Толика словно прорвало, и он тут же признал в парне Митьку, старинного дружка по техникуму. А узнав, дико обрадовался и снова зашарил по карманам, в надежде найти еще что-нибудь, но было пусто.
— Никого не узнаешь, — Митька уже рвался к выходу, распихивая бутылки по карманам, — а ты не изменился, черт возьми.
Толик еще пуще повеселел и, шагая рядом с Митькой, впервые за последнее время не тревожился мыслями ни о чем:
— Ни хрена себе, — заорали все разом, вскочили с мест, оттерли Толика к стене, хлопали кулаками по груди.
-: Я и говорю, — шумела за столом потрепанная девка, — нет, вы послушайте:
Но, увидев Толика, замерла и вдруг закричала в голос.
— Не может быть, Толик: не узнаешь? Никто не узнает. Вот она, жизнь, что с нами делает.
И, не останавливаясь, понеслась дальше.
— А ты не изменился, разве что красивее стал. Ты и тогда самый красивый был, а сейчас, — щелкнула языком, — самый, самый, не помнишь? Я ведь любила тебя, ну, узнал?
Толик неопределенно пожал плечами. На другом конце стола на правах хозяина руководил Митька.
— Так о чем мы? — разлил по стаканам и остановился глазами на Толике, — рассказывай, что там у тебя насчет жизни?
Тот от неожиданности вздрогнул, и мгновенно в воображении выступил желанный и ненавистный образ матери. Чтобы скрыть судорогу, схватил стакан, разом выпил. Ах, эта тайна съедала его поедом. Сидел, не отвечая, боясь поднять глаза, словно его вывели на чистую воду. «А что, если взять, да и брякнуть, как оно на самом деле. В красках расписать», — закружилось в голове.
Митька не отставал.
— Не томи, рассказывай!
От выпитого телу стало жарко и спокойно.
— «Гори, гори, моя манда!» — ни с того ни с сего пропела девица.
Все заржали.
Толику враз полегчало: ничего не узнают, не отгадают одиноких мук, неистового и горького желания, что горело внутри пуще водки.
— Пронесло! — усмехнулся про себя.
— Вчера к другу заходил, пьет запоем, к другому пошел — тоже пьет, а третий с матерью пьет:, - Митька звал всех в разговор.
— Тебя послушать, так, словно участковый по всем домам носишься и проверяешь, — налетела девица, — ладно бы сам не пил!
— Народ спивается!
— Ой, только не надо о народе, пьет, значит есть еще запал, значит живой еще! Значит, фантазию имеет пить! И веру, что все образуется!
— По твоему судить, так в Европе и в Америке, если не пьют, так все без фантазий?
— Во-первых, — девка аж на ноги вскочила, — пьют, а, во-вторых, там много фантазии для жизни не надо.
— Митя, давай выпьем! — Толик встал с поднятым стаканом, — кто в нашей стране не пьет? Подлецы не пьют! Так не будем же ими!
Все вскочили и, приветствуя тост, загоготали.
— Не будем, не будем!
— Толь, — девица присела рядом, — как думаешь, могу я бабам нравиться? Не знаю, что творится в последнее время, зачастила ко мне в магазин одна, ни мужик, ни баба, каждое-то утро стоит и на меня такими глазами смотрит, все в них написано. Редко, когда не приходит, а я уж и скучаю без нее. Как думаешь, а?
Толик засмеялся.
— Ну, давай о любви поговорим. Мало тебе мужиков?
— Не мало, а не хватает чего-то, — девица вдруг стала серьезной, — все они, словно из-за угла пыльным мешком стукнутые. По-моему, так просто мертвые. Поверишь, не из-за водки, а ровно такими и родились. Водка, наоборот, их хоть немного к жизни возвращает, будто что-то вспоминают о жизни, живее становятся. В глазах что-то шевелиться начинает. А так? Вот скажи, как у тебя? Любовниц много?
Толик вдруг испугался, что девица, единственная из всех, сможет запросто его раскусить.
— Много, — соврал он.
— Я так и знала, по тебе видать, взгляд у тебя сексуальный, словно рыщешь каждую минуту приключений, права я? Или нашел уже, поиски прекратил, а?
— Нашел, еще как нашел!
На него опять накатило, он то рвался к стакану, то принимался спорить, о чем и сам плохо понимал, то обнимался со всеми, то хватал девку за талию и тащил от стола. Она не сопротивлялась и переливчато, как лесной колокольчик, звенела. В самый разгар он вдруг вспомнил о Мартине, но опять мутно и неопределенно, словно это не она была, а огромная тень в огороженном вольере, плоскими раздвоенными копытцами поминающая свежую травку. Она легонько ржала, вытягивая кверху шикарную прическу.
Пошатываясь, прошел к телефону и набрал ее номер. Сквозь длинные гудки улыбался, воображая, что она вот-вот встрепенется и тяжелым ото сна голосом дыхнет в трубку. Узнав же его, сильно потянется и помягчеет: «Диктуй адрес, приеду за тобой!» И сразу приедет, схватит его и чуть ли не на руках снесет вниз, к машине.
Но время шло, а на том конце никто не отвечал.
Разочарованно бродила Лиданька по торговым рядам вдоль перрона. Ничего из того, что так ярко живописала рыжеголовая писательница, не было. Огромные помидоры, уложенные пирамидой, сочились под солнцем и годились разве что для салата или борща. Воздух, голубой в желтых пятнах, на глазах морщил огурцы, да все без толку — не стоило сожалеть о них, обычные огурцы. Она видела, как выволокли из вагона писательницу и потащили к автобусу. Рядом, подпрыгивая, бежала ее дочка. Лиданька рванула было за разъяснениями, но плюнула и остановилась: «Что с нее взять? Может это аллегория была? Может она что другое имела в виду? На неприятности можно нарваться, они мне сейчас ни к чему». Поболтавшись еще с часок, подхватила чемодан и поехала в пансионат. Ее поселили в двухэтажном деревянном доме. Вытянувшись на полулицы, он легко вместил около двухсот отдыхающих, что галдели днем и ночью, словно потревоженное воронье. Соседка по комнате приехала из Иркутска. Машенька, как она сама себя назвала, впервые вырвавшись от мужа и детей, вслух мечтала о любовнике и в столовой толкала Лиданьку, обращая внимание на мужчин с подносами. Лиданька возненавидела ее с первой минуты. Ночью, слушая грудной клекот в углу, еле сдерживалась, чтобы не накрыть подушкой зловонный соседкин рот и навеки освободить ту от дерзновенных мыслей о мужчинах. «Останется жива — до смерти благодарить будет. А нет — на том свете моя вечная должница. Вот Бог соседушку послал!» — дрожала Лиданька в одинокой южной постели. Каждое утро, до завтрака спешила на базар. В небесном блеске щурила веки и заглядывала вверх, ожидая чуда. Все еще, не теряя надежды, исследовала местные продукты. Солнце кровавым багрянцем наливало помидоры. «Эти сами ждут кому б отдаться!» Про Чкаловку же здесь никто и слыхом не слыхивал. Один раз Лиданька остановилась около клубники, повертела в руках ягоду, надкусила, но ничто не приходило на ум, словно она в эту минуту спала без сноведений. Безнадежно и зло ругалась с продавцами: «Мечту, мое предназначение, великий от начала и до конца путь пестицидами и нитратами извели!» Те не понимали, куда она клонит и давно послали бы подальше, если бы не лиданькин московский говорок и обжигающий все и вся взгляд, под которым робели и старухи, и молодежь. «Вы ответите за это, и не только мне, перед Богом в коленях валяться станете!» Натыкаясь же на пустые белесые глаза, дурела от неудачи и швырялась помидорами под ноги, а потом в слезах бежала в столовую.
Днем всем гуртом выползали к морю и жарились под солнцем. Машенька и там преследовала ее: делилась планами на вечер. А один раз напрямую обратилась к Лиданьке с вопросом, не может ли та стать ее наставницей, грубо намекнув на лиданькин почтенный возраст и полную столичную компетентность. Лиданька, спасаясь от нее, прыгала в воду и подолгу каталась в волнах; закрыв глаза, нащупывала путь к воображаемым сокровищам, что рисовались ей то в виде пустивших всходы огуречных семян на подоконнике, или осенней листвы, подхваченной ветром под купол юбки. Однажды, не обнаружив никого рядом, оглянулась к берегу. Подернутый тончайшей дымкой, он угасал почти у горизонта. «Господи, хватит ли сил? — испугалась до коликов в сердце, — если что, кто спохватится? Соседка? Ха-ха, кровати сдвинет для удобства. Никто, кроме Гальки не знает, что я здесь, а она, небось, забыла уж думать обо мне. Толик? Пожалуй, один и вспомнит, в деревню помчится, опять же Мартина под ногами путается у него, так что и сына у меня нет». Лиданька, изо всех сил подгребая воду под живот, впервые остро и больно (как стрела, пущенная в цель) ощутила невыносимое бремя одиночества и собственный грандиозный провал. Мысль же о смерти, такой скорой и нелепой, до того поразила ее, что она тут же перестала двигаться и остолбенело смотрела перед собой. Берег не приблизился. Ленивые, равнодушные к человеческому горю, волны рябили у самых глаз. Жидкие волосы, похожие на водоросли, плавали полукругом рядом и лезли в рот. «Ах, дура, я дура, ну ладно бы акула меня съела: Раз! Я бы и не почувствовала ничего. А так? Чего ждала? С соседкой мучилась, ради чего? Зачем писательнице поверила на слово? Почему побрезговала местными огурчиками, пусть вялыми и обветренными?:Потом сама что-нибудь в этом роде написала бы, поспорила бы с ней:» Скоро Лиданька услышала, как заплескалась в ушах вода, напомнив шум прибоя, в железных тисках небольно надломились стенки груди, и кровь хлынула наружу. В броске отчаянно схватила волну рукой, но та выскочила и накатила в лицо так, что все враз потемнело, и Лиданька потерялась. Еще раз закружилась на месте, пытаясь определить, куда же все-таки подевался берег, но быстро устала и сдалась.
III
Тягучий, словно коктейль, звук донесся снизу, и черные птицы сорвались с насиженных мест. Должно быть, звонили к заутрене. Взбудораженные крошечные мужчины и женщины засновали повсюду в поисках что бы пожрать и выпить. Тряские дома, выгребные ямы, грязные прилавки, влажные от постоянных приливов простыни на веревках. Младенцы в люльках злобно перекликались через улицу, исхудавшие в постоянной тревоге за их жизнь, матери возили в мутной воде руками.
Человечки, словно навозные мухи, заползали по площади перед церковкой, вползали внутрь и выползали, кто парами, кто в одиночку. Крошечный, ручной работы бог жестко наблюдал за каждым из них.
Город походил на большую свалку.
— Что? Так и не нашли тело? — черноволосый мужчина зашагал рядом с Машенькой.
— Как в воду канула!
— Долго искали?
— До вечера и сегодня с утра обещались: а мне-то каково? Никто даже не поинтересовался, словно я бесчувственная кукла, — она раскраснелась и заморочилась головой, прикинув, как, сдвинув кровати, удобно расположит этого полного и красивого мужчину.
— Да, вам, наверное неприятно:
— Не то слово.
— Боитесь приведений?
— Чудной вы:, кто ж их не боится?
— Я где-то читал, что утопленники часто навещают.
— Пока не приходила, упаси Господи. Ой! Глядите, вишня созрела.
Они как раз проходили вдоль забора, поверх которого выпростались ветки в тяжелых зрелых ягодах. Машенька встала на цыпочки и сорвала одну.
— Плохая примета начинать отпуск с утопленника, — опять заговорил мужчина. Машенька в ответ свернула бровки к переносице и повысила голос.
— Что вы об одном и том же:
Но мужчина вовсе не обратил внимания на ее рассерженный тон.
— Я: ах, простите, забыл представиться, Евгений, Женя. Я не об утопленнице вовсе, а о скоротечности жизни. Вот идем мы сейчас с вами, любуемся вокруг, ничто не говорит, что через минуту конец: странно все это. Так же и подруга ваша, небось, не ожидала такого подвоха.
— Не подруга, а соседка, — поправила Машенька, — чудная она была, все рвалась куда-то, какая-то тайна сжирала ее, думаю, она ее и доконала, не всякую тайну сердце может вынести.
— Д-а-а: а вы думаете с ней на воде сердечный приступ сделался? — не унимался Женя.
— Ничего я не думаю! Вы на покойнице помешались, я-то здесь при чем?!
— Но вы последняя видели ее, мне интересно, может знак какой-нибудь на лице у нее появился, или в движениях что-то изменилось? Мне интересно. Подумайте сами! Был человек — а через минуту не стало. Куда подевался?!
— Никуда не подевался, под водой плавает.
— И сколько плавать будет?
— Сколько надо, столько и будет! — вышла из себя Машенька, но Женя не отступал.
— Наплавается и выйдет, что-ли?
— Нет, конечно:
— Так в этом весь мой вопрос и есть — куда человек подевался?
Машенька задумалась, но коротенькие мысли бодро заскакали в другую сторону: «В постели тем же самым мучать будет, проку от него, что от козла молока:»
Они подошли к крыльцу пансионата. Вокруг гужевались отдыхающие, собираясь на пляж.
— Ну, вот мы и пришли, — Машенька протянула на прощание руку, но вдруг передумала, — может зайдете?
Комната выходила окном в торец соседнего здания, и в ней постоянно царили полумрак и прохлада. Женя, прикрыв за собой дверь, сильно втянул через нос воздух.
— Значит, отсюда она вышла, чтобы уже не возвратиться: что-то здесь было не так, ей определенно что-то не нравилось:
Машенька, не слушая его, сняла сарафан и принялась сдвигать вместе кровати, сдвинув, застелила на двоих и улеглась поверх простыней.
— Представь, она одевается, — Женя медленно расстегивал рубашку и приспускал брюки, — думает о чем-то, мечтает. В этой комнате все ее мысли остались, не на пляж же с собой потащила:
Машенька замерла, наблюдая за ним: показался изрядный жирок, густая, кожи не видать, растительность на груди, трусы, вот он зацепил резинку двумя пальцами и радикально оттянул ее.
— Только как материализовать, мысли-то:, - мечтательно продолжал он, стоя, в чем мать родила.
— Не хочу ничего материализовывать, — упрямилась Машенька.
— Сегодня здесь останусь, — он, по-прежнему, не замечал ее, — я одну магическую формулу знаю, надо испробовать, вдруг получится. Посмотрим тогда, что от покойницы осталось.
«Чокнутый какой-то!» — про себя подумала Машенька, но отпугивать его не захотела, и вдруг решила, что и ей интересно было бы посмотреть, о чем Лиданька мечтала в этой комнате.
— До вечера еще далеко-о-о, — она мягко тянула слова, — ну же, иди сюда. И он, прикинув, что так оно лучше будет, лег рядом.
— Гиблое место, — с тоской подумала Лиданька и повернулась к солнышку, что скреблось между облаками. Лучи, хоть и проникали наружу, но до города не опускались, а оставались на лиданькином лице. Оно помолодело, позолотилось нежным загаром и разгладилось (мешки под глазами стали незаметнее). Лиданька собрала волосы в косу, скрепила гибкой веточкой, поднялась и побрела дальше от города. Прошло немало времени, и она оказалась в густом земляничнике, а рядом росли молочай и сал, клещевина и ладанник, саксаул и тис, лавр и тут, секвоя и ротанг, сарго и дгугара, сандал и самшит. Буйство красок чуть не сбили с ног. Лиданька удивилась, что в программе оплаченных туристических маршрутов это место не обозначено, но тут же возразила себе.
— Такое богатство от людей хранить надо. Стало быть, случай привел сюда, за что ж такая награда?
Внезапно налетевший ветерок, как шаловливый ребенок, закружился рядом, схватил Лиданьку и потянул на траву. Тут же изогнулся, скользнул между ног, поласкал кожу и робко заглянул внутрь. Она насторожилась. Ветерок продолжал рассматривать ее. Поддавшись какому-то внутреннему волнению, Лиданька посмотрела на небо и раздвинула ноги пошире. Ветерок осмелел и уже не нежно, но настойчиво проник внутрь, завихрился, пригибая к стенкам внутренности, в одну секунду пробежал до самого сердца и помчался вниз, на пороге остановился, колыхнулся и опять вверх, нешуточно толкаясь по дороге. Вот он собрался в могучий столб и, как на поле брани, мгновенно устранил все, что мешало.
Фаллическая предопределенность! Было в этих звуках нечто роковое для Лиданьки, определяющее все ее желания и мысли, все, ради чего она готова была пойти на костер. Упрямая, ничтожная служка вертикального восхождения.
— Ветер? — подумала Лиданька вслух, — мужского роду, настоящий самец! Я ему приглянулась, ишь чего вытворяет!
Внутри и в правду уже творилась настоящая буря, что-то всхлипывало и урчало, бурлило и стонало, жалось и плясало, будто сто чертей собрались на пир. И Лиданька, не выдержав натиска, включилась в игру и уже не могла остановиться. Она обнимала ветер и, сочно поглядывая вверх, радовалась, что солнышко с другой стороны, не мешает, не слепит глаза.
— Так, так! — кричала, не ослабевая хватки, — я твоя, возьми меня, придав-и!
И ветер, гонимый черной и злой силой, скакал по лиданькиному лону. Она вопила, бессвязно выкрикивая что-то и давила, давила его страстно и жарко, пока, наконец, не достигла заветной пристани. Оглушенная, перекатилась на живот. Все произошло настолько молниеносно, что Лиданька и сообразить не успела, что за ветер, и откуда пришла настолько осязаемая близость.
— Что это, уж не с ума ли схожу?
Присела, заправила выбившиеся прядки волос за уши и огляделась. Призрачный воздух, раскалившийся чуть не до бела, охватил ее так, что сердцу стало горячо, а перед глазами поплыли круги.
Коротенькие воспоминания, словно червячки, завозились в голове:
— Не может быть:, - рассвирепела она — нет, нет неправда, не может этого быть! Где хренова кукла, моя соседка? Почему я одна, что со мной? А волны? А беспощадная борьба не на жизнь, а насмерть? Нет, черт возьми! — в отчаянии Лиданька заплакала, но странное дело, слезы и не думали течь: Да и неоткуда им было течь. В одну секунду она увидела себя будто разжиженной и бестелесой, занимающей, однако, по ту сторону жизни намного больше места, чем прежде. Узнаваемым оставалось только лоно: прозрачное и блестящее, словно только что вымытое окно.
Тем временем ветерок выпрыгнул наружу, поюлил около коленок и побежал по краешку травы.
— Куда ты? — слабо крикнула вслед, но тут же приковалась взглядом к маленькому самшитовому деревцу неподалеку. Деревце, хотя вокруг все было тихо, ходило ходуном: тряслись жилистые столетние ветки, раскачивались невзрачные цветочки, даже корешки, разрыхлив землю, тоже подрагивали… Лиданька, крадучись, подползла поближе, сорвала цветочек и принялась рассматривать. Он все еще дрожал. Была это предсмертная дрожь или что другое — такими вопросами Лиданька не мучалась, а просто наблюдала, как пыльца, под действием какой-то невидимой силы, стягивается с лепестков к центру, к крошечному пестику и исчезает, поглощенная им. Лиданька представила, что точно таким образом засасывала она своим нутром, что ни попадя. Миллиарды маленьких жизней потонули в ней, как в бездонной бочке, не оставив даже воспоминаний о себе. Ей стало весело при этой мысли. В своей обители она была властна карать или миловать. Она предпочитала карать. «Так этим уродливым, ненавистным тварям и надо!» Смутно, неприязненно припомнился Толик. «Толик — это ошибка, просчет, разрушитель магического тела. Разве он служил единению, разве с его рождением познала она истинную цену жизни, напротив, расщепив ее на мелкие кусочки, не оставил даже надежды на восстановление». Она вспомнила, как он эгоистично и вредно пихался ножками изнутри, как саднило тело от жуткой, непреходяшей боли, как ночами нашептывала страстные, лишенные всякого смысла, речи: «Только живи!» Сравнила с наполненностью дерзким ветром, легким и сильным, словно гимн, что принес воспоминания о пьяных, юношеских клятвах разжигать вечный Огонь в мужчинах.
— Дура, дура! — закричала Лиданька, и, отбросив цветок, обратилась к деревцу. Кривой высохший ствол походил на змею, прокладывающую путь к опасному месту. В приморском городке, шатаясь по рынку, Лиданька встречала много побрякушек, сделанных из самшита: браслеты, кольца, цепи, колье, амулеты, маленькие шкатулки. Они пользовались большим спросом еще и потому, что долго хранили запах дерева, естественный, кружащий голову. «Матку в цельности сохранить или кого отвадить, на все гожи», — орали бабки, но Лиданька только отмахивалась, сбитая с толку писательницей. Сейчас, приглядываясь к дереву, громко сокрушалась о растраченном впустую времени.
— Вот тебе неверные ориентиры, вот тебе чертовы писатели! Это ж надо!
Наплакавшись вдоволь в больнице, Мартина и домой приехала в слезах. Долго не могла взять себя в руки — все о чем мечтала до операции, казалось теперь идиотским и романтическим лепетом.
— Отрезала грудь — и любовь зазвучала ярче, — дразнила себя перед зеркалом, — поистине надо иметь слоновьи уши, чтобы услышать ее звучание! Толик не музыкален, а переводить смешно — трам-там-там-трам-там-там.
Немного успокоившись, Мартина выбралась на улицу, прошлась по двору туда-сюда, в стеклах первых этажей проплыла ее плоская фигура. Близился погожий томительный вечер. На автобусной остановке начала было разговор с двумя тетками, но те посмотрели сквозь и ничего не ответили. В центре, на Тверском, было много народа. Мартина присела на лавку, наблюдая пеструю, со вкусом одетую публику. Беззаботность, царящая вокруг, обескуражили ее. Никто, казалось, не думал ни о чем таком, что сообщило бы печаль лицам или придавило летящие походки.
— Через пятнадцать минут начинаем, — вдруг закричал молодой парень на соседней лавке, подскочил на сиденье и огляделся по сторонам, — блокируй дорожку!
Вдоль аллеи побежали какие-то люди, останавливая прохожих, и те послушно ступали на траву, в сторонку. Вокруг Мартины образовался кружок, и она нечаянно стала его центром. Сквозь ряды протолкнулся толстенький активист с мегафоном и заорал.
— Начинаем! — вдохнул побольше воздуха, — Товарищи!
Только тут Мартина встрепенулась, но ее тут же осадили.
— Ты третья в очереди.
— Позвольте, как третья, — возмутилась она, но тут же снова села на место, зажатая с двух сторон.
— Третья — это значит третья.
— Да и хрен с вами, — фыркнула Мартина.
— Мы для кого дом, который зовем НАШИМ, строили?! — загудел в мегафон оратор. Площадь затихла, будто пойманная на месте преступления.
— Всякой твари по паре, понимаешь, набилось. И кто в лес, кто по дрова! Я к мэру — отворот поворот, я туда, я сюда — все болеют, ятить их мать! Это что ж получается? Я спрашиваю, мы то можем зайти, да так, что б не в прихожей толкаться, а прямо к столу?!
Все загудели, как мухи, но оратор не дал выплеснуть первый задор и продолжил.
— Вчера сочинил письмо. Не мастер я писать, но вот послушайте.
Опять стало тихо, только легкий шелест листьев над головой.
— Читаю конец. «Доколе это будет продолжаться?» — здесь он до предела повысил голос и замолчал.
— На Букмекеровскую не тянет, зато от души! — и все пришло в движение, соседи Мартины повскакали с мест, утянув ее за собой и полоскались вместе со всеми счастливые и возбужденные.
— Так их, давай: покажем, кто в доме хозяин:, - неслось со всех сторон.
Оратор поднял руку, и все успокоились.
— Это я так, для затравки, а теперь по-существу, — он помог подняться на лавку полной красивой женщине. Она перехватила мегафон и возбужденно заговорила.
— Товарищи, я вообще не понимаю, почему мы до сих пор торчим здесь:
— Ну это вы уж напрасно, Валерия Ильинична, хватили слишком, — заступился в мегафон первый оратор:
— Ничего не хватила, правда глаза колет? Вы тут до меня хныкали: «Наш дом, мы строили, а нас не пускают:» Вот бы Александр Македонский плакался так у ворот побежденного города! Что, съели?
Оратор, видать, обиделся и заорал.
— Следующий.
Мартину подхватили на руки и поставили на лавку. Ей стало на секунду жутко, она еще не знала, о чем станет говорить, и что, собственно, ждут от нее собравшиеся. Но, удобно приладив в руках мегафон, начала.
— Я буду говорить о любви!
Она увидела, как вытянулись лица, в немом испуге шарахнулся предводитель сборища. «Побежал списки сверять», — горько усмехнулась про себя.
— Что есть любовь? — и опять недоуменные взгляды, все замерли.
— Это средство познания истины внутри себя.
— Но кто сегодня не страшится себя? Мы только и делаем, что со всех ног бежим от себя, придумывая дела и заботы на каждый день. И в выходные не знаем отдыха, и рады этому. Мы радуемся любой занятой минуте!
— Нуждается ли любовь в форме? Если да, то природа ее неизвестна. Человеческая форма противопоказана любви. Заключив в себя любовь, человек насилует ее и, в конце концов, убивает. Хладнокровно и безнаказанно. В этом величайшее достижение человечества. В свободе убить любовь!
— Почему мы так много говорим о любви и так мало желаем ее? Истина требует уединения и дисциплины духа. Нам же нравятся многолюдные площади и повозки шапито.
— Кто мешает нам любить? Мы сами! Нам не нужна истина, живущая внутри! Нам нужны фетиши и Боги, говорящие о любви к истине. Мы любим их больше истины, живущей внутри нас.
— Мы спрашиваем себя, что хотим больше всего и отвечаем — уверенности в завтрашнем дне, спокойствия и комфорта. Мало найдется смельчаков, добровольно пожелавших себе непредсказуемой Стихии и Великой трагедии.
— Иногда для развлечения, или скуки ради любим пощекотать себя острым лезвием, но ровно настолько, чтобы в итоге все-таки остаться в живых. А как гордимся несколькими капельками крови, потерянными в перепалке с самим собою: И этот маленький accident называем большой человеческой страстью:
— Зачем все это? К чему? — вмешалась полная женщина и застенчиво тронула Мартину за локоть, — что вы хотите?
— Освободить любовь от себя! — крикнула Мартина и, словно проснувшись, опять увидела перед собою угрюмую, молчаливую толпу, трепещущие флаги, а на заднем плане, на краю бульвара, желтое лицо Толика. Он брел, подметая асфальт, полами длинного и толстого, не по сезону, пальто. Ей вдруг стало стыдно, что напрягла публику частной проблемой, и, тыча мегафоном в живот красивой даме, начала быстро, невпопад извиняться и продираться к выходу. Но толпа не сразу расступилась, а отхолонув в одном месте, загустела в центре. Красная от стыда, Мартина стучала кулаками кому-то в грудь, умоляя выпустить ее, и снова униженно просила прощения.
— Ты из театра, роль что ль играла? МХАТ через дорогу, — заржали вдруг хором и в миг расслабились, найдя подходящее объяснение.
— Из театра, конечно из театра, — обрадовалась и Мартина.
— Ты вроде баба, а сиськи-то где потеряла? — смеялись уже все, смеялась вся улица, смеялась в слезах Мартина, тискаясь к выходу. Ее щупали множество рук, сверлили глазами, как диковинное животное, и ржали, ржали, в припадке веселой истерии, забыв обо всем и прощая ей странные слова.
Толика она не встретила, хоть бежала бегом до подземки. Упав без сил на лавку, уже на платформе, снова сжалась от стыда, и спрятала лицо в ладонях.
— Ну, что за дура, — шептала она, — кой черт меня понесло, разве они поняли? А Толик? Он поймет? Не поймет. Рано к нему идти. Испугаю его.
И дождавшись первого поезда, поехала домой.
Вечером Галька обмотала шею шарфом, все еще надеясь, что к утру голос восстановится. Он пропал внезапно. В полдень она открыла рот и не смогла выдавить ни слова, ни одного звука. Борис, будто вовсе не заметив этого казуса, продолжал вести себя, как ни в чем ни бывало. Он и так отлично понимал ее: бойко и без задержки отвечал на немые вопросы, ни в чем не входя в противоречие с ее собственным мнением. Галька была потрясена. Еще часа через два она обнаружила, что Борису тоже не обязательно говорить вслух. Сквозь раздражающие шумы, будь то льющаяся из крана вода, крики с улицы, звон посуды стали прорываться едва различимые, странные звуки, напоминающие его голос. Вот он спросил ее о чем-то более ясно, она поняла и быстро ответила, спросила сама и тут же получила ответ. Борис в это время стоял на балконе, спиной к ней и молча курил. Обалделая и обескураженная, она кинулась к нему.
— Почему ты волнуешься?! — громко остановил он ее у входа, — не бойся, это алхимическая реакция — превращение одного в другое.
Сам он при этом отчаянно дрожал.
— Что? — закричала она глазами, — повтори!
Борис не выдержал и заплакал. Галька взяла его за руку, повела в комнату.
— Сначала голос, потом все остальное:, - сквозь всхлипы различила она.
Не желая верить услышанному, заметалась по комнате, переворачивая все подряд, швыряя мелочи с места на место. В последние дни Галька, предвидя скорую разлуку с Борисом и объяснение с Лиданькой, словно с ума сошла. Толком не зная, что делать, твердо решила умереть. Она не отходила от Бориса ни на шаг, но главное — половые акты, что поначалу будоражили кровь и сопровождались душераздирающими воплями, неожиданно начали приобретать совсем иное качество. Галька, по-прежнему, с радостью принимала член внутрь и сотрясалась с Борисом в беспрерывных спариваниях. Но три дня назад ей причудилось, что она сама водит по себе членом, что у члена нет хозяина, а Борис погружен в нее всем телом, так что, пощупав его за спину, встретила собственные соски: «Что ж, я сама себя ебу?» — испугалась Галька. Мысль эта задержалась на секунду, не больше, но она ее запомнила.
Сегодняшнее же происшествие с голосом и мутное пророчество Бориса совсем выбили ее из колеи. Галька была практичной: «Что значит один голос на двоих? И что это за ужасное превращение — из двух живых людей выйдет один? Никогда такого не слыхала. Наоборот, все только и мечтают, что из двух третий получится».
— Странный какой-то, — подумала она, укладывая Бориса в постель и подтыкая с краев одеяло.
— Если бы так, Галина, — горько ответил тот, — думаешь мне не страшно? Да во мне сейчас твоего, бабьего, уже больше, чем в тебе моего!
— Молчи лучше, поспи, после поговорим, — приказала она мысленно.
Он согласился.
— Ну, ладно бы голос, — думала Галька, поглядывая на улицу, — на это я пойду, он меня и без слов понимает, но все остальное? Бред какой-то.
Нечесанная, в колтунах собака спала на тротуаре под окном, вон сосед, уцепился за куст, да все равно не удержался, упал на землю. Старухи клюют носами на лавке. Тишина.
— У всех людей, как у людей:, - но тут же задумалась о другом. Галька наверняка знала, что с Борисом ей теперь не расстаться и с Лиданькой не поделить. Как назвать чувство, что налетело, словно ураган? Любовь? Маловато, здесь было что-то большее. Она чувствовала, что стоит на краю пропасти, и ничего человеческого в этом ощущении не было. И птичьего тоже. Ах, если бы от птицы чуть-чуть, почистила перышки и вспорхнула, с облаками смешалась, в небе вольно! Нет, никуда ей не взмыть, впереди только падение и жуткий колодец, глубокий, до конца не долетишь.
