Она сорвала повязку с груди и потрогала розовые шрамы. Подскочила к зеркалу.
— Бедра, ноги, куда это все? Разве живет любовь в них? От Бога, говорите. Ноги? От Бога? — крикнула отражению, — плевать хотела на этого Бога. Сама им стану, если надо, и перекрою все по-своему!
Она опять забегала из угла в угол, недовольная собой, обращалась к наболевшему: «Преодолеть смерть! Через растворение тела смерть преодолеть!» — такая задача казалась теперь по плечу, да и другого выхода для себя не видела. Она вполне сознавала, что, по-человечески, страшным будет ее конец. Но вглядываясь в будущее, без растворения, расценивала жизнь, как сокрушительное поражение.
— После меня любовь останется! А значит и я сама, потому что я и есть любовь, нет больше во мне ничего такого, из-за чего горячиться.
Обращаясь к прошлому, стыдилась себя. В слепом тщеславии стать чем-то значительным, стала ветеринаром. Толика, напротив, вспоминала с благоговением.
— Что было бы со мной, не случись этой встречи? Соглашаясь на такую жертву, разве ему одному пытаюсь угодить? Неправда, — восклицала, озаренная пониманием сущих вещей, — себя к небу вознесу, сама, своими руками! Никаких Богов не надо, никакой веры, все сама сделаю!
Набегавшись вдоволь по квартире, позвонила матери и сказала, что надо увидеться. Та пробурчала недовольно и бросила трубку.
Веселье было в самом разгаре, когда Мартина постучала в дверь. Мать, как всегда неприбранная, растрепанная, словно только что из постели, выплыла на порог.
— Проходи, коль пришла, — и сразу скрылась в комнате.
Из гостей за столом сидели двое незнакомых мужчин средних лет, и соседка по этажу, тетя Вера. Мартина разозлилась, что поговорить с матерью с глазу на глаз не удастся, но тут же оттаяла, увидев гриф гитары у стола и крупную татуировку на руке одного из гостей: «из этих, не изменяет мать себе, молодец!»
— Знаете ли вы, милая барышня, — обратился к Мартине татуированный — какой день сегодня?
— Суббота, завтра воскресенье, — ответила она беззаботно.
— Ни черта себе!
Все непринужденно и весело засмеялись. Обстановка разрядилась.
— Дочь моя, Маринка, знакомьтесь, — мать ухаживала за гостями, смотрела, чтоб у всех в рюмках было поровну.
— Мариночка, хочешь песню? — спросил вдруг в татуировке.
— Затем и пришла, вас послушать, да на мать посмотреть.
Он загасил сигарету, подстроил гитару и запел красивым глухим голосом:
«Я слишком долго шел в трансцедентальных снах
И, наконец, зацвёл Виолет на моих губах:» *
Мартина замерла. Слезы набежали на глаза, как представила, что последний раз сидит здесь, последний раз видит мать и слушает песни, что ласкали слух с детства. Но в этой песне почудилось что-то необыкновенное:
— А знаешь, — не допел он до конца и зажал струны рукой, — что такое «Виолет»?
— Фиалка, — не раздумывая, ответила Мартина.
— Точно! Только не лесная, такой не увидишь нигде.
— Петь, опять за своё? — влез дружок.
— Какая же? — не терпелось узнать Мартине.
— А вот такая! — оскалился. — Страшная, темно фиолетовая, почти черная, во весь рот, вернее вместо него.
— Че мелешь? — влезла мать, — понесло, головой рехнулся после лагеря.
— Там много времени свободного было, на все думки хватило.
— Что это за цветок такой? — шепотом, словно испугавшись чего, спросила Мартина и, уже предугадывая ответ, склонила голову, чтоб никто не узнал по глазам.
— Ты зашла, и я увидел его, у тебя увидел, поэтому и запел.
— Когда же он цветет? — Мартина опускалась все ниже и ниже, бормоча уже почти в стол.
— Один раз в жизни, если повезет, конечно. Когда совсем приблизишься, на пороге будешь:
Еще минута, и Мартина сорвалась и убежала бы.
— Приехали, — опять заговорила мать, — оставь Маринку в покое, у ней еще вся жизнь впереди.
— Вижу, — татуированный опять взялся за гитару, — и не завидую, потому, как и здесь дел полно. Надо кому-то и здесь оставаться.
— Зачем? — тяжело спросила Мартина.
— За этим! — грубо ответил он, — вон мать скажет, она знает.
Провел по струнам.
— Ну, заказывай напоследок!
— Правда, Маринка, что тебе с нами? Послушай одну и иди домой, на улице темно. Нервничать буду, как дойдешь, — мать заерзала, извиняясь будто.
— Хорошо, — очнулась Мартина, — Ванинский давай, от начала и до конца!
Встала из-за стола, лишь прозвучал последний аккорд. Простилась со всеми. Мать в прихожую вышла. Обнялись, чего не бывало раньше. Мартина крепко поцеловала ее в щеку, и еще раз прижала к себе.
— Ты чего это? — мать отшатнулась в испуге, — что это у тебя здесь? Где грудь?
— Мам, в следующий раз расскажу, — Мартина уворачивалась, пытаясь скрыть слезы.
— Больна что ли? Почему раньше молчала?
— Потом, завтра.
— Сейчас скажи, серьезное что-нибудь?
— Нет, пустяки, завтра поговорим.
— С утра приходи, как проснешься.
— Хорошо, утром:, - и, не заботясь больше ни о чем, кинулась вниз по ступенькам.
У подъезда постояла немного, успокоила дыхание и пошла прочь. Наступила глубокая ночь, а она все шла и шла, не останавливаясь, не оглядываясь по сторонам. Казалось, давно должна была подойти к дому, но знакомая улочка, куда обычно сворачивала, чтобы сократить путь, не попадалась. Справа тянулся длинный бетонный забор, а слева грустные пятиэтажки. На небе ни звездочки, облаками затянуло, низко, рядом с крышами чуть оттаяло: луна тщится пробить себе путь. Ночная прохлада спустилась на землю и потянуло сыростью. Мартина ни о чем больше не беспокоилась, просто шла, куда глаза глядят.
-: Открой, Нин, Христом Богом прошу, — отлетело от стены эхо.
Уличный фонарь вырвал одинокого неопрятного мужчину, что ломился в какую-то дверь. Она махнула ему на прощание и, вдруг подпрыгнув, полетела. Словно крылья за спиной выросли, сильные, тренированные. Она увидела, как, потеряв ориентир, оступилось ее тело и некрасиво упало в канаву рядом с забором. Головой на край камня. Подскочил мужик, потянул за руку, но, почесав в затылке, отошел на цыпочках к фонарю.
Мартина, все еще не веря в освобождение от ненавистной плоти, приманку для идиотов, отчаянно кружилась рядом. Но быстро встрепенулась и понеслась дальше от нелепой ночной сцены. В последний миг, соблазненная мыслью еще раз оглянуться на свою жизнь, подлетела к дому и впорхнула в открытое настежь окно. Промчалась по комнате и притормозила у подоконника. Безжизненные, бездыханные вещи захламили пространство. Она поразилась, что раньше не замечала нагромождения этих существ, соседство с которыми может погубить даже самый сильный дух. «Как я не задохнулась здесь?! Склеп для мертвецов! Ни единой мысли, ни воли к свободе! Мертвым оставляю мертвое! Распорядитесь по своему разумению, Вы, мертвые!» И, уже спеша к неизведанным берегам обретенной мудрости, засмеялась возбужденно и радостно.
Смех ее подхватили и мгновенно переложили на музыку небесные арфы. Грандиозный, торжественный оркестр праздновал победу!
— Свободна, свободна! — дирижировала Мартина золотым смычкам, — Ах, Боги, даже если вы все умрете в один день, я и тогда не покину благословенный источник мгновений!
Пролетая мрачные, одинокие кафе, смеялась над фиолетовыми руками, подающими напитки на изящных серебряных блюдцах.
— Вам хорошо знакома тоска и скука. На обратном пути приготовьте элексир, что окрасит небо в пурпурный цвет! А сейчас в путь!:
— Толик! — вдруг дико закричала, внезапно увидев его, ползущего к вершине горы.
От неожиданности тот прилип всей грудью к камням. Пальцы, стертые в кровь и жалкое истомленное тело.
— Мартина, — он беспомощно закрутил головой в поисках ее.
— Тише, Толик, я здесь, рядом: смотри вверх, не оборачивайся, — Мартина испугалась, вспомнив, что он боится высоты.
— Так вот ты какой, — растерялась она, словно поняв и объяв его единым взмахом, — вот почему бегал от меня, ото всех:
— Что со мной, Мартина? — завопил он, — почему не вижу тебя?
— Увидишь, обещаю, просто ты ослеп от ноши, которую взвалил на себя.
Там, на вершине, прозреешь. А сейчас будь осторожней. Я не смогу тебе помочь, если сорвешься.
— Я справлюсь?
— Похоже на то.
— Ты выше меня, Мартина?
— Не выше и не ниже, я — другая! Ты же выбрал дорогу, по которой редко кто ходит, разве что дикие звери, но они не тронут тебя, потому что они — это ты. Ты в теле и духе. Ты — тело и дух!
— Хочу с тобой!
— Я твоя, Толик, надо только вдохнуть побольше воздуха в легкие.
— Какой дорогой идешь ты?
— Дорогой смерти. Я прошла ее, и я свободна.
— Свободна от чего?
— От обетов, Толик, от обещаний жить. Я больше не вьючная лошадь! Я — есть любовь! Ничего, кроме любви!
VI
Море страдало, выбрасывая волны далеко на берег. Пляжи опустели. Поднялся буйный ветер — вот, вот разразится гроза. Вольно на сердце в такую погоду!
С презрением смотрела Лиданька сверху на больные страхи маленьких людей перед стихией.
— Хочу вас всех, сразу, — кричала она морю и черному небу.
Лиданька жила весело. Всей душой привязавшись к самшитовому деревцу, каждое утро, просыпаясь, бежала поздороваться с ним. Она соорудила из его веточек небольшой гребень и подолгу, присев рядышком, расчесывала волосы, пересказывая деревцу сны. Во сне Лиданька непременно с кем-то сражалась, то с Галькой за мужика, то в очереди, чтоб пошевеливались, то насмерть дралась с соседкой по комнате, то кидалась чем-нибудь тяжелым в Толика или Мартину. Просыпалась возбужденной и утоляла жажду только вблизи деревца. Оно, похоже, также признало в Лиданьке подругу. Всё в ней было мило ему, особенно, когда та, самозабвенно предавалась вслух воспоминаниям о жизни внизу.
— Сынок вздумал меня дурить, нет, ты скажи! И эта, Галька-то, тоже Бог весть что с собой вытворила! Итак на чёрта была похожа! А сейчас? Разве можно людям на глаза показаться, на смех поднимут в таком виде.
С каждым днем Лиданька распоясывалась все больше и больше, чувствуя себя полноправной хозяйкой. Даже в походке, во внешности её появилась королевская усталость и снисходительность к окружающим вещам. Запросто карабкалась на самые крутые холмы поорать от души в небо, пихала в стороны цветы, мешавшие ходьбе, ругалась на птиц, что будили ни свет, ни заря.
— Ладно бы красиво, да складно пели, а то галдят, точно сороки!
Однажды утром Лиданька примостилась рядом с деревцем чем-то обеспокоенная. Раскинула волосы по плечам и застыла с гребнем в руке. Долго смотрела в одну точку, а потом сообщила.
— Не знаю, верить или нет. По дороге сюда Аполло встретила. За камнем сидел, казалось, будто за мной следит. Молодой, красивый. Кликнула, но он убежал.
Деревце затряслось в беззвучном смехе.
— Весело? — усмехнулась она, — Он! Точно! Не могла ошибиться. Колени полные и гладкие, как у женщины. Тело налитое, словно спелая дыня:
Деревце повалилось на бок со смеху. Пригнувшись, как бы невзначай заглянуло Лиданьке под юбку. Та шутливо оттолкнула его.
— Пень старый, а туда же.
Самшитик, увернувшись от шлепка, опять полез под юбку. Лиданька, наблюдая, как тревожится ткань, наподобие легкой ширмы, скрывшей таинство, прикинула: «Не убудет от меня! Где еще такое увидит?» Раскрылась навстречу с особым удовольствием. Деревце, сплетя ветви кольцом, тут же проскочило внутрь. Лиданька и охнуть не успела. Сотрясаемая могучей силой, лишилась дара речи. А через час, когда заговорила вновь, только и смогла вымолвить: «Уф!» Лежа в траве, осатанев от блаженства, поглаживала блеклые цветочки на сухоньких веточках. Соображала и немного сердилась: «Друг называется!», но в целом осталась довольна.
— Ладно, чего уж там, давай мириться! Скажи, если в другой раз захочешь, — она потрепала деревце по макушке, — не насильничай, не люблю этого.
Деревце лихо и радостно зашумело.
— Хоть и глубоко живешь, но понять людей не можешь, — Лиданьке не понравилась его беззаботность. В ней она усмотрела неблагодарность и, своего рода, заносчивость от легкой победы.
С этих пор, однако, не проходило и дня, чтобы не открывала для себя что-то новенькое. К примеру, заметила, что ночью деревья, влажные от росы, не такие величественные, как днем. Скинув маски, входят хозяевами в общую спальную и предаются неслыханным излишествам. Появление Лиданьки оживило их сексуальную жизнь, принятая на «ура», стала вроде верховной жрицы. Себя называла не иначе, как «Похитительница грез». Чтобы не бегать в кромешной тьме, ругаясь с камнями, которые холодными ежами расползались по тропинкам, соорудила гамак и поселилась в спальной. Днем, укрытая осоловевшей от ночных бдений листвой, крепко спала. Своего прежнего друга, самшитовое деревце, обходила стороной и, поглядывая издали, как возмущено оно ее отсутствием, злорадно усмехалась.
— Так тебе и надо!
— Непременно посвятить в наше братство. Не сомневаюсь, в душе ты уверена, что мы промышляем позорным ремеслом, — будто невзначай обмолвился старинный ротанг и назначил ночь.
Лиданька напоминала похотливую валькирию. Ее потащили на задворки и тщательно вымыли в сколоченной специально для этого лохани из молодого клена. Затем натерли неизвестной травой с кислым и неприятным запахом и листьями коки. Особенно старались между ног, так что передвигаться самостоятельно после этого она не могла. На собрание ее доставила старая, скрипучая карета, и, не смотря на то, что была глубокая ночь, Лиданька не расставалась с легким пальмовым опахалом, прячась в его тени: «Неудачное освещение, — злилась на луну, — всему придает иссиня-стальной блеск». Деревья закружили хоровод под аккомпанемент тягостной и горестной песни, которая возникла ниоткуда и исчезала в никуда. Натертый клитор походил на член. Размеры его ужасали. Лиданька упала на колени и покатилась по траве, по-царски складывая руки и вопя, что было силы: «Возьмите мое тело, возьмите всю меня без остатка!» Песня внезапно умолкла, и степенные деревья в восхищении от разнузданности человека яростно кинулись на него. Лиданька верещала, как резанная, пихая в себя, что попадалось под руку. Все шло в ход: корни и разлапистые ветви, шишки, пестики и упавшие листья, огромные грибные опухоли и даже стредних размеров стволики. Как нельзя кстати пришелся и выросший клитор. Он легко и непринужденно подавался в любую точку в отчаянии захапать и завладеть всем. Жадность Лиданьки не знала границ — первым пал родедендрон: оплакивая потухшие бутоны, отполз подальше, а следом, утратив силу, сдались и все остальные. Луна засмеялась и поменяла окраску. Начался тропический ливень, неслыханный для здешних мест.
— Говорила вам, что я — Похитительница грез! Не верили? Теперь смотрите сами! — в прыжке выпрямилась Лиданька.
У ног появилось красивое блюдо, на котором расположились чудесные вещицы — кольца и браслеты, цепи и колье, крошечные шкатулки и амулеты: На том месте, где стоял самшитовый друг, чернела свежевырытая яма. Через секунду ее поглотила вода.
— Батюшки мои, кого хороним, — хохотала Лиданька, — к чему эти мелкие жертвы? Приму единственную жертву — вашу общую волю к жизни! На меньшее не соглашусь!
Она подлетела к тису, в стволе которого было выдолблено огромное дупло, ловко вскарабкалась и устроилась на ночлег.
— Волю к жизни, запомнили? К утру что б все было готово!
— Ты гружена семенем многих из нас, — дрогнул корой тис, и муравьи прыснули из щели — кто примется в тебе?
Лиданька с силой треснула по стенке.
— Молчи лучше, без тебя разберусь! Спать хочу!
Ливень продолжался три дня. Изредка открывая глаза, Лиданька видела безрадостную картину. Деревья, вобрав в себя гекатонны воды, не двигались с места, будто пораженные неизвестной болезнью.
На четвертые сутки выглянуло солнце. День обещался быть жарким. Оправившись ото сна, Лиданька пошла гулять по развороченным просторам. Около камня вновь увидела Аполло. На этот раз он стоял во весь рост, преградив путь. Лиданька хмыкнула.
— Чего надо?
— Подрочишь мне?
Она опешила. Но тут же трезво рассудила: «Почему нет? Кто не мечтает о здоровом, резвом хуе?» Аполло ей нравился, и то что он стоял перед ней, не стесняясь своей наготы, восприняла, как приглашение к игре.
— У Богов свои причуды, догоняй! — крикнула и бросилась в рощу. Краем глаза увидела, что он помчался за ней вприпрыжку, хуй весело подпрыгивает. Лиданька бежала быстрее рыси, не разбирая дороги, путаясь мыслями, где остановиться, где меньше глаз и шорохов. Везде глаза и шорохи.
— Отчего, — думала она, — всегда намеренно нерасторопная в таких делах, мчусь от своего счастья сейчас? Надо остановиться! Это уже не похоже на игру, он рассердится.
Задохнувшись, обхватила лавр и без сил повисла на ветках. Аполло упал рядом.
— Аполло, — заговорила Лиданька, отдышавшись, — хочу в траве с тобой лежать и наблюдать звезды, наблюдать иные планеты, что проносятся в суетливом движении над нашими головами.
Замерла, обалдев от собственных речей.
— Подрочишь мне? — во второй раз не выдержал Аполло.
Будто холодным душем обдало. Лиданька протрезвела в миг и неожиданно для себя снова подумала, что подрочить молодой и горячий хуй никогда не поздно, а сейчас надо бежать. Бросившись наутек, поняла, что совершает непоправимую ошибку. Но злой рок гнал все дальше и дальше. Аполло скакал следом с хуем наперевес.
Опять лежали рядом, и Лиданька молила небо снизойти на нее, но стоило потянуться к хую, чтобы заученным движением исполнить божественную просьбу, как тут же неведомая сила поднимала на ноги, направляла прочь. Уже солнце спускалось в морскую раковину, и вечерние тени восходили на трон, а Лиданька и Аполло носились наперекор судьбе. Лиданька плакала навзрыд, кусала в кровь непослушные руки, однажды попыталась дотянуться даже ногой до чресел Аполло, но и тогда была обращена в бегство.
«Что тебе стоит, — с ненавистью смотрела вверх, — сделать меня любовницей того, о ком и мечтать не смела!»: И опять бежала, и вновь изнеможденно падала, вскакивала и в лихорадке прокладывала путь, чтобы снова упасть, зыравшись в траву в дикой истерии.
Аполло вконец разозлился.
— Стоять тебе на одном месте! На то моя божественная воля! Быть тебе не любовницей моей, но неподвижным деревом!
Лиданька упала на колени и взмолилась.
— Уму непостижимо. Сжалься Аполло! Не подрочить, так дай отсосу!
— Я выбираю дорогу к наслаждению, я! — стоял тот на своем.
— Аполло, дорогой, — хитро, как к старинному другу, обратилась Лиданька, сооблазняя иной, не менее приятной перспективой — отсосу с оттяжкой, медл:
— Я не пересматриваю решений! — прервал он резко.
И, игнорируя лиданькино заманчивое предложение, заговорил дальше.
— Спору нет, ты многих свела с ума, и многие бросили в тебя драгоценные капли в надежде на твой правильный выбор. Но они ошиблись — решать буду я! Ты хотела бы стать рядом с тисом? Но зачем ему такая жена?! Ты вообще не жена, а назойливая маленькая муха:
— Подожди, Аполло, — испугалась Лиданька сурового наказания, — сейчас ты обижен и сердит, а значит все, что ни сделаешь, обернется против тебя.
— Ах, ты неисправима даже перед лицом судьбоносных решений!
Лиданька распсиховалась.
— Ты спросил, я вообще кем-нибудь хочу становиться?! Тисом! Ах ты, Господи! Скажи еще самшитик заменить, он раньше всех вас постарался!
Но Аполло не слушал ее. Грозно сведя золотые брови, стоял в раздумьях.
— Ты разгневала меня, не исполнив пустяшной просьбы! А потому быть тебе яблонькой, прозаичной в цветении и зрелости, ветхой, раскачиваемой всеми ветрами мира, и, схватившись за член, в бешенстве затряс им, — будешь стоять вдалеке от всех, чтобы никто, нечаянно прельстившись дешевой, парфюмерной красотой, не вкусил от твоих горьких плодов!
Всю ночь ухал филин, предвестник несчастий. Лиданька стояла насмерть пронизанная страхами, холодом, одиночеством. Раздражали яблоки, что громоздились везде и неприятно тянули к земле. Только к утру, вполне осознав случившееся и, увидев в низеньком кривом деревце себя, рассвирепела.
— Ах, тварь, что удумал!
Обрушила гнев на Аполло, но того и след простыл. Набушевавшись вдоволь, затихла и припомнила яблоньку в деревенском дворе. Всегда тихую и скромную, незатейливо одетую, с блаженным личиком, а ближе к осени беременную, унизительно согбенную в три погибели. Слезы навернулись от жалостной картины.
— Не верю, — плакала Лиданька, мелко волнуясь всем существом, — так глупо кончить. Позволить какому-то проходимцу принизить столь гордую натуру!
Ее бывшие друзья и любовники стояли поодаль, потупив взор и стыдливо пряча свои нарядные одежды от нее. Она еще пуще озлилась, увидев их.
— Не потерплю вас рядом, убирайтесь вон! Придете, когда позову. И ты, тис, изведи всех муравьев, что б духу не было.
Филин, покачавшись на ветке, повис вниз головой, извещая о наступающем рассвете. Огнем окрасилось все вокруг, словно пожар, охвативший землю изнутри, вырвался наружу. И Лиданька зачаровалась. Внизу колыхалось безбрежное море. Волны, смешанные с восходящим солнцем, катились к берегу. Плюхались в песок и скакали брюшками кверху серебряные рыбки. Ни души кругом. Дикая первобытная радость природы! Первый вселенский день! Вдруг взгляд остановился на маленьком отвратительном существе, величиною с точку, которое мелко топталось по краю скалы, карабкаясь к вершине. Лиданька разозлилась: точка омрачала пейзаж, словно бородавка на гладком лице. Широкая ложбина, основанием выходящая к морю, разделяла их. Пепеля взглядом горы, увидела, что точка резко сорвалась и, кувыркаясь в воздухе, полетела вниз.
— Ну, — едко заговорила Лиданька, едва существо приземлилось рядом и склюнуло с земли зернышко, другое, — явился-таки?
Словно кол в землю вонзила.
И Толик очнулся ото сна.
— Что новенького скажешь?
«Откуда этот голос?»
— Не пялься, отвечай на вопрос.
— Ничего новенького, — холодея до кончиков волос, крутился тот по сторонам.
Лиданька без всякого интереса глядела на растрепанное существо.
— Женился?
— Нет.
— Отчего ж?
— Не знаю, — в жалком комочке трудно было узнать покорителя вершин.
«Всегда таким был, ни рыба, ни мясо, — Лиданька скучала, — хуже самшитика. Тот хоть умер во время. А этот? И живет не во время, вряд ли живет вообще, где ж ему сообразить, когда умирать?»
— Не знаешь? А я знаю, — и, чтобы побыстрее завершить пустой разговор, показала розовый, аккуратно срезанный у основания, член.
— Забыл? Меня вздумал обыграть? Ах, дурачок, дурачок. Я — властительница твоих снов и похитительница фантастических грез! Не переступишь меня. Не перешагнешь этой черты. Навсегда останешься там, где стоял. В детях своих, во внуках, в правнуках на этом же самом месте! По закону вечного возвращения, смысл которого не разгадаешь. Никогда не прыгнешь так высоко, что б оттуда все с ноготок показалось. Кишка тонка!
Ветерок нетерпеливо шебуршал листвой, подгоняя Лиданьку разделаться со всем, что мешало и отвлекало от дел грядущего дня. А дел предстояло великое множество.
— Эй! — крикнула она на прощание, щедро осыпая яблоки, сверху соленые от морского пара и кисло-сладкие внутри. Долго еще вкус их помнится.
ЭПИЛОГ
Машенька, не дожидаясь ночи, крепко заснула на плече полного, красивого мужчины. Тот крепился из последних сил, однако, на секунду прикрыв веки, захрапел. Они не заметили, как в открытое окно коварной змейкой скользнула молния и замерла у сдвинутых кроватей. Она много чего могла бы сказать, но, увидев простые человеческие сны, тут же угасла.
Толика взяли через день после убийства старухи. Вечером, взвесив все за и против, отринув последнюю встречу с матерью, как собственную галлюцинацию, и, уже вполне уверовав в бесконечную жизнь, объявился у Мартины. Дверь была на запоре. Повозившись с нехитрым замком, вошел в комнату. Все, как всегда: неприбранная постель, шмотки на стульях, грязная посуда в раковине. Поиски ни к чему не привели: ни прощальной записки, никаких распоряжений по наследству. Толик предвидел крупные осложнения в своей, теперь без конца и края, жизни, а именно: тот скромный, но достаток, что приносила работа Мартины, с ее исчезновением, прекратился. Он ринулся к матери — там его и арестовали, с утра караулили, позволили в дом войти, и влетели следом, много, человек пять или шесть. Скрутили руки, под конвоем провели к машине. Толик не отпирался. Никто не усомнился, что злодеяние было совершено в здравом рассудке. На суде вел себя нагло и высокомерно. В последнем слове понес, что переживет всех, а на Страшном Суде спляшет джигу перед тем, как их вздернут. Сказал, что ни о чем не жалеет. На вопрос гражданского судьи, сколько бы хотел получить, засмеялся и без запинки ответил: 327 лет. За это время он обучится ремеслу колесования и в будущем надеется на приличный заработок. Судья только бровью повел и согласился.
В тот злополучный вечер, когда поезд понес Лиданьку навстречу самой себе, Наташка ждала Бориса. Но минули все сроки, и она успокоилась. Разглядывая глянцевый путеводитель по Крыму, подумала, «что пора континентами брать, вон Сашка в Америку собрался, почему бы и нет?» Скорчила рожицу в зеркало. Наташка была красивой. К тому же обладала легким характером. Не обремененная ни семьей, ни детьми, жила одним днем, одним мужиком на этот день, легко переживала потери, порою вовсе не замечая их в пестрой мозаике летящих, словно пух, дней. Поведение Бориса было необъяснимым, и она не тревожилась объяснениями. Встала, как есть, прихватила бутылочку, направилась в соседний дом. Сашка, вторую неделю пивший запоем, увидев, что Наташка не пустая, вскинулся от нетерпения.
— Когда улетаешь? — просто спросила она.
— Через два дня, завтра опохмелюсь и в завязку, на дно лягу.
— Сегодня ложись.
— Это еще почему?
— Говорю сегодня, завтра дел полно.
— Нет у меня никаких дел, кроме, как на дне лежать, — заартачился тот.
— Не может быть, чтобы у такого красавца дел не было.
Сашке вспыхнул от комплимента.
Но это уже другая история.
Москва — Сан Франциско 1999 г.
ИНТЕРВЬЮ С ЗЕРКАЛОМ
— Ты очень красивая, элегантная, светская. Ты совсем не похожа на писательницу.
— Кого же я напоминаю? Я — женщина? Я — кто?
— Честно? Ты похожа на породистую трибаду. Догадываешься ли ты, что возбуждаешь маленьких девочек?
— Еще бы, поэтому на месте их матерей я была бы порасторопней.
— Неужели ты сама написала эту книгу?
— Не помню, ты все о книге?
— Сейчас ты повернулась в профиль и стала похожа на мужчину, так кто ты?
— Я выращиваю родедендроны и лимонное дерево. Лаская тугие бутоны, подолгу удерживаю их в руке. Я — садовник.
— У тебя есть член? Он бы пошел тебе.
— Нет. Не веришь? Смотри сюда.
— А если бы завтра он появился, ты бы очень взволновалась?
— Ничуть. Я уже заготовила контромарки.
— Для своих любовниц?
— У меня нет любовниц. Котромарки я раздам старухам в соседнем дворе. У них все валится из рук, и они ничем не дорожат. Зачем им мой член? Их волчья память простирается далеко назад, туда, где бьет воспаленный родник греха. Они на удивление скабрезны и охотно отдадут то, что с трудом удерживают скрюченные пальцы.
— Почему ты назвала книгу "Учитесь плавать"?
— Потому что это важно — уметь плавать. Позавчера у меня лопнули барабанные перепонки от воплей тонущих. Они заглушили все окрест и украли Тишину. Они мешали слушать Малера. Я вышла на балкон и встретилась глазами со старым онанистом, что стоял внизу, у тротуара и орал громче всех.
— Ты хорошо плаваешь?
— Лучше всех.
— О чем ты мечтаешь?
— Стать злым, маленьким духом и хулиганить на спиритических сеансах.
— Опять о книге. Извини. Ты дрочила, когда писала ее?
— О, да, слишком много, практически изведя клитор. Для следующей книги я заказала специальное писательское кресло с встроенным в сиденье искусственным членом.
— У тебя двое сыновей, ты хорошая мать?
— Я не мать вовсе и желаю своим сыновьям как можно быстрее забыть обо мне.
— Скажи, каким образом тебе удается так хорошо выглядеть? Ты слишком много куришь.
— Мне все идет на пользу.
— Твои герои — это ты сама?
— Смеешься? Разве я вела бы себя так? Намного нахальней. Я не позволила бы Аполло превратить себя в дерево. К тому же столь непрезентабельное. Не он, а я бы принимала решения. Я вырвала бы ему хуй по самые яйца. У меня так и чесались руки, когда Лиданька, как сумасшедшая, носилась от него по лесу.
— Ты пишешь о боли. Что тебе в ней?
— Отчего в боли так много любви? Ах, если бы поменьше. Я доверилась бы качелям или марокканским бабочкам.
— Есть ли кто-нибудь из твоих героев, соблазнительный для тебя?
— Если это не я сама, то только Ветер.
— Ты любишь женщин?
— Ненавижу. Особенно пишущих женщин. Моя будущая подруга никогда не сможет писать. Я обрублю ей руки и вырву язык. Вычищу матку и заткну фаллоппиевы трубы. Я вижу ее на одной ноге, смиренно подающей мне чай с выжатым лимоном. С наступлением сумерек она напомнит, что пора приподняться с кресла и подмыться. Чтобы удовлетворить наши эротические фантазии одной вульвы явно недостаточно, поэтому у нее их будет, как минимум, три. Моя подруга должна серьезно отличаться от всех женщин.
— Ты случайно обмолвилась о следующей книге. О чем она?
— Не знаю. Смешно говорить о чем-либо, коли, никто не верит в абсолютную чистоту моих помыслов. Необходимо отречься от меня. Забыть, забросить в дальний угол. Насрать на лицо и высмеять повадки. Обвинить в скотоложстве, за то, что сплю со своей собакой в одной постели. Придумать, что я переписываю дневники корабельных крыс. Рыщу по Африке в поисках древних папирусов, валяюсь в грязи и меняю цвет кожи. Под видом учительницы совращаю малолеток. Левитирую перед единственным публичным домом в Стамбуле. Отращиваю задницу, на которой легко уместятся ладошки пятидесяти наложниц. Страдаю от зубной боли и боюсь дневного света. Я охуевшая, наглая гадина.
