросу о температуре воды:
      – Дай мне воду не комнатную, а уличную.
 

- – -

 
      Посмотрел на деревянную птицу:
      – У галки накрашены губы. И ничего особенного. Она ведь женщина.
 

- – -

 

 

АНАЛОГИЯ ИЗ КЛАССИКИ

 
      Пожилой хирург был уже изрядно вымочален после пяти часов беспрерывного приема больных. Кабинет заполнила пышная блондинка лет тридцати пяти с лицом, щедро отштукатуренным всеми средствами косметики. Хирург пригласил ее сесть и спросил, на что она жалуется.
      – Доктор, у меня левая грудь больше правой.
      Хирург указал на ширму:
      – Разденьтесь, пожалуйста.
      Грудей было очень много, и правой и левой, но при самом тщательном обследовании врач не обнаружил никаких патологических признаков.
      – Оденьтесь, пожалуйста.
      – Доктор, но ведь эта грудь больше другой?
      Хирург снова внимательно прощупал груди и подмышечные ямки.
      – У вас все в порядке. Уверяю вас.
      – Доктор, но ведь левая грудь у меня больше!
      – У Венеры Милосской левая грудь тоже чуть больше.
      – Да? Она тоже была у вас на приеме?
 

ДРЕССИРОВЩИК

 
      На заводе "Арсенал им. Ленина" вступил в строй новый объект: роскошное здание проходной из стекла и бетона в конструктивистском стиле. Здание начинили штатом вохровцев во главе с бдительным и проницательным начальником. Он умудрялся находить у пролетариев надфили в туфлях, прецизионные подшипники во рту и микрометры в ширинке.
      А Егору именно в эти дни понадобился резиновый клей и в изрядных количествах.
      Вместе с товарищами по классу он вошел из заводского двора в проходную, делая вид, что пытается скрыть от зорких глаз охраны сверток, упакованный в газету.
      – Ну-ка, подь сюда, – подозвал его начальник, – это что у тебя?
      – Что, что? Говно.
      – Положь.
      Егор неохотно положил сверток на стол.
      Рабочий класс с одной стороны и вохровцы из-за спины начальника внимательно наблюдали за тем, как развертывается газета. Целофановый кулек действительно был наполнен калом.
      Новое здание проходной выдержало испытание на прочность: оно не рухнуло от взрыва хохота.
      Начальник стоял красный, как лозунг "Вперед, к победе коммунизма!"
      Егор упаковал кулек и, сопровождаемый аплодисментами работяг, вышел на улицу.
      Сцена повторилась на следующий день. Правда, начальник слегка колебался, проверить ли сверток. Но проверил. В кульке был кал. И на третий день в кульке был кал.
      Но начальник уже не задержал Егора. И напрасно. В левой штанине к бедру был прикреплен кулек с резиновым клеем.
      А на четвертый день Егор пронес клей не только в штанине, но и в свертке, завернутом в газету.
      Егор любил цирк. Он знал, что при правильных методах дрессировки можно приучить даже начальника вохровцев.
 

 
      – Старый врач все реже бывал в хорошем настроении. У жены нет зимнего пальто. Полученная недавно трехкомнатная квартира стала теснее после рождения внука. А что будет, когда и вторая дочь выйдет замуж? В отделении появились два новых врача, кандидаты наук. Их еще на свете не было, когда он окончил университет. И вот пожалуйста, больные тянутся к ним, а не к нему, опытнейшему врачу. Его тоже всегда считали талантливым и перспективным. И диссертацию он мог защитить. Но так уж сложилось. Быт. Война. И снова быт.
      А тут еще этот нудный больной со своими жалобами.
      – Что вы принимали?
      Больной подробно перечислил все лекарства.
      – Какой идиот это все назначил?
      – Вы, доктор.
 

КУРОРТНИКИ

 
      Путевку в Затоку они достали с таким трудом, что только за это им уже полагался летний отдых. Семью из трех человек втиснули в крохотную каюту старой лахудры, гниющей на приколе. В конце коридора – до предела загаженная уборная. Одна на двадцать кают. А у всех профузный понос.
      Воздух в основном состоял из мух. Все поверхности, включая пищу, тоже были покрыты мухами.
      Глава семьи время от времени сматывался в Одессу за продуктами. В какой-то мере их выручал чайник, который, слава Богу, они догадались захватить из дома вместе с электрическим кипятильником.
      В конце концов им удалось сбежать до срока, чудом достав железнодорожные билеты. Поезд стоял на станции две минуты. Вагон взяли штурмом, хотя на билетах были обозначены места.
      Четвертой в купе оказалась девица лет четырнадцати. Ее отец циркулировал из своего купе в другом конце вагона, размещая вещи. Девица наблюдала за этим процессом, словно наследная принцесса, увы, вынужденная терпеть присутствие черни в своем дворце.
      Но, когда отец принес большой эмалированный чайник, мера ее терпения исчерпалась:
      – Папа, ну зачем этот чайник?
      – Дура, не будь чайника, мы бы подохли на этом курорте.
 

 
      Небольшое кафе на Крещатике. За столиком одиноко скучает девица.
      За другим столиком чернокожий студент неторопливо пьет кофе и пожирает взглядом соседку. Она неподвижна, как мавзолей Ленина. Но периферическое зрение не упускает эволюций студента.
      Он положил трехрублевую бумажку на мрамор столика.
      Девица демонстративно отвернулась. Когда она заняла первоначальную позицию, на столике уже лежала пятирублевая бумажка.
      Порочная тактика студента разоблачила существование, по меньшей мере, двух купюр. И студент, в конце концов, выложил на столик обе.
      Девица встала и, покачивая бедрами, направилась к выходу. Студент поспешно последовал за ней.
 

ДВОИЧНАЯ СИСТЕМА

 
      К трем часам утра, когда карета скорой помощи привезла девочку с острым аппендицитом, дежурный хирург уже валился с ног.
      В отделении был закон: перед аппендектомией каждая женщина должна быть обследована гинекологом; в его отсутствии – хирургом.
      Со студенческих лет дежурный врач не любил гинекологии. А в этом случае диагноз не вызывал ни малейшего сомнения. К тому же, пациентке четырнадцать лет. Фактически еще ребенок. На всякий случай он спросил:
      – Ты, конечно, девственница?
      Скромно потупив очи долу, она ответила:
      – Немножечко нет.
 

 
      Сослуживцы облизывали губы, рассказывая о знаменитом тбилисском ресторане. Семен решил пообедать там, впервые приехав в Тбилиси. Увы, шашлык по виду и по вкусу напоминал ошметки подошвы, нанизанные на шампур.
      Не без юмора, но вполне деликатно, Семен изложил это официанту.
      – Нэ нравыца? Можете заказать у сэбя в Эреване, – сурово отрубил официант.
      – Почему в Эреване? Какое отношение я к нему имею?
      – Вы же армянин?
      – Нет. Я еврей.
      – Дарагой, что же вы мне не сказали?
      Через несколько минут у Семена уже была возможность убедиться в том, что кухня и обслуживание в этом ресторане действительно выше всяких похвал.
 

ПОДРАБОТКА

 
      Израильская научная делегация вернулась в Новосибирск из Академгородка. Старые приятели попросили Мишу остаться, пообещали вечером отвезти его в гостиницу. Ученым любопытно было поговорить с Мишей неофициально. Восемнадцать лет назад профессор физики был таким же как они советским ученым.
      Вечер прошел интересно. В Новосибирск Мишу вызвался отвезти заведующий отделом научно-исследовательского института, по совместительству заведующий кафедрой.
      Приятельские отношения двух будущих профессоров начались лет тридцать пять назад и не прерывались до Мишиного отъезда в Израиль. В автомобиле они продолжили разговор. О волновавшей их физической проблеме.
      Вдруг в беседу диссонансом ворвалась жалоба заведующего на то, что быт стал очень трудным, что на зарплату не проживешь, поэтому приходится подрабатывать перевозкой пассажиров в своем автомобиле. Недавно вез из Академгородка одного голландца. Тот дал три доллара.
      Снова заговорили о физике. Но еще дважды профессор внезапно возвращался к голландцу. Побочная тема в симфоническом произведении. И кто знает, какая из них главнее?
      Они подъехали к гостинице. Миша дал пять долларов.
      Профессор спрятал их в карман, сказав, что они очень кстати.
 

 
      Январское утро 1970 года. Час пик иссяк. В троллейбусе, спускавшемся к площади Ленинского комсомола, бывшей Сталина, бывшей Третьего Интернационала, бывшей Царской, количество пассажиров приблизилось к норме.
      В голову троллейбуса неторопливо шел высокий плотный мужчина лет тридцати пяти. Возможно, он задел сидевшую у прохода седовласую старушку, или просто так, для своего удовольствия сказал:
      – Простите, Голда Мэир.
      Старушка подняла голову и мгновенно ответила:
      – Ничего, Адольф Виссарионович.
      Мужчина быстро подошел к водителю, чтобы пассажиры не увидели его покрасневшей смущенной физиономии.
      В разных концах троллейбуса появились осторожные улыбки.
 

БАБУШКА И ПОПУГАЙ

 
      В семидесятых годах заструился из Киева ручеек евреев в Израиль и в прочие заграницы. Уезжавшие или собиравшиеся охотились за информацией.
      К получавшим "из-за бугра" письма приходили знакомые, знакомые знакомых и знакомые собиравшихся познакомиться.
      Добрая супружеская пара безропотно принимала толпы гостей. Только бабушка с поджатыми губами появлялась в комнате и, окинув гостей недовольным взглядом, молча исчезала в кухне.
      Зато маленький зелено-голубой попугай беспрерывно трещал, выдавая информацию помимо той, за которой пришли визитеры:
      – Каши давай! Каши давай! – Выкашливал он.
      И тут же, меняя интонацию, вопрошал:
      – Водки принес? Водки принес?
      А вслед за этим дребезжащим старушечньм голосом ворчал:
      – Ходят здесь всякие. Письма читают. Письма читают.
      В отсутствии гостей бабушке не надо было размыкать губ.
 

 
      – Слушайте, перестаньте мне рассказывать ваши ужасы про таможню. И козлу ясно, что эти выкидыши делятся с КГБ. Одна банда. И делается это все, как на ладони.
      Мы спокойно прошли таможню и уже пошли на посадку. Пошли! Вы же тоже выезжали через Чоп. Вы же знаете, как это происходит. Вас держат до последней минуты, а потом вы как зайцы мчитесь к поезду, который вот-вот отойдет, потому что вагон уезжающих в Израиль у черта на куличках.
      Вся моя семья уже была на перроне. И тут меня остановили и сказали, что меня вызывают на второй этаж. Мои в слезы. Хотели остаться и подождать меня. Но я на них прикрикнул приказал ехать и ждать меня в Вене.
      Солдат привел меня в кабинет и оставил наедине с полковником КГБ.
      Мне не надо было посмотреть дважды, чтобы увидеть, что это жулик моего масштаба. Он осмотрел меня и спрашивает:
      – Так что, Заболоцкий, будем обыскивать, или сами отдадите?
      – Что вы имеете в виду, полковник?
      – Камешек.
      – Камешек? Вы имеете в виду это стеклышко?
      И я достал из складки кармана изумительный бриллиант в восемь карат.
      – Стеклышко? – Спрашивает полковник, и хищный блеск в его глазах был ярче сверкания бриллианта.
      – Конечно, стеклышко. Если у вас есть ребенок, девочка, можете дать ей поиграть с ним.
      Полковник спрятал бриллиант в карман.
      – Хорошо, Заболоцкий, но у вас же есть язык.
      – Полковник, как вы понимаете, язык не в моих интересах. Кроме того, вы можете прицепить мне хвост.
      Я же знал, что поезд уже ушел и сутки мне придется болтаться в Чопе.
      – Да, кстати, полковник, где я буду ночевать?
      Полковник улыбнулся.
      – Я думал, что в камере предварительного заключения. Но переночуете в гостинице.
      – Но у меня нет денег.
      – Внизу провожающий вас дружок. У него достаточно ваших денег.
      Все знал. День я провел в Ужгороде и в Чопе. И хвост, который прицепил мне полковник, гнусный тип, нагло следовал за мной по пятам.
      Вечером без всяких приключений я уехал в Вену.
      А вы что-то пытаетесь рассказать мне про таможню.
 

 
      Трудно даются ей первые уроки в школе выживания. Лето 1995 года в Киеве не самое подходящее время для этого. Может быть и другое время было бы не лучше.
      Непросто шестидесятилетнему доценту-историку начинать с азов новую науку. Постыдную. Унижающую человеческое дocтоинство.
      После смерти мужа она не позволяла себе ничего, кроме самого необходимого для поддержания животного сушествования. Вот и сейчас она рассматривает свою норковую шапочку, с которой придется расстаться. Но сколько за нее дадут на толкучке? На толкучке!.. Ведь там доцента могут увидеть знакомые! Но как ей прожить без этих ничего не стоящих миллионов?
      ()на пришла сюда к концу дня.
      Вот она – школа. Женщина, изможденная, уставшая после целого дня тщетного стояния продает похожую шапочку.
      – Сколько она стоит? – Спросила доцент.
      – Миллион семьсот тысяч, – с надеждой ответила женщина.
      Так. Значит шапочку можно продать за десять долларов. Негусто.
      Приятельница, прилетевшая из Америки, рассказывала, что подобную шапочку она видела в недорогом магазине. Триста пятьдесят долларов. Боже мой, есть же на свете богачи, которые могут потратить такие сумасшедшие деньги!
      Женщина схватила ее за руку:
      – Купите, умоляю вас. Я уступлю.
      Доцент попыталась объяснить, но спазм сдавил ей горло. Худая старуха рядом с продающей шапочку, размахивая поношенными сапожками, почти прокричала:
      – Дура, неужели ты не видишь? Она такая же, как мы. Приценивается.
      Доцент виновато улыбнулась и быстро отошла, чтобы они не заметили слез.
 

 

ЛЮБИТЕЛЬ ЖИВОТНЫХ

 
      Через несколько дней после эмиграции в CШA бывший советский гражданин встретился со своим старым сослуживцем, уже несколько лет жившим в этом городе. Беседуя, они пришли в парк и сели на скамейку на берегу небольшого озера.
      Бабье лето ласкало красные клены и темно-зеленые пихты. Деревья отражались в идеальном зеркале озера. Упитанные утки лениво рябили поверхность воды.
      – Это чьи? – Спросил новичок.
      – Ничьи.
      – Так может того…
      Он крутанул правой ладонью, словно завинчивал отверткой шypуп.
      Старожил терпимо улыбнулся:
      – Пищу у нас, в основном, покупают в магазинах.
 

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

 
      Просторная женская уборная огромного шопинг-центра оглашалась радостной песней двухлетнего карапуза, которому мама меняла подгузник. Мелодия, по-видимому, принадлежала исполнителю.
      Из кабины вышла дородная дама, окинула певца задумчивым взглядом и тихо сообщила пространству:
      – Хоть кто-то счастлив.
 

НАЧИНАЮЩИЙ БИЗНЕСМЕН

 
      Доктор вернулся домой из офиса. По привычке он вынул из кармана бумажник, положил его на письменный стол и пошел в ванную. Через две минуты, войдя в кабинет, он увидел сцену, болью сжавшую его сердце. Восьмилетний внук, существо, самое любимое во всей вселенной, рылся в бумажнике.
      – Ты что делаешь?
      Внyк на мгновенье смутился. Но только на мгновенье.
      – Считаю деньги.
      – Ну, и сколько ты насчитал?
      – Было тридцать четыре доллара.
      – Что значит "было"?
      – Сейчас там тридцать три доллара.
      – Кто тебе разрешил взять доллар?
      – Ты считаешь, что я должен бесплатно пересчитывать твои деньги?
 

 
      Он не мог поручиться, что до конца своей жизни ни разу не побывает в автомобильной аварий. Но у него не было сомнения в том, что не он будет виноватым.
      С женой он возвращался в Лос-Анджелес пo пятой дороге, перегруженной, как и обычно, в час пик. При разрешенной скорости шестьдесят пять миль в час автомобили едва плелись по всем пяти полосам.
      Жена достала из сумочки губную помаду, повернула к себе зеркало заднего вида и стала наводить красоту.
      Внезапно он обнаружил, что шоссе потеряло привычные измерения. Не важно, удивление или возмущение перехватило его дыхание. Важно, что он непроизвольно резко затормозил автомобиль.
      В ту же секунду шедший за ним тяжелый трейлер смял в гармошку багажник новенького темно-вишневого "Кадиллака".
 

БЛАГОРАЗУМИЕ

 
      Шумное русскоязычное застолье. Изобилие закусок. Хватив рюмку водки, он припал к скумбрии горячего копчения.
      Жена испепелила его взглядом:
      – Дурак, кушай икру.
 

В РАССЕЯНИИ

 
      Юная миловидная продавщица приросла взглядом к золотой шестиконечной звездочке на шее своей клиентки, рассматривавшей свитер.
      Покупательница недовольно оглянулась, почувствовав этот взгляд. Шестнадцать лет она в Сиэтле, но не в состоянии подавить в себе рефлекс ощетиненности, с которым родилась и выросла в Советском Союзе, рефлекс на упоминание ее национальности. Продавщица смущенно сказала:
      – Простите. Мнe очень нравится ваш мугендувид.
      – Ага, мугендувид, – подумала про себя покупательница и спросила:
      – Вы еврейка?
      – Конечно! Хотя моя мама вторично вышла замуж за христианина и перешла в его веру. Но ко мне это не имеет никакого отношения.
      Диалог уже не был связан со свитером. У девушки первая степень и она собирается продолжить учение в университете. Еврейство она ощущает, как собственное тело. По субботам посещает синагогу. К сожалению, там только старики и дети. А ей так не хватает общения с евреями-сверстниками.
      – В Сиэтле есть Центр еврейской общины – чудесный клуб. Почему бы вам не стать его членом? – Спросила покупательница.
      – Пожалуй. Но еще лучше уехать в Израиль. Об этом я мечтаю, хотя мама безусловно не одобрит моего решения.
      Покупательница ничего не сказала. Она вспомнила, что пришла сюда за свитером.
 

 
      Объявление на двери нашего номера в гостинице должно было послужить предупреждением, что Сент-Луис не населен сплошными шестикрылыми серафимами. Дверь закрывать на ключ, на защелку и на цепочку. Не открывать, не посмотрев и глазок. В случае сомнения немедленно позвонить дежурному.
      По пути к грандиозной арке на берегу Миссисипи мы заскочили перекусить в "Макдональд". В заполненном зале, кроме нас, не было белых. Жена, как потом мы сообразили, допустила две ошибки: расплатилась наличными и бросила в автомат, выдавший пластмассовую безделушку, квотер – двадцать пять центов.
      На безлюдной улице нас уже ждал высокий тощий негр, накуренный или наколотый так, что юноша выглядел сорокалетним.
      – Деньги давай! – Потребовал он.
      Я сказал ему, что у нас нет денег. Он продолжал требовать во все более угрожающей манере. Я взял свою увесистую палку на изготовку в правую руку.
      За этой сценой из соседнего скверика наблюдали коллеги нашего оппонента. Человек десять. Я их не заметил. Уже потом, когда виноватая в этом инциденте жена давала мне взбучку за горячность, она обратила мое внимание на банду в скверике.
      А в тот момент, когда я приготовился к отражению атаки, жена выступила вперед и на хорошем русском языке объяснила негру, что у нас нет денег.
      – Понимаешь? Нет и копец!
      Когда-то Маяковский написал:
      Да будь я и негром преклонных годов,
      И то без унынья и лени
      Я русский бы выучил только за то,
      Что им разговаривал Ленин.
      Не знаю, догадался ли молодой негр, что с ним поговорили на языке Ленина, но он посмотрел на нас с удивлением и отошел.
 

 
      В русскоязычный магазин деликатесов в Бруклине, пыхтя тоненькой коричневой сигаретой, вошла элегантная дама. По-русски с московским аканием она обратилась к продавцу:
      – Пожалуйста, нарежьте мне вот этой ветчинки четверть фунта. О кэй?
      Она стряхнула пепел на чистый пол.
      – А вот этой колбаски – сто пятьдесят грамм. О кэй? А вот этой макрели… что? Нельзя разрезать? В таком случае, дайте мне вот ту, поменьше. О кэй? Ничего, что я говорю по-английски?
 

К Е М П И Н Г

 
      Последний уик-энд мая – день Поминовения. Вся Америка рванула на природу. Выехать в такой день в кемпинг было форменным безумием. Джип, нагруженный лодкой, палаткой и прочим необходимым снаряжением, наматывал милю за милей.
      Глухо. Все лагеря забиты до предела. В некоторые лесопарки даже не надо было заезжать. Уже на шоссе стояли щиты с надписью "Мест нет".
      Наконец, на территории индейской резервации у чахлого озерца нашлось одно свободное место. Автомобиль, кострище и палатка впритык друг к другу и к соседям.
      Подозрительная уборная – деревянная кабинка без воды.
      Соседи оказались доброжелательными.
      – Это питьевая вода? – Спросил я, показав на трубу с вытекавшей водой.
      – Не знаю.
      – А пьете вы что?
      – Пиво.
      – А дети?
      – Кока-колу.
 

 
      В гостинице у дежурного мы получили талон на посадку в микроавтобус, который должен был отвезти нас в аэропорт имени Кеннеди. На остановке, в нескольких метрах от подъезда, рядом с чемоданами стояли два араба. За нами выстроилась очередь.
      Подошел микроавтобус.
      Суровый чернокожий шофер потребовал у арабов талон. Они, оказывается, не обратили внимания на объявление в вестибюле. Талона у них не было. Пришлось возвратиться в гостиницу.
      Мы сели на переднее сидение. Микроавтобус был заполнен до предела, когда вернулся араб с талоном. Они умоляли шофера взять их. Они опаздывали на рейс. Шофер был неумолим. Нет мест.
      Я сказал шоферу, что мы можем потесниться, один сядет рядом с нами, а второй – на чемодан.
      Пассажиры удивились. Как выяснилось, кроме нас, в микроавтобусе не было евреев.
      В пути мы разговорились. Арабы оказались палестинцами из Самарии, работавшими в Кувейте. Я изложил им мою бескомпромисссную позицию о решении палестинской проблемы. У палестинцев не нашлось возражений.
      Жена была недовольна мной. Незачем афишировать, что мы – израильтяне.
      В аэропорту мы дружески распрощались. Они долго благодарили нас за помощь.
      Дома мои прекраснодушные друзья называют меня фашистом.
 

 
      Старый мощный "Додж", длинный, со стальными бамперами, медленно вкатил на забитую автомобилями стоянку огромного торгового центра. За рулем маленькая старушка, засушенная, как роза в гербарии. Дама приближалась к своему девяностолетию. Она остановила "Додж", увидев два новенькие спортивные автомобиля, занявших три места. Между автомобилями веселилась стайка девушек и юношей с баночками пива в руках.
      – Молодые люди, я была бы вам очень признательна, если бы вы поставили свои автомобили так, чтобы и я смогла припарковаться.
      – Бабуся, – ответила ей эффектная девица, сидя на капоте своего красного "Ягуара", – тебя уже давно ждет паркинг на том свете.
      Остроумие девицы было награждено дружным хохотом всей компании.
      "Додж" задним ходом отъехал на предельно возможное расстояние, остановился и, взревев, навалился на красный "Ягуар". Молодые люди едва успели отскочить. Старушка с интересом посмотрела на смятый в лепешку "Ягуар", включила задний ход и повторила атаку на лилово-оранжевый "Порш". Красавец – автомобиль превратился в груду металла.
      Старушка с явным удовлетворением обратилась к остолбеневшей компании:
      – Надеюсь, в следующий раз вы будете более воспитаны.
      "Додж" величественно покинул поле сражения.
 

 
      Об очень богатых людях говорят, что они не в состоянии сосчитать своих денег.
      Владелица роскошной виллы в горах возле Лос-Анджелеса до последнего цента знала количество десятков миллионов долларов на своем счете в банке.
      Она смотрела, как солнце медленно утопало в океане, когда зазвонил телефон.
      – Из Нью-Йорка. Коллект. Вы согласны оплатить разговор? – Спросила оператор
      – Кто звонит? – Спросила владелица телефона.
      Пayзa.
      – Ваша дочь, – ответила оператор.
      – Если это не срочно, пусть напишет.
      Может быть, именно так становятся мультимиллионерами?
 

Р О Д И Н А

 

С В О Й

 
      Мы сидели с женой на переднем сидении. На остановке в автобус поднялся солдат в винтовкой М-16 через плечо. Автобус тронулся. Солдат схватил рукой поручень, чтобы сохранить равновесие. Винтовка мешала ему достать из кармана деньги. Он снял М-16, и со словами "Подержи, пожалуйста" вручил мне оружие.
      Слово "пожалуйста" я уже знал. Об остальном догадался. Солдат получил билет, забрал у меня винтовку и кивнул в знак благодарности. Язык жестов я понимал лучше иврита, который начал изучать пять дней назад. Но дело не в языке.
      Вручить оружие совершенно незнакомому человеку?
      Бывший офицер Красной армии всю дорогу переваривал событие и никак не мог переварить.
      Жена, видя мои душевные мучения, со свойственной ей логикой восстановила золотое равновесие во мне и в окружающем мире.
      – Это ведь так просто. Он увидел, что ты свой.
 

 
      И центре абсорбции все знают всех. Мать двоих девочек. Без мужа. Инженер-электрик из Ленинграда. Почти полгода в Израиле. Повезло – устроилась на работу по специальности. В первый же день вернулась домой в слезах.
      Что случилось?
      Босс дал вычертить схему средней сложности. Проверил и сказал "Бесэдер гамуp".
      – Ну, и что?
      – Уволит он меня.
      – Почему уволит?
      – Как ты не понимаешь? Бесэдер гамур. Сэдер – это порядок. Гамур – окончен. Значит, схема никуда не годится.
      – Дура! Бесэдер гамур – это идиома: полный порядок, очень хорошо, можно сказать – отлично. Он похвалил тебя, дуреху.
 

ДОВЕРИЕ

 
      Благоухающее утро, еще не прожженное сентябрьским солнцем. Белые, красные, розовые олеандры, знакомые по прошлой жизни. Когда еще пополнится мой словарь названиями цветущего богатства, мимо которого я неторопливо иду на работу? Не до ботаники. Выучить бы на иврите слова, необходимые для повседневной жизни.
      Это единственная туча на безоблачном небе мировосприятия нового израильтянина.
      Навстречу мне идет очаровательное шестилетнее существо. Девонька согнулась под тяжестью яркого ранца, чуть ли не таких же размеров, как его владелица. Поравнявшись со мной, она вскинула свои шелковые ресницы, подала мне руку и тоном, каким обращаются к родному или близкому знакомому, сказала:
      – Переведи меня через дорогу.
      Гордый ее доверием, я бережно приютил в своей руке ее теплую ладошку и, словно первый рыцарь в свите королевы, прошествовал через улицу перед потоком остановившихся автомобилей.
      Мы помахали друг другу на прощанье, и единственная туча бесследно растаяла на небе моего восприятия новой родины.
 

 
      На третьей неделе нашего пребывания в Израиле нас пригласили на свадьбу. Все поразило нас в тот вечер. Несколько сотен гостей. Количество спиртного такое, что пол Киева можно было бы довести до положения риз. При этом – ни одного нетрезвого. Но больше всего…
      Жених имел какое-то отношение к пришедшей на свадьбу роте парашютистов. Мы уже слышали, что непросто попасть в "красные береты", что туда отбирают самых лучших из добровольцев.
      Ребята сложили в углу автоматы "Галиль". Один парашютист остался караулить оружие. К спиртному они не прикоснулись. Пили кока-колу и мандариновый сок. Усадили на стулья жениха и невесту и, подняв их высоко над головой, станцевали хору. Да так, что даже мне захотелось влиться в радостную солдатскую карусель.
      Я смотрел на этих мальчиков, на бесконечные ряды бутылок с виски, водкой, джином, коньяком, винами, пивом и на гору автоматов "Галиль".
      Я вспомнил свою роту. И представил себе, как бы надрались мои ребята. А какая пошла бы стрельба! Тут невинным мордобоем не обошлось бы.
      Среди общего веселья мальчики в красных беретах тихо разобрали автоматы и незаметно покинули свадьбу.
      На рассвете у них были прыжки в Синае.
 

 
      В течение двадцати шести лет мне приходилось оперировать и в столичных институтах и в сельских больничках. Ритуал подготовки к операции был неизменным, как вращение Земли. Двумя щетками я десять минут мыл руки мылом, входил в операционную, получал марлевый шарик со спиртом, протирал им кисти рук, смазывал их йодом, надевал стерильный халат, резиновые перчатки и приступал к операции. Стереотип был выработан прочно. Об этом уже не надо было думать.
      И вот моя первая операция в Израиле. Щетками я помыл руки и вошел в операционную. Операционный брат, солидный, как профессор (в своем деле он действительно профессор), с недоумением посмотрел на мои лодочкой сложенные ладони.
      – Чего ты хочешь?
      – Спирт. Алкоголь.
      Он подбородком указал на дверь, в которую я только что вошел:
      – Педаль.
      Боже мой! Педаль – это педаль, или на иврите у этого слова другое значение?
      Я пошел в предоперационную и стал шарить взглядом по кафелю стен, по зеркалам, по раковинам. Хирург, мывший руки, заметив мою растерянность, спросил:
      – Что ты ищешь?
      – Спирт. Алкоголь.
      – Педаль, – сказал он, махнув ногой.
      Я посмотрел в направлении этого взмаха. Действительно, под раковиной была педаль. Я нажал на нее. Из крана потекла жидкость. Я понюхал ее. Спирт! Я лизнул. Спирт! Неудержимый хохот мешал мне членораздельно ответить собравшимся врачам, сестрам и братьям на вопрос, что случилось.
      Но даже не будь хохота, но даже будь мой иврит не таким убогим, каким он был, я бы все равно не сумел объяснить израильским коллегам, как выглядели бы операционные, в которых я проработал двадцать шесть лет, если бы там из крана тек спирт при нажатии на педаль.
 

 
      С детства люблю гусиные шкварки. Я уже начал работать и решил, что могу позволить себе такой деликатес. С женой мы поехали на рынок Кармель в Тель-Авиве. Нужен Золя, чтобы описать это чудо. Мы нашли ряды, где продают птицу. Плотный высокий парень срезал с гусей кожу вместе с жиром и бросал ее в картонную коробку. Ворочая во рту булыжник усвояемого иврита, я сказал, что нам нужен гусиный жир. Брови его, как крылья ворона, взлетели от удивления.
      – Зачем?
      Я попытался объяснить, что такое шкварки.
      – А-а… Моя бабушка из Бухары рассказывала, что она так заправляла плов. Сколько тебе?
      Опасаясь пробить брешь в бюджете, я осторожно сказал:
      – Кило.
      Двумя руками он зачерпнул в коробке жир и швырнул его на двухкилограммовые весы. Стрелку зашкалило.
      – Сколько я должен заплатить?
      – За что?
      – Здесь больше двух кило.
      – Дорогой, это мы выбрасываем. Никто не ест холестерол. Возьми на здоровье.
      – Но я не могу взять, не уплатив.
      – Хорошо. Дай мне десять агорот.
      В ту пору это было около полуцента.
 

 
      Бригадный генерал внимательно осматривал шеренгу парашютистов перед прыжками. На нем такое же обмундирование, как на его солдатах. У него за спиной такой же ранец парашюта. Генерал остановился перед высоким ладным парнем. Он потянул на себя лямку недостаточно затянутого ремня.
      – Моше, сейчас ты прыгнешь и убьешься. Позвонит твоя мама. Что я ей скажу?
      Парень смущенно затянул ремни. Я смотрел. Я слушал. Я уже понимал каждое слово, произнесенное генералом на иврите. Но я ничего не понимал.
      Я представил себе, как бы я перекрутил ремень у своего солдата и вкатил бы ему столько нарядов вне очереди, сколько раз мне удалось бы перекрутить ремень.
      А тут "позвонит твоя мама'. ' И это в самом отборном подразделении!
      Я ничего не мог понять.
 

У В Е Р Е Н Н О С Т Ь

 
      Первая группа израильских туристов прилетела в столицу социалистической Венгрии. Израильтян извлекли из очереди на паспортный контроль и обособили в стороне. В группе начался недовольный ропот, перешедший в возмущение. Из самолета они вышли чуть ли не первыми, а тут какого-то черта должны ждать. Официальный представитель Венгрии, встречавший израильтян, не знал иврита. Возмущение своих подопечных он принял за беспокойство по поводу селекции.
      – Понимаете, вы пройдете по списку с общей визой. У Венгрии ведь нет дипломатических отношений с Израилем. Так что вам не надо беспокоиться.
      – Дорогой, – ответил ему израильтянин в распахнутой тенниске, – мы не беспокоимся. Помнишь, когда террористы в аэропорту Энтебе удерживали евреев как заложников, туда прилетели наши командос, уничтожили террористов и освободили евреев. Из Израиля до Будапешта ближе, чем до Энтебе.
 

 
      Вечная проблема стоянки! Мы приехали на выставку. Мне пришлось въехать на тротуар и поставить автомобиль вплотную к живой изгороди. Вечером он оказался зажатым со всех сторон. Я внимательно осмотрел местность и сказал жене, что теоретически есть возможность выехать. Но для этого нужен опытнейший водитель, который извне руководил бы мною. Жаль, что у жены нет водительских прав. Я, пожалуй, был бы тем самым руководителем.
      Мы сели в автомобиль и терпеливо ждали прихода владельцев заблокировавших нас машин.
      С нами поравнялась семья восточных евреев. Впереди вышагивал отец семейства. Под солидным животом шорты еще как-то держались, но обе ягодицы были оголены наполовину. На руках он нес годовалого ребенка – рекламу натуральных соков. За патриархом шла жена с грудным младенцем и выводок детей – один другого красивее.
      Еврей заглянул в мое окно и весело спросил:
      – Сидишь?
      – Сижу.
      – Вот тaк и просидишь до полуночи. Ничего не поделаешь. А знаешь, теоретически здесь есть возможность выехать.
      – Я сказал это жене.
      – Ну- ка, давай попробуем.
      И мы стали пробовать. Миллиметр вперед. Миллиметр вправо Миллиметр назад. Миллиметр влево. Жена моего штурмана нетерпеливо окликнула мужа:
      – Хаим, дети хотят спать.
      – Заткнись.
      Мне стало неловко.
      – Хаим, спасибо. Я лучше подожду.
      – И ты заткнись
      И снова миллиметр вперед, миллиметр назад. Минут через двадцать он с ювелирной точностью протиснул мою машину между двумя автомобилями. Я горячо благодарил его.
      – Глупости, – ответил он, – главное – будь здоров.
      – Будь здоров! – крикнул я из набирающего скорость автомобиля.
 

 
      День, когда я был гостем израильской |танковой дивизии, полностью вооруженной советской техникой, отмечен красным в календаре счастливых дней моей жизни. Сотни советских танков, бронетранспортеров, танковые тральщики, мосты, тягачи, сотни советских автомобилей – трофеи, взятые у арабов. Командиру дивизии, бригадному генералу Узи самой судьбой было начертано иметь дело с coветским вооружением. В свое время, бучи командиром командос, он похитил в Египте сверхсекретный советский локатор. Но рассказ не о том.
      Мы поехали на стрельбы. На огневом рубеже стояла большая группа офицеров во главе с бригадным генералом.
      Подъехал танк Т-55. Такие знакомые очертания! Такая до деталей въевшаяся в мое сознание ходовая часть!
      Из башни вынырнул командир машины с черной окладистой бородой и, не обращая внимания на офицеров, радостно поприветствовал меня.
      – Не узнаешь?
      Он снял танкошлем.
      Длинные пейсы змеились вдоль бороды.
      – Зильберман! – Я не сумел скрыть изумления. – Это ты?
      – Нет, это не я. Я черный таракан. Я паразит. Я не служу в армии.
      Зильберман, мой пациент из Бней-Брака, города ортодоксально религиозных евреев, отец девяти детей, прочитал мои мысли.
      Информацию я получал от преимущественно левых израильских журналистов.
      Действительно считал, что жители Бней-Брака в черных шляпах и черных кафтанах занимаются только изучением Торы и Талмуда, не служат в армии и вообще ведут паразитический образ жизни.
      И вдруг – Зильберман командир танка!
      – Они служат в армии? – Спросил я у бригадного генерала.
      Офицеры рассмеялись.
      – Конечно. Большинство солдат нашей дивизии – религиозные евреи.
      Я понимаю. Но в черных кипах?
      Есть и такие.
      Танк выстрелил. Цель на расстоянии двух с половиной километров была поражена с первого снаряда.
 

 
      Вся медицина от Элиша и Гиппократа до наших дней, а может быть даже до будущих гениальных открытий – для Жени вполне вмещалась на десяти страницах Травника. Поэтому, когда ее соседка как-то пожаловалась на боли в животе после перенесенной в прошлом операции, Женя, даже на мгновение не задумавшись, безапелляционно изрекла:
      – Спайки.
      Соседка обратилась к видному професcopy-хирургу. Тот долго и внимательно обследовал пациентку, в мыслях отбросил десяток сходных по симптомам заболеваний и, наконец, тщательно взвесив все объективные данные, произнес:
      – Спайки.
      Это дико обидело соседку. Лучшие чувства ее были ущемлены. Надо же – около месяца томиться, ожидая очереди, ехать в Иерусалим, подвергаться неприятному исследованию да еще уплатить солидный гонорар, чтобы услышать тот самый диагноз, который сходу поставила Женя!
 

ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ

 
      Они беседовали по-русски в твердой уверенности, что коренные израильтяне, сидевшие на скамейках в парке, не понимают ни единого слова. Нетрудно было догадаться, что и пожилая и молодая приехали в Израиль недавно.
      Молодая жаловалась на судьбу, на мужа, на то, что живет в постоянном страхе забеременеть.
      – Трижды я обращалась к гинекологу. Едва услышав мои опасения, он тут же посылал меня на анализ.
      – И ни разу не обследовал?
      – Ни разу. Они нас тут не балуют.
 

 
      Арику три года. Обычно мы общаемся по-русски. Некоторые слова он не понимает, и мне приходится переводить их на иврит. Родители Арика стараются сохранить и семье русский язык. К сожалению, не всегда у них хватает на это терпения.
      Арик не просто красивый ребенок. Он беспредельно обаятелен. Он устает от постоянных объятий и поцелуев знакомых и незнакомых людей. Однажды я схватил Арика на руки, подбросил его к потолку и спросил риторически:
      – Арик, скажи, ну кто тебя не любит? Арик наклонил голову, глянул исподлобья и ответил:
      – Аравим.
      Родителей Арика мне пришлось убеждать в том, что не я просветил ребенка по поводу арабов.
 

РАДИОГРАММА

 
      За границей ощущение родного дома возникает, как только попадаешь в самолет израильской авиакомпании.
      С женой я возвращался из командировки в Англию. В "Боинге"-707 шесть кресел в ряду разделены узким проходом. Сейчас он был плотно заблокирован очередью в туалеты.
      Вдруг по радио прозвучала моя фамилия: я должен срочно связаться со стюардессой.
      Жена с тревогой посмотрела на меня, поспешно встала и вместе с соседом втиснулась в очередь, чтобы дать мне пройти. В проходе каждый с готовностью вжимался в стоящего рядом, уступая мне дорогу в голову самолета. Навстречу протискивалась стюардесса.
      – Все в порядке, – сказала она, приветливо улыбаясь, радиограмма от Шмулика. Он поздравляет с празднитком твою жену и тебя и сожалеет, что сегодня не он командир самолета, в котором вы летите.
      Надо же! Шмулик, пилот израильской авиакомпании, узнал, что мы возвращаемся домой этим рейсом!
      Мой вид успокоил жену. Тревога исчезла с ее лица. А каждый пассажир, которому я невольно причинял неудобство, не преминул сказать: "Слава Богу".
 

 
      Сколько я помню себя, я говорил по-украински. Учился в украинской школе. Нежную кожу детства сменил на отроческие колючки под поэзию Котляревского, Шевченко, Леси Украинки.
      Поэтому, когда на конгрессе ортопедов в Лондоне ко мне подошел коллега, на лацкане пиджака которого была табличка с надписью "Доктор Бобошко. Торонто. Канада.", я обрадовался тому, что, кажется, появилась возможность без труда говорить по-украински, а не копаться в карманах памяти, мучительно разыскивая куда-то запропастившееся английское слово.
      Я спросил коллегу, можем ли мы перейти на украинский язык.
      – Звычайно! – С энтузиазмом ответил доктор Бобошко.
      И потекла беседа без всяких усилий.
      Но тут стоявшая рядом жена рассмеялась и предложила мне перестать говорить на иврите.
      Я стал следить за своей речью и с ужасом обнаружил, что вместо богатого литературного украинского языка, к которому я привык, из меня выплескивается окрошка из ивритских и украинских слов.
      Беседа продолжалась по-английски.
 

 
      На углу две молодые мамы обсуждали трудности воспитания.
      – Я так отшлепала их с утра, что им хватит на целый день.
      – А я как-то не могу.
      – Почему? – Удивилась первая.
      – Они обижаются.
 

И Н Т Е Л Л И Г Е Н Т

 
      Причину можно отыскать даже для беспричинной ненависти.
      Всеволод, бывший московский хирург, работающий массажистом, говорит, что Израиль он возненавидел в тот день, когда пациент, сняв носки, вытер ноги носовым платком.
      – Зачем? – спросил Всеволод.
      – Я интеллигент. Еще в гимназии в Польше мне привили это.
      – В таком случае вам следует носить с собой бутылочку с водой, сперва окроплять ноги, а уже затем вытирать их платком, – не скрывая презрения, сказал Всеволод.
      Пациент деликатно промолчал, а, узнав, что массажист бывший москвич, спросил, занимался ли он и в Москве массажем.
      – А как же! Я с детства мечтал об этой профессии. Как-то в кино я увидел массажиста и понял, что это предел моих мечтаний.
      – Похвально, когда человек воплощает в жизнь свои идеалы.
      В комнате тихо звучала приятная музыка.
      – Кажется, Третий концерт Шопена для фортепиано с оркестром? – Неуверенно спросил пациент
      – У Шопена нет Третьего фортепианного концерта. И вообще эту музыку написал не композитор.
      – Как это – не композитор?
      – Это музыка Чарли Чаплина к его фильму "Огни большого города".
      – Да? Откуда вы знаете такие вещи?
      – Когда нас готовили в массажисты, мы должны были читать книги, посещать музеи и филармонию, чтобы иметь возможность разговаривать с такими интеллигентными пациентами, как вы.
      В Москве Всеволод, надо полагать, общался только с энциклопедистами, а в Израиле у него не было других пациентов. Впрочем, в Израиле даже водка кажется ему не такой сорокаградусной, как московская.
 

 
      Шота, переехав в Израиль, потерял неописуемое необходимое ему ощущение значимости собственной личности. Бывало, прилетишь в Москву, подкатишь к гостинице "Россия". Толпы командировочных тычутся к дежурному, просят, умоляют, требуют, размахивают командировочными удостоверениями. Но в ответ непреклонное: "Мест нет".
      А он спокойно подает свой паспорт с вложенным в него червонцем, и – пожалуйста – ключ от номера, и он поднимается в лифте, опьяненный этим самым неописуемым ощущением.
      Увы, потеряно, как и многое другое, что он не сумел вывезти из Грузии…
      И только здесь, в Египте, куда приехала их туристская группа, вдруг вновь проросло в нем ощущение собственной значимости. Шота был подбит долларами, и в скопище нищих египтян он воспарил, словно попал в вестибюль гостиницы "Россия".
      Была еще одна причина, кружившая голову, как рюмка чачи. Шота формально не состоял в организации "Мир сейчас", но именно активное функционирование в рабочей партии обеспечивало ему, не ахти какому специалисту, устойчивое положение на работе. На каждом шагу Шота рекламировал миротворческую позицию своей партии, как вот этот египтянин рекламирует гипсовые бюстики Нефертити.
      Его сослуживец, умение, знания и способности которого позволяли ему иметь собственное мнение, все время каркал, что даже мир с Египтом выеденного яйца не стоит.
      И вот сейчас они, израильтяне, туристы в Каире, и Шота непрерывно тыкал этот аргумент в наглую морду своего оппонента.
      Их группа вышла из мечети Мухамеда Али в Цитадели. Туристов водят туда стадами. Шота, каждой клеточкой осязая свою значимость, время от времени раздавая нищим гроши.
      На корточках, пряча стопы в грязно-серой галабии, длинном платье, свисавшем с тощих плеч, сидел египтянин лет сорока. Шоте захотелось высказать ему свою симпатию и он произнес по-арабски и на иврите: "Салям! Шалом!" Хорошие слова. Мир.
      Реакция египтянина на эти слова оказалась необычной. Он встал, повернулся спиной, наклонился и, подняв галабию, обнажил костлявый зад.
      Шоту словно кулаком двинули в физиономию. И это при его обостренной чувствительности к непочтению! Да еще прилюдно!..
      Но что хуже всего, этот сукин сын – сослуживец всю Цитадель оглушил своим наглым смехом.
 

 
      Девица поднялась в полупустой автобус. Красоту библейского лица портила чрезмерная косметика. Печать ее профессии лежала на каждом сантиметре тела, откровенно оголенного сверху и снизу. Она окинула пассажиров быстрым взглядом и села рядом с ортодоксальным евреем в черной широкополой шляпе.
      Завитые темно-русые пейсы метнулись, когда он порывисто отодвинулся и вжался в борт автобуса.
      – Не бойся. Я не собираюсь тебя соблазнить. Мне просто хочется рассказать свою историю религиозному человеку.
      Она безуспешно попыталась стянуть юбку на обнаженные бедра.
      – Я из очень знатной семьи марокканских евреев. Мои братья и сестра соблюдают все наши традиции. Только меня как-то занесло. Я едва вышла из детского возраста, а ко мне уже липли мужчины. Ни одна из моих соперниц не зарабатывает такие деньги, как я. Мама плакала, увещевала меня. Перед смертью она сказала, что позор свел ее в могилу.
      Она умолкла и посмотрела сквозь ветровое стекло так, словно впервые заметила тель-авивскую улицу.
      – Сегодня ночью мама приснилась мне. Я ее видела, ну, как тебя. Она снова укоряла меня. А потом сказала, что я должна прийти к ней на свидание сегодня в шесть часов на угол улиц Ибн-Гевироль и Арлозоров. Это, конечно, абсурд, но я почему-то решила поехать.
      Девица взглянула на часы. Сосед тоже посмотрел на свои часы. Стрелки выстроились почти в прямую линию.
      Автобус остановился. Открылась дверь. Девица кивнула соседу и ловко выскочила на тротуар.
      В тот же миг неизвестно как ворвавшийся на остановку мотоцикл отбросил ее к стенке дома. Смерть наступила мгновенно.
 

 
      В Лондоне, в театре "Аполло-Виктория" рядом с нами высокий богатырского сложения мужчина обратился к своему соседу на иврите. Завязалась беседа. Выяснилось, что в Израиле мы живем не только в одном городе, не только на одной улице, но даже в соседних домах.
      В Израиле наше знакомство продолжилось. Мы уже знали, что Даниил был летчиком, полковником Армии обороны Израиля.
      Как-то он пригласил нас к себе на субботу. Компания относительно небольшая, человек четырнадцать. Впечатление такое, что собралась большая семья, в которой все друг друга очень любят. Вскоре не осталось сомнения в том, что мужчины – летчики, бывшие сослуживцы Даниила.
      Мы упивались остроумием собеседников. Но, даже на их фоне сверкал Шай, невысокий сухощавый еврей с большими ушами, настороженными, как локаторы.
      Между Шаем и мной завязалась словесная дуэль, доставлявшая мне огромное удовольствие.
      В четвертом часу утра, прощаясь с хозяйкой дома и поблагодарив ее за чудесный вечер, я сказал, что мы в восторге от всех гостей, но Шай – слов нет, чтобы выразить наше восхищение.
      Хозяйка улыбнулась.
      – Если бы я не знала, что тебе не известно, кто такой Шай, я бы сказала, что ты сноб.
      – Почему?
      – Потому, что все мужчины – полковники, а Шай – генерал.
 

 
      Мы ехали из Гагры в Поти, единственные чужаки в автобусе, набитом местными жителями. Жена сидела у окна, я – справа от нее, у прохода.
      Надо мной навис молодой человек, то ли грузин, то ли абхазец. Парень примерно моего роста и комплекции. Пиджак его был распахнут, и пола мазнула меня по лицу. Мне очень неприятны чужие прикосновения.
      Я дружелюбно попросил молодого человека застегнуть пиджак, или отойти в сторону. Никакой реакции. Пола пиджака снова хлестнула меня по лицу. Слегка повысив голос, я сказал, что третьего предупреждения не будет, что я просто выброшу его из автобуса. Он окинул меня презрительным взглядом.
      В третий раз я вскочил, схватил его одной рукой за шиворот, другой – за брюки и стал протискивать мимо людей, стоявших в проходе Пассажиры обалдели от изумления. Даже шофер немедленно затормозил и открыл дверь, услышав мою команду.
      Молодой человек сперва трепыхался, безуспешно пытаясь освободиться. Потом стал просить прощения и обещать, что больше не будет. Я оставил его рядом с шофером и вернулся на свое место. Жена возмущено сказала, что я испортил ей весь отпуск.
      Десять лет спустя мы ехали из Кфар-Савы в Тель-Авив в набитом до предела автобусе. Жена сидела у окна, я – справа от нее, у прохода. Многозначительная улыбка жены не оставляла сомнений в том, что именно я – объект ее насмешки, причина которой мне была не ясна.
      – Тебе не мешает? – спросила жена.
      – Что?
      Я проследил за ее взглядом и обернулся. На металлической раме спинки сидения, чуть ли не моих плечах примостился солдатик, типичный йеменский еврей.
      – Нет, не мешает, – с удивлением ответил я.
      Жена улыбнулась уже без насмешки.
      – Теперь я понимаю, что мы действительно должны были переехать в Израиль.
 

 
      Привез я пассажира из Иерушалаима в Рамле. Через час должен был забрать его. Времени навалом. Дай, думаю, прокатаюсь, авось клюнет кто-нибудь на близкое расстояние. Передо мной еле полз грузовик. Мне надоело плестись за ним. Дай, думаю, обгоню. И надо же, вышел на встречную полосу через сплошную линию.
      А по закону зловредности как раз в этом месте притаился полицейский. Остановил меня. Куда денешься? Виноват. Нe произнеся ни слова, вручаю ему права. Он взял и отошел в свое укрытие. Я жду-жду, жду-жду, а он не возвращается.
      Подошел я к нему и говорю:
      – Слушай, сколько я могу ждать? Дай мне мой штраф и отпусти душу на покаяние.
      Он смотрит на меня и молчит. Потом рассмеялся и сказал:
      – Сколько лет я полицейский, а такого еще не видел. Чтобы таксист без всяких пререканий дал мне права еще до того, как я потребовал? Нет, такого еще не бывало.
      – Так я же нарушил. И что обидно, ведь никуда не спешил. Так этот зараза – грузовик вымотал из меня нервы.
      – Правильно. Но вот так без всяких слов дать права? Нет, такого у меня еще не бывало. Так вот, я ищу в перечне нарушений что-нибудь полегче, чтобы наказание было минимальным.
      И что вы думаете? Ограничился замечанием. И такое бывает.
 

 
      Автомобиль вихлял передо мной из полосы в полосу. Временами он пересекал осевую линию. Темное стекло скрывало водителя. Я подумал, что это либо женщина, либо пьяный. Вероятнее первое. Автомобиль дорогой. "Мерседес".
      Пьяный водитель, как правило, новоприбывший из бывшей Совдепии. Трудно представить себе нового репатрианта, имеющего возможность купить такой автомобиль.
      Мы остановились перед светофором на параллельных полосах. Так и есть – молодая женщина.
      – Знаешь, дорогая, если ты будешь водить машину подобным образом, это может плохо кончиться. Тебя кто-нибудь трахнет.
      Она печально посмотрела на меня и сказала:
      – Если бы…
 

НИЗЛОЖЕНИЕ КОРОЛЯ

 
      В любой компании он громогласно утверждал свою центральность. Анекдоты сыпались из него, как пшено из порванного мешка. Кульминацией остроумия был отлично отработанный номер. Игриво поглядывая на женщин, он выдавал:
      – У меня нет самого главного, что должно быть у мужчины.
      После непродолжительной паузы он похлопывал себя по карману и добавлял: – У меня нет денег.
      И в этот раз, выбрав благоприятный момент, он произнес:
      – У меня нет самого главного, что должно быть у мужчины.
      Тут же один из гостей спросил:
      – А деньги хотя бы у тебя есть?
 

 
      Вы спрашиваете, почему я отвечаю вопросом на вопрос. Иногда это не так уж плохо. Например, однажды Хаим посетил в больнице своего друга Реувена. На обратном пути он вдруг заметил в соседней палате Шимона, не ай-ай какого человека. Но почему бы не сделать богоугодное дело и не навестить больного?
      Хаим зашел к нему. Шимон обрадовался и даже был поражен.
      – Неужели ты специально пришел ко мне?" – Спросил он.
      Сказать правду Хаим, как вы понимаете, не мог. Сказать неправду в таком случае, у нас – у религиозных людей большой грех.
      Так как же ответил Хаим? Он спросил:
      – Неужели ты считаешь себя недостойным посещения?
      – Ну?
 

УБЕЖДЕНИЕ

 
      Летом 1977 года ко мне пришла Иванова. Еще будучи студентом, я восхищался этой яркой балериной. Не знаю, была ли к советском балете Раймонда лучше Ивановой. Но шли годы, блестящая танцовщица покинула сцену и стала преподавателем хореографического училища.
      Иванова пришла по делу. Она написала книгу "Техника балета" и хотела, чтобы глава о профессиональных заболеваниях у танцоров была написана мною.
      Я пoблагодарил Иванову за честь и доверие, но отказался, сказав, что предложение запоздало.
      – Что значит запоздало?
      – Я уезжаю.
      – Куда?
      – В Израиль.
      – Вы с ума сошли! Вы, с вашим именем, с вашим положением! И, простите меня, вы уже не мальчик, чтобы начинать жизнь заново. Иванова долго объясняла мне, что я сошел с ума.
      На том мы расстались.
      Летом 1991 года у меня зазвонил телефон.
      – Здравствуйте, – раздался знакомый женский голос.
      – Иванова, откуда вы звоните?
      – Из Тель-Авива.
      – На сколько вы приехали?
      – Навсегда.
      Я не сказал ей, что она сошла с ума.
 

 
      Послеполуденное оживление на площади Навон в Риме. В кафе два израильтянина эмоционально обсуждают игру флейтистки и гитариста. За ними наблюдает сидящая неподалеку красавица, вероятнее всего, скандинавка. Ее мрачный сосед молча отхлебывает вино из уже не первого бокала.
      – На каком языке вы разговариваете? – Спросила красавица по-английски.
      – На иврите.
      – Он не похож ни на какой другой язык. Не будете ли вы любезны произнести на нем какую-нибудь фразу?
      – Пожалуйста, – вежливо поклонился израильтянин и перешел на иврит:
      – С каким бы удовольствием, с какой радостью я бы трахнул тебя.
      Она улыбнулась и на хорошем иврите ответила:
      – Предложение не блестит оригинальностью, но…
      Из глубокого шока первым выбрался молчавший израильтянин:
      – Твой э… сосед тоже знает иврит?
      – К счастью, – нет.
 

СЕКРЕТЫ ТВОРЧЕСТВА

 
      Михаил Булгаков точно описал Иерусалим времен Второго храма. Описал задолго до реконструкции его археологами. Несомненно, он читал "Иудейскую войну" Иосифа Флавия.
      Силой воображения талантливый художник достроил недостающие детали. Совпадение удивительное. Случайность? Возможно. Во всяком случае, вероятность существует.
      Но откуда на картинах Эль Греко облака, которые мы можем видеть только сегодня из иллюминаторов самолетов, летящих на большой высоте? У Эль Греко не было возможности видеть ничего подобного.
      Что это – генетическая память, или откровение гению?
 

 
      Мой друг доктор Захар Коган (благословенна память его) как-то сказал:
      – Если бы я знал, что внуки – это так здорово, я начал бы с внуков.
 

ДИТЯ ДЕМОКРАТИИ

 
      Восьмикласснику Дорону уже четырнадцать лет, но по-прежнему он продолжает делиться с бабушкой всем происходящим. Он рассказал ей о неприятном осадке после урока, на котором им продемонстрировали презервативы и подробно рассказали об их применении.
      На следующий день он пришел из школы, кипя от возмущения, Он поверил розыгрышу ребят из их класса. Мол, завтра во время медосмотра сестра линейкой будет измерять у ребят длину полового члена, чтобы знать, какой нужен презерватив.
      – Какое она имеет право? Ведь это шетах прати!
      У меня возникли затруднения с переводом. Шетах прати – это собственная территория, или личный участок. А может быть лучше – частная собственность?
 

ЗНАТОК И МРАКОБЕС

 
      Бывший москвич, еще недавно преподававший научный атеизм в педагогическом институте, смотрел на собеседника с высот своей просвещенности. Дикий израильтянин. Молодой человек, а на голове кипа. И это в преддверии двадцать первого века! Мракобесие!
      – Вы, молодой человек, смешите меня. Можем ли мы сейчас жить по нормам, принятым четыре тысячи лет тому назад?
      – Три тысячи четыреста.
      – Какая разница?
      – Вы правы. Разница не в годах, а в процессе обновления. Разница в постоянной поправке в ответ на информацию, поступающую по каналам обратной связи.
      – Чепуха!
      – Господь сказал Моисею на горе Синай, что спустя примерно тысячу шестьсот лет у евреев появится великий учитель. Моисея заинтересовал этот рассказ, и Господь перенес пророка в будущее, чтобы тот мог услышать лекции рабби Акивы.. Моисей внимал словам учителя, но до его сознания доходило немногое.
      – Рабби, – спросил Моисей, – откуда у тебя эти знания?
      – Я прилежно изучаю то, что Господь поведал Моисею на горе Синай.
      Бывший москвич посмотрел на своего собеседника с сожалением.
 

 
      Блошиный рынок в старом Яффо – раздолье для коллекционеров. И для режиссеров. Без труда здесь можно разыскать реквизит времен Шекспира, а то и Эсхила. Что уж говорить о людях, не имеющих возможности покупать в престижных магазинах.
      Зингеровская швейная машина прошлого века. Потертая стиральная доска. Заржавевший утюг. Старинный турецкий пистоль. В стамбульском дворце-музее точно такой хранится за пуленепробиваемым стеклом. Здесь его можно купить за гроши. Помятый самовар местами покрыт зеленоватой патиной. Рядом с ним компьютер.
      – Работает?
      – Еще как! А какие программы в нем! Игры для детей и для взрослых. Словари, Кю-тест. "Вентура". Есть даже "Автокад" для архитекторов. И еще, и еще. Купите, не пожалеете.
      Взгляд скользит со стиральной доски на компьютер. Буквы на клавиатуре уже слегка стерты. Но ведь это не фирменный магазин, а блошиный рынок.
 

СИЛА ПРИВЫЧКИ

 
      Яэль опаздывала безнадежно. Такси – словно вообще нет такого транспорта. Проголосовала и села в остановившийся автомобиль. Водитель внешне симпатичный мужчина средних лет. Иврит слабоват, с тяжелым русским акцентом. Обрадовался, узнав, что Яэль продавщица в крупном универсальном магазине.
      – Ну, теперь у меня будет протекция!
      – Какая протекция? – удивилась Яэль.
      – Ну, если появится какой-нибудь дефицит.
      – А что это – дефицит?
      – Ну, то, что у тебя под прилавком.
      – Под прилавком? Под прилавком у меня бутерброды и кофе, которое я приношу из дома.
      – Бабушке своей расскажи!
      Яэль попросила остановить автомобиль и вышла. Черт с ним, с опозданием. Она очень боялась сумасшедших.
 

 
      Абсорбция, ну, просто учебно-показательная! Кандидат химических наук почти сразу начал работать в университете. Жена, инженер-механик, в Ленинграде была чиновником. А тут, закончив курсы, стала преподавать начертательную геометрию. Государственную трехкомнатную квартиру в престижном районе Иерусалима они выкупили за двенадцать тысяч долларов.
      Но вот беда! Тринадцатилетняя дочка, их единственное сокровище, талантливая, красивая, – ради нее они уехали в Израиль, – под влиянием подружек ударилась в религию. А религия – опиум для народов. И решили родители спасти ребенка от опиума. Продали квартиру за семьдесят тысяч долларов и улетели в Лос-Анджелес.
      Об абсорбции в Соединенных Штатах можно не упоминать, так как речь не о родителях, а о девочке. Депрессию, вызванную отрывом от любимой среды, она начала глушить наркотиками. Для этого нужны средства. Красивую девочку доброхоты быстро научили зарабатывать деньги. Родители, замотанные устройством, заметили это, когда у девочки была уже вторая стадия сифилиса.
      Сейчас ее лечат от наркомании в закрытом заведении.
 

 
      – У меня была столярная мастерская. Знаете, таки солидная мастерская. Я хотел угодить клиентам и гонялся за всякими новинками. У меня было около ста видов формайки. Может быть, даже больше. На все вкусы. Так что вы думаете? Бывало, придет клиент. Покрутится. Посмотрит. Пообещает,.что придет с женой. Ну, хорошо. Придут. Выбирают, выбирают, до одурения выбирают. Говорят, что подумают. И все. И нет их. И нет заказа. Я начал прогорать. Так что вы думаете? Я выбросил всю формайку к такой матери. Оставил только пять видов. Заказы посыпались так, что я едва успевал их выполнять. Пришлось повысить цену на пятнадцать процентов. Сначала.
      А вы говорите – угодить клиенту.
 

ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

 
      Тишка, красавец – эрдельтерьер, уныло плелся рядом с хозяевами. Никогда еще за все пять лет его жизни мир не казался ему таким гнусным. Жара. Пыль. Уйма собак, от нелепых крохотных пинчеров до огромных сенбернаров.
      Еще больше людей. Глупые и тщеславные, они приволокли несчастных животных на эту идиотскую выставку.
      Черный ньюфаундленд с большой головой, покоящейся на передних лапах, печально посмотрел на Тишку. Они мгновенно поняли друг друга. В оценке выставки и людей у них не было разногласий.
      Владельцы эрдельтерьерш с вожделением оглядывали красавца самца, мечтая о потомстве у своих подопечных. Но Тишка с холодным равнодушием проходил мимо потенциальных невест.
      На манеж для демонстрации вывели трех белых олдшиптерьеров. Тишка встретился взглядом с грациозной белой самкой и не взвыл, а застонал. Хозяин едва удерживал поводок. Хозяйка на манеже поводка не удержала. Собака бросилась к Тишке. Нет, они не обнюхивали друг друга. Они обнялись передними лапами, как обнимаются люди. Это была любовь, чистая, возвышенная, еще не открывшая шлюзов для потока половых гормонов.
      Не только публика, но даже устроители выставки с удивлением наблюдали за не собачьим проявлением любви.
      Хозяйка наконец-то схватила поводок и поволокла собаку к центру манежа. Тишкин хозяин пытался уволочь его, упирающегося всеми четырьмя лапами. А Тишкина хозяйка прокомментировала:
      – Весь в хозяина. Ему тоже нравятся только шиксы.
 

 
      Иерушалаим. Рынок Махане Игуда. Русская речь здесь не в диковину. На сей раз она звучала не из уст репатрианта.
      За дородной дамой плелся православный батюшка и канючил:
      – Мань, ну, Мань, ну купи селедку, Мань, ну купи, ну не жидюй.
 

НОСИТЕЛЬ КУЛЬТУРЫ

 
      В мемориальном институте Яд ва-Шем завершилась экскурсия русскоязычной группы новых репатриантов. Люди извлекли еду и расположились перекусить. На скамейке молодой человек зажал в кулаке огурец и, злобно с хрустом откусывая, внушал собеседнице:
      – Они же, бля, по существу дикари. У них же, бля, никакой культуры. Да если бы не мы, Израиль, бля, был бы страной папуасов. Посмотри на этого хера в кипе. Он же, бля, одурманен религией. Он же, бля, еще недочеловек.
      "Хер в кипе", инженер-строитель, работавший в Яд ва-Шем, услышал этот разговор. Бывший москвич был религиозным и носил черную ермолку. Он приблизился к скамейке и, не без труда имитируя ивритский акцент, сказал:
      – Простите, случайно я услыхал культурную русскую речь. Русский язык я выучил здесь в университете. Но, по-видимому, мои знания очень ограничены. Я все время слышу слово "бля", а вот значение его мне неизвестно.
      Молодой человек замер с огурцом во рту. Женщина смущенно промолвила:
      – Это… Это такая связка.
      – Ага, понимаю. Связка, делающая речь более выразительной. Спасибо большое. Что бы мы делали без вас? На каком уровне оставалась бы наша культура? Спасибо большое. "Бля" – это очень поднимет мой культурный уровень. Спасибо большое.
      Он поклонился и направился к административному зданию.
 

 
      Два профессора – хирург и ортопед – окончили институт сорок четыре года назад. Сейчас они выпивали по этому поводу и обсуждали важную проблему: кто был стукачом в их студенческой группе. Трех человек они назвали, не сговариваясь. И не сговариваясь, высказали сомнение, ограничивался ли этими тремя штат стукачей в их группе, состоявшей из двадцати четырех студентов.
 

ОБЪЯСНЕНИЕ ИДИОМЫ

 
      Группа российских туристов на Монмартре. Гид – юный студент с вполне приличным словарным запасом.
      – Господа, встречаемся у этой скамейки через полтора часа.
      Группа растворилась в потоке прохожих. Остались гид и два туриста. Оба, весьма состоятельные москвичи из так называемых новых русских, уже осмотрели на Монмартре, как они считали, все что достойно осмотра, и удобно расположились на скамейке. Гид вынул из сумки томик Тургенева.
      – Знаете, – сказал он, – у меня часто бывают проблемы с идиомами. Например, что значит "ударить лицом в грязь"?
      Оба, заикаясь, помогая себе руками, добросовестно старались растолковать бестолковому французу такую само собой разумеющуюся фразу. Их усилия не увенчались успехом.
      – А х.. его знает, как еще объяснить, – сказал один из них.
      – Вот-вот, – подхватил гид. – И это выражение. Почему русские считают мужской половой член таким интеллигентным, что он все знает?
 

 
      На именины, когда мне исполнилось три года, кто-то из гостей принес подарок – игрушечный рояль, точную копию настоящего, только маленький. На нем даже можно было играть.
      Но мне не нужен был рояль. Я мечтал о велосипеде. Увы, никто не догадался подарить мне велосипед. Тогда я решил осуществить свою мечту – самостоятельно сделать велосипед из рояля.
      Не помню, как именно трехлетнему ребенку удалось разобрать рояль на составные части, а составные части – на их составные части. Но удалось. А вот собрать из них велосипед почему-то я никак не мог.
      Сейчас мне доподлинно известно, что даже умелец, способный подковать блоху и сварить борщ из топора, не смог бы соорудить велосипед из деревянных щепок, поломанных клавишей и пузатых ножек, из всего того, что первоначально было красивой игрушкой.
      Но достает ли ума у несмышленышей задуматься над конечным результатом, когда они начинают превращать настоящее в свою мечту?
 

П Р О П А Г А Н Д А

 
      Мы были неразлучны до отъезда в Израиль. Я благодарил судьбу за то, что она подарила нам такого друга. Он не прерывал связи с нами, хотя это могло пагубно сказаться на его карьере.
      Спустя двенадцать лет он приехал к нам в гости. Радость встречи опьянила нас. Мы делали все, чтобы месяц пребывания в Израиле стал для него счастливейшей порой жизни.
      У него было более чем смутное представление о нашей стране и никакого представления об истории своего народа. Интеллигентного человека удивило даже то, что Иерусалим – столица Израиля. Ведь там неустанно твердили "агрессия Тель-Авива", "происки Тель-Авива"…
      Мы старались показать ему страну от ливанской и сирийской границы до Красного моря, показать все, что стало для нас таким родным.
      Он признался, что его поразил уровень жизни и невероятная концентрация интересных людей. Но даже предположить он не мог, что Израиль так красив. Наибольший интерес он проявлял к местам, связанным с христианством. Мы возили его по этим местам, чтобы доставить ему удовольствие.
      После первых дней эйфории он все больше и больше мрачнел. Невидимая стена медленно вырастала между нами. Мы мучительно старались понять, что произошло. Возможно, обидели его чем-нибудь невзначай? Мы анализировали каждый шаг и каждое слово и не находили ответа.
      Все разъяснилось во время проводов в аэропорту.
      Он не мог представить себе, что люди, в стране исхода ненавидевшие пропаганду, сами станут пропагандистами сионизма? Но еще хуже, что объектом этой пропаганды мы сделали его, нашего самого большого друга.
      Могли ли мы до этого додуматься?
 

 
      В два года и десять месяцев, когда сын произнес эту фразу, у него был уже изрядный список изречений. Можно было догадаться, почему он так высказался. У всех детей папы как папы. А у него – папа с палочкой.
      В этом возрасте сын уже осознал непродолжительность некоторых отклонении от нормы. Поэтому фраза "Когда папа отхромается…" прозвучала логично, хотя и забавно.
      Прошло много лет. Сын стал специалистом в области, оперирующей процессами в пространстве и во времени. Сейчас он просит Бога, чтобы папа как можно дольше не отхромался.
 

НОВЫЕ ГОЛОГРАММЫ

 
      Книга "Голограммы" – сборник более ста маленьких рассказов- вышла в свет в 1996 году. Первый из рассказов – "Придурок" – был написан в 1946 году.
      Я считал, что с изданием книги появление маленьких рассказов закончится. Но – удивительное дело! Они продолжают рождаться!
      На второе, дополненное, издание "Голограмм" я не надеюсь. Поэтому посчитал уместным поместить рассказы, появившиеся после 1996 года, в электронную версию книги.
      Рассказы – как рассказы. Хоть и маленькие.
 

 
      Завершились десять лет пребывания в аду. Десять лет существования в кухне родительской однокомнатной квартиры. Кухню превратили в комнату. В ней она ютилась с мужем и маленьким сыном.
      Несопоставимо страшнее была моральная обстановка. Беспрерывная война между зятем и тещей.
      И вот, наконец, счастье! Она получила двухкомнатную квартирку. Девятый этаж нового дома на самой окраине. Но была и своеобразная компенсация: дом примыкал к опушке леса. Перевезли свой нехитрый скарб: тахту, стол, два стула, раскладушку, на которой спал сын и разваливающийся фанерный шифоньер.
      Вместе со счастьем два инженера немедленно ощутили, что без кухонной мебели им не обойтись. Муж уехал в Сибирь подработать на стройке. А она, выстояв несколько ночей в очереди, сумела приобрести кухню. Оплатила даже доставку.
      К сожалению, в день, когда должны были привезти кухню, испортился лифт. Увы, в новом доме постоянно случались перебои – то с лифтом, то с электричеством, то с водой.
      Два грузчика взмыленные втащили кухню на девятый этаж и сейчас вопросительно взирали на хозяйку. Доставку она действительно оплатила. И все же вопросительные взоры не нуждались в оглашении. Беда только – у нее не было ни копейки. Она надеялась завтра на работе занять десятку до получки.
      – Ну хоть выпить чего найдется? – Спросил грузчик.
      – Нет ничего, – с трудом выдавила она из себя, безнадежно разведя руки.
      – Хозяюшка, так хоть воды дай напиться.
      И тут она заплакала. С утра прекратилась подача воды. Она не знала этого и не запасла воду.
 

 
      Он всегда пересекал осевую линию, выезжая на работу из двора и поворачивая налево. Чтобы соблюсти правила дорожного движения, надо было повернуть направо, доехать до площади и там развернуться. Но какого черта!
      Однажды его застукал автоинспектор.
      – Так, гражданин. Нарушаете?
      – Нарушаю. И буду нарушать. Вот тебе, младший лейтенант, трояк. Ты всегда можешь получить его в восемь часов утра, когда я еду на работу.
      Автоинспектора это устраивало. Свой трояк он получал дважды или трижды в неделю.
      Но всему приходит конец. Однажды нарушитель увидел, как рядом с его домом рабочие наносят краску на поблекшую осевую линию.
      – Ребята, хотите пол-литра?
      – А кто не хочет?
      – Тогда вот здесь, против выезда, сделайте прерывистую линию.
      На следующее утро он выехал из двора и, как обычно, повернул налево.
      Автоинспектор уже приготовился получить свой навар. Но автомобиль не остановился. Вернее, не остановился рядом с младшим лейтенантом, а метрах в двадцати дальше.
      Бывший нарушитель вышел из автомобиля и неторопливо направился к обалдевшему автоинспектору.
      – Чего вы здесь, товарищ младший лейтенант?
      – Как чего? Нарушаете?
      – Что нарушаю, товарищ младший лейтенант?
      – Как что? Осевую линию.
      – Какую осевую линию, товарищ младший лейтенант? Посмотрите внимательно. Тут прерывистая. Но так и быть. Вот вам трояк на прощание.
      – Вот жиды! – в сердцах подумал автоинспектор.
      Возмущение его было объяснимо.
      Но почему он употребил множественное число? Мзду-то он перестал получать только от одного жида.
 

 
      Очень богатый дядя из Лос-Анджелеса приехал в Одессу в гости к племяннику Несмотря на постоянные временные затруднения, племянник оказывал капиталисту неописуемое гостеприимство. Затруднения возникали не на гастрономической почве. Даже не на идеологической.
      Племянник не жаловал социалистическую систему. Просто иногда дяде невозможно было объяснить вещи, которые четырехлетним сыном племянника воспринимались как очевидные.
      – Не могу понять, – сказал как-то дядя, – в магазинах либо пусто, либо ужасное убожество, а люди на улице неплохо одеты.
      – Покупают на барахолке, – объяснил племянник.
      – Что значит "на барахолке"?
      – Понимаешь, Одесса – портовой город. Моряки привозят из-за границы всякое барахло и продают его на барахолке.
      – Покажи мне эту барахолку.
      Барахолка произвела на дядю ошеломляющее впечатление. Плотные ряды продающих. Плечо к плечу. Между покупателями не протолкнуться. Дядя обратил внимание на пожилого мужчину, покорно держащего на уровне груди пару туфель.
      – Это у него образец?
      Племянник с сожалением посмотрел на дядю.
      Как это такой бестолковый человек сумел заработать свои миллионы?
 

 
      Фима задумался и проехал на красный свет. Мощная трель милицейского свистка захлестнула его, как аркан на шее мустанга. С повинной и тремя рублями в руке Фима направился к автоинспектору.
      Лейтенант уставился в Фимин шнобель, будто бы не замечая приготовленной взятки.
      – Так. Так что вы сделали?
      – Виноват, товарищ лейтенант, нарушил.
      – Я спрашиваю, что вы сделали?
      – Ну, я же говорю: нарушил.
      – Что нарушили?
      – Ну, поехал на красный свет.
      – На какой?
      – Ну, я же говорю: на красный.
      – На красный? Чего же вы суете мне зеленую?
      Фима спрятал в карман трояк, извлек десятку и вручил ее автоинспектору.
      – Это правильно, – сказал лейтенант. – Если садишься за руль, надо различать цвета.
 

Н О К А У Т

 
      Фима был неважным водителем. Может быть потому, что он владел "Запорожцем". А запорожцы, как известно, не жаловали лиц Фиминой национальности. К тому же, его шнобель почти касался ветрового стекла автомобиля.
      И все-таки трудно уверить, что именно Фима был виновен, когда в щель между его драндулетом и шикарным ЗИЛом, выплывшим из-за угла, с трудом можно было протиснуть лезвие безопасной бритвы.
      Фима и амбал за рулем ЗИЛа, полтора центнера с квадратной ряжкой и вздернутым носом, примерно, четвертой частью Фиминого шнобеля, одновременно обрушили друг на друга водопады отборнейшего мата. Следует заметить, что Фимин словарный запас, если это можно называть словами, даже несколько превосходил таковой у представителя коренной национальности.
      Дуэль приняла затяжной характер. И тут Фима вдруг выпалил:
      – Ты, жидовская морда!
      Полтора центнера осели. Из открытого рта амбала не вырвался даже выдох.
      Фима сдал назад, со скрежетом переключил передачу и с победным видом рванул вперед мимо замершего в ступоре лимузина.
 

 
      Борис проезжал нерегулируемый перекресток по всем правилам. Даже не зная, притаился ли где-нибудь автоинспектор, даже если на расстоянии километра с одной и другой стороны не было намека на автомобиль, он покорно останавливался на знак стоп. Остановился и сейчас на пустынном шоссе. Отсчитал пять секунд и поехал.
      За перекрестком внезапно возник автоинспектор и жезлом приказал остановиться. Остановился. Открыл окно и терпеливо ждал, пока автоинспектор вперевалочку шествовал к автомобилю.
      Подошел. Взял под козырек.
      – Смотрю я на вас, и должен сказать, что еще не видел более дисциплинированного водителя. Ну хоть бы раз нарушили! Так ни разу. Но хоть бы плюнули в мою сторону.
      Борис улыбнулся, вытащил из бумажника трояк и молча вручил его автоинспектору.
      Автоинспектор тоже улыбнулся и взял под козырек.
      Что ни говорите, а трояк лучше плевка.
 

Ю В Е Л И Р Ы

 
      Два королевских ювелира получили заказ: ко дню рождения архиепископа изготовить крест. В центре – большой бриллиант. Во все стороны от него – бриллианты поменьше.
      Возможно, вы уже догадались, что королевскими ювелирами в Румынии были евреи. Получив заказ, ювелиры переглянулись. Их труд оплачивался вполне прилично. Но все-таки… Ко всякой оплате они обычно кое-что добавляли, выкраивая из материала. А тут ко всему явное несоответствие – евреи и крест. По мнению ювелиров, это требовало справедливой компенсации.
      То, что компенсацией будет один из бриллиантов, они успели договориться, переглянувшись. Но какой? Взглядов тут уже было недостаточно. После совещаний и экспериментов они изъяли центральный бриллиант, заменив его хрусталем таких же размеров и формы. Недаром они были королевскими ювелирами, лучшими в Румынии!
      Окружающие центр бриллианты они расположили так, что их сверкание отражалось в гранях хрусталя. Ни король, ни архиепископ, ни тогда, ни после не заметили подмены.
      С двумя ювелирами я познакомился вскоре после войны. Более веселых людей, но и больших жуликов мне встречать не приходилось.
      Лично меня они не обжулили лишь потому, что не было чего сжулить.
 

 
      Для Вени, истощенного мальчика, недавно эвакуированного из блокадного Ленинграда, слово "дурак" было запредельным сквернословием. Употребить его, краснея при этом, он мог, когда гнев уже перехлестывал в ярость.
      Осенью их восьмой класс мобилизовали на уборку картофеля в колхозе. Бригадир с горечью и одновременно с презрением посмотрела на его укрепленные веревочкой очки, на лицо с несмываемой печатью голода, на свисающие плетью руки, забрала у него лопату и назначила ездовым.
      У межи неподвижно стояла кляча, запряженная в телегу. Веня взобрался на мешки с картофелем, взял вожжи и скомандовал: "Ну!".
      Лошадь не шевельнулась. Бригадир, колхозницы и ребята из его класса с интересом наблюдали, как Веня все громче повторял свое "Ну!". Никакого эффекта. Колхозницы рассмеялись.
      – Пацан, – сказала бригадир, – она к твоему "Ну" не привычная. Она к матюгам привыкша. Матюгни ее и она пойдет
      Веня молча слез с телеги и взял лопату.
 

Д О К А З А Т Е Л Ь С Т В О

 
      Собрание партийного актива Сталинского района города Киева в 1937 году. Клеймят врагов народа.
      В третье ряду поднялась крупногабаритная дама:
      – Среди нас находится помощник бывшего наркома здравоохранения, презренного врага народа Канторовича, некий Лев Медвидь. Я по глазам вижу, что он тоже враг народа. Я предлагаю исключить его из партии.
      – Ставлю на голосование, – объявил председатель.
      – Почекайтэ, – поднялся доктор Медвидь, украинский парубок, в свое время замеченный наркомом Кантовичем и выбранный им в помощники. – Дайтэ мени сказаты.
      – Нечего! Все и так ясно! Исключить! – Завопила аудитория.
      – Та я не про себэ, – спокойно заявил доктор Медвидь. – Я по цю жинку.
      Про эту женщину? Другое дело. Дать ему слово.
      Доктор Медвидь не торопясь поднялся на сцену, посмотрел в зал, нацелил указательный палец в ту самую крупногабаритную даму и очень убедительно сказал:
      – Ця жинка блядь. Я по очам бачу.
      Хохот грохнул в аудитории.
      Так Лев Иванович Медвидь спас себя от исключения из партии и всего, что могло за этим последовать.
 

 
      На прием к министру здравоохранения Украины Льву Ивановичу Мевидю пришел профессор из так называемых национальных кадров. Министр пригласил его сесть и придвинул пачку папирос.
      – Спасибо, Лев Иванович. Я не курю.
      – Жаль. Мне очень хотелось увидеть, где у тебя лицо
 

С Л У Ч А Е Т С Я…

 
      Люди, знавшие заведующую кафедрой начертательной геометрии, не могли поверить в случившееся. Не только грубое слово, даже случайная ошибка в грамотной речи вызывала брезгливую гримасу на ее интеллигентном лице. А тут…
      Тяжко быть студентом в пятидесятилетнем возрасте. Даже заочником. Но Ивану Степановичу, скатившемуся с руководящей должности, понадобился диплом инженера, чтобы не скатиться еще ниже.
      Пацаны в комнате общежития, в котором, приезжая на экзаменационную сессию, пребывал
      Иван Степанович, помогали ему всеми правдами, а чаще неправдами, преодолеть очередной барьер. Но начертательная геометрия! Эта старая ведьма (Иван Степанович так называл профессора, свою ровесницу) трижды заваливала его чертежи.
      О ее красном карандаше поколения студентов слагали легенды. Говорили, что он процарапиывает алмаз. Не было ни малейшей возможности избавиться от ее красных исправлений, оставлявших глубокие канавки в ватмане. Приходилось чертить новый лист.
      Полночи пошло на четвертый чертеж. Утром ребята проверили его. Не нашли ни единой ошибки. Иван Степанович вошел в битком набитую аудиторию. Профессор позволила. Уважила возраст студента. Он развернул перед ней лист ватмана. Взором неторопливо планирующего орла, выискивающего добычу, профессор оглядела чертеж. И вдруг красный карандаш стремительно спикировал на кружок в верхнем правом углу и пересек его. Словно ножом полоснуло Ивана Степановича.
      – А это почему?
      – Осевая линия.
      – На х… мне ваша осевая линия?!
      – То есть, как это – на х…?
      Аудитория затряслась от хохота.
      Случается иногда невероятное.
 

 
      – Вы знаетэ, дохтур, чому я самая прынцыпияльная санитарка в нашей больнице? Бо я змолоду была такая. Мэни вже тридцать два года, пидстаркуватая я, а даже вы, я помичаю, зыркаетэ на мои грудя. А тогда, в девятнадцать лет! Нэ було в нашому сели дивкы такой красывой и складной, как я. Парубкы з уму сходылы. А ще если какому удавалось поцеловаты меня и дотронутысь до грудей, то хоч отправляй в сумасшедшую больницу. Що правда, я тоже иногда, когда менэ стыскував и целовал крепкий парубок, чувствовала у голови будто выпыла стакан самогону, а у спыни, вот тут – у крыжах, и внизу живота что-то такое сладкое обрывалось. Но я сказала, что до свадьбы никому нэ дам. И нэ давала. Это константация хвакту. Но однажды пришел ко мне по обчественным делам секретарь партийной организации колхоза. Я была секретарем комсомольской организации. Посидел, значится. Поговорили. Выпили немного. Потом вже говорил о делах не обчественных. Но не тискал. Не целовал. Он же не парубок. Ему же уже было где-то под сорок. Но так сладко говорил, так сладко гладил, что в крыжах и внизу живота загорелся тот сладкий вогонь. Даже не понимаю, как мы пошли у кровать. А потом аж тремтила, когда он приходил ко мне. Но село это же вам не Киев. Пошли разговоры. И однажды пришла его жинка. Ушла от меня с двумя "фонарями" под глазами. Правда, я тоже была вся поцарапана. А на другой день я получила от него письмо. Значится, он меня любит, но у него жена, дети и жена хочет пойти в райком по поводу морального облику коммуниста. Поэтому, значится, он больше ко мне не прийдет. А я была прынцыпияльная. Взяла красный карандаш и вверху навскосяк наклала резолюцию: "Не возражаю".
 

 
      Когда я слышу об астрономических заработках современных футболистов, вспоминаю, как Жора Граматикопуло, полусредний нападающий киевского "Динамо" (сейчас его назвали бы полузащитником) в нашей ординаторской рассказывал хирургам, только что закончившим операции, о недавней поездке в Австрию.
      Австрия! Тогда, в конце пятидесятых годов, да и потом, до самого отъезда из Совдепии, Австрия была от меня так же далека, как Полярная звезда.
      Рядом с больницей находился Республиканский врачебно-физкультурный диспансер. Наше отделение оказывало хирургическую помощь не только украинским спортсменам, но и корифеям из разных столиц, в том числе – из Москвы. Но Жора был у нас на особом положении. Мы любили его мрачный юмор и неистребимый смачный грузинский акцент уроженца Сухуми.
      Вот и сейчас он рассказывал о футбольном матче в Вене:
      – Панимаете, мы вииграли у австрийцев со счетом два-один. Но австрийцы палучили вот такую кучу шиллингов.
      Жора поднял ладонь над декой стола.
      – А мы палучили вот такую кучу, – Жора еще выше поднял ладонь, – паздравительных телеграмм.
 

 
      Доцент Василий Павлович (кличка у студентов-архитекторов Васька) щедро пересыпал свои лекции двусмысленностями. Порой весьма рискованными.
      Парни, большинство которых пришло в институт сразу после фронта, реагировали на них жирным смехом. Девушки, недавние школьницы, покрывались густым румянцем. Такая реакция – блаженство для Васьки.
      В тот день группа сдавала проект – секция жилого дома. Девушка, чья нежная красота восхищала Василия Павловича, поставила перед ним доску с чертежом. Казалось, красота, изящность, общение с бывшими фронтовиками к двадцати одному году должны были избавить ее от избыточной застенчивости. А она все еще оставалась робкой ученицей. К тому же в тот день она предстала перед грубияном Васькой простуженная, напрочь потерявшей голос.
      – Что это? – Спросил он, ткнув карандашом в чертеж.
      – Спальня.
      Шепот ее был едва слышен.
      – А это что?
      – Спальня оказалась непропорционально длиной и я в торце отгородила альков.
      – Ну, а дверь-то зачем из алькова в коридор?
      Девушка растерялась.
      – На всякий случай, – чуть слышно прошептала она.
      Доцент не должен был сомневаться в том, что эта девушка не способна на двусмысленность. Но этот секретный шепот…
      Васька тоже растерялся.
 

 
      Инцидент можно было спустить на тормозах. Можно было обвинить студентку третьего курса в том, что она пришла на экзамен по фармакологии, не зная даже, как выписать аспирин. Правда, она вполне успевающая студентка, не то можно было инкриминировать ей, так сказать, бартерную сделку, которую она предложила профессору-фармакологу, чтобы сдать экзамен. Но ведь она, подлая, выбросила на улицу профессорские брюки из окна его кабинета на четвертом этаже. Ну, а дальше обычная административно-партийная мудистика.
      На заседании парткома, заключая патетическую речь, профессор-хирург упрекнул своего друга:
      – Мы все не шестикрылые серафимы.Но что же ты, старый козел, снял штаны с обеих ног?
 

СЕКСУАЛЬНЫЙ БАНДИТИЗМ

 
      Площадь Святого Марка нашпигована голубями и туристами. Ушлые венецианки по евро за штуку продают крохотные бумажные пакетики с зерном для птиц. Туристы покупают и кормят. Многие не забывают увековечить этот акт человеческой доброты фотоаппаратом или видеокамерой.
      Мужчина лет сорока присел на корточки и с руки кормит примостившуюся на его ладони голубицу. Подлетел еще один предполагаемый претендент на зерно. Но нет. Он взгромоздился на голубицу и трахнул ее.
      Для голубицы, мужчины и наблюдающих этот акт сексуального бандитизма оказался полной неожиданностью.
      Наблюдающие отреагировали смехом. Голубица улетела. А мужчина выпрямился и смущенно развел руки. В том числе и руку, которая в полном смысле слова поддержала непорядочное, не полюбовное совокупление.
 

 
      Личная безопасность, раскованность, свобода, супермаркеты, поражающие воображение, зарплата, гигантская в сравнении с нищенской подачкой, которой оплачивался его труд инженера-исследователя в Советском Союзе, – все это было, конечно, идеально.
      Но, Боже мой! Даже устроившись истопником накануне эмиграции в Америку, он не был лишен такого необходимого человеческого тепла, взаимопонимания, выпивок на кухне, во время которых можно было даже показать фигу в кармане власть предержащим.
      А тут? Вежливые улыбки. Безразличное "how do you do" Более чем примитивное представление о Совдепии. Ощущение безысходного скитания по безграничной интеллектуальной пустыне. И вдруг однажды во время ланча подарок небес.
      Инженер из соседнего отдела, крепкий янки лет сорока, проявил к нему интерес именно как к выходцу из страны советов. Так началась их дружба.
      Дик знал о Советском Союзе все. Он прочитал "КГБ" Джона Баррона, и Солженицына, и кучу мемуарной литературы, и почти весь диссидентский "тамиздат". С ним можно было разговаривать на равных. Выпивая с Диком, Саша чувствовал себя так же, как во время выпивок там, на кухне.
      В течение десяти лет у Саши в Америке появился круг друзей и знакомых. Но Дик оставался единственным в своем роде. С ним на равных можно было говорить не только о настоящем, но и о прошлом.
      Вот и сейчас, во время ланча, Саша рассказал Дику, как там изгнали с работы его доброго знакомого.
      – Понимаешь, семья была обречена на голод.
      – Но почему обречена? Он ведь получал пособие по безработице.
      Саша выпал. На несколько секунд он замер с вилкой в руках, не в состоянии произнести ни слова. Он смотрел на Дика, как на инопланетянина, которого увидел впервые.
      А это ведь американец, который знал все о социализме.
 

 
      Сиэтлский музей изобразительных искусств. Выставка работ художника Джона Сарджента. Залы едва вмещают посетителей. Школьники с экскурсоводами. Инвалиды в колясках. Старики. Молодежь. Относительно тихо. Большинство посетителей слушают объяснения электронных гидов. Перед отличной картиной – обнаженный юноша – остановилась пожилая супружеская пара.
      И вдруг, – вдруг. потому что в этом зале ни сном ни духом я не ожидал услышать русскую речь, – дама задала мужу вопрос в полной уверенности, что ее никто не понимает:
      – Как ты думаешь, он обрезанный?
      – Не знаю. Подойди и посмотри.
      Маневрируя между любопытством и смущением, дама приблизилась к картине. Возвратилась к мужу:
      – Нет, он не обрезанный. Он негр.
      Примерно в полуметре от дамы, не отрывая взгляда от картины и наплевав на правила приличия, на том же русском языке я изрек:
      – Негры тоже бывают обрезанными.
      Лучше бы я промолчал. Нехорошо доводить людей до шока.
 

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

 
      Иркутская авиакомпания решила не то арендовать, не то купить "Боинг" для обслуживания пассажиров. С этой целью в Сиэтл прибыли двенадцать пилотов и два переводчика. Возможно русскоязычные знатоки английского языка были в состоянии перевести на русский даже Джойса. Но в общении между американскими и русскими пилотами они оказались на уровне новорожденных. Поэтому администрация Боинга вместо них пригласила Александра. Талантливый инженер -электронщик в Советском Союзе с золотой медалью окончил школу и с отличием – два института. К тому же, Саша – летчик – любитель. В Сиэтле он около двадцати лет.
      Между Сашей и русскими пилотами чуть ли ни с первых дней и в воздухе и на земле установились приятельские отношения. Как-то он предложил покатать их на своем самолете, с высоты показать Сиэтл и живописные окрестности.
      "Цесна" четырехместный самолет. Саша повез первую тройку в аэропорт Рентон на окраине Сиэтла, на берегу красивейшего озера. Автомобиль подкатил к воротам аэропорта. Саша открыл окно и, не выходя из автомобиля, на цифровом табло набрал код. Открылись ворота. Это слегка озадачило гостей. Мимо многих десятков самолетов Саша подъехал к своему. Нигде ни одного человека. Саша вынул колодки из-под шасси, отцепил крепление плоскостей, открыл кабину и начал планомерный осмотр самолета. Озадаченность гостей нарастала. Профессионалы, они понимали каждое движение Александра. Но ведь этому не предшествовало обращение к начальству, да и просто общение с кем-либо. Саша закончил осмотр и пригласил пилотов занять места в самолете. И тут их прорвало:
      – Как, просто так? И тебя никто не проверит?
      – В каком смысле – проверит?
      – Ну, там кровяное давление, и главное – подуть в трубку, проверка на алкоголь.
      – В этом нет необходимости. Существуют правила. Их не нарушают.
      Ошеломленные пилоты заняли места в "Цесне".
      Так русские открывали Америку.
 

 
      Маленький сухонький еврей. Но ручищи! Такие вызвали бы удивление, будь они даже у богатыря. Еврей перехватил мой взгляд и улыбнулся:
      – С детства вкалываю. Я этими руками третий дом себе строю. Два оставил в Советском Союзе. А сейчас в Израиле третий заканчиваю.
      – И не жалеете, что оставили там два дома?
      – А чего жалеть? Там за свою зарплату я мог купить тридцать пол-литров водки. А тут – триста. И не пол литр, а по семьсот пятьдесят грамм бутылка.
 

ГДЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ?

 
      Конец рабочего дня на военном заводе. Работники торопливо отбивают карточки. Автобусы ожидают. Инженер репатриировался в Израиль из Советского Союза около двух лет назад. Он не торопится. У него свой автомобиль. Рабочий лет тридцати пяти всунул в автомат свою красную карточку и с явным неудовольствием посмотрел на зеленую в руке инженера.
      – Никогда в Израиле не будет справедливости. Я на этом заводе уже двенадцать лет и все еще простой рабочий. А ты не успел приехать – и уже инженер.
 

 
      – Еду я, значит, в университет, – начал он рассказ. – Передо мной машина, вся обклеенная стикерами – "Шалом ахшав", "Хавер, ата хосер", "Дор шалем дореш шалом"* и подобными. Заметил, что за рулем женщина. Сразу представил себе очередную кикимору. Среди этой породы я еще ни разу не встречал достойной внимания. А когда на экране телевизора появляется Шуламит Алони, я немедленно смотрю на жену, чтобы не стать гомосексуалистом.
      Машина все время впереди до самой университетской стоянки. Остановились. Ожидаю, какое чудовище сейчас вывалится. Но тут! Убей меня – такой красивой бабы я еще не встречал. Что лицо, что фигура – совершенство!
      Представляю себе мой обалделый вид. Она с удивлением посмотрела на меня.
      Я опомнился и рассказал, о чем думал всю дорогу, следуя за ней, о результате моего многолетнего наблюдения.
      Она рассмеялась и спросила, за кого я голосовал.
      – За Натаниягу – ответил я.
      – А я – за Ганди.
      – За Ганди? Так чего же у тебя такие стикеры?.
      – Во-первых, это машина моего хавера. Во-вторых, он еще правее меня. В-третьих, он только позавчера купил этот автомобиль у кретина, у профессора-историка и не успел отодрать всю эту пакость.
      Понимаешь, мало того, что такая внешность, так еще и мировоззрение – бальзам на мою душу. И я ей сказал:
      – Знаешь, о чем я сейчас искренне жалею? Что я не выше на тридцать сантиметров и не моложе на тридцать лет.
      Тут она улыбнулась, – посмотрел бы ты, как она улыбнулась! – и, показав на мое пузо, добавила:
      – И не легче на тридцать килограммов.
      – Дорогая, – сказал я, – так где бы у меня осталась сила, чтобы тебя удовлетворить?
      Она рассмеялась:
      – Ладно, на двадцать килограммов.
      Сошлись на пятнадцати. Мы тепло пожали друг другу руки и разошлись.
      Какая баба! Так что в моей статистике пока нет исключений. * (иврит) "Мир сейчас", "Товарищ, тебя недостает", "Целое поколение требует мира" – лозунги лево либеральных и пацифистских движений
 

 
      Завтрак в ресторане фешенебельной гостиницы на Мертвом море. Немыслимое изобилие и разнообразие вкусной еды. Самообслуживание. Официанты только непрерывно пополняют блюда.
      Старушка с пятизначным номером – татуировкой на сморщенной коже высохшего предплечья опирается на пожилую женщину.
      – Визьмы молоко.
      – Мама, зачем тебе сейчас молоко? Потом возьмем.
      – Ни, потом нэ будэ.
 

З А М Е Н И Т Е Л Ь

 
      – Не могу я тебя понять. Такая красивая, стройная, умная, устроенная. И все еще не замужем. А ведь тебе скоро двадцать девять.
      – Не судьба. Еще не встретила своего суженого.
      – Но у тебя, кажется, есть Моше?
      – Моше? Он у меня вместо вибратора.
 

ИЗРАИЛЬСКОЕ ИЗОБИЛИЕ

 
      В Израиле мы продолжали праздновать День Победы. Как-то мне захотелось отметить этот день по-фронтовому, при свете коптилки, сооруженной из снарядной гильзы.
      Сын, в ту пору служивший в армии, уверил меня, что для него не проблема принести гильзу сорока пятимиллиметрового снаряда.
      В одно прекрасное однажды на звонок жена открыла дверь. В проеме стоял невысокого роста лейтенант, придавленный тяжестью сто пятимиллиметрового унитарного патрона – гильза со снарядом длиной около метра.
      Мы ахнули. Но не только мы. Ахнули и наши соседи, оказавшиеся на лестнице.
      До праздника оставалось два дня. Исправить ошибку не удалось. У стола я поставил снаряд, а на его верхушку водрузил свечу. На фронте, правда, такого не бывало. Не было у нас свечей. Да и снаряды были меньшего калибра – всего лишь восьмидесяти пятимиллиметровые.
      И не было у нас на фронте таких закусок, хотя мы стоически пытались сымитировать армейскую кормежку.
      В течение недели тринадцать квартир нашего дома (мы не в счет) дрожали в ожидании взрыва, пока из подразделения, в котором служил сын, не приехали и не забрали необычный подсвечник.
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

03.01.2009